Фирка

 Фирка.
    Осень выдалась отменной, теплой.  Лежа на солнышке в Калужинске, на мягкой еще траве, пригревшись, Митька заснул.
-- Эй, Аника-воин!.. А ну просыпайся!
Митька открыл глаза и увидел сначала белесое осеннее небо, а потом уже женщину, Фирку, их соседку,
-- Разметался, как красна девица на полатях. -- Фирка улыбнулась, показывая свой золотой зуб. -- Добрые люди роблять, а ты?..
В словах Фирки не было укоризны. Она стянула с головы платок и стала вытирать им потное лицо.
Митька, все еще лежа, все еще не совсем проснувшись, скользнул невольно взглядом по ее крепким ногам и, смутившись, приподнялся.
-- А я смотрю -- лежит... Думаю, чи живой, чи нет? -- не умолкала Фирка, чему-то радуясь.
Митька вскочил на ноги:
-- А ты что здесь делаешь?
-- А вон... -- Фирка показала рукой.
В стороне стояла тачка, уже наполовину наполненная душистой скошенной травой.
-- Помог бы?..
-- А я не умею.
-- Чего уметь-то? Лишь бы силушка была... Вот смотри! Берешь вот так и -- раз-раз-раз...
Коса, казалось, сама ходила у Фирки.
Митька взял косу.
-- Да не так же, не так... Мужик называется!...
Фирка ласково тронула Митьку за руку, коснулась его плечом...
  На Амвросиевской нередко Митька и Фирка встречались у колонки с ведрами в руках. Митька и не подозревал, что Фирка только заметит, что он начинает поливать огород, хватает ведро -- и на улицу.
-- Здорово, сосед!.. -- первой здоровалась она.
Когда Митькино ведро наполнялось, Фирка подставляла свое, тут их руки и касались... Эти прикосновения волновали Митьку,
Митька стал косить. Плохо, хорошо ли, но косил.
-- Отдохни, -- сказала Фирка и платком вытерла ему лоб и шею. -- Еще чуток -- и кончим.
Присели перед дорогой. Фирка чуть наклонилась к Митьке. Вырез на ее кофте был глубокий.
-- Умаялся? -- сочувственно спросила она.
-- Немного, -- тихо ответил Митька, не имея сил отвести взгляд от влажной ложбинки между белыми, незагорелыми грудями.
-- Ну, поехали. -- Фирка вскочила. Митька впрягся в тачку и легко покатил.
Но перед Амвросиевской Фирка остановила его:
-- Давай я сама. А ты бери клетку с птицакми и иди своей дорогой, а то, знаешь, какие злые бабьи языки!
Митька вылез из оглобель, на секунду Фирка прижалась к нему, прошептала, будто кто-то мог подслушать ее на пустынной дороге:
-- Я сплю на сеновале, если хочешь, -- приходи, когда все заснут...
* * *
Фирку, семнадцати лет от роду, взял в жены Петро Шелест, известный на всю Касперовку сапожник. Сапожничал еще тогда и его отец -- Данила. Но в последние годы отец стал плох глазами и всем делом заворачивал Петро. Нажил он дом каменный с верандой. Во дворе разбил сад, построил сарай. А в сарае -- корова. Под верандой -- куры, поросенок... Все это хозяйство лежало на Фирке.
   Петро не баловал Фирку нежностями, но когда она, собирая яблоки, упала с дерева и выбила себе передний зуб, не поскупился, и с тех пор прозвали ее на Касперовке Фирка Золотой Зуб.
Петро был человек непьющий, здоровый, но вдруг ни с того ни с сего расхворался и помер. Мать покойного, не любившая невестку, нашептывала соседкам:
-- Это она его свела в могилу... Притравила...
Эти слухи дошли до Фирки.
-- Зачем мне травить-то его было... Спирка вон растет... Сын. А мне легко теперь одной? Совсем вы из ума выжили, -- сказала она свекрови.
-- Но-но! -- закричал на нее свекор.
-- А вы, батя, идите знаете куда? -- Фирка хлопнула дверью. Год, полагающийся срок, Фирка вытерпела. А потом стала присматривать себе мужика. Была она женщиной видной: чернобровой, черноглазой и веселой. Мужчины поглядывали на нее. На базаре, когда она торговала фруктами и молоком, часто приставали, норовили ущипнуть за мягкое -- баловство одно.
Попробовала было она отбить мужика у хроменькой Лизаветы. Та дозналась и, хоть не по правилам это, вымазала Шелестам ворота дегтем.
Свекор, увидев утром ворота, взял широкий ремень, о который в свое время точил сапожный нож, -- и в сарай, где Фирка доила корову:
-- Что же это, курва, позоришь нас?!
Фирка схватила вилы -- и со злобой:
-- Не подходи, старый хрыч! Сам гнилой и детей гнилых наробыв!.. А мне что ж теперь, закапывать себя, что ли?!
«Пырнеть! Ей-богу, пырнеть, скаженная!.. Но я тебя подстерегу и все равно выпорю», -- решил про себя свекор.
После того случая, когда хроменькая Лизавета ославила Фирку, бабы на Амвросиевской стали приглядывать за своими мужьями. Не дай бог, который из них заговорит с Фиркой ласково: дома ждала его такая взбучка, что в другой раз ласковые слова застревали в горле.
Хоть бы один был на улице подходящий да неженатый. А молодые? Что с них толку -- зелень одна. Вот разве что Митька-сосед? За последний год он так вытянулся, возмужал; мужчина -- и только.
* * *
Весь оставшийся день Митька думал о Фирке. Вечером перед сном он сказал матери:
-- Душно что-то в хате, -- и стал собирать постель.
-- Смотри, какой горячий, -- удивилась мать. -- Не простудился бы...
-- Не простужусь.
-- Возьми хоть теплое одеяло.
Митька все лето спал на железной кровати под жерделой во дворе. Любил смотреть на звезды, но в тот вечер ему было не до звезд. Он лежал, укрывшись теплым одеялом -- вечера действительно стали свежими, -- и прислушивался к звукам затихающей к ночи улицы. Митька лежал так тихо, как только мог, затаив дыхание. И от волнения, и оттого, что затаил дыхание, сердце его громко стучало.
В свои восемнадцать лет он только один раз целовался с девушкой, с Верой. Было это в прошлом году, когда мать и тетя Ксеня взяли его в деревню... Они остановились у дядьки Демки. Через двор жила Вера. По-соседски она часто помогала ему по хозяйству, так как он два года назад овдовел. На этот раз дядька Демка сам попросил ее.
Знакомство с Митькой у нее началось со смешков: увидела утром, Митька стойку на руках делает -- и как прыснет.
-- Ты чего? -- удивился Митька.
-- Ты, как клоун, -- сказала Верка. -- Когда батя меня в город возили, клоун вот так в цирке на голове стоял...
-- Клоун? -- в сердцах уже сказал Митька и добавил: -- Деревня!
Но Верка не обиделась. Они быстро подружились. Ходили в Красный Яр за цветами, на речку -- посидеть. Митька купался, а Вера сидела на берегу. Сколько ни уговаривал ее окунуться -- «Не! Не!»,-- почему-то краснея, отвечала Вера.
Девчата из Солодовки купались отдельно от ребят, потому что купались в нижних сорочках, а иногда и голышом -- если поблизости никого не было.
Уже перед самым отъездом Митька и Вера спустились в погреб, чтобы набрать картошки в мешок. В погребе было прохладно, чисто. Чуть, припахивало сыростью. Солнечный свет почти не проникал сюда. Со света ничего не видно.
-- Погоди, пусть глаза чудок привыкнуть к темноте, -- сказала Вера.
-- А ты где?
Митька протянул руку и коснулся Вериного плеча, чуть провел и отдернул руку, как бы обжегся. Так стояли в темноте, слыша учащенное дыхание друг друга, пока Митька не сделал шаг и не обнял Веру...
Потом он написал ей три письма, а она не ответила.
* * *
Амвросиевская постепенно затихала. Прошла ночная смена. Побрехали еще собаки на редких прохожих. Погас свет у тети Ариши -- соседки справа. В Фиркином доме давно света не было: там ложились с курами вместе. Долго сидела какая-то парочка на крыльце у Харымарыхи. Девица время от времени повизгивала. Потом и ее слышно не стало. Беззвучно звезды струили свет, и только сверчок нарушал наступившую тишину.
Противоречивые чувства владели Митькой. Желание боролось со стыдом и робостью.
Митька тихо поднялся, надел штаны и футболку. Мягко ступая, подошел к калитке и бесшумно открыл ее. Оглядел пустынную улицу. Подошел к Фиркиной калитке, нажал щеколду.
«Рыыпп!» Это прозвучало в ночи так громко, как выстрел, казалось, всех разбудит. Но было по-прежнему тихо. Митька не стал больше трогать предательскую щеколду. Он вернулся к себе во двор. Подошел к забору. Забор был прочным, капитальным. Митька легко, как на турнике, подтянулся на руках, перекинул одну ногу, вторую и бесшумно спрыгнул.
Он чуть пригнулся и пошел в тени высоких кустов смородины, а затем юркнул в сарай, в раскрытую днерь. И сразу на своем лице почувствовал ласковые Фиркины руки и теплое дыхание, чистое, как парное молоко.
-- А я уже думала, не придешь... Проклятая щеколда, завтра я ее смажу, -- пообещала Фирка.
...Когда стало развидняться, Митька ушел таким же манером, через забор. Поспал еще три часа. Встал свежим, бодрым, но на душе было скверно. А ночью все казалось сладостным и было ощущение мужской гордости, благодарная Фирка целовала его, шепча:
-- Любый мий...
Митька решил пойти в бухту выкупаться. В бухте было непривычно пусто: два рыбака-любителя с удочками да стайка незнакомых пацанов.
Вода уже посвежела. Но потом было приятно выбраться на берег и подставить свое молодое тело ласковому сентябрьскому солнцу.
    21 сентября 1939 года Митька  отбыл к месту своей воинской службы в Белорусский особый военный округ. В город Брест.