Куда уплывают викинги

               

     Каждый день я спускаюсь к реке по тропинке, усыпанной одуванчиками. Я ложусь на желтый, как солнце, песок рёлок, который оставила река, уйдя вперед. На рёлках кусты. В кустах можно спрятаться, и тебя становится не видно. Я подгребаю горячий песок к груди. На душе ясно, и сердце бьется в такт с пульсом реки. Река стала мелкой. Кое-где вода едва достигает колен, но зато необыкновенно чистой песочной прозрачности. По песку на дне медленно двигаются ракушки, оставляя следки, очень похожие на след, который оставляет после себя лодка, перетаскиваемся по мелководью, только след от ракушек очень маленький, и на лодке можно уплыть, дотащив ее до глубины. Ты вынимаешь из воды весла и ждешь, пока с них скапает вода. Потом аккуратно, почти невесомо кладешь тяжелые лопасти на кормовое сиденье, на котором так чудесно сидеть. Ты на нем совершенно беспомощен. Ты смещаешь равновесие, и лодка медленно вращается, и река несет ее. На заднем сиденье очень удобно вычерпывать воду, тем более, что под твоим весом она стекает в корму. Но это если лодка протекает. И это хорошо, ведь, вычерпывая воду, ты видишь четкие формы обрывистых берегов и старую одноэтажную школу на отшибе в ельнике. Да, хорошо уплыть далеко-далеко. Река становится шире и глубже, но и на большой глубине видно дно, и крупные рыбы, играя, легонько покачивают твое суденышко, если, конечно, царит безветрие.
     Я хотел уплыть с тех пор, как несказанно меня обрадовавший белый игрушечный пароходик, подаренный мамой, дал полное чувство детского счастья. Есть фотография, где я в высоких кожаных сапогах, найденных на чердаке, набитом сеном, высохшим и желтым, как осенние листья. В смешных детских шароварах, вызывающих воспоминание и галифе и бриджах. В старой жилетке и картузе с ухарски приколотым красным бантом. Я стою в окружении двух старших братьев, и в моих руках белый пароходик. Потом мы пошли к реке и пустили его на воду. Он уплыл от нас, и мы долго бежали по берегу, обстреливая его градом камней. Пароходик уплыл, и ушло что-то с души. Ведь я остался на нем. Я стою на палубе и курю, бросая окурки в воду. Я зову волны, ведь не страшны этому пароходику волны. Я смотрю на летящие камешки, свист которых заставляет замирать сердце, как от первой детской любви, но ни один камешек не попал в мое невесомое судно. И вот уже позади братья, их рыжие и льняные вихры волос остались вдали, как маяки, зовущие к себе любовь. А я уплыл в бездонную и безбрежную реку, мать всех рек и речушек.
      Мы возвращались в дом, а там – накрытый стол, дымилась картошка, таяло желтое масло, каша прела в печи, и огромный бидон молока, густого, как смола, стоял на лавке. Дед легонько бил меня в лоб ложкой. Я много болтал, вертелся да еще читал книгу о царе Петре. Я знал, что тот же Бог, что помог всем его птенцам, поможет и мне. И у меня будет зычный голос, длинные до плеч волосы и трубка в зубах. Я буду ходить по верфи рядом со строящимся кораблем и говорить: «Не выварилась у тебя смола, Андрюшка, за такую шпаклевку буду бить палкой». «Чай, варится еще, - отвечал мне седой Андрюшка, - всё будет путем, князюшко». Я буду князем. Я заслужу это в шторм, когда паруса унесет ветром, и царь Петр Алексеевич будет пьяным и будет в отчаянии петь песни, а я увижу в тумане берег, и на шлюпке мы все благополучно достигнем земли…
     Удивительно стреляло ружье у нашего соседа Пашки, когда он выходил из дома стрелять ворон. А ворон мне почему-то не было жалко. Ведь если ты посмотришь на ворону, а она каркнет раз или два, то столько лет ты и проживешь. Так сказал мне дед. А вороны и правда каркали мало и сразу улетали с места.
     Вся наша тропинка, а я считаю ее нашей, хотя по ней ходят и соседи, что живут напротив нас через дорогу, усыпана одуванчиками. Тропинка эта ведет под гору к реке.
     Я, братья и наши друзья, соседские ребята, играли в войну среди трех строящихся и поэтому таинственных, как замки, домов. А вечером при свете фонарика старший брат делал кораблики, выстругивая их из древесной коры. В темноте свет фонарика, как свет прожектора, падал на руки моего беловолосого брата, на траву и на кораблики, которые он мастерил. Трава была такой зеленой и светлой, что из ее густоты должен был вот-вот выйти гном и сказать, что кораблик, «порт приписки» которого Лиссабон, будет мой. Мы бы молчали, согласно кивая головами, и так же, поджав коленки к подбородку, по очереди держали и светили фонариком.
      На следующий день мы пошли на рыбалку, где в густом лесу у мельницы река Юмежь совсем мелка, как ручеек, но зато широка, и в ней есть ямы с огромными корягами, а под ними прячутся налимы и щуки. Руками их не поймать, ямы очень глубокие, но спиннингом, пару раз вытащив корягу, можно подцепить и рыбину. Над рекой нависают плакучие ивы, и река кажется мне каньоном. Мне хочется коня, чтобы он копытами разбрызгивал воду и гнал к берегам волну. А я бы сидел, неподвижный и смуглый, как индеец, с гнутым луком, и, щурясь, смотрел вдаль. В солнечной воде на мели плавали стайки маленьких рыбок, а с самой высокой солнечной высоты благоухающие облака сыпали дождем. А дед с дядей бродили бреднем по нашей реке. Мы соревновались с ними, кто больше поймает крупной рыбы. Они всегда приносили больше нас. Полные кузова, из коры, скользкой и склизкой от рыбин. Всё это потому что в нашей реке тина и глубоко. Раздолье для щук. Подрастая, я сам бродил с дядей, а дед расхаживал по берегу.
     Я рву одуванчики и сдуваю с них пузыри волос.
     Да, еще недавно мы ходили в лес за грибами. В лесу жарко, трещат деревья, хрустит под ногами мох, ужасно много комаров, но от комаров я надел шапку-ушанку и наглухо завязал наушники. Ох, как душно, как надоели комары…
     Прошли годы. Я сижу на чердаке и читаю Эдгара По, поминутно оглядываясь на скрипящую, или мне так кажется, дверь. Окно на чердаке открыто нараспашку, и вот я вижу маленького черного котеночка, который играет в кустах смородины. Я открываю дверь дома. Он бежит за мной по темным холодным коридорам и загорается черным блеском, попав под луч солнца на пороге светлой избы. Я вхожу и наливаю ему в кринку молока. Сижу, читаю «Пиковую даму» при свечах. «А в ненастные дни…» Котенок бегает по лавке и трется о мою спину. Литровая стеклянная банка полна окурков. Дымовал. Я пишу:
      Деревня. Ночью дождь
      Холодный, как мечта.
      В ненастье хорошо,
      Сидеть нам при свечах.
      По соснам, бревнам тень
      Медведем шерстяным,
      И парусом в окне
      Плывет табачный дым.
     За окном дождь. Я вынимаю из стеклянного проема рамку с марлей. Комары в дождь не налетят. Поворачиваюсь к окну и смотрю в дождевой поток. Проехал мотоциклист в плаще, и опять тихо. Только дождь. Дорога размывается дождем. Вот прогремел гусеничный трактор из Вознесенска. Я выхожу на веранду и открываю дверь на улицу.  Деревянные мостки мокры, как губка. Я переворачиваю эти доски и собираю червей. Собрав червей и взяв удочку, иду к реке. Дождь кончился. Сижу с удочкой минуту, и начинается клев. Я набираю банку воды, бросаю туда рыбу. Вонзаю удочку в берег, раздеваюсь и ныряю неподалеку в мутную и пасмурную воду. Глажу рукой мокрые волосы, откидываю их с лица. Как я весь промок. Выдергиваю удочку. Пусто. Ложусь на мокрый песок и вдыхаю его запах. Заходится сердце.
     Сейчас август, а я помню себя с братом в июне. Вода большая, она затопила все овраги, и в наш рядом с домом овраг мы пригнали плот. Нам, маленьким, просторно в овраге. Мы отталкиваемся от одного берега и медленно плывем к другому. Но вот, прыгнув с плота на берег, я поскальзываюсь и падаю в воду, брат теряет равновесие и падает тоже. Смеясь, мы вылезаем на берег и разводим костер. Идет дождь, и мы сушимся в дыму. Как был сладок нам тот дым… 
     Я пишу на песке веткой слово «ВСЁ». Пишу так, чтобы было видно с берега. Поднимаюсь по тропинке и оглядываюсь. Одуванчики намокли, но опять солнце… Золотая Киевская Русь… Новгородская республика… Серебряное Царство. Венеция. Венеды…
     Пора спать, оплыла уже последняя свеча. Я отрываюсь от «Пиковой дамы» и падаю лицом в подушку. На кровать прыгает котенок и начинает мурлыкать, да так громко, что я с трудом засыпаю. Утром кормлю котенка пойманной вчера рыбой. Вечером приходит Пашка, и мы долго сидим за самоваром.  Пашка рассказывает, как по юности ходил на озеро стрелять уток, и видел на лугу цыганскую свадьбу. Цыгане пели, плясали. Он говорит, что это было очень красиво. Я замечаю, что некоторые рок-группы тоже не лыком шиты. Он соглашается. Мне становится грустно.
     Пашка пригнал свой трактор, и мы едем к пароходу через луга. Мелкий дождь. У берега Северной Двины стоит карбас, а на той стороне горящая огнями пристань. Я на пристани. Жду. Глубокая ночь. По темно-вороненой реке проходит пароход. Его видно издалека. Он сверкает, как плывущий театр. И вот я на нем уплываю в ночь, стоя на палубе и бросая в воду искрящиеся окурки. Утром, не выспавшийся, иду в ресторан и пью пиво. Потом, свиноцово-тяжелый, выхожу на палубу. Подходит парень:  «Дай, зема, папиросу». И вдруг мы начинаем слышать приближающуюся песню: «… не ходил я и не грабил лесом, не стрелял несчастных по темницам…» «Альфа», - говорит он. «Омега», - отвечаю я. «Да откуда она взялась, это не у нас на пароходе». «Да, не у нас». И вот за излучиной реки
парни загорают на брезенте, а из репродуктора несется: «… в переулках каждая собака знает мою легкую походку…» Мы быстро обгоняем их. Кончается и песня. По берегам тянутся монастыри и церкви. Вечером на вибрирующей от работы многотысячного дизеля корме, ставшей танцплощадкой, летаргический лунный свет сливается с английской скороговоркой рок-н-ролла. Проходит несколько дней, и вот я в своем городе.
    Куда уплывают викинги, когда наступает зима? «На юг, - отвечает друг. – Куда-нибудь на Сицилию». «А мы, - говорю я ему, - теперь уже никуда не уплывем». Он соглашается, и мы расходимся по своим квартирам.