Явь. Глава 3. Семь сыновей

- Ах, оставь, я хочу горевать…
Как всегда, это возникло внезапно, словно на белом листе бумаги начали проявляться неясные очертания, и что-то зазвучало внутри, сначала далеко, потом все ближе , ближе, и наконец, я поняла, что это звучит во мне:
- Я хочу горевать…Я хочу испить горя, его полную чашу, и единственной моей жаждой является жажда медленно пить из этой чаши, смакуя каждую каплю, ощущая ее терпкий ни с чем несравнимый вкус, и ничто другое не даст успокоения моей душе… Я хочу упиваться безмерным горем, его скорбные нотки чудятся мне повсюду, я выискиваю его, я ищу его везде, этот привкус, потому что душа моя разворачивается, и становится на душе так тепло, так по - родному, что хочется сказать, - вот как все хорошо, наконец-то все хорошо, как будто я пришла в отчий дом…
Я слушала это, замерев, словно узнавая – то ли голос, то ли чувства, которые он пробуждал. Наверное, такой была атмосфера моего детства – бесконечное горе, и вкус этого горя солонил и горчил во всем, что я ела, будто слезы бабушки падали в суп, варившийся для меня, и все было пронизано скорбью, молчаливой скорбью и безнадежностью, и эта обстановка, эти чувства стали для меня понятны и близки… Горе привносило в душу ощущение вечности, чего-то абсолютно властвующего над всем. Я не знаю, почему это происходило со мной, но горе и печаль – мои неизменные спутники, как будто к ним прикипела моя душа…
- Я хочу говорить об этом, - между тем слышала я , - говорить о горе, о печали, я хочу горевать, скорбеть, плакать, оплакивать, и радость жизни, и веселый смех и шутки так неуместны, так коробят  и кажутся таким издевательством, что невольно начинаешь ненавидеть все вокруг – весь этот сияющий , радостный солнечный мир…Как они могут радоваться, как они могут испытывать счастье? И почему тогда, тот, кто дал им право на счастье и радость, не дал его мне?!!
Закрыв глаза, я просто последовала внутрь – за этим глухим и горьким голосом.

***

Это была сухая как земля старуха, с высохшими руками и губами, с морщинами, которые испещрили весь лоб и складками пролегли через все лицо. Кожа ее была смугла, она была какого-то пыльно-черного цвета. Она сидела на песке в пестрой полуцыганской одежде, в длинной пыльной цветастой юбке до пят, и в косынке, завязанной назад.
Она сидела прямо на песке, поджав под себя ноги, и перебирала этот самый песок своими сухими руками, и он утекал у нее сквозь шершавые пальцы. Стоял невыносимый зной, но ей, кажется, он был в пору – по крайней мере, он ее нисколько не заботил, и уже ничего не мог сделать с ее морщинистой темной кожей.
- Они выпили меня всю, и во мне больше нет ни капли жизни, - бормотала она монотонно, - они выпивали меня по капле, и каждому из них все время было что-нибудь да надо, им всем было что-то от меня надо. Всегда. Они все время тормошили меня, и днем, и ночью: «Мама, мама…» Они все время чего-то хотели, они никак не могли замолчать, просто замолчать…
Они все время галдели, дергали меня за подол, которые поменьше, норовили пробраться к груди, и сосать, сосать… Ночью и днем, всегда – я никогда себе не принадлежала. Я должна была исполнять их желания. Я должна была качать и баюкать, рассказывать сказки, я должна была всегда иметь молоко, я должна была их кормить, и никто не думал, где я это возьму. И никто не заботился обо мне. Днем и ночью я рыскала в поисках пищи, как дикая волчица. Я собирала травы в лесу, травы и ягоды, я сажала овощи, я ловила мышей под деревьями. Я ставила силки для птиц… Я не могла охотиться на дикого зверя, и ужас жил в моем сердце, когда я видела голодный блеск в глазах этих моих маленьких зверят. Они вечно были голодны, и вечно хотели есть, они набрасывались на еду так жадно, как будто были готовы сьесть меня саму, если я не принесу им еды. Я не спала и не ела, я выбивалась из сил, я забыла про себя, я не думала ни о чем, - единственной моей мыслью было: чем я буду кормить их завтра…
Я не знала. Я вставала чуть свет и шла бродить по лесу, чтоб хоть как – то набраться сил и придумать что-нибудь. Я не знала! Я не знала! Я была в отчаянии! Что мне было делать?! Я все время пребывала в ужасе, а они выли от голода по ночам. Я жалела, что я не волчица, и что у меня не такие острые, зубы, чтобы рвать ими добычу и кормить детей… Детенышей. Это были детеныши. От голода и лишений они были похожи на зверят. И я не знала, что мне делать с ними, я совсем не знала…
И тогда я завела их в чащу. И оставила там. Одних. Я оставила их и ушла. Я бежала сквозь чащобу леса, и дикая песнь свободы пела в моей крови: наконец, наконец я свободна! Я свободна, ведь мне много не надо, ведь я проживу, ведь мой желудок стал так мал, что на ужин мне хватит и горсти ягод… Я веселилась и пела, как птичка… Я неслась по полям и лугам, не чуя под собою ног, я падала на траву, и в восторге смотрела в синее небо, и это был такой покой, и такое счастье, что больше не надо этих мук… Это было такое счастье…
Как они смели забрать у меня этот мир, которого я не видела в своих беспросветных попытках накормить, обогреть и одеть их? Как они могли лишить меня этой красоты, этой выси, этого солнца?! Как они смели забрать меня у меня?! Они отобрали мою жизнь, мое счастье, они раздирали меня на куски, они рвали меня на части, требуя и требуя чего-то, как будто я принадлежала им одним, как будто я была их собственностью, а не частью этого светлого высокого поднебесья, с его цветами, деревьями, запахом леса, прохладой речных брызг,  звоном стрекоз и трелями соловьев…
Я, ликуя, впитывала в себя краски жизни, я жадно пила студеную воду из реки, я ела дикую малину и чувствовала ее сладкий будоражащий вкус, я умывалась росой и утреннее солнце ласкало мою кожу. Я смотрелась в гладь озера и видела себя, мои волосы начали виться и спадали вниз красивыми прядями…
Я танцевала и пела, пела во все горло, я ощущала ступнями горячий песок.
Это было такое счастье…
Не знаю, почему я решила вернуться. Наверное, я просто почувствовала в себе много сил и жизни, и, наверное, мир вдруг показался мне совсем другим, ласковым и теплым, в нем было всего и вдоволь, и в нем всего всем хватало. Что-то было не так, надо просто все исправить…
И я вернулась. Словно кол воткнули мне в сердце в эту минуту. Словно кол воткнули мне в сердце… Их истерзанные тельца были раскиданы по всей поляне, по той самой на которой я их оставила. Кто – то сильный и злобный напал на них, кто-то, с кем они не могли совладать, и с кем не справилась бы и я, если бы я была с ними. Но я не была с ними. Я привела их сюда и оставила смерти. Но они боролись до конца за свои маленькие жизни. Они боролись, как могли, они сражались, и поляна еще хранила в себе следы этой кровавой борьбы…
В тот самый день, и на той самой поляне я себя и прокляла. Я прокляла себя сама, потому что не осталось никого, кто мог бы меня проклясть. И никого, кто мог бы простить. Потому что они все были мертвы, мои детеныши. И потому что это я обрекла их на смерть.
- Но ведь ты не винишь себя больше, - осторожно сказала я, не понимая, впрочем, откуда во мне берутся эти слова.
- Да, не виню, - кивнула она головой машинально, но потом вздернулась, широко открыла глаза и уставилась на меня с удивленьем. – Я не виню себя больше?
Замолчав на мгновенье, она словно прислушалась к себе, и ее темное морщинистое лицо выражало изумленное озарение.
- Я не виню себя больше? Но кто мог простить меня? Кто? И разве такое прощают?!
- Не прощают, но искупают. Ты ведь назначила себе наказанье, не так ли?
Она смотрела на меня молча, расширенными ясными глазами. Это продолжалось довольно долго, казалось, она пытается понять, кто перед ней и откуда.
- Да, - наконец согласилась она. – Назначила. Семь моих детенышей должны были, наконец, насытиться. И раз этого не могло случиться уже никогда, я обрекла себя на вечную муку, на жизнь без счастья…
- Они сыты. Прошло много жизней с тех пор, но теперь они сыты, Мать, - сказала ей я. – И я пришла, чтоб передать тебе это. Ты свободна, потому что ты искупила свою вину. Всякая вина конечна, и твоя – кончилась. Все твои детеныши сыты, милая. Осталось только простить себя.
- Ты говоришь неправду, - она неуверенно и как-то даже гневливо качнула  головой, словно не хотела отказываться от своей роли, как от старой, изношенной, но привычной телу одежды. – Ты говоришь неправду. Ты говоришь неправду!!!
Она вскочила и забегала по горячему песку, поднимая на нем горячие вихрики.
- Этого не может быть! Этого просто не может быть! Они не простили меня, они не могут меня простить, я же убила их всех, убила! Я же оставила их на растерзание в диком глухом лесу, мои дети, мои бедные дети! Как я могла, как посмела?!
Я смотрела на нее с печалью. Я  и сама не верила, что такое может быть прощено. Я не знала, откуда брались слова, которые я ей говорила, - казалось, кто-то диктует мне их, - но поняла, что не справлюсь с возложенной на меня задачей.
Однако, задача  видимо, и впрямь была нелегка,  и мне решили прийти на помощь.
Я увидела, как на песке начали появляться следы, а потом… Потом, один за другим, перед ней появились семь ее сыновей. Они подошли и встали перед ней, все они, те, кого она родила и когда-то кормила. Но только это были уже не дети. Это были мужчины в одеждах разных эпох и стран, они были очень разные – рослые, широкоплечие воины, изысканные аристократы…
Пришел мой черед удивляться. Пораженная, я узнала среди них полководца, от одного имени которого дрожала земля. Я увидела гения, который перевернул мироустройство, властителя, владевшего в свою эпоху чуть ли не половиной мира… Это все – ее дети?!!! Боже мой, что это значит?!!
Но она… Она не видела в них тех, кого увидела я. Со слезами счастья,  умиленная, она подходила к каждому из них, гладила по щекам, волосам, она поправляла на них одежды, заглядывала в глаза, и что-то восторженно шептала. Они молча стояли перед ней и, когда она приближалась, молча склоняли головы в сыновнем поклоне. Кто-то целовал ей руки, кто-то преклонял колено, кто-то обнимал за плечи и прижимал к своей могучей груди ее седую голову… И тут начало происходить совершенно невероятное - на моих глазах она начала превращаться из согбенной старухи в сильную, рослую, очень красивую женщину, черноволосую и черноглазую, статную, с высокой грудью, крутыми бедрами  и тонкой гибкой талией.
Я не знала, как обьяснить все это. Я ничего не понимала.
- И не пытайся, - произнес тихий голос за моей спиной. – Иногда такое бывает.
Я оглянулась и без особого удивления поймала глазами светлый полупрозрачный силуэт.
- Иногда то, что с нами было, и  что мы считаем своей неизбывной виной, давно уже быльем поросло и даже легло в основу истории мира. 
Я молча смотрела на того, кто произносил это. Он, словно прочтя мой немой вопрос, добавил:
- Таков замысел и ответ. Другого не будет.
- А как же ее вина? – растерянно спросила я.
- Ее вина жила лишь в ней самой. Я знаю, что есть вещи, которые трудно понять. Но это значит только, что их не надо понимать. Их надо просто принять как есть.
Я обернулась к ней, чтобы что-то сказать, сама не зная что, потому что я бы не смогла вразумительно объяснить все это. Но взглянув на нее, поняла, что она не нуждается в моих объяснениях. Она стояла рядом со своими великими детьми, - красивая, рослая, молодая, с гордо выпрямленной спиной, и ее глаза сияли, словно она обрела, наконец, правду, словно обрела, наконец, подтверждение, что все бывшее с ней было не напрасно, - ее неизбывное горе, вина, и жизнь.