ТРЮМ

"Ничего выше любви!" — клеймо на ноже гильотины.



 Когда осенним вечером сумерки сжигали посе¬лок, из скалистых расщелин, что за изгибом реки, выползал туман. Он стремился в низину и накрывал дома и деревья большим кисельным пятном. Тогда замолкали птицы, прятались в деревьях, в камышах, и собаки на краю поселка брали свою первую вечернюю ноту.
Зябко, сыро и пусто становилось вокруг в такую минуту. Бабы на лавочках кутались в пальто и жались друг к дружке, а мужики сверлили туман папиросными угольками и душевно ругались. В этом не было никакой злобы, только привычка: вот, мол, живем на болоте, опять приполз проклятый! Бесстрастная констатация факта.
А Бобыль любил. Нравились и густые ежевечерние туманы, не надоевшие ему еще, как недавнему жителю этих мест, и люди, прочно и вечно живущие в них, и всегда тихая речка с редкими шорохами-всплесками.
Дом у Бобыля был крайний в поселке, стоял на желтом яру, река текла внизу, и Бобыль смастерил к ней деревянные ступени с перилами. Он был мастер.Вечером приходил туман и мокрым языком приветливо лизал стекла Бобылевых окон.— Ага! — говорил Бобыль. — Явился, так твою... Он подходил к окну и ладонью рисовал на запотевшем стекле большой круг, глядел в него. За окном нетерпеливо качалось молочно-лиловое облако.
- К-какой! — восторгался Бобыль. — Счас я...
Они дружили.
По мокрым ступенькам Бобыль спускался к реке. Здесь туман всегда оставлял для него прозрачную нишу, и Бобыль усаживался в нее и видел часть рябой воды и даже край другого берега. Больше ничего. Тихо было во всем мире, да и не было его сейчас. Только они двое. Туман висел у него за спиной и берег от ненужных сейчас звуков.
Тогда Бобыль доставал бутылочку и тихо и долго выпивал. Сосал помидор, курил, смотрел в воду. Вино было доброе, собственное. И уютно ему делалось в такой час, спокойно. Будто смывала его речная вода и по частям уносила куда-то.
И уже давно, каждый вечер так было. Дожидался Бобыль тумана, спускался с ним к реке, и выпивал здесь, и сосал помидор, и молчали они так хорошо, многословно, пока туман, вздохнув, не отправлялся восвояси ~ пора. Тогда вставал и Бобыль, медленно поднимался по ступенькам наверх, к дому. Не потому что пьян был — он не пьянел, — просто спешить ему было незачем. Сквозь рваные края исчезающего тумана глаза Бобыля все шире обретали сумеречный мир: верхние ступени, стену дома, звездное уже небо, крыши поселка. Он слышал теперь собачий лай, шорох ветра, звон неба.
Тогда Бобыль закрывал дверь.
Иногда, очень редко, он ходил на кладбище. Собственно, Бобылем он никогда не был, здесь у него лежала жена. А весь поселок называл его так. На что Бобыль не обижался.
У жены он долго не задерживался. Клал на холмик несколько васильков или ромашек, или даже одуванчиков, срывал по пути, что попадалось — луга вокруг были заливные, богатые. Вытирал платком табличку, курил папиросу. Не
вздыхал, не разговаривал, просто сидел, курил, смотрел на землю. И уходил.
Людей Бобыль не сторонился, но и дружбы ни с кем не водил. Ходил по необходимости в магазин, здоровался со всеми, кто попадался, с продавщицей. С ним здоровались тоже, но и только. Смотрели в спину, он чувствовал, и это поначалу его коробило, а потом привык. На то и глаза у людей.
Всего-то год прошел, как он с женой сюда переехал, а через три месяца и овдовел. Пошел Бобыль в поссовет, доложил о случившемся. Председатель предложил ему деньги, но Бобыль отказался, сказал, что хватит своих, попросил только помочь с машиной или хоть телегой. Получил свидетельство о смерти, сказал "спасибо" и ушел. Ему смотрели в спину из окон.
В магазине красного материала не было, он взял желтый. Дома сам споро и умело смастерил гроб, оббил честь честью. Ватага местных алкашей подошла к забору. Сняли кепки, поздоровались прилично. Бобыль без слов снарядил им поесть, вина, вручил лом, лопаты...
На кладбище попросил место на краю, чтоб ближе ходить. Мужички резво взялись копать, а он пошел обратно.
Дома Бобыль неожиданно застал соседку, крепкую тетку, старше его, тоже вдовую. Он помнил, она и здоровалась-то с ними не всегда. Огороды были рядом, часто копалась вместе с его женой на грядках и, как ведьма, — молчит и не видит. А вот надо же.
-Ты, Санька, не обессудь, — по-простецки, по-мальчишески даже сказала она с порога. — Мы тут с бабами самовольно к тебе: наладить Клавдию в дорогу. Обмыть, то да се. Что ж ты сам-то будешь?
Бобыль поклонился ей, сказал "спасибо".
-Незачем это, — отмахнулась соседка и опять по-деловому: — Покажи-ка лучше, где белье.
Он пошел показывать. В комнате были еще женщины. Кивнули ему. Бобыль показал, что и где, и пошел в баньку, приготовить воды. Он растрогался.
Заехал председатель. Он засунул Бобылю в карман конверт с деньгами и сказал строго:
-Ты, Александр Демьяныч, не ерепенься. Это не я тебе даго, это тебе от государства полагается, понял?
-Понял, — сказал Бобыль и еще раз поблагодарил. Он привык всем говорить «спасибо».
-Когда думаешь?
-Завтра, часа в два.
-Машина будет. И мужиков подошлю подсобить. Ну вот, все вроде. — Председатель помялся, хотел еще что-то сказать, не нашел. - Крепись... Что ж...
-Спасибо, — сказал Бобыль. Как не сказать?
Соседки засуетились привычно и опытно. Ему нечего стало делать. Он покурил на крыльце и пошел на кладбище посмотреть, как роют. Рыли на совесть, яма уже была наполовину готова.
-Вино у тебя, дед, объедение! — весело крикнул ему оттуда молодой забулдыга, орудуя лопатой. — Сегодня закончим — с тебя добавка!
-Ладно, — кивнул Бобыль.
Во дворе его ждала поселковая почтальонша Верка. Разбитная молодая девка, она носила Бобылю газеты и едва ли не одна во всем поселке всегда была с ним приветлива и звала по имени-отчеству. Верка ладила и с его Клавдией и даже пила у них несколько раз чай. Бобыль видел, многие в поселке ее за это осуждают, но Верка плевать хотела на всех: она жила сердцем, а сердце у нее было доброе, чуткое к чужой беде. Даже к такой, с какой приехали и жили здесь Бобыль с женой.
-Дядь Сань! — Верка впервые его так назвала. — Вот горе-то.
А у самой щеки румяные и глаза светятся, и радость в ней все равно какая-то неистребимая. Но Бобыль видел, Верка правда сочувствует, просто такая она вся, Верка, не гаснет в ней этот ежедневный, ежеминутный восторг ко всему окружающему, к людям, к жизни. А смерть, что ж? Печально конечно, но ведь переживем, а, дядь Сань?
И Бобыль тоже улыбнулся Верке. Слегка, конечно, самую малость губы развел, но все же. А эта сорока уже тараторит:
- Александр Демьяныч, вы мне только покажите, где продукты, а хлеба мы купим, если надо. Я завтра в подмене, мы с сестренкой с утра придем и все-все приготовим на стол как надо.
Ему вдруг до боли в пальцах захотелось протянуть руку и погладить Верку по пушистому затылку, но Бобыль застеснялся. Испугался даже.
К вечеру явились землекопы, и он налил им вина. Его у Бобыля много было. Жена, прибранная лежала на столе. Женщины попрощались тихо.
-Ну, ты побудь, — наставительно сказала соседка. — Там ужин тебе, поешь.
-Приходите, — сказал Бобыль.
-Приду.
Вечером после похорон Бобыль впервые спустился к реке. Тот первый туман был, кажется, самым долгим.
Верка носит Бобылю газеты. Писем не носит. Он знает, что их не будет, и не ждет. Но надеется. Для Бобыля это не одно и то же. Конечно, одно известие он все же получит, должен получить. Если дождется... Но этого-то как раз известия он и боится. Даже лучше — не дождаться. А вот до него неужели ничего не будет? Хоть какая-нибудь весточка – он и сам не может понять какая, — и всегда через силу, чуть просяще смотрит на улыбчивую Верку. Но Верка от собственной виноватости, что порадовать нечем, дыбится еще больше.
-Наверно, пишут, — подбадривает она профессионально.
-Спасибо, — говорит Бобыль дуре-Верке. И надеется.
Он все же дождется, но пока не знает этого. Пока — туман.
Задание студентам третьего курса юридического факультета.
Реферат на тему: "Почему я "за" или "против" смертной казни?"
Выписки из сочинений:
"Я — за. Пусть будут рассуждения и споры о том, устрашит ли эта мера потенциальных убийц или нет. Но это не для матери, у которой отняли ребенка. Тяжесть наказания преступнику должна быть равна тяжести совершенного им... Закон не должен быть аморален, а мораль в таких случаях всецело на стороне потерпевших".
- "Хотел бы быть против, пока не представлю, например, как подонок издевается над моими близкими — выкалывает глаза, снимает кожу... Я специально натурализирую, чтобы в полной мере осознать и не соврать себе... Повторяю: хотел бы быть против".
"Никто не вправе решать жизнь человека, кроме Бога... Государство не должно уподобляться убийце".
"О чем речь? У нас уже отменена смертная казнь? Нет! Значит, она, безусловно, должна применяться. Разумеется, не за неосторожное убийство. Но маньяка — к стенке!"
"Я бы сам застрелил убийцу после доказательства его вины... Что касается пожизненного заключения, то я сомневаюсь, правильно ли содержать целые резервации отборной мрази за счет людей, которым она покалечила жизнь?"
"Закон суров, но он закон."
"Честно? Я не знаю. Вот я, будущий юрист, — не знаю и все. Можете ставить мне "незачет".
Денис вдруг вспомнил некстати эпизод из детства. Он смотрел, как начальник ворошит его бумаги, довольно хмыкает и кивает, а перед глазами была не его лысина в рыжих крапинках, а тот подвал.
Когда это было-то? Лет в семь, кажется. Во дворе верховодил не по годам длинновязый Василь. Он тогда учился уже с грехом пополам классе в шестом, и вся дворовая сопливая пацанва, вроде Дениса, молилась на него за храбрость и бесшабашную удаль. Прыщавый Василь курил не таясь, по-взрослому лаялся с соседкой тетей Шурой — грозой двора и задирал пацанов старше себя.
Однажды они сидели вокруг свечки на трубах в прокисшем подвале и, замирая от восторга, тянули по кругу папироску. Давились и стеснялись кашлять.
-Ничо! — говорил Василь. — Привыкнете, соплята.
Здесь же в подвале он поймал кошку. Даже не поймал, а просто поманил ее: "кис-кис" — и она подошла. Доверчивая дура с хвостом. - Не битая еще. Может, даже домашняя, может, думала — сыра дадут.
Василь ее погладил и каждому дал погладить. Денис тоже протянул руку. Кошка помурлыкала. Вдруг Василь крепко схватил ее за хвост и, вскочив, раскрутил над головой. Обалдевший зверь летал по кругу и орал на весь подвал, а через секунду был отвратительный хлопок — Василь смачно припечатал животину к бетонной стене.
Кошка пару раз дернулась на полу у его ног, хвост ее — Денис как сейчас видел — сжался в жгут, а потом вытянулся палкой. На пыльной, шершавой стене появилось черное пятно. Василь ржал, мальчишки сидели каменные, с открытыми ртами.
Потом Денис долго слонялся по двору, играть ни с кем не хотелось. Он и раз, и два, и пять прошел мимо темного проема, ведущего в подвал. Наконец решился и полез туда. Чиркал спичкой и пугливыми шажками медленно пробирался вдоль стены. Света, конечно, не было, только вдалеке через маленькое оконце пробивался с улицы жидкий дневной луч. Спички ненадолго выхватывали из темноты угловатые тени. Денису было жутко и тошно. Он остановился и прислушался.
Кошка была где-то рядом, под ногами, и жива еще. Он услышал писк, это был и не писк даже, и не мяуканье, а стон какой-то, отрывистый, с придыханием. Денис присел, протянул руку и нащупал кошку. Она была горячая и тяжело раздувалась, как пузырь. Он все гладил и гладил ее и вдруг понял, что она затихла...
-Ты что, капитан?
-Задумался, товарищ подполковник. Виноват.
-Понятно. — Начальник захлопнул папку с личным делом Дениса. — Ну что, капитан? Документы у тебя в порядке. А задумываться не нужно, выполняй инструкцию и все. Задумываются пусть эти сволочи. Понял?
-Так точно. Начальник пожал ему руку:
-Ну тогда добро пожаловать в Трюм, капитан.
Денис спустился в Трюм и послушал тишину. Ни звука не было, если не считать привычного уже и незамечаемого гула токоприемников да редких клацающих звуков наверху — там занимались повседневной рутиной контролеры.
В начале длинного коридора, задернутого большой решеткой, в будке сидел лейтенант. Он лениво доложил, что все в порядке.
-Сидят как мыши. Тоска. Вот Глист был — с ним не соскучишься!
Жаль вы не застали. Экземпляр! По шею в крови, а целыми днями песни
поет и, заметьте, товарищ капитан, ни одной иконки на стенку не нацепил.
Я, говорит, плевать хотел в Господа Бога, все равно мне прямая дорога к Рогатому в лапы. Вы в шахматы не сильны, товарищ капитан?
-Что?.. Нет. — Денис только сейчас заметил на столе у дежурного доску с фигурами.
-Жаль. Я с Глистом частенько сражался. Умел паскуда.
-Ему что, шахматы выдали?
-Да зачем? Расчертил стол, фигуры из пайки вылепил — делов-то. Орет, гад, на весь Трюм: "Начальник, конь на эн-четыре, шах! А скоро и мат тебе будет, начальник". И точно. Умел.
-Когда его? — спросил Денис, стараясь подобрать правильный тон для разговора с лейтенантом. Но чувствовал: получается как у юнца с опытным старожилом.
-А с недельку до вас, — весело ответил дежурный. Ему было скучно, и он радовался возможности по-свойски поболтать с новеньким капитаном.
Два эти слова "до вас" Дениса неприятно кольнули. Ему по старой ротной привычке захотелось сделать лейтенанту какое-нибудь замечание  вот хоть за шахматы на посту, но он понял, что это глупо, конечно, и промолчал.
-Живет сейчас Глист на острове, охрану, небось, дрючками своими изводит, — продолжал лейтенант. — В шахматишки играет.
-Помиловали, что ли?
-Ну. У нас тут всегда так. Один сдуру жену по пьянке пырнет — и ку-ку. А Глист, говнюк, девчонкам соски стриг ножницами — и ему милость государева нате, живите. Мать... — Лейтенант, не смущаясь, выругался. — Вовнутрь пройдете, товарищ капитан?
Денис кивнул. Дежурный достал ключи, стал отпирать решетку.
-Я как раз дежурил, — досказал он на ходу. — Открывает начальник Глисту: так, мол, и так, гражданин приговоренный, в отношении вас исключительная мера заменена на пожизненное. И поздравляет Глиста, как положено. А он харкнул под ноги и говорит: "Козел!" Пояснил, правда, что имеет в виду президента. Он ведь о помиловании и не просил.
Дежурный отодвинул решетку. Она откатилась почти беззвучно на хорошо смазанных роликах.
-Идите, товарищ капитан.
Денис двинулся по коридору. Он старался ступать тише, но все равно казенные каблуки печатали шаг по рандолевым плитам, и ему казалось, что слышно на весь бокс. Да так оно и было. Из 16-й его окликнули:
-Гражданин начальник!
Шепот был шершавый, глухой. Денис приостановился.
-Гражданин начальник, я знаю, это вы.
Денис хотел пройти дальше, но почему-то стоял и молчал. Он почувствовал себя не в своей тарелке, словно тот, кто находился сейчас по другую сторону двери, смотрел на него, видел, как он замер на месте, как смутился. Хотя, конечно, это было не так — ничего он не видел, а нюхом чуял, как зверь.
Из своей будки зычно спросил дежурный:
 - Все в порядке, товарищ капитан?
- Да! - громко ответил Денис и, чуть склонившись в сторону 16-й, спросил сухо:
-Ну,в чем дело? Денис Анатольевич.... то есть, извините, гражданин начальник! А какая погода наверху? Правда, что дождь идет? А то я слышу, будто дождь, и стена потеет... А, гражданин начальник, правда? Идет?
-Правда, — сказал он.
-Это хорошо, — вздохнула дверь. — Я люблю дождь. Хорошо.
Денис пошел прочь.
В 16-й сидел Лапушкин — Денис запомнил личный состав Трюма наизусть, как велела инструкция. Вот же досталась человеку фамилия! Не фамилия — мирра. Этот Лапушкин, деревенский лапоть, служил сроч¬ную, ушел из части с оружием, на проселке остановил автобус с дачника¬ми, вошел в салон и всех порезал очередями. Даже не бежал никуда; сидел, на трупах и жрал огурцы. Его признали вменяемым.
-Ну как? — спросил лейтенант. — "Дачник" приставал?
-Откуда он мое имя-отчество знает? Дежурный хмыкнул снисходительно.
-А черт их знает! Но это что. Вы не удивляйтесь, если они вам такое из вашей биографии расскажут, о чем кроме вас уж точно никто не знал;
Бравый лейтенант задвинул решетку и весело, по-приятельски посмот¬рел на капитана. Денис усмехнулся, покачал головой:
-Может, с ними болтают много?
Тут лейтенант сразу стал серьезным и глянул ему в глаза казенно и сухо.
-Зря вы, товарищ капитан. Здесь Трюм, тут многое поначалу непо¬нятно. Привыкнуть надо. Болтать не болтать, а перекинуться словом, другим — в том плохого нет. Это вам тут всякий скажет. Они же ваше дыхание за версту слышат, за каждым шорохом охотятся, а уж живое слово для них... Дачник, например, год скоро, как в этом гробу парится. Он хоть и мразь, - а тоже, знаете, не сахар. Он, может, на пулю молится.
Лейтенант вдруг осекся, сбросил пыл:
-Виноват, товарищ капитан. Денис тронул его за плечо:
-Ладно, лейтенант, ничего. Занимайся службой.
-Есть заниматься, товарищ капитан.
-Присаживайся, капитан. Да садись ты, а то меня от твоей выправки мутить начинает. Тут же у нас сплошная ВОХРа, кадрового офицера сразу видно.
Денис присел, как велели. Пять минут назад начальник вызвал его, а зачем, Денис так и не понял.
-Ну как, привыкаешь?
-Привыкаю, товарищ подполковник.
-Небось после вышколенной казармы наш бардак коробит? Пришлось дипломатично пожать плечами;
-Да нет вроде...
-"Вроде"! - начальник встал подошел к окну. — Знаю, знаю. Тут тебе не образцовый офицерский городок, с непривычки конечно томит. — Он ткнул пальцем в стекло, затянутое снаружи металлической сеткой; — Во! Даже меня законопатили. Сколько раз просил: разрешите снять с наших окон эту дрянь. Мы же в административном корпусе, пятый этаж! Нет, не положено.
Он вернулся к столу, сел напротив Дениса.
-Значит, привыкаешь?
-Привыкаю.
-Это хорошо. Привыкнешь конечно, куда ты денешься. Здесь есть к чему. Я, собственно, тебя за тем и позвал. Правило такое: через недельку-другую поговорить с человеком, как и чего. Может, вопросы какие есть. Есть вопросы?
-Да вроде нет.
-Опять ты свое "вроде". Брось. Если есть, спрашивай. — Он пристально посмотрел в глаза. — Как тебе трюмачи наши? Мразь?
-Мразь. Только мне, товарищ подполковник, не очень понятно.
-Давай-давай.
-Почему так долго не приводят в исполнение приговор. По нескольку лет человек гниет в Трюме.
-Это ты меня спрашиваешь, капитан?
-Так точно.
-Не понял. Ты ж юрист. Тебе что, схему рисовать: сколько раз эта тварь может просить о помиловании, сколько ждать ответа. Несколько лет! Да от президента его вообще десять лет можно ждать. Что?
-Неправильно это. Я так считаю, товарищ подполковник. Если вина доказана, нужно расстреливать, а не делать вид, будто мы приостановили действие смертной казни. Будто у нас гуманизмом карманы набиты.
Начальник весело глядел на Дениса.
-Какой ты, капитан! А разве это не гуманно — продлить преступнику жизнь?
-Разрешите откровенно, товарищ подполковник?
-Только так.
-По-моему, это называется — гуманизм через жопу. Виноват.
Подполковник расхохотался от души так, что и Денис невольно улыбнулся.
— Да при чем тут гуманизм, капитан? Ты что, серьезно? Гуманизм! Это ж пытка, родной, хуже некуда. Это ж удовольствие какое там наверху — забыть все расстрельные дела к такой матери, сунуть в ящик, и черт с ними. Ты только представь себе: сидит такой большой государственный дядя, и нет ему никакого дела до маленького кусочка дерьма, которое у нас в Трюме преет. Он может помиловать, а может, нет, но пока снизойдет до решения такой мелочи — и год, и три, и десять пройдет, тут ты нрав. А теперь смотри сюда: наш трюмач все это время как бы в подвешенном состоянии, для него каждый прожитый день — за год. Он вздрагивает и ссыт в штаны, когда ты открываешь дверь. Его, заметь, уже не бьют, как на этапе следствия. Просто так, из брезгливой ненависти, а не для того, чтобы что-то узнать. Нет, он у нас в Трюме, у него отдельная жилплощадь, ему два раза в день дают бурду, и если ты, капитан, в хорошем настроении, то можешь даже угостить эту тварь сигареткой и поговорить за жизнь. Отныне ты для него весь мир, он знает, что ты в конце концов пустишь ему пулю в башку, но он любит тебя, он молится на тебя. Это ведь только на словах они герои: дескать, начальник, нет мочи так жить — пристрели! Хрен там! Он лучше будет медленно сходить с ума и надеяться, что поми-
луют и отправят на остров. В этой помойке все они, как один, трусливые шакалы. Поверь мне, капитан. Хотел бы удавиться, нашел бы способ и в клетке. Так нет ведь, трясется, падаль, но живет.
-А ты говоришь, гуманизм! Это садизм, милый. Узаконенный, государственный садизм — заставить преступника годами висеть между жизнью и смертью и ждать неизвестно чего. Это наша месть ему, пусть, гад, ни о чем другом уже думать не может, пусть рехнется, пусть оскотинеет вконец, собственное дерьмо жрет — мы насладимся. А насладившись, пулю в него с брезгливым великодушием. Это в лучшем случае... Да, так вот в чем тут главная суть, капитан, а вовсе не в юридических казусах, дескать, мы собираемся отменить "вышку", и поэтому мораторий. Усек?
-Нарисовали вы картинку, товарищ подполковник.
-Что, не нравится?
-Нет.
-Правильно, капитан. Никому не нравится. Ты спроси у Федорчука, у других старичков — они в Трюме по пятнадцать лет уже!.. — то же самое скажут. Только еще они тебе скажут, что эти милые потрошители сами себя поставили вне закона, так что пусть на него не очень-то упова¬ют. В отношении их закон не писан. Он есть, но его и нет. Такая наша работа, ее выполнять надо. А разговоры! — Начальник махнул рукой. — Понимаешь меня, надеюсь.
-Так точно, товарищ подполковник.
-Да не тянись ты. Я же с тобой просто, по душам, чтоб понял — не нами придумано, не нам менять. Как говорится: нравится, не нравится — терпи, моя красавица!
Улыбка у подполковника была странная, от уха до уха, но губы не раз¬жимались, словно наклеенная. Он похлопал Дениса по плечу:
-Вот так, капитан. Да, кстати! Сегодня должны пополнение привезти, один к нам в Трюм. На, почитай. — Он подвинул Денису папку и опять растянул губы. — Только не перед обедом.
-Я не брезгливый.
-Это хорошо. У нас тут негласное шефство над подопечными. Сам понимаешь: с конкретным человеком и работать легче, на контакт охот¬нее идет, в общем, спокойнее. Так что этот твой, капитан. Теперь на всю оставшуюся ему жизнь ты для него и ангел-хранитель и, надо будет, изба¬витель. Вопросы?
-Никак нет, товарищ подполковник.
-Иди работай, капитан. Что непонятно, у Федорчука спросишь, он подскажет.
Уже на пороге он окликнул Дениса по имени-отчеству:
-Денис Анатольевич!
И, пристально посмотрев на него, добавил:
- Удачи.
Из материалов следствия.
"Гулливер сам принимал активное участие в поисках пропавшего ребенка, однако на следующее утро он, опасаясь, что поиски ведутся в правильном направлении, выехал на пасеку, чтобы замести следы. По показаниям самого Гуливера и заключению судмедэкспертизы, ребенок был еще жив. Сначала он хотел расчленить тело и сжечь, но по его собственным словам посчитал такой способ негуманным. Гулливер отнес мальчика подальше в лес и там, голого, привязал к дереву. Он также измазал жертву медом. Он показал, что ребенок плакал и просил пощады, на что он успокаивал его, говоря, что долго мучиться тот не будет, а своей рукой убить ребенка он не может.
Вернувшись, Гулливер поджег пасеку. Вечером того же дня в трехстах метрах от нее было обнаружено тело пропавшего ребенка. Оно представляло собой большой кокон, кишащий комарами и мошкой. По заключению судмедэксперта, мальчик скончался в результате болевого шока".
-Квартиранты приехали!
Денис и младший лейтенант Федорчук стояли у окна дежурки и смотрели, как во двор въехал синий фургон. Автоматчики образовали коридор до дверей карантинного бокса.
-Бегом, живо!
Несколько фигур, пригнувшись, проскочили из машины в здание.
-А где?.. — спросил Денис опытного Федорчука.
-Та годи ты, — снисходительно кивнул тот. — Це ж важна птица, ему, как генералу, особый почет.
Эта странная манера Федорчука говорить в зависимости от настроения наполовину по-русски, наполовину по-украински, мешая фразы, с самого начала раздражала Дениса. И сам младший лейтенант, низкорослый, сбитый и масляный, как галушка, вечно что-то бормочущий мелкой скоро¬говоркой, так что было непонятно, хихикает он или брюзжит, не нравился Денису. Не только внешний вид — это бог с ним! — что-то другое, что распирало Федорчука изнутри, но не показывалось пока; вот это что-то и не нравилось всего больше. Но Денис не знал что и терпел пока.
Отдельно из синего короба машины спрыгнули двое. Большой сутулый человек был пристегнут "браслетами" к запястью другого, молодого, подтянутого.
-О це твой, — ткнул пальцем Федорчук.
Денис узнал Гуливера. Тот поднял голову и осмотрелся, повел глазами по окнам. Наткнулся на Дениса, и секунду-другую они смотрели друг на друга, но Денис первым отвернулся. "Мой", — подумал он, словно чужой головой.
Встречать Гуливера вышел начальник. Его тут же по отдельному трапу спустили в Трюм, и здесь в отдельной комнатке заключенный парикмахер обрил ему голову. Денис наблюдал процедуру, стоя в углу, у батареи. Бритый Гуливер, казалось, стал еще больше. Его продолговатый, похожий на огурец череп своим молочным цветом резко контрастировал с темными матовыми красками носа, скул и подбородка. Денис смотрел на синюю жилку на виске и почему-то не мог оторваться, будто перед ним был завораживающий предмет искусства. Гулливер снова повернул голову, и еще раз они столкнулись глазами. И снова Денис отвел было взгляд, но Гулливер сделал это первым.
-Встать! Раздеваться.
Его заставили скинуть всю одежду и увели в душ. Потом Гуливера облачат в "зебру" и запрут. Через полчаса дежурный по Трюму Федорчук дойдет к двери его камеры и, открыв окошко, улыбнется во всю ширь. И внятно, по-русски скажет:
— Добро пожаловать в ад, говнюк!
Еще через пятнадцать минут Гуливеру принесут перловый суп, и впервые, здесь, в Трюме, он по-настоящему вздрогнет от звука ключей.
Из материалов следствия.
"Установление, что в период с мая по декабрь Гулливер проживал совместно с гражданкой Б., имеющей 10-летнюю дочь. Соседи показали, что до момента совершения преступления он вел себя тихо, был вежлив, ссор и скандалов у них в комнате не замечалось. Работал ли он в это время, они не знают, но полагали, что да, так как каждое утро Гулливер уходил из дома и возвращался под вечер".
-...Это тебе. — Гулливер протянул девочке серебряные часики.
-Ой!
Мать и дочь восхищенно разглядывали подарок. Гулливер с достоинством и вкусно ужинал. Вид имел довольный,
-Первая двойка, и ты их больше не увидишь, — ревниво говорила
мать.
А ночью шептала в любимое ухо:
-Балуешь ты ее. Рано ей такие. Сколько денег угрохал? Гулливер улыбался:
-Радость девчонке — пусть носит. А деньги — тьфу! Еще заработаю,
на то я мужик.
Обнимал крепкой пятерней белые плечи, тянул к себе. Она дышала ему в шею, шарила руками по большому, сильному телу — и не спали до полуночи. Гулливер был умелым, любили его бабы.
В тот день, как видно, что-то не заладилось у него на работе. Приехал злой и, хотя пьянством раньше не отличался, на этот раз поддал. Впрочем, на ногах стоял крепко. Он вообще был стойкий, Гуливер.
Она промолчала, тем более он обещал в выходной свозить их с дочкой к своим старикам — познакомиться. Она и сама понимала — пора: уж полгода вместе, и девчонка к нему привязалась. Накрыла на стол, и тут, некстати, заперся ее давний знакомый. Настолько давний, что она, честно говоря, и думать забыла. Двое мужчин, один за столом, другой в коридоре, ткнулись друг в друга нехорошим глазом. У Гуливера взгляд тяжелый и вообще посильнее будет. Гость деланно поулыбался: мол, шел мимо, вспомнил, зашел проведать, очень рад, что так все вышло, до свидания.
Гулливер угрюмо жевал. Она поластилась к нему, объяснить попыталась, но эта ее смущенная виноватость накалила его еще больше. Потом он вдруг оттаял, сказал, что понимает все: что он, не человек, что ли? А приревновал, потому что любит.
Ну и славно. Женщине много ль надо. Дочка спит в своем углу, и она утянула Гуливера за собой в ванную. Как оказалось, кокетничала она с ним в последний раз.
Из материалов следствия:
"По словам обвиняемого, первоначально у него не было желания убивать В. Но он потерял контроль над собой, когда, глядя на обнаженное тело женщины, представил, как кто-то другой ласкает его. По словам Гуливера, он не мог этого вынести, так как обладал ранимой психикой и очень любил убитую. Вследствие чего он утопил Б. в ванной, что при его физической силе не составило труда, а затем вспорол ей живот от основания половых органов и оставил труп в воде вместе с вывалившимися внутренностями.
Затем обвиняемый, как он утверждает, будучи невменяемым и не отдавая отчета своим действиям, прошел к дочери погибшей, разбудил ее и привел в ванную комнату. Он пояснил, что девочка вела себя спокойно, но что он на всякий случай запретил ей кричать, пригрозив, что в противном случае выбросит ее с седьмого этажа. Обвиняемый пояснил также, что хотел лишь наглядно объяснить дочери, какой развратной женщиной была ее мать и что бог его рукой наказал ее.
Очевидно, что ребенок не мог кричать вследствие испытанного им шока, что подтверждают и соседи, показавшие, что весь вечер в квартире потерпевших никакого подозрительного шума не было.
Затем Гулливер отвел девочку в комнату, заклеил ей рот липкой лентой и дефлорировал инородным предметом, причинив значительные повреждения в области половых органов. Несмотря на это, он и сам изнасиловал девочку, уже пребывавшую в бессознательном состоянии. По его словам, таким образом он решил очистить ее от скверны, в которой пребывала ее мать. После чего, оставив труп в ванной, а ребенка истекающего кровью, в беспомощном состоянии, Гулливер поджег квартиру и скрылся".
Денис отложил дело "подшефного" и отодвинулся от стола. Он вспомнил, как весной с женой и дочкой выбрался на пикник. Там малышка бегала по траве и сильно порезала ногу. Как они перепугались тогда, а отважная кулёма почти не плакала, только морщилась и жаловалась, что ей щекотно. Пикник был испорчен. Пришлось все бросить и мчаться в город. Все обошлось, да и было это уже давно. А вот вспомнилось.
Он открыл последнюю страницу.
 Из обвинительного заключения:
"На основании вышеизложенного... признать виновным по следующим статьям... в преднамеренном убийстве с отягчающими обстоятельствами 18 человек, в том числе 6 несовершеннолетних... По совокупности и тяжести совершенного приговорить к исключительной мере наказания — расстрелу".
Федорчук, Денис и доктор сидели в тюремной амбулатории. Так доктор называл комнатку, в которой кроме шкафа со склянками были еще стол и кушетка, застланная желтой клеенкой. За дефицитом стульев Денис и Федорчук восседали на ней, а доктор за столом разводил спирт.
- Балбесы они, — рассуждал доктор, имея в виду свое медицинское начальство. — Такую практику, как здесь, еще поискать. Одни травмы внутренних органов — загляденье! Пирогову не снилось. Сюда бы хороший стол, оборудование — крои — не хочу. А у меня что? Хинин и карболка.
Федорчук возразил:
- В "красном уголке" чем тебе не стол — иди, крои.
Но доктор отмахнулся, придвинул им стаканы."Красный уголок" — это для таких, как ты, коновалов. Я врач. Мне это неинтересно,
-Какой ты к черту врач? — беззлобно говорил Федорчук, даже не морщась после выпитого. — Клизму вставлять и я умею.
-Пошел ты.
Они не ругались, необидно подкусывали друг друга и все. Видно было, что для обоих это привычно и скучно.
Про "красный уголок" Денис слышал уже несколько раз. Спросил у начальника, но тот его оборвал:
- Это ступень, на которую тебе пока вставать не положено, капитан. Придет время — встанешь.
Федорчук и доктор говорили примерно то же самое. Денис, конечно, догадывался, что теперь, когда он сам стал "пастырем" Гуливера, эта самая ступенька, на которую они вступят вдвоем, и приведет в "красный уголок". Только для Гуливера оттуда выхода не будет, а ему словно выдадут ключ. И, понимая это, Денис не надоедал расспросами. "Придет время — станешь". Ну и ладно. Выпьем пока.
Доктор с Федорчуком о чем-то трепались, а Денис больше помалкивал и то слушал, то думал о своем. Смена их закончилась. Федорчук — пьяный-пьяный, а храбро сходил наверх, на развод караула, и вернулся с новым дежурным — старшим лейтенантом. Старлей был эстонец, длинный, с холодными стеклянными глазами. Он молча, как должное, принял протянутый стакан, выпил и сказал Федорчуку, звонко отбивая согласные:
-Т-ты смотри. Завтра т-тебе...
-Не промажь! — прибавил доктор. И эстонец тоже как будто улыбнулся.
-Не бойтесь! — веско сказал Федорчук. — Я уже столько раз не промазал. Это вы ему, — он ткнул пальцем в Дениса, — говорите. У него скоро дебют.
Дежурный ушел. Доктор с Федорчуком опять зацепились языками, а он молчал и думал о том, что сказал старый опытный младший лейтенант. Опытный! А он что, неопытный? Тут, словно поймав его мысль, Федорчук обратился к доктору:
-Вот ты думаешь, почему я до сих пор в младших? Где эта, растакая, вторая звездочка, почему мне ее не дают? Может, Федорчук не достоин, может, он не справляется со служебными обязанностями, мажет? Нет, Федорчук свое дело знает. Если его поставили очищать эти конюшни, он их очистит. Завтра я уберу отсюда уже десятый мешок с дерьмом! Неужели это не стоит одной маленькой звездочки? Ответь, тюремный клистир!
Доктор, как и Денис, тоже был в звании капитана, но они оба были сопляки в сравнении с Федорчуком, проторчавшим здесь уже не один и даже не десять лет. Он имел право на такое панибратское, без чинов, отно¬шение. На "тюремный клистир" и езде хлеще. Да и старше он был каж¬дого лет на пятнадцать. Завтра, подавая Денису рапортичку, он будет козырять и чеканить скороговоркой: "тощ ка-тан!", а сегодня, сейчас, не будет. Потому что сейчас не просто беспричинная выпивка — соблюдение трюмной традиции. Ритуал.
Завтра — десятый мешок.
-На хрена тебе звездочка? — спросил врач. — Ты что, на фронте, что ли?
-Ну да, ну да, — отпарировал Федорчук. Он усмехался, качал головой, так что Денис увидел, что разговор на эту тему у них не впервой. — Конечно, мы не на фронте, мы так... На фронте вот они! — Он протянул руку и потрепал Дениса по плечу. Даже через погон тот почувствовал, какая она горячая — тяжелым теплом надавило.
-Им звезды, — продолжал Федорчук. — И на грудь, и на погоны. За дело — не спорю. Но ведь как посмотреть. У тебя ведь, капитан, по совести говоря, руки не меньше моих в крови, а может, побольше. Или ты в своей горячей точке не стрелял, не убивал супостата?
Разговор становился Денису неприятен, но рушить эту хмельную панибратскую атмосферу он тоже не хотел. Только чуть пошевелил плечом, и Федорчук убрал руку.
-Вот видишь, — удовлетворенно сказал он, хотя Денис ничего ему не ответил. — А я тебе скажу, почему. — Он снова обращался к доктору. — Потому что любимое государство моими руками чистит дерьмо и меня таким же считает. Золотарь профессия не геройская, ею можно брезго¬вать, не замечать, пока по колено не завалит. Тут уж бегут ко мне: выручай, младший лейтенант. Тогда Федорчук вгоняет в рукоятку обойму и выручает.
-Так тебе медаль, что ли, надо за твои подвиги? — спросил доктор.
-Не-а... — Федорчук помотал большой головой. — А ты дурак, капитан. Ничего ты опять не понял...
 -Да понял я все. Что тут понимать-то! Не сердце, а "красный уголок".
Тут Федорчук вдруг ткнулся желтым лбом в ладони и стал всхлипы¬вать, могучие его плечи поплыли. Денис не то что бы удивился — он понимал, что предстояло Федорчуку завтра, — но такого не ожидал: все же не первый раз. На войне он гораздо быстрее привык к этому, но то на войне, а здесь, как сказал Федорчук, он не боевой офицер, просто золотарь в капитанских погонах. Как-то он сам понесет свой первый мешок? На се¬кунду стало не но себе, и он отшвырнул эту мысль прочь. Постарался, по крайней мере. Но она, подлая и хитрая, не отлетела далеко, а затаилась где-то в углу и скалилась оттуда.
-Всегда так, — спокойно сказал доктор, наливая себе и Денису из банки. — Ну ничего, проспится, будет машина. Винтик к винтику.
И была машина.
В полдень следующего дня контролеры собрались в дежурке. Начальник подписал приказ и дал расписаться Федорчуку и доктору. Оба чиркнули не читая.
-Тебе не нужно, — сказали Денису. — Посмотришь для начала.
В свое время Федорчук, как кадровый служака, побывал за кордоном с делегацией, смотрел, как там у НИХ. Вернулся без особых впечатлений — его трудно было чем удивить. Незатейливым, но крепким и основательным крестьянским своим умом он понимал, что условия содержания заключенных, такие, как у них, нам еще двести лет будут только сниться. Но один ритуал, соблюдаемый перед исполнением, ему почему-то понравился. Даже не то, и совсем даже не то, что обреченного там не мучают безвестным ожиданием годами, а по отклонении всех положен¬ных апелляций объявляют ему конкретный день исполнения приговора иточно в этот день отправляют на небеса. Не это. А то, как его кормят накануне.
-Ты посмотри, что делают, — рассказывал  Федорчук, странно возбужденный этим обстоятельством. — Все время жрет, паскуда, так себе, как в дешевом ресторанчике, а перед причастием делает себе заказ, если хочет. Но если не хочет, ему, гаду, все равно стряпают по высшему разряду: бифштекс с кровью, оливье там разные, вина бутылку. Кушайте на здоровье! У них, вишь ты, закон такой: чтоб, значит, у самого отъявленного злыдня последний день или два были блаженными в смысле желудка. Это же надо придумать! Либералы хреновы.
Федорчук мелко смеялся, вспоминая. Ему очень понравилась идея, и он ходил с ней к начальнику. Странно, что подполковнику она понрави¬лась тоже, и уже через пару месяцев на кухне, под чутким руководством Федорчука, готовились завидный украинский борщ с домашней сметаной (сам приволок!) и творожная запеканка. Традиции еще не было, и когда сияющий Федорчук в сопровождении начальника и хмыкающего доктора приволок в клетку ОЧЕРЕДНОМУ неземной обед, тот даже не испугался, а просто онемел. Окаменел даже. А когда доктор еще и плеснул ему в стакан спирта, он, кажется, все понял; не мог не понять: чутье здесь у всех — куда там волчьему!
Он и завыл, но не по-волчьи, а сопливым щенячьим лаем, со всхлипами и кашлем.
-Ну-ну, — проникновенно сказал ему Федорчук. — Поешь, чего уж... И вот второй год каждый день в клетках Трюма жадно тянут спертый воздух носами: не запахнет ли забытым, домашним оттуда, сверху.
Относились по-разному. Кто покрепче — ел. Некоторые с аппетитом и добавкой. Один даже сделал замечание по поводу кулинарных особенностей блюда и пожелал, чтобы В СЛЕДУЮЩИЙ РАЗ клали больше перца. Доктор оценил фразу и дал еще спирта. Но чаще, конечно, ломались — все уже знали, что такое ОБЕД. Отказывались, плакали, буянили, бросали тарелки, обделывались, лишались чувств. Но новшество прижилось, вошло в систему и работало неотвратимо. Кушать подано!
Как-то в начале трюмной карьеры Денис гостевал у доктора. У него было чудесное семейство: совершенно милая жена и два обалденных близнеца. Денис быстро подружился с ними: мальчишки штурмовали его, висели на шее и тараторили без умолку. Денис соскучился, он еще не перевез своих в этот новый город и жил один.
-Вы любите детей, — сказала ему хозяйка.  Денис в ответ улыбнулся: кто не любит?
Они с доктором вышли на балкон, поговорить о работе. А как же? Тогда Денис и спросил про эту странную прихоть в Трюме, неуставную совер¬шенно. Ляпнул что-то про Федорчукову душу. Доктор матюгнулся:
-Плюнь и разотри! Душа... Он садист: пичкает трюмача котлетами и сам же ведет его в "красный уголок".
Опять этот "красный уголок"! Сколько раз уже Денис о нем слышал. и только. Даже доктор не хотел ему об этом рассказывать.
-Придет время — увидишь.
-Ну а ты? — спросил Денис. — А командир? Доктор огрызнулся:
-А что я, что командир? Ты пойми: здесь Трюм, здесь нужны спецы. А Федорчук спец еще тот. Командир его ценит. Да у него одних благодарностей чемодан. Он по всей стране мотается, опытом делится. Я вот в загранке не был и не буду никогда, а он со свиным рылом был. И потом, капитан, мы не с херувимами дело имеем, так что на "красный уголок" глаза у всех закрыты. И у нас с тобой в том числе — запомни. Это Федор-чуку как награда за труды, как вон те игрушки для моих пацанов. —-Доктор в сердцах снова ругнулся, Денис задел его за больное, давнее. — Тут уж так, капитан: Богу — Богово, а Федорчуку — Федорчуково. Ты главное сам не окаменей.
На балкон выглянула хозяйка звать мужчин к столу. Они заткнулись. Супруга, разумеется, знала, где служит доктор, не больше. Больше не полагалось.
-Посмотришь для начала, — сказали Денису.
Он смотрел, как выводили Лапушкина. Он был весь рыхлый, с бегаю¬щими быстрыми глазами. Он поймал взгляд Дениса и крикнул ему:
-Денис Анатольевич! А я газету... не дочитал...
И засмеялся мелко и дрябло.
Денис понятия не имел, о какой газете говорит Лапушкин, он был не его подопечный, и никаких газет он ему не давал, только разговаривал несколько раз во время дежурства. Он переглянулся с начальником и честно пожал плечами. В эту липкую, неприятную минуту ему вдруг стало неловко, как нашкодившему мальчишке. Лапушкин все хихикал и повторял:
-Газету-то я... не дочитал...
-Не силен Лапоть, — констатировал доктор. — Опять с истерики начинаем.
Федорчук надел на Лапушкина наручники.
-Ну что ты как маленький? — уговаривал он. — Пора-пора, милый... Вот послушай, чего скажем.
Он прислонил Лаптя спиной к стене и крепко держал за плечо.
-Осужденный Лапушкин, — быстро смахнул начальник с листа.
-Ваше прошение о помиловании отклонено. Приговор будет приведен в исполнение немедленно.
Лапоть вдруг перестал всхлипывать, крупное лицо его сморщилось, и он неожиданно и смачно чихнул.
-Ну вот, — улыбнулся ему Федорчук. — Простыл, что ли? Будь здоров.
Он отклеил Лаптя от стены и повел по коридору. Начальник, доктор и Денис шли следом. Их шаги, казалось, гремели громче обычного, да так оно, пожалуй, и было. В Трюме замерли, завороженные этой музыкой. В конце коридора свернули направо и по узкому трапу спустились в "тир" — небольшой бункер, одна стена которого была зашита деревянными досками. Федорчук поставил Лаптя лицом к ней. Тот молчал, но было слышно, как стучат зубы.
- Осужденный, — сказал начальник уже без бумажки. — Решением высшего суда исполнение приговора откладывается. На некоторое время вам продляется жизнь, чтобы вы еще раз могли подумать о своем гнусном преступлении. Уведи!
У Лаптя был глупый вид. Не замеревшим от страха кусочком разума он силился понять, что случилось.
-Ну вот, а ты боялся, — говорил Федорчук, выводя его обратно в коридор. — Пули страшно? Счас тебе тая пуля манной небесной покажется.
В коридоре он не повел Лаптя к трапу, а развернул в другую сторону. Здесь под лампочкой в мелкой сетке была другая дверь, на которой сквозь тусклый свет Денис с изумлением различил портрет вождя мирового пролетариата.
-Добро пожаловать в "красный уголок", — пригласил Лаптя Федорчук. 
- Огурчиком солененьким побалуемся.
И втолкнул деревянного Лаптя вовнутрь. Денис, кажется, даже глазом не успел моргнуть. Тут он заметил, что один непроизвольно сделал не¬сколько шагов за Федорчуком, так что оказался у этой двери. Начальник с доктором остались у трапа. Федорчук в дверях вопросительно и строго глянул на него. Дениса покорёжило, он шагнул к начальнику:
-Товарищ подполковник, я не понимаю!
Натолкнулся на холодные и пронзительные глаза и еще на всегдашнюю докторскую усмешку.
- Чего, капитан?
-Почему приговор не приводится в исполнение?
-Ну почему же не приводится, капитан. Согласно приказу, его приводит в исполнение младший лейтенант Федорчук. Когда настанет ваш черед — вы будете приводить. Это все, что вам нужно знать пока, все остальное не ваша забота, капитан. Не забывайте, что вы пока не член комиссии по исполнению, а только наблюдатель без права подписи.
-Остынь, Анатольевич! — встрял доктор. — Сам же хотел поскорее все увидеть. Все же заранее знал...
-Я боевой офицер, а не палач, — выдохнул ему в лицо Денис. Получилось запальчиво, как у мальчишки, а у доктора не сходила с лица ухмылочка.
-Молчать! — рявкнул начальник и, до обидного метко подметив его состояние, припечатал: — Вы мальчишка, капитан! И, кстати сказать, согласно штатному расписанию, именно палач, хоть и написано по-другому. Я что, привел вас к нам за руку? Я давал за вас подписку о неразглашении и подчинении? И об ответственности тоже? Отвечать!
Денис подавленно молчал. Но тут из дверного проема подал голос Федорчук:
-Товарищ командир, беспокоим клиента. Треба начинать.
-Молчите? — не обращая внимания, спросил подполковник, но уже спокойно. Он подошел к Денису и, как прежде, на "ты", сказал: — Прости, капитан. Конечно, ты офицер, но и я, и он, и он тоже. Там у тебя было одно, здесь другое. Сейчас ты здесь, так что давай выполнять приказы, капитан. Без сцен. А захочешь поговорить, милости прошу ко мне в кабинет, а здесь не место. Федорчук прав.
-А верно вы, товарищ капитан, хотели в "красный уголок"? — отозвался тот. - Доктор говорил. Для закалки, так сказать.
-Прекрати, — сказал доктор, переглянувшись с Денисом. — Ни хрена я не говорил.
-Отставить, — прервал их подполковник. — На сегодня закалки хватит. Все наверх. Федорчук, приступай.
-Этого Федорчука Денис готов был удавить сейчас, но вместо этого обратился к начальнику:
-Разрешите остаться, товарищ подполковник. Для закалки.
-Не разрешаю! — Тот стал уже подниматься по трапу.
-Разрешите остаться. Начальник сказал сверху:
-Сутки ареста, капитан.
-Разрешите.
Федорчук и доктор с любопытством наблюдали эту сцену. В пяти шагах от них, в "красном уголке" Лапоть ледяными ушами слушал сквозь открытую дверь этот разговор. Он давно был в обмороке, хоть и стоял на ногах.
-Да нехай, товарищ командир, — сказал Федорчук, как разрешил. — Одной же веревкой связаны. Пусть привыкает.
Наступила пауза.
-Сдайте оружие, капитан.
Денис достал табельный Макаров и отдал начальнику.
-Юрий Давидович, — обратился тот к доктору, — пойдете с капитаном. Ненадолго. Эксцессов быть не должно. После отведете его в нашу "гостиницу" на сутки под арест.
Он быстро стал подниматься по трапу. Оставшийся при оружии доктор внимательно посмотрел на Дениса и задушевно спросил:
-Зачем?
-Надо.
-Дурак.
-А сам?
-И я дурак, — согласился доктор. — Следи вот теперь за тобой, чтобы в обморок не упал.
-Это мы еще посмотрим, кто из нас первый.
-Ну-ну, — доктор усмехнулся. — Сам захотел — иди, привыкай.
-Господа офицеры, — позвал их Федорчук. — Клиент стынет.
Вслед за ним Денис шагнул на вымощенный плиткой пол. Доктор
сзади закрыл дверь. Она затворилась без скрипа, как обычно.
Лапоть и вправду застыл со стянутыми за спиной руками. Лицо у него было белое.
Федорчук расстегнул браслеты и усадил его на деревянный стул по¬среди комнаты. Стул был похож на электрический, но без колпака сверху. Лапоть вращал глазами, а Федорчук стягивал обручи у него на запястьях, лодыжках и шее. Он не бил Лаптя, он разговаривал с ним:
-Замерз, любезный, счас-счас...
Денис оглядел комнату. Стены "красного уголка" и впрямь тускло алели от сурика. Под самым стулом плиточный пол уходил воронкой вниз — водосток. Кроме стула в углу притулились больничная каталка и большой стол. На нем была навалена куча блестящего хлама, стояли несколько банок непонятно с чем и паяльная лампа. Выше на стене прикреплен был большой картонный плакат времен перестройки: устремленные рабочие в касках и крестьянки в косынках. Разумеется, красных. И этот плакат, как и потрепанная подшивка старых газет на столе, очень не понравились Денису.
Федорчук пристегнул Лаптя и полюбовался на работу. Лапоть тоже"полюбовался". Он разлепил спекшиеся губы и спросил: "Что?" И еще раз: "Что?"
Не размахиваясь, Федорчук ткнул ему кулаком в лицо. Лапоть дернулся, затряс кистями рук и, не имея возможности утереться, стал судорожно хлюпать носом.
Денис поморщился. Он стоял у стола, а доктор был между ним и лобным местом. Он встал так специально. Денис встретился с ним взглядом и сказал:
-Истечет ведь.
-Здесь не разговаривают, — ответил доктор. — Стой и молчи. Федорчук вытер о грудь Лаптя свой маховик.
-Запачкал, сволочь, — громко сказал он, и Денис понял, что ему одному можно. Вдруг он одним махом разодрал на Лапте штаны и содрал лохмотья, обнажив голые синие ноги с черным паховым пятном. Подошел к столу и взял паяльную лампу. Денису показалось, что Федорчук при этом специально посмотрел на него сквозь доктора. Под жирными бровями светились две льдины. Денис отвел глаза.
-Я тебе так скажу, капитан, чтоб ты знал, — молвил Федорчук, спокойно разжигая лампу. — Мне на эту мразь пули жалко. И ты на меня зубами не скрипи, я на это дело от таких верхов добро имею, что тебе и не снилось. Этот говнюк из списков живых уже вычеркнут, приговор приведен в исполнение, его уже нет, тю-тю. Так что без разницы, чтоб ты знал: или я, или пуля.
-А ты, людоед, не бойся-ко, —говорил он уже, подходя к прикованному Лаптю. — Огурцы любишь? Ну вот я тебе сейчас огурец твой поджарю трохи, для аппетита, чтоб знал, как безвинных чоловиков гробить.
-А-а... У! — зашелся от боли, еще не почувствовав ее, Лапоть.
-Да что ж ты кричишь, родимый? — Федорчук прямо перед ним регулировал огонь в лампе: убрал тугую жужжащую струю, сделал огонек небольшой, яркий. — Я трошки... Ты мне еще долго живой понадобишься, бисов сын.
... Денис в прыжке схватил Федорчука за шею и свалил на пол. Пинком в живот отшвырнул к стене. Схватил за жесткие волосы и стал колошматить рылом в щербатую стену...
Он очнулся от того, что доктор подтолкнул его к выходу:
- Довольно, Алексеич.
Денис послушно и торопливо отступил к двери. У них за спиной Федорчук, зажав Лаптю пятерней кипящий рот, прорычал:
-Дверь за собой крепче!
Оба молча и быстро поднялись из ада в Трюм. Доктор сдал оружие.
-Пойдем ко мне, — сказал он. — Свояк свежинки прислал. Жена нажарит, посидим.
Денис почувствовал, что его зовут пить рыбий жир.
-Давай веди меня, эскулап, — сказал он. — Я ведь арестован на сутки. — И усмехнулся: — Будем помнить, что мы на службе.
Он вовсе не собирался паясничать, но все же не сдержался и добавил высокопарно:
-Долг превыше всего!
Доктор профессионально посмотрел на него.
-Ладно, пошли. Тебе и вправду нужно остыть.Когда-то и он был в первый раз...
Своя гауптвахта для провинившихся контролеров находилась в административном корпусе. Начальник оборудовал ее давно и конечно не по уставу. Обычная каптерка с кроватью и тумбочкой, правда, окошко, выходящее в тюремный двор, для проформы зарешетили. Это был почти домашний арест. Своих никто не охранял. Лежи и думай, если есть о чем. Кури на здоровье, водку пей, если товарищи расстараются.
Денис завалился на койку, смотрел в потолок и старался ни о чем не думать. Он был сейчас над Трюмом. Потом ему принесли ужин и бутылку уже разбавленного спирта.
-Доктор приказал, — доложил солдатик, довольный, будто и ему перепало.
Уже под вечер Денис умудрился задремать. Но тут опять открылась дверь- пришел начальник.
-Да лежи ты!
Он махнул рукой и уселся на стуле напротив.
-Завтра не мог арестоваться? — сказал он неуклюже. — Доктор вой говорит, звал тебя.
-Раньше сядешь — раньше выйдешь.
-Это точно.
Подполковник косился на докторский гостинец и наконец улыбнулся:
-Наливай, что ли, капитан! Сколько можно начальство томить.
-Прошу, товарищ подполковник. Только вот стаканчик один.
Тут начальник гаркнул в коридор, и в дверь влетел тот самый солдатик — рот до ушей. Служба, что ли, мед?
-...У него все корни из о-гэ-пэ-у. Дед его в заградотряде с начала войны. А после батя бендеровцев по лесам гонял, последний схрон аж в пятьдесят четвертом спалил. Федорчуки в наших краях династия известная. Это он не врет, что ты! Дядька его был прокурором у нас тут. Теперь старый пердун в Москве, в управлении по надзору за пенитенциарными заведениями. Наши непосредственные, мать их! Проверки — проверки. А чего провеять? Мне трюмачей кормить нечем, а они мне инструкции вместо перловки. Чуешь, откуда ветер? Еще живы наши голубки, еще пшена просят, а уж их не считают. Сдохнет все равно, а как, не все ли равно? Весь принцип. А про Федорчука и его "красный уголок" я тебе, капитан, доложу все, как есть, чтоб  ты, значит, раз и навсегда понял и угомонился, А то добра не будет. Вот ты думаешь: он зверь. Зверь, конечно. Но откуда в нем это, знаешь?
Денис не знал, конечно, Молча слушал. Видел, что начальнику самому неприятна сегодняшняя сцена и хочет он донести до собеседника то, что самого мучает уже давно.
Они выпили еще по одной,
-Он участковым был много лет, Федорчук наш. Шесть деревень, мотоцикл — все честь честью. Хороший был участковый, говорят, почти Анискин. Однажды парни по пьяному делу опорожнили двух девок гуртом  -те к Федорчуку. Он им, сукиным сынам, статью, а по такой статье в наши пенаты попадать, сам знаешь. Парни — в штаны, и что удумали, гаденыши: дочку Федорчукову — семь лет было — украли. Позвонили: так, мол, и так, или закрывай дело, участковый, чтоб в район не ушло, или выловишь свою дочь в колодце.
-Н-да... Никакого дела он, конечно, не закрыл, а на этих форменную облаву устроил. Из области спецгруппа приехала. Нашли, конечно. Только эти ублюдки дело свое сделали: пришлось и вправду вылавливать. Он в них на месте стрелял, оперы еле-еле успели руку отвести — поубивал бы.
-Дочь схоронил, из органов ушел. Потом его родственничек из управления к нам пристроил. А еще сделал так, что убийца его дочери вскоре угодил к нам в Трюм. Мы тут разное видели, но чтобы за одну смерть — вышку, этого почти не было. А тут — привести в исполнение. Приговор, все честь честью. И мне конверт с особыми полномочиями для младшего лейтенанта Федорчука: в приведении им в исполнение смертных приговоров впредь не мешать. Тогда и "красный уголок" враз появился, и пацана этого он туда первого отвел. И подписка, кстати, что ты давал, о неразглашении увиденного, тоже с тех пор, так что... — Подполковник грустно улыбнулся, поболтал в стакане остатки спирта и опрокинул в себя —...Все сверху капитан. Никакой самодеятельности, как ты себе возомнил. Что положено Федорчуку, не положено нам. Мы с тобой люди маленькие, хоть и звезд больше на плечах. Вот, кстати, не пойму, почему он до сих пор даже не полный лейтенант. Наверное, думают: для такого грязного дела хватит и половинки, держат, так сказать, в своей шкуре,
-Это мерзко, — сказал Денис, не подполковнику сказал, а так, в пустоту. — И противозаконно.
-А то я не знаю! Мерзко... А то, что наши трюмачи вытворяют, не мерзко? Впрочем, ладно. Этот спор полчеловечества сколько лет решает; так что мы с тобой тут хрен разберемся вдвоем. А противозаконно — вот уж дудки, капитан! В моем заведении все по букве! Закон ведь это что? Это инструкция. Ее величество. А инструкции у меня соблюдены свято. Думаешь, Федорчуку и правда пули жалко? Да он, когда Лаптя в кусок мяса превратит, обязательно в этот кусок пулю пустит. И контрольную тоже. Так что спишем завтра два патрона на исполнение — без обмана.
-А зачем вы у меня ствол отняли, товарищ подполковник?
-Так ты же арестованный, — хмыкнул тот, разливая.
-Не поэтому ведь, — сказал Денис.
Начальник протянул ему стакан.
- Ну не поэтому! Ишь ты, какой догадливый. Не по этому... А на хрена ты в "уголок" полез? Для закалки! Нашел, за кем повторять. Ты знаешь, что у меня в инструкции сказано? — Он придвинул к Денису красное лицо. — Там сказано, товарищ боевой капитан, повязать "крас¬ным уголком" всех исполнителей. Всех, понял? И то, что ты там пять минут постоял, — значит, ты уже наш, свой, такой же, как он. Хоть и рук не замарал.
-Я не такой, — зло сказал Денис.
-А! — Начальник устало отмахнулся. — Доктор наш так говорил, а теперь успокоился. Главное, помалкивать, капитан, а когда придет твой черед, нажать на курок и все. Федорчук чужой хлеб не отнимает.
-А если я пошлю к черту эту работу?
-Не пошлешь, Денис, не пошлешь, — мягко сказал начальник. — Ни ты, ни я, ни доктор.
-Это почему?
—Да потому, капитан. Уволиться, по контракту, ты не имеешь права до первого исполнения. Но даже если плюнешь на все — жди неприятностей. Никто тебя убирать не станет, кому ты нужен, вонючий контролер? Ты уж извини за резкость, но это я так, чтоб лучше проняло. Если болтать не будешь. Затем — подъемные в двойном размере отдавать нужно. Откуда возьмешь? Жена, говоришь, скоро приедет с дитем, а из семейного общежития тебя попросят уже: смекаешь? Чтоб жилье найти, на работу устроиться нужно, а уж по всему нашему заплеванному городку будет ориентировка: ни тебя, ни супругу на работу не брать. Предлог найдется, сам понимаешь. И кому ты, сам посуди, будешь нужен со своими медалями, боевой ты мой офицер, Денис Анатольевич? Или жена твоя, училка? У нас вон учителя улицы метут. И тут ты вспомнишь и паек, и зарплату какую-никакую — зато регулярные, и что по исполнении трех приговоров квартира тебе полагалась благоустроенная, а у нас с этим не обманывают, хоть доктора спроси, приятеля своего, хоть меня, хоть Федорчука. А знаешь почему? Потому что таких исполнительных мест по стране — раз- два и все. И в нашем деле текучка должна быть исключена. Дело-то ведь государственное, тут кадры решают все. Так что вспомнишь ты это "все", капитан, и повесишься от тоски, к едрене фене. Один такой отважный уже был до тебя, поверь. Поэтому давай выпьем, капитан, и ложись-ка ты спать, и крепко подумай над моими словами. Считай, что к утру арест твой истекает, и будем служить дальше. Ну как, уговорил я тебя?
Денис улыбнулся, он слушал с интересом.
-Умеете, гражданин начальник. Что и говорить.
-Опыт, сын мой. — Подполковник встал и протянул Денису руку. Уже в дверях обернулся, сказал, прищурившись в полумраке: — А это ты из головы выбрось.
-Что? — вправду не понял Денис.
- Морду Федорчуку бить - вот что. Во-первых, результат будет тот же, а во-вторых, его Бог накажет. Еще увидим, надеюсь. Все, капитан, воспитательная работа окончена. Спи.
Денис проведал Гулливера. Спросил, в чем нужда. Полагалось спросить. Выбор, конечно, невелик: пригласить доктора, выдать ножницы ногти постричь (здесь у всех отрастают как у покойников), попросить газет. Гулливер захотел книг. Это обычно. В Трюме не все начинают молиться, наклеивать на стены бумажные иконки, но читают все. Вся трюмная, с позволения сказать, библиотечка зачитана и затрепана давным-давно. Иногда, правда, передают с воли пару книжонок — из сердоболия или контролер сам принесет из дома. Бывает. Между прочим, приносил Федорчук. Денису это было непонятно, но он и не силился.
Он дал Гулливеру список. Гулливер выбирал недолго, взял О' Генри и "Моби Дика". Не взял Достоевского, хотя Федор Михайлович у этой аудитории всегда почему-то пользовался особой популярностью.
По профессии Гулливер был теплотехник. Начальник вспомнил об этом, когда возникла проблема в бойлерной. По неписаным правилам контролер-"наставник" в одиночку открывал дверь и через дополнительную решетку общался со "своим" по повседневным скудным делам. В Трюме каждый подсознательно ждет шагов и звяканья ключа. Если за открывшейся дверью один контролер или с ним разносчик обеда — живем. Если трое — конец. Это для них еще одна кара: не просто решетка, а сперва глухая дверь — лишний раз вспотей, сволочь.
Денис явился вдвоем с начальником. Гулливер не вздрогнул, но глаза у него засуетились. Третьего не было.
-Успокойся, — сказал подполковник, — не черед.
Гулливеру объяснили проблему:
-Сможешь?
- Надо посмотреть, начальник.
- Ну что ж, посмотри.
Отвели в бойлерную: посмотрел, прикинул, потребовал инструмент. Начальник и Денис с конвойным наблюдали, как Гулливер не торопясь, но сноровисто ковырялся в трубах. Видно было — мастер! "Вот этими руками..." — думал Денис. Он гнал мысли, но они упорно лезли в голову.
Подопечный справился. Довольный начальник разрешил ему лишний раз помыться в душе, а Денису сказал:
-Следует приручить. Такие люди нам нужны. Пусть доктор плеснет ему. Ничего.
Предложенному спирту Гулливер не удивился. Заработал, чего уж. Он будто был сейчас прежним работягой-ремонтником. "Привычное дело, — подумал Денис. — Сколько раз небось наливали!" Зато он удивил Дениса: вежливо попросил принести ему "Дон Кихота". Вежливость заключалась в словах "если можно, конечно..." Сервантеса в библиотеке не было.
-Могу я узнать, почему его? — спросил Денис. Он тоже сказал; "могу я узнать", будто оба они были на светском рауте, но так уж вышло,
-В школе, помню, проходили, — потеплел Гулливер. — А я так и не сподобился. Раза три начинал читать, ну» думаю, осилю, аж злость взяла. Не смог.
-Как вы, кстати, учились, Говоров? — поинтересовался Денис. Не по инерции поинтересовался, вправду стало интересно. А почему, черт его знает.
Гулливер на него посмотрел внимательно, чуть заметно усмехнулся;
-Вы это серьезно?
- Да.
Странно... Да как учился? Ни шатко ни валко. Двоечником, правда, не был, так, с трояка — на четверку. По труду, правда, пятак имел.
-Это заметно.
-Благодарю. Так как насчет книги-то? — уже совсем по-простецки напомнил он.
Денис немного подумал и сказал:
-Ладно, постараюсь.
У самого не было, а жена со шмотками еще не приехала. Впрочем, и дома, кажется, не было. Или была? У доктора спрашивать постеснялся, не хотелось, чтобы он знал — зачем, И тогда Денис, удивляясь сам себе, взял "ДОН Кихота" в железнодорожной библиотеке, что была неподалеку. Пришлось записаться.
-И все? - молоденькая библиотекарша улыбалась так, будто знала, для кого он старается.
"Да не стараюсь я, — говорил себе Денис. - Какого черта! Пусть почитает, чего уж!"
Гулливер книге очень обрадовался, горячо благодарил.
-Теперь одолею, — сказал он, — успеть бы только.
Это прозвучало почти как вопрос. Денис постарался не реагировать.
-Говоров, — сказал он, помявшись, — вот что: я эту книгу в библиотеке взял. Постарайтесь аккуратнее.
-И пылинка не сядет, — ответил тот. Серьезно ответил. Отныне они всегда будут на "вы", до самого конца.
Дежурный в своей каморке в конце трюмного коридора поинтересовался:
-Ну как он, товарищ капитан?
-Что — как? Дежурный смутился:
-Ну, вообще... Я смотрю, останавливаетесь вы часто возле него, разговариваете.
-Мне положено — разговариваю.
-Да я что? Я ничего, спросил только. Интересно ведь.
Денис смягчился, чего он в самом деле окрысился на сержанта?
-Да чего интересного? Как все: сидит, ждет. Читает. Сам-то давно здесь?
-Третий год, товарищ капитан. На сверхсрочную остался.
-Нравится?
-Да не то что бы... Так, привык. У нас знаете, как говорят? Горячая точка.
-Ну давай, пои чаем.
-Это я враз, товарищ капитан.
"Вот засранцы, — думал Денис. — "Горячая точка". Не горячая, а пятая. Всю, небось, отсидел".
Гулливер не подкачал — осилил. Денис вернул "Дон Кихота" в библиотеку и взял кое-что для себя: в ожидании жены надоело вечерами валяться у телевизора, нужно и почитать.
Была первая получка, и в тот же день собирали Федорчуку на подарок: приказом по Министерству того все-таки повысили до полного лейтенанта. В кабинете у начальника втроем обсуждали, что купить.
-Гроб сосновый, — предложил доктор. Все невесело хмыкнули.
-Он нас переживет, — сказал начальник.
Решили просто дать в конверте: черт его знает, Федорчука, чего ему надо, пусть сам решает. Денис, конечно, дал тоже.
-Да он в кубышку положит, — утверждал доктор. — По морде ж видно. Денег больше, чем у нас всех, а часов до сих пор себе не купил.
-А он женат? — спросил Денис.
-Был женат. Ушла она от него после дочки. С тех пор один. — Начальник задумчиво пожал плечами. — Вот тоже пойми: почему? Хотя так думаю: не простила она ему, что из-за дочери на попятную не пошел, не смогла. Такое дело.
-Да, — сказал доктор без ехидства. — Озвереешь...Денис положил ладонь на стол:
-Ну ладно, чего мусолить... Товарищ подполковник! — Отдал честь. - Капитан такой-то представляется по случаю первой получки.
-Вот это дисциплинка!
Повеселели разом.
Вечером Федорчук скупо проставился двумя бутылками водки поповоду повышения, поблагодарил за конверт. Пожал каждому руку. Денис впервые принял его рукопожатие. Никакой брезгливости он не испытал, наверное, эту чушь пишут только в книжках. Рука у Федорчука была большая, крепкая и теплая. Он жил в своем доме и много работал по хозяйству: держал кур, кабанчика. При этом заступал на суточное дежурство в Трюм, и как успевал — бог весть. В гостях ни у кого не бывал и к себе не звал — и хорошо.
Выпили за отъезд — Федорчука вызывали в область. Было известно: из Москвы прилетел его высокопоставленный дядя.
-Не заберут тебя от нас? — спросил доктор. — Оборони, создатель!
Федорчук осклабился:
— А ты и рад бы?
-Да что ты! — Доктор приложил кулак к сердцу. — Без тебя как без рук.
-Ехида ты, коновал! Дать бы тебе бутылкой по башке, — беззлобно говорил капитану-доктору новоиспеченный лейтенант. Это были их обычные хмельные реплики. С Федорчуком было неуютно и скучно. Посидели для приличия и с легким сердцем отпустили — скатертью дорога.
Зато традиционно хорошо посидели у доктора. Денис разбежался было проставляться, но начальник в приказном порядке запретил:
-Твои скоро приезжают. Велю оставить для встречи.
Для соблюдения традиции ему позволили взять пива. В остальном своими неисчерпаемыми запасами потчевал доктор: спирт у него был домашний, ухоженный, на лимонных корочках — пальчики оближешь. Денис и облизал в этот вечер — непривычно выше своей меры. Он был весел, вспоминал смешное из прежней службы и без устали танцевал с красивой докторшей. Но запомнил, правда, как доктор сказал ему да балконе:
-Ты своему сигарет купи, а то одни книжки таскаешь...
-А ты откуда?..
-Тю! — Доктор снисходительно покивал. — Нашел военную тайну. Купи. Не обеднеешь.
-Им же дают.
— Да что им дают? Мусолят каждый бычок, с обгоревшими губами все. Мазать устал.
-Не просит.
-И не попросит. Дурак ты, что ли?
-Ладно, куплю, товарищ добрый доктор Айболит.
-Я не добрый, — сказал доктор. — Мне вазелину жалко. — И добавил чуть тише: — Мать у него умерла.
-Что? — не понял Денис. — Какая мать?
Доктор усмехнулся:
-А ты молодец, капитан. Совсем нашим человеком стал. Разве могут быть матери у наших выродков. Прав Федорчук.
—- А еще Федорчук прав: ехида вы, гражданин доктор! Толком сказать не можешь? — Денис обиделся.
-Ну пошутил, пошутил, чего ты? Говорова твоего мать, какая еще.
-Откуда вестишки?
-С места жительства, вестимо.
-Им же не положено сообщать такое?
-Им — нет. Ни такое, ни какое. Они от мира отрезаны. А нам сообщают, чтоб адрес был. В случае если — пух! — доктор выразительно выставил указательный палец, — будет кому сообщить: мол, так и так, приговор в отношении вашего сына приведен в исполнение. Аминь!
-А если не — пух! — а на остров?
- Тогда можно сказать. Впрочем, можно и не говорить. Хозяин — барин.
-В смысле?
-В прямом. Захочет — скажет, нет — сиди в неведении до посинения.
-Да почему сейчас-то нельзя?
Теперь уже доктор вспылил:
— Да что ты ко мне пристал! Я, что ли, эти приказы писал? Спроси лучше у Федорчукова дяди.
Ну хорошо, хорошо, — в свою очередь остудил Денис. — Кроме матери остался кто?
-Ты инструкцию помнишь, Анатольевич? Это для твоих ушей.
-Обижаете, гражданин начальник.
-Отец остался. Сам понимаешь, из города, где сынуля наследил, при¬шлось наладиться от людских языков-кулаков. Теперь он на новом месте один живет. Вроде сестра еще есть, но она от брательника открестилась, понятно.
-Понятно, — сказал и Денис. Доктор вдруг окрысился:
-Да ни хрена непонятно! Иногда подумаешь: прав Федорчук, чтоб он обоср...ся! Этого Лаптя только за муки его собственной матери спалить надо было! Или твой книгочей. Да его мать, может, несчастнее всех других была. Это он ее в первую очередь насиловал и резал, а уж потом их детей.
-Заткнись, пожалуйста, — сказал Денис.
Доктор послушно заткнулся. Постояли молча. Докторша высунулась на балкон, схватила мужчин под руки:
-Не наговорились еще?
-Да мы о бабах, — сказал муж. — Капитан, подтверди!
-Ах, Денис Анатольевич, когда вы только привезете для меня подружку в лице вашей жены? Вот уж мы вам в отместку насплетничаемся.
-И я соскучился, — вставил доктор и закатил глаза.
— Что такое? — подыграла супруга, и все трое рассмеялись. Хороший был вечер. Хороший был спирт у доктора: домашний, ухоженный, на лимонных корочках...
Через неделю возвернулся в родные пенаты Федорчук. Приехал недовольный.
-Пожурил дядя племянника за нерасторопность, — надоедливо юродствовал доктор.
Федорчук привычно и основательно погряз в повседневной рутине службы, но, между прочим, ходил к начальнику в кабинет и долго с ним о чем-то беседовал.
Доктор пытался разговорить Федорчука, но тот отмахнулся. Начальник тоже никаких сообщений не делал. Денису же было все равно.
Накануне, при очередном разговоре с Гулливером — о чем-то отвлеченном они беседовали, — тот вдруг спросил его, впервые назвав по имени-отчеству:
-Денис Анатольевич, простите, что я вас так называю, но скажите, это вы меня... поведете?
-Разве вам не все равно, Говоров?
-Хотелось, чтоб вы.
"Ну что за разговор! — недовольно подумал Денис. — Наорать на него?" Но вместо этого он сказал:
-Наверно, я. И ушел.
Не доволен он был собой, но и Гулливером тоже. Собой за то, что начал эти запредельные, чуть не задушевные беседы с маньяком, а тому ведь этого и надо. А на него злился за то, что чувствовал шестым чувством, селезенкой: этот Гулливер уже притягивает его всей своей сущностью, безысходностью, нависшей над ним, обреченностью своей. Так лютый зверь сидит в клетке, а человек испытывает жажду смотреть на его клыки, бросить ему конфетку и даже подержаться пальцами за решетку. И физическое ощущение холодных прутьев дает человеку право сознавать, что он сильнее.
Он купил пачку "Примы" и все таскал ее в кармане на дежурства. И Гулливеру не давал, и выбросить не мог. То есть как это не мог? Мог! Взял и швырнул в урну. Но не швырял.
Наконец попросил у доктора спирту и ночью открыл клетку. Гулливер спал. По-настоящему. Крепко. Лязг его не потревожил — привык. Так у них бывает: устанут прислушиваться к каждому шороху и отключаются. Ночью нормально выспятся и снова с боку на бок. Но уж эту ночь не забудут, молиться станут, чтоб скорее случилась еще такая. Может, снова приснится что-то далекое. Это ерунда, что у них в глазах мальчики кровавые скачут. Гулливер говорит — ерунда. Небо, говорит, снится, картинки из детства. Если не врет, конечно. Но Денис поверил.
-Говоров! — позвал он. Негромко позвал, но от голоса тот проснулся, повернулся медленно, посмотрел на Дениса, сел, потер руками голову.
-А чего ночью-то? — спросил.
Он был уверен и прав, что это нечто бытовое, а не приглашение. И подтекст в его недовольстве слышался: мол, днем бы и поговорили, чего зря? Денис спросил тихо:
-Говоров, как зовут вашу мать?
Гулливер спросонья тяжело поглядел и покачал головой:
-Не надо, гражданин начальник.
Тогда Денис поставил перед ним пластиковый стаканчик и накрыл сверху квадратиком хлеба. Добавил:
-Говоров, я не должен был этого делать.
Гулливер продолжал глядеть мимо. Денис выложил смятую пачку си¬гарет и вышел. Закрывая дверь, посмотрел еще раз. В размытом свете синей лампочки огромный Гулливер был все так же неподвижен, с застыв¬шими глазами.
В коридоре он встретил любопытный взгляд дежурного конвоира.
-Все в порядке, товарищ капитан? Я думал, вы его сейчас шлепнете.
-Помочь хотел?
-Можно. — Маленький, румяный ефрейтор ощерился, похлопал по автомату: -На всех хватит.
-Разговорчики на посту, — вяло сказал Денис. Он устал.
В трюмной каморке они вдвоем коротали за чаем вахту. Денис лежал на диване и слушал, и не слушал неспешную трепотню конвоира. Тот видел, что офицер не возражает, и делился сокровенным.
-Обидно, товарищ капитан. У нас в команде за все время только Жедигеров и Копылов в отпуске были. А мы что, хуже? Полтора года торчишь в этом трюме, вокруг одно дерьмо... Я не вас имел в виду, товарищ капитан! — поправился дурак ефрейтор. Но Денис только усмехнулся про себя: пусть мелет!
-То ли дело на зоне! У меня другая служит. Уже два раза дома был и сержант давно. Милое дело: стоишь на вышке, на свежем воздухе. Только зэк сунулся в запретку — пулю ему. И готово — десять суток до хаты. А у нас что? Помогли бы, товарищ капитан? Мне бы хоть деньков на пять, я местный… А, товарищ капитан?
Денису казалось: где-то рядом скулит щенок.
-Ладно, — сказал он, чтобы отвязаться.
В Трюм передачи не носят. Но наверху в отдельном боксе есть "скворечник" — длинный этаж в 19 камер, где ждут своей очереди на этап. Срока здесь на всех висят большие, и это ради них по понедельникам толкутся у ворот тетки с узелками.
Трудно было понять, сколько лет этой худенькой женщине в сером плаще, то ли пятьдесят, то ли шестьдесят. В молодости она несомненно была очень красива, судя по чертам мягкого овального лица с подчеркнутой линией тонких губ и темными глазами под высоким лбом. Лицо ее было свежим, но бледный налет заметно проступал на щеках.
В ожидании, пока откроют, женщины сбивались в стайки, только она неизменно оставалась в сторонке и не вступала в разговоры. Так она стояла всегда, тонкими пальцами обеих рук прижав к животу черную болоньевую сумку, и смотрела под ноги. Ее видели не в первый раз и, вздыхая, косились. Но она смирно ждала начала, не обращая внимания. У нее не брали передачу. Уже два раза. Но и в третий она покорно стояла перед воротами и ждала.
Увидев ее снова, принимавший передачи старшина матюгнулся в сторону. Женщина поставила на стол сумку и, глядя ему в глаза, мягко попросила, так, будто он не отсылал ее уже два раза:
-Вот, пожалуйста... Это для Альгидеса... Пожалуйста:Старшина закатил глаза и в который раз принялся терпеливо вдалбливать в эту бестолковую головку: "Сколько раз вам объяснять!", «Не положено!" и "Вы меня с ума сведете!" Женщина кротко кивала.
-Да-да, я знаю. Но, понимаете, у меня теперь никого нет... Пожалуйста, товарищ. Здесь теплые носки и немного продуктов. Пожалуйста,
"Товарищ" устал от интеллигентной настойчивости.
-Ну что мне, начальника тюрьмы пригласить, чтоб он вам лично разъяснил?
-  Да-да, я знаю... Пожалуйста.
-Ни хрена ты не знаешь! — от души подумал старшина и вдруг увидел Федорчука во дворе.
-Минуточку! — обрадованно сказал он. — Сейчас вам все растолкуют.
Федорчук, занятый своим делом, сначала послал старшину подальше.
-Ты что, сам ей не можешь объяснить, что сношения с родственниками в Трюме запрещены?
-Да она никакая не родственница.
-Ну тем более.
-Да погоди ты! — Старшина был пожилой сверхсрочник, ровесник Федорчуку, и разговаривал с ним по-свойски. — Тут такое дело. Она, понимаешь, мать потерпевшей,
-Какой потерпевшей?
-Да девахи той, которую ваш Француз со всей семьей вырезал.
-Не понял, — строго молвил Федорчук. Он не любил неясностей в своем ведомстве.
-Балда! — рассердился старшина. — Она Французу передачу таскает уже третий раз. Убийце своей дочери, понял? А также внука и зятя, — добавил он для пущей пронзительности.
Но Федорчук все понял уже.
-Ну-ка поюли, — велел он.
Женщина терпеливо сидела в той же позе, держа на коленях сумку. Увидев вошедших, она встала.
-Здравствуйте, — приветливо сказал Федорчук, внимательно разглядывая странную просительницу. — Что вы, что вы! Присядьте.
Увидев, что он старший, женщина завела ту же пластинку:
-Товарищ начальник. Вы понимаете, у меня теперь никого нет. Совсем никого, а у вас, наверное, холодно... Вот тут носки для Альгидеса и продукты. Совсем немного. Вот этот товарищ говорит, что нельзя... но, вы понимаете, у меня теперь никого нет... Пожалуйста, товарищ начальник!
Федорчук слушал внимательно. Женщина смотрела на него, как на Бога, сейчас он сотворит чудо. Мольба и надежда мешались в ее глазах.
-Пожалуйста...
Федорчук глянул на старшину. Тот украдкой повертел пальцем у виска.
-Успокойтесь, — сказал он. — Мы передадим. Конечно, не положено, старшина прав, но для вас мы сделаем исключение. Что там у вас?
Женщина обрадованно засуетилась:
-Носочки, товарищ начальник. Это я вязала Андрюше, но у них с Альгидесом один размер, я знаю. Сгущенное молоко ведь можно?
-Можно, — кивал Федорчук. Он снова взглянул на старшину. Тот ухмылялся, но, заглянув в каменные глаза Федорчука, сразу стал серьезным.
-...пирожки, чай. Мне сказали, нужно принести чай, верно?
-Верно, - сказал лейтенант.
Он сам проводил ее до ворот.
-Вы добрый человек. Я вам очень благодарна.
Как все женщины в трогательную минуту, она держала в руке платочек, но глаза ее были сухими.
-Мы обязательно передадим, — еще раз заверил Федорчук. — Но вам не следует больше приходить. Этого хватит, поверьте мне.
-Да-да, я понимаю. Пожалуйста, скажите ему, что у меня все-все хорошо...
-Обязательно.
Они смотрели ей в спину, как она шла и ветер трепал плащ на ее маленькой фигурке.
-Николаич, ты в Бога веришь? — спросил Федорчук.
-А что? — покосился старшина.
-Если веришь, помолись, пока не исчезла.
-Зачем?
- Ну как — зачем... Должен человек на кого-нибудь молиться.
-Ты мне лучше скажи: действительно все это Французу отдашь?
-Отдам. Я словами не сорю.
-Не полагается ведь.
- Это ты мне объясняешь? — усмехнулся Федорчук.
-Да я так, — замялся старшина, — я ничего. Только продукты, там, пироги.
- Ну?
- Гну! Сама пекла, чуешь? Может, она прикидывается, а пироги-то с начинкой. Сожрет твой Француз — и с катушек долой.
Федорчук внимательно посмотрел на него. Старшина состроил мину: мол, да-да, дорогой друг! Тогда лейтенант медленно покачал головой и улыбнулся.
-Не-ет,— протянул он. — Не может быть.
-Да откуда ты знаешь! Выйдем наружу, первому кобелю дадим, пусть
сожрет.
— Нет, — повторил Федорчук и, взяв пирог, крупно откусил. — Вкусно,
хочешь попробовать?
— Да иди ты. Он так и сделал: взял сумку и пошел в Трюм.
Начальнику он все же доложил для проформы. Подполковник не возражал, тем более что скоро очередь была за Французом. Любопытнее то, как отнесся к неожиданному подарку он сам. Федорчук принес ему гостинцы, честь честью, и обо всем спокойно, обстоятельно обсказал.
Альгидес не выказал и тени удивления, не превратился в истукана и не хлопал глазами. Он вежливо сказал Федорчуку "спасибо", попросил кипятку и, нимало не мешкая, приступил. Вкусно поев, он натянул теплые носочки и завалился спать, а ночью переполошил весь Трюм: колотил по решетке и орал не переставая, с переливами и визгом.
Прибежали, открыли дверь. Француз швырнул через решетку носки и, отскочив, забился в угол. Он плакал и умолял. Он умолял и плакал.
Федорчук уважил, только чтоб не орал больше. Но не выбросил носки — аккуратно сложил и отнес в "красный уголок". "Полежите покуда", — услышала пустая комната.
Снова поползли упорные слухи о скорой Отмене. Хотя, что значит, поползли? Они и не исчезали никогда. Где ж ползать подобным слухам, как не в Трюме? Надежда умирает последней. Но на этот раз уж больно настойчиво: слух раздувался, как пузырь, залепил собою весь Трюм. Скорбные его обитатели жадно дышали в своих клетках, и у всех на слуху было одно: скоро!
-Как известно, дыма без огня... — подытожил доктор. — Федорчук пустил, как пить дать. Думаешь, о чем они так долго трепались с шефом?
-Вдвоем ведь, — сказал Денис.Капитан, не будьте коровой, как выражался известный вам литературный герой. Сказанное за дверями должно быть услышано в коридоре. Это аксиома.
-Меньше руки марать.
-Ой ли? — Доктор с сомнением покачал головой. — Боюсь, не меньше, мой наивный, чистый друг!
-Ну почему же? — Денис тоже улыбнулся, присоединяясь к докторской манере разговора, полушутливой, полусерьезной. — "Красный уголок" к чертовой матери — раз! Трюмачей на остров — два! Федорчука в шею — три!
-Сопли подотри! А теперь слушайте мой расклад, коллега. Трюмачей на остров — пусть, ладно. А что там на острове, вы знаете? Как там?
-А вы знаете?
-Федорчук знает, — сказал доктор.— Он один там бывал, что неудивительно, принимая во внимание дядю самых честных правил. Он там был, с тамошними заплечных дел мастерами мед-пиво пил, и у него, уверяю вас, не только по усам текло. До того дня он просто мордовал трюмачей в клетках, а как вернулся, в нашем богоугодном заведении появился "красный уголок". Теперь можете вообразить, мой непорочный друг, что творится на острове, какие замечательные там водятся "уголки"! Всех цветов радуги.
-Таким образом, перспектива торжественного закрытия этого милого места весьма иллюзорна, равно как и проводы на пенсию нашего Держиморды. Это — раз! Теперь — два. Ваши ручки, коллега, возможно, и останутся чистыми, но такими же прозрачными останутся и ваши перспективы на заветную квартиру. Подумайте и об этом! Как было просто: три выстрела, то есть шесть — прошу прощения за непрофессионализм! — и ключ в кармане.
"Вот собака", — подумал Денис.
-Впрочем, не унывайте. Полагаю, наше достойное ведомство вменит нам в обязанность принимать самое активное участие в забавах мосье Федорчука, так что за десяток оторванных членов прежние блага будут возвращены. Это, как я уже сказал в самом начале, — два! И, наконец, три!..
Но "три" дослушать не удалось: доктора вызвали наверх, в "скворечник".
"Нарисовал картинку", — невесело усмехнулся Денис. Он не сомневался, что прощелыга доктор будет хорош при всех порядках. Он знает это прекрасно и может себе позволить шутить над такими вещами. "Десяток оторванных членов!" Эскулап хренов.
Но Денис чувствовал, что товарищ задел его этой проклятой квартирой, первый шаг к которой он сам должен был сделать вот-вот. Задел, чего там. И от этой потревоженной вдруг, возлелеянной и хрупкой мыслишки ему стало тоскливо. Денис разозлился на себя. Какого черта, в конце концов! К такой-то матери все слухи. Все нормально.
О возможной отмене они с доктором говорили и раньше. Он никогда не скрывал, что против. Тогда, помнится, он спросил Дениса:
- А ты-то сам как?
-Не знаю, — честно сказал тот.
А теперь знаешь? Знаешь, капитан! Всего шесть пуль... Денис неожиданно для себя рассмеялся.
— Вот скотина! — сказал он вслух и от души. — Интересно, кого вы имели в виду, Денис Анатольевич?
...Мужчина в мягкой шляпе и пальто присел на скамейку. Девочка подняла на него глаза и улыбнулась, и мужчина улыбнулся тоже. Он был молод, хорошо выбрит, и руки у него были в тонких перчатках.
-Красивые у тебя листья, сказал незнакомец и пошевелил черным пальцем выложенный на скамье гербарий.
-Ага, — кивнула девочка, — Я хотела побольше желтых, а тут все красные и серые какие-то.
-Это ничего, — сказал он. — Так тоже очень хорошо. А красные — вон там, у пруда. — Он показал глазами в глубину парка. — Там на воде плавают одни красные листья и лебеди.
-А мама говорит, что лебеди улетели!
-Мама права, — согласился мужчина. — Только лебеди улетели не все. Два одиноких лебедя остались в центре пруда, они плавают вместе и согревают друг друга своим теплом... Разве ты не хочешь посмотреть?
-Не знаю, — сказала девочка и пожала плечами,
-Катя! — Женщина взяла ее за руку и вопросительно поглядела на мужчину.
Он вежливо приподнял шляпу.
-Здравствуйте. Наблюдаю, какое изумительное чувство гармонии у вашей девочки. Я, видите ли, сам художник, преподаю в училище.
-Мама, дядя говорит, что лебеди не улетели!
-Какие лебеди? — строго сказала женщина и сняла девочку со скамейки.
-Это я рассказал, какие здесь красивые лебеди на пруду, — объяснил мужчина. — Мы с сынишкой как раз собирались посмотреть. Не хотите пойти с нами? Вашей дочке, я думаю, понравится.
Женщина посмотрела на двух мальчишек неподалеку. Мальчишки долбили палками стылый песок на пустой детской площадке. Взрослых вокруг не было, кроме мужчины в мягкой шляпе, только дальше, в глубине аллеи, прогуливалась немолодая парочка.
-Нет, спасибо, — сухо сказала женщина. — Нам пора идти.
-Ну, мам! — протянула Катя.
-Все. Хватит. Скажите вашему мальчику, чтобы он не сидел на холодном песке. До свидания.
-Благодарю вас. — Мужчина улыбнулся. — Всего доброго. Замечательная у вас дочь.
Женщина увела Катю. В холодном парке бесстыдный ноябрь блуждал среди голых тополей и срывал с них последние листья. Пахло недавним дождем и терпким дымом.
Женщина обернулась. Мужчина в мягкой шляпе сидел в той же позе и наблюдал за играющими мальчиками. Она немного успокоилась и пошла с дочерью дальше.
И тогда он поднялся и быстро скрылся в другом конце парка...
Что-то такое не заладилось у Дениса с подопечным после этих сигарет со спиртом. Он, признаться, думал, что вслед за таким сообщением
Гулливер попросит его о чем-то, весточку, например, передать отцу, и Денис уже заранее видел, как он откажет. Ну, во-первых, конечно, не положено, а во-вторых, он все-таки чувствовал всю неуместность своего поступка, всю его барскую казенную снисходительность, и уже пожалел о нем. И даже — вот ведь! — застыдился. Хотя чего страшного? Ничего. Но результат томил. Гулливер стал несловоохотлив, просьб не делал, книг не просил, и разговоры их ночные вдруг сделались необязательные, постные и короткие.
С другой стороны — смерть матери; как бы понятно. Затуманился человек. И по всем раскладам выходит — Денис тому виной. Только не такой Гулливер, чтоб поперед пули об этом убиваться. Что ж он раньше, уже здесь в Трюме, о ней не вспомнил ни в полсловечка? Нет, не такой. Не мать, в гроб вогнанная, ему сейчас глаза выдавливает, а сожранный заживо таежным гнусом пацаненок да девчонка, в которую этот скот воткнул черенок.
Боится он, твердил себе Денис. Чует, что скоро, и боится. Они всегда чуют, Федорчук говорил, а он классик. И про сны свои спокойные врет, признаться трудно. Прыгают, прыгают мальчики в глазах! Не сидел бы сейчас туча тучей. А что не колотит его — так ведь слезы, сопли и дрожь в коленках не самый главный показатель страха. Не обманешь. Самый страх как раз такой: каменный и молчаливый. Вот сидишь ты, сука, на нарах — темный, сутулый, как гора, и весь ты один большой страх.
Так заставлял себя думать Денис, и было ему легче.
А между тем настал черед Француза.
В этот день на кухне отдельно в маленькой кастрюле приготовили гуляш и вишневый кисель из концентратов. Про последний Денис невольно подумал: это слишком. Но в кулинарные изыски Федорчука никто не вмешивался, он всегда знал, что нужно для его подопечных.
В своем кабинете начальник официально сказал Денису, глядя, впрочем, не на него, а на других.
- Итак, капитан, с сегодняшнего дня вы не наблюдатель, а член комиссии по исполнению... Черт его знает, что еще сказать.
-Поздравляю, — хмыкнул доктор.
-Прекратите, — поморщился подполковник и подвинул Денису приказ. — Подписывайте, капитан.
Три росписи стояли на бланке: размашистая начальственная, каллиграфическая докторская и коротенькая мелкая вязь Федорчука. Это удивило Дениса, ему почему-то казалось, что у крупного Федорчука и автограф должен быть соответствующий — размашистый, во весь лист. Он расписался.
-Пошли!
Открыли дверь. Француз сидел на койке, по-турецки поджав под себя ноги, и, раскачиваясь, пел что-то на своем языке. Ладонями он сжимал пустую кастрюлю. Он спокойно смотрел на вошедших, и в лице у него застряла какая-то почти веселая гримаса. Он пел, растягивая и без того большой рот, и Денис заметил вокруг губ картофельные пятна. Ртом он ел, что ли?
-Вставайте, Альгидес, — сказал подполковник.
Денис приготовился спокойно пережить весь этот дурной фарс еще раз. Сознание того, что ему известно все, что произойдет в последующие десять минут, крепило. Он знал, что его присутствие в "красном уголке"
не нужно, и до тех пор, пока Федорчук с Французом запрутся там, решил быть бесстрастным. В конце концов, ему нужно думать о СВОЕМ. Француз пел и качался, глядя на них.
-Спекся, — сказал доктор.
Четверо неподвижно стояли перед обреченным. И, не сговариваясь, трое взглянули на Федорчука. Их взгляды словно толкнули его, он шагнул.
"Сейчас скажет: вставай, родной", — откуда-то издалека, словно о чем-то постороннем, подумал Денис.
Но Федорчук ничего не сказал. Он молча присел перед Французом и положил рядом наручники...
Положил рядом наручники. Достал из кармана платок. Альгидес все качался и тянул что-то заунывное. Он смотрел на Федорчука как на родного и улыбался нечистым ртом.
Он улыбался. Федорчук вытер Французу лицо платком. Широкая лейтенантская спина заслоняла Альгидеса, только его длинное лицо с оттопыренными серыми ушами торчало из-за плеча.
-Федорчук? — позвал начальник. И тут вдруг все услышали:
-Несет Галя во-о-ду... Коромысло гне-о-тся...
Федорчук пел грудным, низким голосом, а Француз кивал и вертел у него перед лицом пустую кастрюлю.
Доктор подошел и тронул лейтенанта за плечо. Все произошло мгновенно. Сшибленный страшным ударом в грудь, он свалился на пол. Денис от неожиданности моргнул.
-Отставить! — как в плохом сне орал подполковник и рвал кобуру.
Но Федорчуков ствол уже сверлил его мертвым зрачком.
-А за нею Иванко-о, — вывел Федорчук, не опуская пистолета. Его всегда багровое, лоснящееся лицо стало вдруг почти синим. Денис с изумлением увидел, что из ноздри лейтенанта сочится кровь. "Откуда это?" — мелькнула мысль, он наконец очнулся. Что за черт, куда разом подевались его хваленые навыки и реакция? Он увидел, как в углу поднялся доктор.
-Сука, — сказал он отчетливо.
Но Федорчук не обратил на него внимания. Он целился в подполковника и, слизывая с синих губ кровь, твердил:
-Все в "красный уголок"! Все-все... шагом марш. Шаг влево, шаг вправо...
Все было ясно.
-Семеныч! — уговаривал его подполковник. — Это я. Опусти пистолет.
-В "красный уголок", — бубнил тот. — Шаг влево, шаг вправо!
В дверном проеме сбежавшиеся контролеры целили в Федорчука. Никто не думал о Французе, который все так же сидел как истукан, с кастрюлей в руках. Вдруг она выпала, и удар об пол прозвучал словно выстрел. Все дернулись, но, слава Создателю, никто не нажал на курок. И, еще раз слава, Федорчук оглянулся на Француза.
Через три секунды он лежал на брюхе с заломленной рукой. Подошёл доктор, поднял пистолет и передал начальнику. Потом присел, приподнял взбесившуюся голову за волосы, заглянул в лицо, пощупал шею. В складках толстого рта пучилась пена. Доктор брезгливо встряхнул руку.
-Все, — сказал он Денису. — Слезай, ковбой.
Всем было приказано разойтись по местам и пока помалкивать. Хотя, конечно, о таком деле разве будут? Впрочем, теперь уже все равно. Ставшего мягким и податливым Федорчука уволокли в медблок. Подполковник приказал вызвать городскую "дуру".
-Ждал, — сказал он, — врать не буду. Но чтоб так... Молодец, капитан, благодарность тебе. Могёшь! Лихо ты его пнул.
-Сбылась мечта идиота, — улыбнулся доктор.
Дежурный трюмный сержант с автоматом на плече торчал в дверях, слушал и таращил на них глаза.
-Товарищ подполковник, — наконец сказал он, и все на него посмотрели, будто увидели впервые. — Долго вы тут?
Он старательно косил глазами в угол, где был Француз. Тот уже не пел и не качался и вид имел вполне осмысленный, хоть видно было: напуган здорово.
Беспардонный доктор конечно хмыкнул. Начальник строго на него глянул, правда, они с Денисом тоже не удержались от улыбки, но тут же согнали ее. Доктор заглянул Французу в зрачки и признал его "вполне". В дверях начальник обернулся.
-Спите, Альгидес, — сказал он. — И помолитесь. Теперь, кажется, у вас есть шанс.
В коридоре сказал обоим:
-Прошу в кабинет. Смоем пыль.
Но доктор вместо ответа спросил сам:
-А что это за намеки Французу про появившийся у него шанс? Отменят, думаешь?
-Пока есть указание приостановить.
-Федорчук от дяди на хвосте принес?
-Принес, — подполковник выпил, почмокал, не закусывая. — Принес, — повторил он. — А вчера официальный приказ был, в столе лежит.
Доктор значительно погрозил пальцем:
-Выходит, ты, командир, не поставив нас в известность, хотел отправить Француза в "красный уголок"? А президент велел ему жить. Это как? Сообщников из нас хотел сделать? Нехорошо, гражданин начальник.
-Переживал очень, — гнул свое подполковник. — Я, говорит, на Французе душу отведу в последний раз и уйду. Устал, говорит. А ему все равно пуля подписана накануне, так что, мол, разницы нету: одним больше, одним меньше... Хотел послать подальше, а подумал — и правда. Сам знаешь, как его посылать...
Денис во сне поежился, забурчал.
- Не состоялся наш герой, — сказал доктор.
А герою снилось, что он полез купаться то ли в реку, то ли в озеро. Сил нет, какая холодная вода, но он почему-то не вылезает, а все плывет и плывет. Всем телом, грудью, животом, ногами чувствует Денис этот бездонный холод и, свернувшись калачиком, как в детстве, поджимает коленки.


Федорчука забрали в город. Он был каменный и ни с кене разговаривал. Поразило, как быстро большой и сильный человек спал с лица: щеки ввалились, обуглились, стали острыми скулы и нос.
- Ну, ты, Семеныч, отдохни пока, — говорил начальник на прощание. — А там видно будет.
-До свидания, — сказал доктор.
-Почему "до свидания"? — спросил Денис, когда ворота за "каретой" задвинулись.
- Чтоб не сглазить.
Пришла ночь. Развалясь на кожаном диване в кабинете подполковни¬ка, запивали спиртом сегодняшнее, взволновавшее.
-Не припомню такого дежурства, — в который раз вздыхал хозяин. Вздыхать было от чего: мало того, что ЧП, да еще с самим Федорчуком.
-Да уж, — соглашался доктор, не забывая подливать. — Теперь ты попишешь объяснения, рука отвалится. Но не переживай, он, собака, того стоит.
Денис впервые слышал, чтобы доктор запросто говорил начальнику "ты", но удивляться не стал. Что-то он быстро сломался в этот раз, разомлел и уснул тут же на диванчике. Сначала было силился разобрать голоса, но из темноты ему кричал о чем-то Федорчук, потом вдруг выплыло лицо жены...
-Улыбается, — кивнул начальник, — а вот интересно: прикажи я ему сегодня кончить Француза — как думаешь?
Нудное служебное расследование, с повторяющимися без конца "что" да "как", тянулось несколько дней и всем осточертело. Наконец старший — рыжеголовый скучный майор — захлопнул папку, выпил докторского спирта и укатил. Ни одного вопроса про "красный уголок" задано не было, хотя очевидно же, что рыжий не знать этого не мог. Сие вытекало из факта его приезда. Именно его, а не кого-либо. В первый же день он спустился вниз, прошел в "тир", постоял несколько секунд у дощатой стены и даже поковырял пальцем отслоившиеся щепки. Начальник, доктор и Денис терпеливо стояли сзади, но приехавший ничего не спросил у них; он с такой же загадочной миной покачался на носках перед злосчастной дверью, внимательно рассмотрел белые пятнышки следов от сорванного накануне портрета Ильича (в ночь после случившегося с Федорчуком начальник убрал лик вождя), но не спросил, что за дверью, И открыть не попросил, так просто покачался и ушел. Пожелал, правда, видеть Француза. Клетку открыли. Приезжий поглядел на обитателя, а тот в свою очередь на него. Переживания последних суток убили в Французе весь страх, скандальное возвращение к жизни сдвинуло все мироощущение. Он больше ничего не боялся и не ждал, он атрофировался ко всем звукам извне, он будто всю жизнь провел в этой клетке. Так живет цепной пес: от баланды до баланды.
Поглядев на Француза, майор впервые за всю экскурсию раскрыл рот и спросил глупее некуда и непонятно для чего:
- Как кормят?
- Плохо, - спокойно ответил Альгидес, опуская слова "гражданин начальник" и не вставая. Он взял эту привычку после того дня, хотя его и предупреждали, что за это будут бить. Но почему-то не трогали. "Что ты за идиот?" — было написано в его взгляде. Он не боялся.
Майор покачался и ушел наверх. В Трюм он больше не спускался.
На другой день после его отъезда подполковника вызвали в область. Он пробыл там недолго и, вернувшись, вызвал к себе доктора и Дениса и сообщил, что виделся с Федорчуком. Лежит он не в "дуре", а в одноместной палате окружного госпиталя, вид имеет вполне спокойный, только все время жалуется, что у него стынут ноги, и просит теплые носки. Что касается самого инцидента, то действия подчиненных признаны правильными, никаких нарушений режима не выявлено. Слово "НИКАКИХ" начальник подчеркнул.
- Вам обоим премия, мне, — тут он все же улыбнулся, — очередная звезда. Вот так, орлы.
"Орлы" тоже засветились.
-Наши поздравления, товарищ без пяти минут полковник! - сказал доктор и подмигнул Денису. — Еще пару таких Федорчуков — и быть вам генералом, а нам миллионерами. Может, вернется еще?
-Это уж вряд ли. Похоже, крепко подсел старик, придется обойтись без его трепетных услуг.
-Да, жаль, — вздохнул доктор. — Будем, значит, свои кадры растить. Вот из капитана толк выйдет — руки он лихо ломает.
-Как дам по башке! — сказал Денис.
-Ну шутю-шутю. Прикажете по стакашку, товарищ начальник?
-Погоди ты! - остановил докторскую трескотню подполковник, — Теперь о главном. Был у дяди. — Он сделал паузу, глядя на орлов. Орлы подтянулись: они прекрасно понимали, у какого, а точнее у чьего дяди он побывал.
Подполковник удовлетворенно кивнул.
-Дядя приказал "красный уголок" превратить в мышиный угол. Вышвырнуть все к чертям, набить хламом, законсервировать. Про остальное не мне вам напоминать.
-Знаем, знаем. Роток — замок, кругом вражьи уши.
-А тебя, засранца-весельчака, это в первую очередь касается, — пополковник ткнул в доктора пальцем. — Если что, звезды, деньги — все, коту под хвост.
Доктор враз обрел серьезный вид.
-Обижаете, товарищ начальник, ох, обижаете.
-Ладно-ладно, обидчивый ты наш. — Подполковник сразу смягчился. Еще бы, сколько лет вместе в этой яме! — В том, конечно, ни вины, ни инициативы нашей нет, но приятного мало. Ну кто знал, что дядя с племянником свалятся именно к нам в Трюм, на нашу голову, твою так... Словом, наше дело было помалкивать, мы и помалкивали.
-Да поглядывали...
Доктора будто подменили, ни одной смешинки не было в его глазах. Он сказал это тихо, так тихо, что, кажется услышал один Денис.
-Товарищ подполковник, — спросил он официально. ~- Разрешите вопрос?
-Валяй, чего ты?
-Насчет других Трюмов... Там что, обходятся без "уголков"?— Давай думать о себе, капитан! Давай о себе.
-Понял, товарищ начальник. Но вы сказали "законсервировать", а не "ликвидировать". Разница.
-Ну ты зануда, капитан! —- встрял доктор, снова обретая игривый тон. — Гражданин начальник, предлагаю лишить его премии.
-Не я сказал, — поморщился подполковник. — Я только повторил для ваших ушей. Не сегодня-завтра официально обнародуют Указ об отмене. Это уже точно. Так что мы с вами пойдем поздравлять наш сброд — готовьтесь. Кстати, не жалко, что с Гуливером твоим так вышло?
-Не понял, товарищ подполковник.
-Ну чего ты не понял, капитан? Все ты понял. Не жаль, что правосудие у тебя из рук вынимают? Ты не серчай, что я так прямо, мы здесь все в одной лодке.
-Не знаю. Не решил пока.
-Ну хоть честно — молодец. Право на выстрел, это, брат, в нашем деле иногда такой магнит, что... В общем, сказал бы, мол, вздохнул с облегчением, я бы, может, и не поверил. А насчет консервации решим так: нам на термины наплевать, "красный уголок" стираем ко всем чертям. Трюм остается, и желающих в него попасть, поверь, капитан, меньше не станет. И если захотят расконсервировать, сделают, и тебя и меня не спросят. И Федорчука нового найдут, и пятерых даже. Так что дело не в терминах, капитан... пусть, если угодно, называют это "консервацией", мы — ликвидируем. Вопросы?
-Никак нет.
-Там почти все склянки его личные, — сказал доктор. — Полгода таскал, помните? Может, соберем этот пыточный инвентарь в мешок и в палату ему? На память.
Денис хмыкнул, представив, и доктор ему заговорщически подмиг¬нул: мол, как мыслишка?
-Вышвырнуть к чертовой матери, я сказал! — Подполковник без видимой надобности поворошил на столе бумаги и добавил с неудовольствием: — Ну гляньте там сами. Если что поценнее... гм... — даже сам поперхнулся на этом слове, — сложите куда-нибудь... Да пойдешь ты наконец за спиртом?
...Сознание возвращалось к нему медленно. Сначала перед глазами вспыхнул яркий оранжевый шар, потом вдруг он стал белым и на этом фоне отчетливо проступили громадины мохнатых елей, острыми верхушками воткнутые в небо. Оно было серое и казалось рваной дырой в этом скопище коричневых стволов. Оттуда, сверху летела колючая дождевая пыль. Он тряхнул головой, сбрасывая налипшие на лицо холодные капли и приподнялся на локтях. Почувствовал, каким тяжелым стало тело. Обессиленный, он снова лег на землю и долго лежал так, закрыв глаза и дрожа от холода. По-прежнему шел дождь.
"Нужно идти, — подумал он. Мысли были мягкие, вялые, словно слепленные из густого тумана. — Наверное, меня уже ищут".
Он снова открыл глаза и долго смотрел на серый потолок и лампочку под сеткой.
" Нужно идти", — еще раз подумал Гулливер, понимая, что он проснулся.
Странница-муха настойчиво кружила вокруг лампочки. Гулливер дол¬го глядел на нее. Он хотел, чтобы глупая муха наконец-то наткнулась на
узкую щель поверх двери и выползла в коридор, ей ведь вполне хватит места. А там она могла бы отыскать путь наверх и попасть на свободу. Ах, как ему хотелось этого! Он сам сейчас был мухой. Но крылатая дура, добровольно заточившая себя в клетку, не находила обратной дороги и раздраженно металась под потолком.
Гулливер прислушался: в конце коридора загудела лестница, значит, спускались вниз. Так и есть: топот и голоса раздались в Трюме. Он слушал, как справа отворили дверь дальней клетки, слышал чьи-то голоса, затем снова загремел замок — дверь закрыли. Те же звуки повторились еще и еще раз, все приближаясь. Двери открывались и закрывались. Его клетка была последней, Гулливер смотрел на дверь и вдруг увидел муху, застывшую на решетке. Он ждал, сосредоточив на ней все свое внимание.
"Сейчас, — думал он, с ожесточенным азартом прислушиваясь к воз¬не за дверями, — только не мечись. Сейчас откроют, и ты вылетишь".
Дверь открылась, и муха, крутанувшись напоследок, исчезла в ярком коридоре. Гулливеру стало легче. Трое стояли на пороге. Он поднялся, доложил по форме: осужденный такой-то.
-Говоров, — сказал подполковник. — У меня для вас хорошая новость. Исключительная мера в стране отменена и заменяется пожизненным заключением. В назначенный день вас вместе с остальными переведут на Остров. Поздравляю.
-Спасибо, — машинально ответил Гуливер. — Граж...нин... — Он закашлялся.
Начальник улыбнулся.
-Ну мне-то за что? — Протянул газету с Указом: — Читайте. Вот тут капитан хочет остаться, поговорить с вами.
-Что чувствуете? — спросил Денис, когда начальник и доктор ушли. — Да присаживайтесь, Говоров!
— Муха, — сказал Гулливер.
Денис не понял.
-Мухой чувствую себя, гражданин начальник. Смешно, да? Будто крылья выросли.
-А чего мухой-то? — У Дениса было хорошее настроение, он и вправду был рад, что так вышло.
-Ну а кем? Не голубем же.
-А! — сказал Денис. — Это понятно.
Помолчали. Была какая-то странная неловкость между этими двумя людьми, будто что-то непоправимо разрушилось между ним, что-то такое, что было еще недавно. А было ли? Нет-нет, не могло быть ничего между ними! Но почему, откуда тогда ощущение этой липкой недосказанности, почти фальши? Денис не знал.
Когда они "громили" "красный уголок", доктор нашел пакет и вынул из него желтые вязаные носки.
-Ба! — сказал он. — Знакомые все лица. Как же, как же! Смотри, капитан: вот этим самым рукоделием Француз запустил мне в башку. Я тебе рассказывал.
-Ну и выбрось их тоже.
-Жалко. Ручная работа, от всей души. Может, своему отдашь?
-Лучше Французу верни.
- Что ты! Они ему ноги жгут как угли. А Федорчук, добрая душа, уж и приготовил их! Предвкушал.
-На свою голову, — сказал Денис. — Прямо мистика какая-то — заколдованные носки. Что думает на этот счет скудная тюремная меди¬цина, уважаемый доктор?
-Очень даже думает! Предмет, ассоциируемый с жертвой, будоражит чувство вины и подсознательно вызывает физическую реакцию - пациент визжит и дует на обожженные ноги. Но я гуманист. Я не пытаю людей носками, дух эксперимента довлеет надо мной. Предлагаю испытать чудодейственную силу этих теплых предметов на вашем толстокожем Гулливере, коллега.
-Ну и что? Оденет и будет носить. Не задымится. Доктор рассмеялся:
-И пусть носит на здоровье!
"А в самом деле", — подумал Денис.
Гулливер первым нарушил молчание.
-Вот интересно, — сказал он. — Как теперь будет? Ну там, свидание или посылка, с этим ясно — забудь. А письмо, как думаете, разрешат?
Денис вспомнил предыдущие разговоры и настроение.
-Вы же никому не собирались писать, Говоров. И не ждали.
-Да я так... Если б знать, что через год-два успокоюсь, тогда куда ни шло. Только меня надолго хватит, значит, придется жить, гражданин начальник. Если конечно нас там...кх... — он отрывисто и глухо посмеялся, — в поликлинику не сдадут, для опытов, как думаете, Денис Анатольевич?
-Бросьте. Будете жить, работать...
-Оно конечно, жить-работать, — покивал Гулливер. — Ни хрена вы не знаете, гражданин начальник, уж извините, что я так. Или знаете, да не скажете. А я нутром чую, со стенами разговариваю. Стены здесь, Денис Анатольевич, все знают и обо всем говорят как есть.
Он выразительно и даже, как показалось Денису, насмешливо, посмотрел на него. Впервые не отводя глаз, а раньше только взглядывал и тут же отворачивался.
-Тут у вас детский сад со всеми вашими костоломами. А Остров... Боюсь я, гражданин начальник.
-С каких это пор?
-Ас того момента, как вы с этой газеткой на пороге возникли.
- Врете, Говоров. Я же видел, вы пули не боялись.
- Потому и не боялся, что ждал. Созрел я, избавления хотел. Да и вы ко мне по-доброму... Словом, не страшно было. Надеялся я на вас, гражданин начальник. Видит Бог, как! А теперь вот боюсь. Будто заново мне все.
Денис не нашелся, что ответить, а тут еще эти дурацкие носки жгут карман. Пора уходить.
-Вы-то сами как? — спросил Гулливер. — Рады, что не придется?
С интересом спросил, видно было — волнует. Начальник, помнится, тоже спрашивал с интересом, а все же как-то не так, не с таким. Не было у Него в голосе такой душевности, что ли, такого понимания и даже сочувствия - черт бы побрал этого Гулливера сто раз!
-Рад, — как можно тверже сказал Денис. — Рад, Говоров. Я не убийца.то он уже специально для него добавил "не убийца", чтоб не загляды¬вал, сволочь, в душу, знал свое место.
-Ну дай бог! — Гулливер отвернулся и вздохнул. — Только ведь и вы созрели, гражданин начальник, разве нет? Оба-два мы у финиша стоим, а кто-то, — он пошевелил газетой, — взял и разрушил все. Бежали к цели, выкладывались, столько нервов и пота извели, а выходит зря. Это он нас с вами разрушил, гражданин начальник, каждого в отдельности и обоих вместе. Победу нашу отнял.
-Вы писать не пробовали?
-Что писать? Книгу, что ли?
-Ну, не книгу... Говорите вы красочно. Я заслушался даже.
Гулливер усмехнулся:
-Это я так, с перепугу разговорился. Разве что на Острове... Времени полно: засяду, так сказать, за мемуары.
-Не юродствуйте, Говоров. Вам не к лицу. И Гулливер вдруг надломился, просипел:
-Извините.Денис Анатольевич, — сказал он, когда тот был уже на пороге. — Может, все-таки успеете, снимете камень с сердца?
-С чьего? Но Гулливер не ответил, он просто стоял и смотрел,
-У вас ноги не мерзнут? — неожиданно для себя спросил Денис.
-Нет. Спасибо, гражданин начальник. У меня хорошее здоровье.
Он все стоял и смотрел, огромный и черный. Денис закрыл дверь. На
внутреннем дворе дымились мусорные контейнеры, в них сжигали разный хлам. Денис с ожесточением швырнул туда проклятые носки и долго глядел, как они не хотели загораться и медленно превращались в угольный комок.
А в своей клетке на койке ворочался Француз. Он силился заснуть и не мог. Француз подтыкал суконное одеяло, подтягивал колени к подбородку и зажимал ладонями ступни. Он не отличался здоровьем.
Дениса прогнали домой на целую неделю — приезжала Вероника. Написала, что едет без Катьки. Он соскучился по дочке и поэтому немно¬го расстроился, но все же рассудил, что она права. Пускай осмотрится, решит вопрос с работой и детсадом, потом можно и Катьку вырывать из цепких бабушкиных объятий. Денис дружил с тещей, но всякий раз, когда еще был в армии, та бурчала и зажимала внучку. Отпускала только, узнав от дочери, что устроились, что есть крыша и работа. В общем, нормальная теща, терпеть можно. Тем более это, кажется, в последний раз, хватит, на¬мотался. Да и Катьке скоро в школу.
Комната в семейном общежитии у него ничего, приличная. Даже две — есть уголок для дочки. По прошлым меркам — это люкс. Веронике должно понравиться. Он, честно говоря, думал: дадут двадцатиметровую конуру и будут они толкаться впятером — он, жена, дочка и холодильник с телевизором. Но подполковник — виноват! — полковник, молоток мужик, слово сдержал. Обещает и с квартирой поднажать, тем более Денису, как участнику боевых действий, зеленый свет. Правда, теперь "убойная"льгота в Трюме полетела к чертям, но обещал добиться. Только служи, Денис Анатольевич! Ну что ж, с таким командиром можно, послужим. Денис целый час торчал под душем, протер кожу до дыр — казалось, он до костей пропитался Трюмом. Неутомимая докторша добровольно взяла на себя все хлопоты по подготовке к встрече, как она выразилась, "потенциальной подружки". Она, похоже, не меньше его ждала Веронику. Вот ведь и работает в бабьем коллективе, а подружки, выходит, нет. Хотя, конечно, тут другое. Ни у кого из ее теток мужья не служат в Трюме, а офицерские семьи дружат иначе — это почти родное что-то. Денису это понятно, да и доктор, он знал, сам в свое время потаскал за собой жену по гарнизонам. Ну что ж, Вероника у него не бука, наверно, подружатся. И он осатанело намыливался в десятый раз.
Веронику встречали вместе. Разревелась, глупая, соскучилась. Пока Денис сушил губами любимое лицо, докторская чета чинно стояла в сторонке. Познакомились легко и просто. Галантный доктор поцеловал ручку и завладел чемоданами, а в командирской "Волге" Вероника с докторшей уже вовсю болтали и поочередно делали друг дружке большие глаза.
-Что ты говоришь?
-Вот увидишь...
-Да ну?
Денис сидел расплывшийся, чувствовал теплое плечо жены, перебирал пальчики на руке и сиял как парадный сапог.
-А мои обормоты мне говорят...
-Ой, такие большие!
-А она мне заявляет, представляешь?..
И смеются обе. Денис слушает и не слышит, о ком они. Ну, понятно, о ком, о детях. Он улыбается. Нет никакого Трюма, только эта рука в его ладони и семь дней и ночей счастья впереди.
Доктор с переднего сиденья подмигнул ему, и он тоже подмигнул, и они в свою очередь рассмеялись. Хорошо!
Начальник дал машину и обещал быть позже. Женщины хотели дождаться, но доктор не дал.
-Ну вот еще! Начальство задерживается, а мы страдать должны? Не бывать.
Командир приехал в новом парадном облачении. Таким его еще не видели. Недавно открытые созвездия на новеньких погонах придали его вечно утомленному лицу молодцеватый вид. И понятно: подполковник он был старый, но полковник-то молодой!
-Господа офицеры! — скомандовал доктор. -  Вольно, сукины дети. — Начальник тоже сиял. — Ну, капитан, показывай красавицу!
-... Ну как они тебе? — поздно ночью спросил Денис.
-Мне понравились.
-Зря Катьку не привезла. Соскучился я.
-Привезем, только устроюсь.
-До школы бы надо...
-В понедельник с докторшей пойдем в управление, у нее там родственница. Хлопотала насчет меня. Представляешь?
-Представляю, — улыбнулся Денис. — Она тебя тут ждала, как часовой рассвета.
-Хорошая баба.
-Смотрите, не разругайтесь через неделю.
-Не похоже.
-Ну, спи, спи.
Выжатый как лимон, он и сам стал стремительно проваливаться, когда она спросила:
-А как там?
Денис поморщился, соображая. -Где?
-Ну там... у вас.
— Ничего хорошего. Сидит всякая мразь, а ты целый день смотришь, как она зевает... Маленькая, давай спать, ну их всех!
-Их прям там и расстреливают?
Вот ведь интересно бабе, что ты с ней поделаешь
-Никто их не расстреливает. Указ вышел: смертная казнь отменена. — Денис ущипнул жену за нос. — Стыдно, барышня, газет не читаете, а еще педагог.
-А как же?
-Гниют заживо до конца дней, и всего делов.
-Жаль, — шепнула она, — убивать таких надо.
-Ну, это вопрос вечный, — сказал Денис, он был недоволен ночной темой. — И спорный. Ну его к черту, а?
-Извини. — Вероника прижалась теснее. — Вспомнила просто. Знаешь, у мамы в городе одна сволочь объявилась, нападает на детей. Девчонку шестилетнюю нашли, разорвал всю, ужас... Я однажды с Катькой в парке была, на минутку отвернулась, а с ней на лавочке какой-то тип сидит, разговаривает. Весь из себя такой: шляпа, галстук. Ничего, симпатичный даже. Какой, говорит, красивый букет из листьев ваша дочка собрала. Я так испугалась. А он говорит: я художник.
-Ну и что? — сдержанно спросил Денис. — Может, он и художник, и вполне нормальный тип.
-Да слава богу! Он, оказывается, там с сыном гулял.
-Вот видишь.
-Но я так испугалась, ты бы знал. Смотрю, сидит с Катькой...
-Ну успокойся, маленькая. Давай спать.
-Спокойной ночи, милый.
Кажется, целую вечность он не слышал этих слов. Денис спал глубоко и спокойно. Прохладный Вероникин нос ткнулся ему под мышку, и первое робкое пятно рассвета высветило на ключице косой шрам от пули-дуры. Но не война, не мрачный Трюм не потревожили его сна. В нем шел дождь. Он был легкий и негромкий, точно такой, как за окном.
За время его счастливого отсутствия событий в Трюме произошло два. Сначала умер Француз.
— Сердечко, — рассказал доктор.
Труп не вскрывали, кому он нужен. Составили протокол, завернули в рогожу и под присмотром доктора увезли зарывать. Никому не надо знать, что гниет под безымянным холмом на рваном кладбищенском отшибе.
В Трюме появились вакансии. Из "старожилов" остались только Гулливер да еще парочка душегубов помельче. Впрочем, ненадолго, со дня на день ждали пополнения.
-Жизнь продолжается, — рассуждал доктор, — и не дает скучать. Видно, этого добра на наш век хватит. А мне Француза жалко.
-Ой-ей-ей! — сказал Денис.
- Ты не понял. Не его самого — сдох, собака, и аминь! Атмосферы жалко сложившейся. Улетучивается атмосфера-то. Вот так торчишь с ними в Трюме несколько месяцев, год и привыкаешь незаметно. Знаешь: тут Француз, там Гулливер, здесь еще кто-то. Все же о них известно: кто как спит, как кашляет. Ждешь вместе с ними судного дня, почти как праздника. Потом приходит Федорчук с клещами или, например, ты с наганом и ставите последнюю точку. Все: жизнь дописана, клетки пустеют, праздник отшумел, наступают серые будни. Пока привыкнешь к новым! Понятно излагаю?
-Витиевато очень.
-Витиевато... Я художник, моя профессия подразумевает милосер¬дие. Щупать лоб и вытирать сопли последнему нелюдю, чтоб дотащить его живого до "красного уголка", — еще тот крест! Старина Гиппократ может мной гордиться.
-Ладно тебе, — сказал Денис. — Все кончено.
-Вот и жаль. Будто что-то родное оторвали. Видит Бог, уйду фельдшером в детский сад.
Доктор всегда говорил так, через хиханьки да хаханьки, но говорил всегда о наболевшем. Денис чувствовал это. И все же ему трудно было понять, за каким велеречивым изгибом его рассуждений прячется эта боль. Ну что ж, способы самозащиты от себя самого бывают разные, у доктора вот такой. На здоровье.
, Вторым и главным известием стало сообщение полковника о переводе его из Трюма на Остров.
-Отец родной! — возразил доктор. — А как же мы?
Денис прекрасно видел, что подлец-доктор обо всем уже прекрасно знает и этот спектакль только для него. Так и было: полковник обращался к Денису.
-Я намерен, капитан, забрать вас обоих с собой. То есть я хочу предложить. Приказать не могу, хотите — оставайтесь, но подумайте. Мы сработались, а тут с новым хозяином и командой как-то еще будет? Кстати, я знаю его: служили вместе в Казахстане, человек, мягко говоря, нелегкий, хотя и честный службист. Впрочем, если решите остаться, у вас еще будет время узнать его поближе. Но еще раз предлагаю подумать, капитан. Честно скажу, я к тебе привязался.
-И я, — сказал доктор. — Морским узлом. Да какого черта тут думать?
-  Неожиданно как-то. — Денис метнул в него молнию. — А ты-то чего молчал?
 - Я  человек маленький. На то есть начальство.
-  Мы одна команда, капитан. Должны быть вместе. А насчет квартиры не сомневайся: на Острове перспективы большие, а я свое слово держу.

- Ой, что вы, товарищ полковник! — поспешно сказал Денис. — Я и не думал вовсе. — И вышло так искренне!
Я согласен.
Не сомневался, капитан. Рад.Они сидели вдвоем в тесной клетке. Денис плеснул принесенного спирту и подвинул кружку.
-Завтра вас переведут на Остров, пейте.
-Я ваш адский талисман? — спросил Гулливер.
-Там вы перестанете им быть. Там много таких, как вы. Целое стадо.
-А здесь?
-Пейте, — повторил Денис. — Разве не хочется?
-Денис Анатольевич, что с вами?
Он рассмеялся. Посмотрел Гулливеру в глаза:
-Говоров, вы меня убиваете.
-А вы меня нет. В этом вся проблема,
-Нет никакой проблемы, Говоров! — Денис поднялся, прошелся, два шага туда, два назад. — Я просто пришел угостить вас водкой. Это моя блажь, понимаете? Я могу себе это позволить.
-Не уходите, пожалуйста, — попросил Гулливер. Денис снова сел.
-Вы пить будете?
Гулливер взял кружку, повертел и поставил на место.
-Опять дождь на улице?
-Откуда знаете?
-Я же слышу.
Ничего он не слышит. Врет. Здесь, в Трюме, глухо как в танке. Топот в коридоре и лязг —- один и тот же звук. Зачем он врет? Хотя ведь и вправду дождь.
-Да, — сказал Денис. — Дождливая осень.
-Вы знаете, мне последнее время снится один этот сон. Льет и льет. Я даже боюсь, что кончится. Привык.
-На Острове увидите настоящий. Соскучились небось.
-Соскучился — не то слово. Так бы кажется встал и стоял под ним, чтоб до костей проняло.
"И мне тоже, - подумал Денис внезапно. — И мне тоже снится дождь".
- Денис Анатольевич, а Вы не боитесь?
-Чего?
-Меня. Что мне терять? Вот наброшусь сейчас, стану душить. Прибегут — и пулю мне, а мне ведь того и надо.
Он смотрел с любопытством. Денис усмехнулся.
-Знаете, Говоров, вы все-таки порядочный мудак. Не скрою, мне было интересно разговаривать с вами. Не знаю почему. Но вот этим своим вопросом вы все рушите, что возникло... — видит Бог, он не хотел добавлять эти слова, но все же сказал: — между нами. Ну вас к черту, Говоров.
-Не обессудьте, гражданин начальник, — заторопился Гулливер. — Погодите. Я ведь без зла. Я что хотел сказать-то: мне на Острове жизни нет. Я там загибаться не хочу, вы же знаете. Первому охраннику в глотку вцеплюсь, впятером не оттащат. Пока не пристрелят, не успокоюсь. Этоне вы, это я себя к смерти приговорил здесь, в Трюме. За ним для меня жизни нет...
Он тараторил с такими глазами, будто милостыню просил.
-Слова, Говоров, все жить хотят. Я среди вашего брата других не
видел. Кстати, зачем душить меня или беднягу-охранника, мало вам крови? Трахнетесь башкой вот об этот угол, например, — смотрите, какой острый! Страшно?
- Гулливер смотрел на Дениса, и заблестевшие глаза его снова потухли.
-Страшно, - кивнул он.
-Ну вот видите, — примирительно сказал Денис. - А то: "вцеплюсь", "не хочу!" Выпейте лучше.
-— Один не буду.
-Со мной, что ли, хотите?
-Хотел бы. Но вы побрезгуете.
Пауза длилась недолго. В эти секунды Денис ни о чем не успел подумать и даже не удивился самому факту, вообще ничего. Он просто взял кружку и выпил. Вот и все.
Гулливер покосился и тихо сказал: "Спасибо". Денис налил ему, придвинул хлеб. Выпил и Гулливер. Они помолчали. Послушали, как в конце коридора возникли шаги и приблизились. В открытую дверь заглянул конвоир:
-Товарищ капитан, футбол начинается. Закрывайте его, пойдемте.
-Сейчас иду.
Маленький телевизор в каморке помогал коротать пустые трюмные ночи.
-Продуют наши, как пить дать, — озабоченно прибавил солдат.
-Иди-иди.
Снова шаги от камеры вглубь.
-Идите, — кивнул Гулливер. — Может, не проиграют...
Он отвернулся.
Денис достал пузырек, еще оставалось. Он плеснул в кружку, шмыгнул носом, как мальчишка — как он тут не простывает? — и сказал, глядя в угол:
-Вот что, Говоров, сейчас я дам вам бумагу — пишите письмо. Отцу, сестре, кому хотите. Не ерепеньтесь. На Острове такой возможности не будет. Адрес вашего отца мне известен. Это последнее, что я сделаю для
вас, потому что... потому что вы мне надоели.
Денис сопел, он был не доволен собой не потому, что нарушал правила — да провались они! — а больше потому, что понимал всю несуразность вылетевших словечек. Что значит: "Вы мне надоели"? Разве это не сам он чуть ли не каждое дежурство приходит к Гулливеру, носит ему книги и  спирт? И разве это не он говорит с ним, говорит и никак не может остановиться, потому что всегда остается что-то главное, недосказанное. Но что?
Да, кажется, и сам Гулливер оценил эту фразу, он же не дурак. Но промолчал, собака. И правильно, не в его положении огрызаться.
Так ожесточенно думал Денис, пока Гулливер, в свою очередь, думал тоже. Наконец он сказал:
-Писать не буду. Не о чем, сами понимаете. А вот это... — он достал из кармана-куртки белый комок, — возьмите. Раз уж сами сказали...
Отдайте бате...Что это?
-Меня кусок.
-Что?!
— Ноготь это, гражданин начальник. С большого пальца правой руки. — И он ковырнул воздух этим самым пальцем. Только сейчас Денис увидел, что палец замотан тряпкой,
-Вы с ума сошли! Гулливер усмехнулся:
-Брезгуете, Денис Анатольевич? А спирт из моей поганой кружки пили. Я же животное, зубами выгрыз — всего делов.
-Да, — сказал Денис. — С зубами у вас все в порядке. Но зачем? Объясните.
-Вы что, не понимаете?
-Нет.
-Ну как же, гражданин начальник! Ну посудите сами: сгнию я черт знает где, бате только воспоминания останутся, не самые приятные причем. А так от меня еще живого хоть что-то. Может, к матери положит: все же сын я им. Вроде как-то по-людски. Ну а плюнет да выбросит — что ж... Не палец же мне откусить совсем глупо. И волос на непутевой моей башке, сами видите, нету. И с письмом вам напрасные хлопоты, еще неприятностей наживете. Вот такой расклад, гражданин начальник. Не побрезгуйте.
Обстоятельно объяснил. Доходчиво. Денис видел: серьезен Гулливер. Только что-то звериное в этом. Хотя чего ты ждал?
Он взял тряпку, раскрыл, посмотрел. Ноготь. Большой, серый. Денис завернул его и убрал в карман.
-Как вы сказали: "Я ваш адский талисман?" Гулливер промолчал. Сейчас они не глядели друг на друга.
-Завтра вас переведут, Говоров, — зачем-то повторил Денис. — Спите.
И пришло последнее утро. Оно пришло и застало Дениса за столом, в расстегнутом кителе и с неподвижным взглядом. Невыкдюченный телевизор тихо посвистывал и зернился экраном. Наши, как водится, продули. Пистолет лежал на столе.
Денис положил на него руку, подержал так и, наконец, убрал в кобуру.
Без пяти шесть. Потянулся и выключил телевизор. Светлый квадрат пискнул и сжался в маленькую точку. Денис подождал, пока она исчезнет, и вышел в коридор. Караульный торчал в своем закутке. Денис кивнул ему и пошел в глубь Трюма. Солдат безразлично посмотрел ему в спину, он не первый раз дежурил с этим странным добряком-капитаном. И телик разрешит посмотреть, и подрыхнуть, а жирного ефрейтора из второй команды даже к отпуску представил. Может, и нам перепадет,
Денис шагал чуть медленнее обычного. Чуть-чуть. Мимо пустой Фран-цузовой клетки, другой, третьей.
Дверь Гулливера.
Он немного постоял, глянул в конец коридора: солдат смотрел на него, ему просто некуда было больше смотреть. Денис открыл дверь.
Гулливер не спал. Он стоял, прислонившись плечом к стене.
— Говоров, — негромко сказал Денис. - Я пришел снять камень.
Гулливер кивнул и отвалился от стены.
- Я повернусь спиной. Стреляйте, пожалуйста, в затылок, — так же тихо ответил он, поднял воротник и стянул его под подбородком обеими сильными руками, словно прячась от холода.
-Вы все же боитесь смерти, Говоров.
- Я просто хочу повернуться к ней задницей. Это не одно и то же. Они шептались, как заговорщики.
-Я никогда не стрелял в затылок, — сказал Денис.
— Вы можете сделать для меня исключение. Пусть это будет моя последняя воля.
Он отвернулся и стоял, подобрав к подбородку руки.
Денис медленно выжимал пальцем спусковой крючок. Он еще услышал, как Гулливер сказал не оборачиваясь:
-Не нужно превращать в фарс. Так хорошо на...
И не дал ему договорить.
Потом было... Ну что было? Топот, грохот в коридоре, лица в дверном проеме. Денис обернулся. Большой серый человек лежал у его ног в черной луже. Денис бросил на тело пистолет. К нему приблизились, но не хватали — стояли, смотрели.
Вдруг все расступились, и полковник прошел вперед. Он глянул на труп, сморщился, как от зубной боли, и покачал головой.
-Что ты наделал, капитан? Что ты наделал.
-Я убил муху, — сказал Денис.
Доняли Бобыля туманы. Совсем расклеился он, захворал. Ночью не мог заснуть, грел поясницу и заходился кашлем, так что душа выворачивалась.
Вечером приходил туман, струился по окну, звал к реке. Но все реже спускался Бобыль — невмоготу.
- Да, брат, — говорил он. — Ты уж того... извини. Видишь, как меня скрутило.
Рюмку, однако, выпивал. - Изредка заглядывала соседка. Здоровалась и, не спрашивая разрешения, принималась возиться на кухне: месила тесто, гремела кастрюлями. Бобылю было неудобно при ней сиднем сидеть, и он уходил во двор. Соседка по большей части молчала, а сам он побаивался с ней заговорить. Так и общались: "здравствуйте — до свидания".
Она готовила Бобылю пироги или кастрюлю борща и выходила во двор,
-Я тебе там настряпала, Демьяныч, — говорила она строго, — Поешь. В другой раз зайду... гречки купи. Как спина-то?
- Бобыль смущался.
-Да чо, нормально,
-Не сиди на речке-то по ночам, не молоденький. Ну, пошла я. Соседка уходила, он кланялся ей, благодарил. Он не голодал конечно,
сам готовил постные обедики: суп, картошка — ему хватало. Но как-то так повелось после смерти жены, что раз-два в месяц приходила соседка и молча стряпала ему обед. Настоящий, вкусный. Бобыль молчал тоже, только кланялся и благодарил.
Верка-почтальонша, добрая душа, забегала чаще. С этой Бобыль разговаривал, а больше любил слушать Веркину болтовню. Он редко выходил в поселок, и Верка охотно рассказывала ему о всех мало-мальских событиях и приключениях. Она все и всегда знала. Жил Бобыль тем, что есть, ничего не ждал, а дождался.
Как-то утром, в субботу, прискакала Верка, газеты ему принесла и привела с собой военного. Молодой майор поздоровался с ним, сказал, что по делу. Засосало у Бобыля в груди нехорошо, покашлял он и попросил Верку:
— Ты иди пока. Нам тут... побеседовать... Потом мы с тобой.
Верка тоже понимала, что дождался Бобыль вестей. Рада была, аж светилась. Ах, Верка, Верка!
-Ладно! — крикнула. — Я забегу!
Стрельнула глазами в симпатичного майора и убежала. Они оба про¬водили ее взглядом.
-Егоза, — сказал Вобыль и замялся: — Дак это... Чего тут? Идемте вдом.
Он поставил на стол бутылку домашнего вина, тарелку с колбасой. Суетился.
-Я не надолго, — сказал Денис. — Вы не волнуйтесь. Как живете-то, Александр Демьянович?
-Дак чо? Живу... Может, выпьете? Хорошее вино.
-Нет, спасибо.
-Тогда я. Рябиновка... Кости греет.
Денис подождал, пока он выпьет. Бобыль поставил стакан, поелозил пальцами по скатерти. Смутился, убрал руки под стол. Денис положил перед ним официальное уведомление.
-Дак чо?.. -— спросил Бобыль, глядя на листок. — Все? Я думал —почтой.
Денис подвинул ему сложенный платок:
-Он просил передать это вам.
Бобыль развернул, осторожно взял темными пальцами, долго глядел. Вытер глаза.
-А как же... Верка приносила?.. Отменили же...
-Увы, Александр Демьянович. Приговор приведен в исполнение до Указа. — Денис кивнул на бланк: — Там все сказано. До свидания.
На другое утро заскочила Верка, но дом был пуст. Верке не терпелось узнать, что сказал майор. Она спустилась по трапу к реке и увидела Бобыля. Он лежал на боку, скрючившись, сунув руки между колен. Струйка дыма торчала над углями костра, и недопитая бутылка стояла тут же.
-Ой, — испугалась Верка. — Дядь Сань!
Тронула за твердое плечо, но он не пошевелился.
Когда Бобыля принесут в дом, чтобы собрать в последнюю дорогу, стряпуха-соседка обнаружит человеческий ноготь у него в кулаке. Она не станет ломать голову и брезгливо швырнет ЭТО в помойное ведро.






ЭПИЛОГ
Вероника с Катькой крутились на чертовом колесе, а он милостиво был отпущен на кружку пива. По случаю завтрашних дочкиных именин сегодня Денис устроил любимым женщинам обещанный день развлечений. Разрешалось все: мороженое и лимонад в сумасшедших дозах, все аттракционы по пять раз, кино, конфеты, капризы и причуды... Понимающему достаточно. Это ужас.
Денис и сам с удовольствием накрутился и накачался с ними на разных каруселях до чертиков в глазах и наконец взмолился.
Он стоял в открытом павильоне, перед ним крутилось колесо, за спиной, в глубине парка, гудел паровоз на детской железной дороге, веселой стайкой бежали по аллее девчонки...
Мужчина в мягкой шляпе и галстуке вежливо попросил прикурить. Денис пожал плечами. Незнакомец извинился и ушел. Что-то заставило Денисаосмотреть ему вслед. Он обернулся, но аллея была пуста.