Ведьма снежных окраин. Гл. 13

13

- Ты кто? – удивленно и вполне миролюбиво спросил Сергей.
- Я Давид. Поэт. Ночую здесь. Я не самоубийца. Просто упал из окна. А очнулся здесь. Пятый день уже. Я что? Я ничего. Чуть с ума ни сошел. То город ночью. То днем степь пустая. А тут вы. Вот я и решил с вами . А вы драться.
- Да, пять дней здесь, это прилично. Что это ты на прозу перешёл, поэт?
Элен смотрела на молодого человека с сочувствием. И чем-то он ей понравился, и она совсем не хотела что бы Сергей бил его, консервным ножом или деревяшкой от лестницы.
- Как хорошо, что я вас тут встретил! – разглаживая всклокоченные во время борьбы, жесткие как проволока волосы, продолжал Давид. - Вы даже не представляете как тут тоскливо.
…Я нищий изгой, бреду одиноко,
Межвременьем  жутким наказан жестоко
   Вкушаю до дна сию горькую чашу,
   А где избавленье? Кто скажет…
- Мать вашу! – одновременно закончили за него Элен и Сергей.
У Элен эта фраза выскочила совершенно случайно, но ей самой стало, почему то очень смешно, хотя общий смысл сказанного оставался весьма туманным.
Человек в шторе, с изумлением наблюдал за двумя корчащимися от смеха людьми и не понимал, почему его четверостишье вызвало такую бурную реакцию. Нервное напряжение за последнее время получило-таки разрядку. Девушка смеялась и думала, что вот-вот лопнет от смеха. Но смех иссяк,  и на место веселью опять вернулась тревога.
Разломав старое деревянное кресло, Сергей аккуратно сложил обломки на лист оцинкованного железа, который нашёл под  диваном, доставая оттуда консервный нож.
- Я все еще принимаю заявки на чай, – громко сказал он, глядя, как Элен сидит на диване, обхватив колени в глубокой задумчивости.
- Что? Чай? – спросил Давид, который до этого молча, вглядывался в темноту за окном, то и дело нарушаемую слабыми желтоватыми всполохами света. - Не разжигайте огня! Вы не представляете как это опасно!
- Почему? –  Элен с изумлением посмотрела на нового товарища по несчастью.
- В самом деле, почему? – спросил Сергей, но спички, которые вынул, что бы развести огонь все-таки убрал обратно в карман.
- Огонь разозлит Её!! – со страхом сказал Давид.
- Да кого её то?! Ты можешь говорить яснее?
- Пустоту, – одними губами прошелестел поэт.  Я за эти ночи осмотрел почти весь город и нашел Её. – Она как стена. Прозрачная. Она окружает город. Через нее всё видно, но пройти сквозь себя, она вам не даст. Когда наступает день, город исчезает. Становится холодно и валит снег. Целый день. Я пробовал идти вперед, по снегу, но каждый раз, когда наступала ночь, я оказывался в этом городе. В самом его центре. За то время что здесь бродил, много размышлял и вот что я думаю. Никакой это вовсе не город. Это чистилище! А мы здесь неприкаянные души. И никогда нам отсюда не выбраться. Стена из пустоты не даст.
Давид закрыл свое лицо ладонями и заплакал. Элен смотрела, как сотрясаются костлявые плечи молодого человека и потрясенно молчала.
- Души неприкаянные говоришь? – Сергей без замаха, раскрытой ладонью вдруг врезал поэту по закрывающим его лицо рукам.
- А-а-а! - Закричал тот, отнимая ладони от внезапно закровоточившего, породистого, с горбинкой носа. - Зачем? Зачем вы меня ударили?
- Больно? -  вместо ответа спросил Сергей.
- Очень больно, – захныкал Давид.
- Ну, вот видишь, это объясняет две вещи: первая, что ты болван, а вторая, что никакие мы не души, а вполне живые люди.  У тебя идет носом кровь, и ты чувствуешь физическую боль.
- Я понял. Не надо меня больше бить, – загнусавил поэт в свой  подбитый нос.
  Давида усадили на диван, на диван рядом с Элен.
- Запрокинь голову и посиди так минуты три. Кровь скоро остановится. А потом ты мне все подробно про себя расскажешь, и про то, как попал сюда и про пустоту эту твою. Но предупреждаю сразу, начнешь страшилки плести  – отобью голову. Так что четко и внятно, как в армии, если понял, кивни.
Давид тут же кивнул и снова захлюпал носом. Элен достала не совсем чистый носовой платок и  протянула его поэту.
- Зачем ты так? – сказала она Сергею, с укором глядя на него.
- Не люблю, когда пацаны нюни распускают и прочие сопли в сахаре,  – ответил  тот, и чтобы не встречаться взглядом с Элен, посмотрел в окно.
Город тонул в полумраке. Казалось, что так было всегда и вечная ночь никогда не рассеется, и они навсегда застрянут в этом сюрреализме. Слившись с городом, растворятся в бетоне и асфальте, став его частью.
Когда Давид-поэт пришел в себя, то есть достиг того состояния в котором он мог внятно излагать свои мысли, он начал свой рассказ.
- Родом я из Салахина, что на севере Ихалута. Отец мой торгует птицей на рынке центральной площади. Я же зарабатываю тем, что пишу стихи на заказ, для богатых хамудэн и любого кто сможет достойно заплатить за мой скромный труд. В наших землях стихи мало кто может писать и таких как я в городе всего несколько человек. Мы создали свой орден, придумали общий знак причастности. Вот он.
Давид распутал штору и остался в легкой, то ли тунике, то ли накидке с рисунками такими же, как и на шторе.  Провел двумя руками, снизу вверх по ней, и  картинка тут же засияла изумрудным светом. Теперь Элен смогла разглядеть рисунок внимательнее, листиков было не три, а четыре, и больше всего он напоминал четырехлистный клевер, только почему-то с квадратными листьями и ромбовой точкой по центру.
Клевер всё наливался светом, пока не стал ярким и не осветил комнату не хуже электрической стоваттной лампочки, а затем поэт встряхнул рисунок и все исчезло.
- Ну, со светодиодами все понятно, впечатлило, - сказал Сергей, стараясь не особо вникать в дополнительные чудеса.  - Ты вот что приятель скажи: где такая страна то находится? И что это за город такой, Салахин?
Поэт изумленно вытаращился на него.
- За океаном Биахо, у подножия гор Сафиир. Ихалут весь мир знает! Вы разве не слышали про знаменитый жёлтый фарфор?
- Саафир говоришь?  – Сергей недобро посмотрел на поэта. - А может, ты нам мозги паришь? Какой нахрен жёлтый фарфор?!
Он нависал над съежившимся Давидом, явно намереваясь как минимум отвесить ему подзатыльник, но Элен внезапно вмешалась в разговор.
- Не бей его, пожалуйста – сказала она, глядя Сергею в глаза, а потом наклонилась к самому его уху и прошептала.  – Может он тронулся от всего этого?
Девушка увидела, как свет ярости понемногу гаснет в глазах Сергея. Темно-зелёная глубина их опять обрела спокойствие уверенного в себе мужчины. И когда во взгляде его вдруг заплясали жёлтые искорки, Элен подумала, что хотела бы проникнуть в его душу, понять его суть, прочитав её подобно книге. Да и в самой душе Элен что-то защемило, нарастая сладкой истомой, и  она, внезапно чуть не рухнула на старый диван, с которого только что встала. Сергей улыбнулся ей своей мальчишеской улыбкой, которая тут же убрала лет десять от его сурового лица, а за тем перевел взгляд на Давида.
- Расскажи, как ты попал сюда,  – очень мягко, почти вкрадчиво попросил он.
Давид, осознав, что гроза миновала, вновь продолжил рассказ.
- День, в который я попал сюда, не задался с самого утра. Пуфэн, глава нашего ордена сказал, что в последнее время за мои стихи не стали давать хорошую цену. А я разве виноват, что не хватает в последнее время вдохновения? И где же ему взяться, если вместо созерцания приходится отцу помогать, птицу ловить. А по пескам в предгорной равнине не очень-то приятно бегать. Жара. Чуть зазеваешься, откроешь лицо или руку, фараканы тут же начинают неистово жалить. В пустыне за городом вообще полно всякой гнусности, иначе съебасам не выжить.
- Кому? – хором переспросили Дровосек и Элен, которая слушала историю Давида с большим интересом.
- Ну, птица у нас там такая водится. Съебас, – поэт почесал свой затылок, недоуменно уставившись на них. - У съебаса голова маленькая на длинной шее и туша небольшая, зато ноги огромные, ляжки мясистые. Очень вкусная птица, и очень редко, когда на столе бывает.
- А почему редко? – спросил Сергей,  с очень серьезным лицом, едва сдерживаясь.
- Да потому что поймать почти невозможно, бегает быстро. На то он и Съебас, – ответил поэт.
Тут уж Дровосек не выдержал и захохотал. Следом засмеялась Элен, хотя сама не понимала своей реакции.
- Да что я такого сказал то?! – Изумился Давид и тут же его губы обижено надулись. - Над стихами хохочете! Над птицей то же! Не буду больше ничего вам рассказывать.
- Невероятно!- воскликнул Сергей, глядя на улыбающуюся Элен. - Это же надо иметь такое воображение? И как складно-то у него все выходит. Ладно, птица говорун, валяй свою байку дальше.
- Не буду, – Давид насупился и, обхватив себя за колени руками, уставился в одну точку.
- А в репу? – это предложение прозвучало так задушевно и не агрессивно, что поэт сам перешёл в наступление.
- Да делайте что хотите! Сами-то вы кто такие? Откуда взялись? И кто дал право руки распускать? – поэт нервным жестом взъерошил свои черные, жесткие как проволока волосы, угрюмо глядя на собеседника.
Глаза у Давида были большие, чуть ли не в половину лица и такие же черные, как и волосы. Да и вообще в поэте было, что-то арабское, не смотря на его, очень светлую кожу.
- Не бойся его, рассказывай дальше, – Элен взяла поэта за руку и немного сжала его ладонь. - Он хороший и больше не будет букой-бякой.
Дровосек, принимая правила игры, улыбнулся Давиду самой открытой и доброй улыбкой, на которую только был способен.
- Да что вы со мной как со скорбным духом!? – в сердцах воскликнул поэт. - Я не сумасшедший!
- Успокойся, пожалуйста, – Элен продолжала сжимать его прохладную ладонь, чувствуя, что та начинает греться от ее тепла.
Давид, теперь, почувствовав прикосновение, глядел уже не так затравлено.
- А ты красивая, – сказал он, совсем успокоившись. - В наших землях такие девушки редкость…
- Продолжай свою историю, - попросила Элен, зардевшись от невесть какого комплимента.
- На чем я остановился? Ах да! Так вот. В тот день, отец  Пуфен назначил мне наказание. Я должен был придумать двадцать слов рифмующихся к слову «созерцание» за два часа. Я придумал только восемь… И меня ожидало наказание. Двенадцать ударов розгами, за каждую непридуманную рифму.
Я ненавижу своих братьев и отцов по ордену. Если дела идут плохо, то они вымещают свое раздражение на мне. И я, как самый младший, должен все это безропотно сносить, а иначе навсегда потеряю место. А я так люблю стихи…
Отец Васелин заготовил связку, он умеет находить самые сучковатые и прочные ветви.
Отец Бэс-Крэма приготовил рассол для вымачивания. Именно такой чтобы не размякло и не разбухло, но пропиталось солью.
А у брата Дрюка, руки как бревна. Он и сам огромный как бык и, по-моему, такой же тупой. А  стихи… Его талант ушел в ширину его плеч и, по-видимому, не коснулся яйцеподобного чела.
В общем, растянули меня на лавочке, а дальше как в тумане. Дрюк, безмозглая скотина всыпал мне не двенадцать, а много больше. И бил с оттягом. О! Он любит смаковать такое. Не помню, как выдержал экзекуцию, очнулся только кода стоял в проеме окна башни поэтов. Там нет стекол.
Отец Васелин, что-то орал мне. Не в себе я был, потому и не понимал что именно. Пуфен стоял с застывшим лицом, а у Дрюка была такая кровожадная морда… И я вдруг понял. Ничего еще не закончилось. Впереди ждет новое, куда более серьезное наказание. И так мне тоскливо стало. Жить не захотелось. Вот что. Видимо сомлел я от страха и от отчаянья. Сорвался. Все замелькало перед глазами, удар и вот я здесь.
- Я ему верю, – сказала, Элен глядя на Дровосека. - Такое сразу не придумать.
- Пожалуй ты права, – задумчиво ответил тот, переводя взгляд с девушки на поэта. Уж больно он на обычного, как мы с тобой землянина похож.
  Ладно, про пустоту и здешнюю физику мы послушаем после. А сейчас всем спать.
- Там на чердаке есть уютный топчан, можешь лечь там. Я буду в кресле, поближе к входной двери.
-Нет, – твердо сказал Давид. В кресле буду я. - Все равно не смогу уснуть, а если что, смогу предупредить об опасности.
- Валяй, – неожиданно легко согласился Дровосек.
Понимая, что надо отдохнуть, Элен все никак не могла уснуть, даже не смотря на усталость. Слушая, как в маленьком коридорчике кряхтит Давид, мостясь в неудобном кресле, она думала о Сергее-Дровосеке. Почему он такой? Словно заиндевелый. Грубый иногда… А улыбка такая добрая.
Девушке вдруг очень захотелось растопить эту ледяную корку, оживить в нем чувства. И все  встало на свои места. Элен вдруг четко поняла, чего хочет и что можно сделать. Она вспомнила Татьяну Ларину в пушкинской поэме, перевод которой она случайно нашла в интернете.  Прислушалась к себе и осознала насколько они разные в поступках продиктованных  схожим чувством. Встав с дивана, она поднялась по лестнице на чердак. Дровосек лежал на большом, похожем на ортопедический, матрасе. Глаза его были закрыты, но Элен не могла с уверенностью сказать, спит он или нет. По-видимому, всё же спал, потому что вздрогнул, когда девушка прильнула к нему.
- Мне страшно, - прошептала Элен, глядя в недоумевающие глаза мужчины. - Можно я немного полежу с тобой?
Дровосек ничего не ответил, но и не отстранился, когда она всем телом прижалась к нему и уткнулась лицом в жесткую материю комбинезона. И ей вдруг стало хорошо и спокойно. Почудилось, будто они муж и жена и прожили счастливо долгие годы. Лежат в предвкушении близости, не торопясь, наслаждаясь моментом. Ей вдруг вспомнился Уил. Как он был всегда с ней нежен и внимателен в такие моменты, но воспоминание тут же отошло и забылось как незначительное. Элен скорее услышала, чем почувствовала всё возрастающие удары сердца и не сразу поняла, что чувствует она не свои толчки, а слышит его удары. Вот. Она приподнялась повыше и накрыла его губы своими губами. И он ответил. Жадно. Неумело словно в первый раз. Поцелуй, почему то был соленым на вкус, но для Элен не было ничего слаще его. Обезумев от охватившего их острого желания, они судорожно помогали, друг другу избавится от одежды, которая в данный момент стала врагом, оттягивающим момент единения, заставляя чуть ли не отрывать пуговицы и заевшие молнии.
И когда, этот миг настал, Элен показалась, что окружающий их мир раскололся на кусочки и закружился калейдоскопом невероятно ярких осколков. Волшебной мозаикой, соединяясь то в один, то в другой причудливый узор, наполняя её тело наслаждением, каждый раз по-разному, в зависимости от созданной картинки.
Вот узоры замелькали быстрее, слились в немыслимую какофонию мелькающего света и, собравшись воедино, застыли чердачной мансардой, возвращая привычный мир. Но это был уже совсем другой мир. Во всяком случае, для Элен.
Они лежали на широком матрасе, слушая ватную тишину, чувствуя как, постепенно затихая, стучали их сердца.
Сергей хотел было, что-то сказать, но девушка приставила к его губам указательный палец.
- Не говори ничего, – тихо попросила она.
Элен лежала, закрыв глаза, обессиленная натиском этого в сущности незнакомого ей мужчины и  ни о чем больше не думала. Совсем.