Зло от юности его

«Помышление сердца человеческого -- зло от юности его» (Быт.8,21)


Воспоминания мучали его каждую ночь своей назойливой дотошностью в живописании давно п е р е ж и т о г о, но, и по сию пору, неизжитого страха расплаты за совершенное п р е с т у п л е н и е…

Калиновичу давно перевалило за восемьдесят с гаком. Он пережил двух жен, дочку, невестку с зятем, сына и даже одного внука, загубленного родной доченькой в собственной утробе…

За что ему такое наказание: хоронить близких и родных людей, а самому вспоминать и вспоминать страшное утро у б и й с т в а, когда они, трое юношей из благополучных семей партийных работников, пьяные, после выпускного вечера забили ногами своего одноклассника-сироту и бывшего детдомовца за то, что он посмел целоваться с девушкой, которая им всем нравилась, но в свое время отвергла каждого из них.

А с этим… Смотрела на него влюбленными глазами: как овечка на барана. Ярость вспыхнула в нем вместе со стаканом самогона, воспламенившим бунтующую кровь самца-малолетки…

Они встретили его после того, как он проводил девушку до калитки, а потом, весело насвистывая спустился по тропинке от ее дома, стоящего на косогоре, к колхозному пруду, чтобы освежиться в рассветном предвкушении начала новой жизни и горячей любви…

После того, когда они поняли, что произошло - решили явиться с повинной к отцу одного из них – большой шишке на ровном месте – парторгу краевого завода, который сразу же взял «быка за рога»: набил морду каждому самолично, и тут же принялся уничтожать следы преступления, подключив к этому грязному делу верных ему стражей правопорядка…

Все прошло и быльем поросло…

А этот, малец-подлец, до сих пор как живой перед глазами.

Ну что ты, паскуда, хочешь от меня, сучий потрох?

Зачем, скотина безродная, нашенскую девку охмурял, сука поганая?

Калинович закашлялся до страшных хрипов в прокуренных легких.

Трясущимися руками достал из серебряного трофейного портсигара одну дешевую сигарету без фильтра, марки «Охотничьи», прикурил от малинового пламени пьезозажигалки, подаренной умершей дочерью на восьмидесятилетие,  затянулся, еще раз прокашлялся до плевка в стоптанную траву, немного успокоился, насыщая кровь никотином, и неожиданно для себя заплакал как ребенок, навзрыд, вспоминая поруганную и несчастную дочку с ее умерщвленным младенцем во чреве…

За калиткой соседнего дома в палящих лучах полуденного солнца стоял какой-то карапуз лет пяти, махал рукой и звал его ангельски-чистым детским голоском: «Дедушка! Иди сюда! Дедушка!»…

Калиновича хоронили  скорбно и молча, без отпевания и церковных молитв, на средства местной администрации.

Никого из родственников покойного на похоронах не было.

Они ждали его здесь, за оградой старого кладбища как последнюю жертву убитой любви…