Самбия

НИКОЛАЙ ПАВЛЮК


С а м б и я

с № 011-000874 от 11.04.2011


Москва
2011























С  А  М  Б  И  Я


События, описанные ниже, – лишь зеркальная рябь на поверхности Королевского пруда. Время и пространство, искаженные наивным детским восприятием и страхами, в реальности, наверное, были совсем иными. Побывав недавно в тех местах, я с удивлением обнаружил, что некогда длинная, пустынная, темная и мистическая улица Литовский вал застроена, освещена, вовсе не большая и не страшная. Королевские ворота после реставрации выглядят игрушечным новоделом, и в них не осталось и намека на тайну, а горельефы Закхаймских ворот исчезли вместе с разбитыми носами  Иогана Давида Людвига Йорка фон Вартенбургского и Фридриха Вильгельма Бюлова, графа фон  Денневитц. Поэтому не следует искать очевидцев и места, в которых и произошло все,  – их просто нет, остались только искривленные отражения…



Предрассудок - он обломок
Древней правды: храм упал,
И руин его потомок
Языка не разгадал
 
 Евгений Баратынский


Если  посмотреть на Калининградский полуостров откуда-нибудь из  космоса в ясную  погоду, то отчетливо проступит голова гигантского тура, врытая языческими богами в грешную землю с совершенно неясными целями. Рога тура - две  косы: Куршская и Калининградская  (Вислинская), макушка черепа - мыс Таран.  Разные обитатели этой странной территории тысячелетиями подпиливали рога, строя каналы, и разрезали их границами: последний раз - польской, русской, литовской.
Однако абсолютно ясной погоды в местах этих практически не бывает, и полюбоваться доисторическим черепом пока еще никому не удавалось.
Но если  тура можно различить хотя бы  на контурной карте, то  другую игрушку  древних богов, спрятанную под сосновой коричнево-зеленой челкой и опоясывающую  полукружьем мыс Таран от Янтарного  до  Зеленоградска,  увидеть практически невозможно.   
Полуостров имел множество названий. В то время, когда очередные обитатели  случайно наткнулись на божественную игрушку - янтарное ожерелье - и начали варварски вгрызаться в одну  из бусин, территория называлась Самбия. Тогда-то и был назначен Смотрящий. Вначале это был белый ворон-хранитель. Тогдашние обитатели Самбии, пруссы, понимали предназначение птицы и почитали ее. Потом  пришли тевтоны и уничтожили пруссов, их богов и святилища. Новый Бог, единый и всемогущий, воцарился в Самбии, ставшей к тому времени частью Пруссии. Но в ХХ веке  безбожники разрушили замки и крепости Ордена, а потомков рыцарей выгнали вон. И ожили боги языческие, и назначили нового смотрителя - черного ворона.
С одной стороны, это была обыкновенная  птица, заботящаяся о  потомстве и пропитании, с другой, она  наблюдала за происходящим, и  мозаика бытия зачем-то складывалась в картинку, после чего ворон, словно по команде, снижался, разглядывая отдельные фрагменты, затем взмывал вверх и фиксировал, как на мгновенном фотоснимке, многокилометровый участок.
 Буквально на днях копатели-одиночки  зацепили случайно вторую бусину янтарного ожерелья  прямо в свежевспаханном поле около Муромского и теперь хищно буравили ее. Мощными взмахами крыльев ворон сотрясал землю, и парочка кустарей оказалась погребенной под толщей песка и глины, но за ними по ночам крались другие и все ближе  подбирались  к тайне.   
 Гнездо ворон устроил неподалеку от бывшей погранзаставы, где теперь гоняли воздух два голландских ветряка. Это было удобно, поскольку позволяло набирать высоту без особых усилий. Воспарив, ворон  краем  голубого с красным стеклянного глаза  зафиксировал копателей. Они не суетились, не прятались, как обычно, а, напротив, раскладывали на газетах какие-то кости и черепки и о чем-то совещались…



   1999 год.   Э К С П Е Д И Ц И Я
      
    Костяк  ее составляли студенты Московского археологического, досрочно сдавшие сессию, но были  и пришлые. Арунас с пятого курса уговорил начальника взять двух друзей, Пятраса и Лютаса. Первый учился на художника в Шяуляйском университете, а второй вообще неизвестно чем занимался. Троица была нагловатой, но дружной, за что окрестили их "мушкетерасами", а потом и каждый  получил свое персональное прозвище.
 Пятрас частенько трепался о своей развеселой жизни в общежитии, путая при этом русские и литовские слова. А поскольку у него вместо русского общежития частенько проскакивал литовский "бяндрабутис"•, то так к нему и прилипло: Бяндрабутис. Сухой, длинный, но простодушный, Пятрас на Бяндрабутиса не обижался.
Другое дело Лютас. Маленький, юркий, занимавшийся какими-то там восточными боевыми искусствами, он постоянно задирался  со студентами, безуспешно приставал ко всем без исключения девчонкам, и его "кликуху" редко кто осмеливался произносить вслух. А была она, наверное, обидной.      
Мини-мушкетерас слыл патриотом литовской кухни. Особой его гордостью были цеппелины•• и холодные борщи - "шалти борщей".  Сначала  невосприимчивые к литовской чрезмерно мелодичной фонетике  студенты звали его за глаза Шалтай- Болтаем, а потом прониклись, и стал он Шалти Борщей.
Арунас же одинаково хорошо владел и русским, и литовским, но прозвище почему-то получил татарское - Муса.
Среди московских авторитетным считался  тщедушный аспирант Игорь, как- то не по-современному влюбленный  в примитивную блондинку Ленку Прусову. Грезил он, наивный, какими-то совместными с ней раскопками и экспедициями, а она -  дискотеками (в те годы найт-клабы еще не расплодились), но без  Игоречка.
В то время как ворон наблюдал за пришельцами, Игорь пытался объяснить Ленке глубокий смысл глиняного черепка, относящегося,   по его мнению, к допрусской шнуровой керамике, а та уже успела пококетничать и с Пятрасом, и с Лютасом, и теперь лучезарно улыбалась  приближающемуся начальнику экспедиции Курнакову.
- Ну что, Прусова, как тебе Пруссия?- рассмеялся, довольный каламбуром, Курнаков.
- Удивительно интересно. Вот, например, шнуровая керамика, никогда не думала, что такое еще можно найти, - хитровато прищурилась Ленка, памятуя о том, что в перспективе ее ожидает нудная курсовая.
- Ну, дерзай, - начальник бодро удалился.
- Вот, Игорек, учись, пару раз копнул и уже академик! А ты - ботаник несчастный - роешь, роешь, а толку…
- У меня такое чувство, что Владимир Иванович начал рыть здесь еще до прихода пруссов, а мне предстоит еще столько перелопатить  хотя бы  для доцента.
- Ну-ну, лопать…- одним движением Ленка рассыпала волосы и гордо удалилась в сторону лагеря.
      
День близился к концу. В лагере запахло костром и тушенкой: готовился ужин. В палатке, изнывая от тоски  и безделья, валялась на раскладушке Ленка, рядом прихорашивалась ее подруга и однокурсница Вика.
- И что ты в нем нашла? Ни квартиры, ни машины, одним словом - Муса, - зудела Ленка.
- Ты со своей меркантильностью даже у моря расслабиться не можешь. Закаты да  восходы лучше с фрэндом встречать, чем выть в одиночку. Все принца ждешь?! А закаты - мимо. Вон Игорек-стебелек скоро засохнет. Осчастливила бы аспиранта.
- Вик, на что ты меня подбиваешь? Чтобы я невинность свою на конскую челюсть от коня какого-нибудь вымершего самба обменяла! Уж если принц не объявится, то хотя бы олигарх, пусть даже старый… Слыхала про них? 
-  Тоже в Пруссии вымерли?
- Да нет, живы еще. Это наши. Комсомольцы бывшие, математики. Разбогатели внезапно и, говорят, миллиардами ворочают.
-  Бандюки?
-  Ну нет же, интеллигенты, но не ботаники, факт…
-  Брешут, небось…
 
У палатки Арунас затренькал на гитаре, запел нежно так: «Милая моя, солнышко лесное…».
- Вон, глухарь твой растоковался. Глухарек приманивает, или кто там у них, тетерок…  и песни у него все какие-то древние, на раскопках что ли нарыл…
- Какие древние! Это  Визбор. Мама моя и папа часто поют.
- Так то ж папики дремучие… Ладно пойдем ужинать.
 За ужином, как и полагается, сыпались шутки и анекдоты, а начальник, хитро поглядывая на  Игоря, бросил как бы невзначай:
- Завтра еду в Мамоново, нужно кое-что согласовать по раскопкам. Новенькую могу прихватить, пусть полюбуется достопримечательностями.

- Лен, поедем, ты такого никогда не увидишь. Почувствуешь настоящий дух истории.
- Снова кости и битые горшки!?
- Там, неподалеку от Мамоново, дуб, которому больше девятисот лет – культовое дерево пруссов.
- А златая цепь на дубе том есть?
- Кончай свои шуточки! Там еще замок орденский – Бальга.
- Ну, на замок с принцем я, может быть, соглашусь.   

На рассвете, как только порозовели верхушки сосен, а море спросонок еще нашептывало что-то прибрежным камням и песку, погрузились в «уазик» и поехали.
 Игорь взял с собой какие-то карты, схемы, книги и всю дорогу восторженно рассказывал, объяснял, показывал.  Ленка молча смотрела в окно, зевала и злилась, Знаменитый дуб не произвел на нее никакого впечатления, но, приличия ради, постояла она возле него, делая вид, что слушает весь этот бред про священные прусские деревья и обряды, которые под ними совершались.
 Тронулись дальше. У поворота на Бальгу  «уазик» остановился. Курнаков объяснил, что заедет за ними ровно в четыре, и укатил. Игорь с Ленкой остались одни.
 Дорога к замку сначала шла через поле, а потом как-то сузилась, изогнулась, юркнула куда-то вниз и потерялась среди огромных вековых деревьев. Молча брели они по древним булыжникам, и казалось, что преследует их мерный топот вороного коня, несущего на себе призрак средневекового рыцаря.
- Здесь, по легенде, основали пруссы свой первый город, - нарушил молчание Игорь, - железные рыцари два года осаждали его. Потом на прусских развалинах построили замок Бальга.  и, перейдя по льду залив, отсюда начали покорение Самбии.

Они свернули с дороги направо, поднялись по полуразрушенной лестнице из тесаных валунов и оказались возле мрачных руин – символа былого орденского величия. Кругом не было ни души. Деревья, пережившие и пруссов, и тевтонов, глаз не радовали. Чувствовалось, что новые пришельцы нарушили какое-то табу замкового леса и принесли с собой беспокойство и суету современного мира. Под порывами ветра вскидывали они крючковатые черные ветви, поскрипывали и издавали странные звуки, похожие то на вздохи, то на стоны.
- И это замок? – Ленка готова была убить Игоря.
- Давай пройдем внутрь. Вот здесь был алтарь, эта лестница вела наверх, в покои наместника. А отсюда, посмотри, великолепный вид на ров, дальше – залив, его деревья скрывают, Напротив – коса и польский курорт Крыница-Морска.
- Курорт? – Ленка оживилась. – Может, спустимся к заливу, искупаемся?
Игорь посмотрел на часы:
- Не успеем, еще обратно топать.
Ленка погрустнела:
-  Есть хочется.
- Сейчас, я кое- что прихватил.
Выйдя из замка, они расположились у старого дуба. Ленка по-беличьи юркнула в нору, увитую и опутанную корнями, выглянула оттуда и игриво спросила:
- Ну что, похожа я на русалку?
- Больше на лесную нимфу. Иди, будем кофе пить. – Игорь достал термос, налил кофе в колпачок, протянул Ленке, потом развернул сверток с бутербродами. Ленка жевала, прихлебывала и кокетливо поглядывала на аспиранта:
- Принц–то где?
Со стороны дороги опять послышался то ли гул, то ли топот, и деревья снова заскрипели, завздыхали, заохали.
- Вот, - Игорь раскрыл книгу, - главные прусские боги. В центре Перкуно, бог молний, грома, покровитель в битвах. Справа, в венке, - Потримпо – бог молодости и цветения. А слева Патолло, он седой и весь в белом. Это бог старости и смерти.
- Ой, страшные какие!
В этот момент порыв ветра растревожил лес, и конский топот, лязг железа, скрип, стоны понеслись над Бальгой. Ленка испуганно прижалась к Игорю. Он обнял ее нежно и тихо, глядя в глаза, прошептал:
- Не бойся, Прусова, я с тобой.
- Она, дрожащая, уткнулась ему в плечо:
- Не надо, не здесь, пойдем, а?

Обратно шли они быстро, почти бежали, пока не вышли к полям и не услышали переливы жаворонка. Впереди виднелась Мамоновская дорога, и по ней сновали такие милые Ленкиному сердцу иномарки.

Необычно тихим выдался вечер. Море застыло серебряной лавой с разбрызганными огненными искрами от красного шара, повисшего над кромкой  у польских берегов. В соснах ухал филин, и было тревожно.
- Вика, не уходи сегодня, я боюсь, - скулила Ленка в палатке. Вика одной рукой держала зеркальце, а другой пыталась нанести щеточкой тушь, но при тусклом свете фонаря, висевшего на палаточной стойке, это было непросто.
-  Глаз выколешь, - съязвила Ленка.
- Ты как ребенок капризный, то тебе холодно, то страшно, то скучно. Я же не нянька, чтобы сопли твои вытирать!
- Викуля, ну сколько раз я тебя на экзаменах выручала. Останься, очень прошу.
- Позови Игорька, он тебя покараулит.
- Да ну его, зануду. Весь день по развалинам таскал и страшилки показывал с богами, напугал до смерти.
- Ладно тебе. Самый молоденький из прусского пантеона – Потримпо – очень даже ничего. На тебя чем-то смахивает. Да и Перкуно солидный такой, представительный мужчина, даром, что громами повелевает. А этот боженька эротический, Лиго, вообще секс-символ. Разве что Патолло – бог старости и смерти. А нам-то что до него?
-  Ага, красавцы все, ну, прям, мачи с дачи. А мне жутко так стало, будто все эти черти прусские повылазили…
- Ну, хорошо, уговорила. Покараулю твою невинность. Но чтобы в первый и последний раз. Из-за твоих фантазий глупых  личную жизнь ломать не собираюсь.
- Ой, подруга, я все-таки тебя так люблю, - Ленка радостно вскочила и принялась тискать Вику и чмокать в пухленькие щечки.
- Да ну тебя, - отмахнулась Вика, - у Арунаса это лучше получается...
Ленка усадила подругу на раскладушку:
- А почему у твоего прозвище такое странное – Муса. Ведь он литовец вроде, а не татарин?
- Понимаешь, Арунас, когда впервые сюда приехал, все разглядывал и повторял: «Ча мусу, мусу зяме», - наша земля, значит. Так и прилипло.
- По-моему, он, как и Игорь, сдвинулся на этих пруссах.
- Нет, тут другое. Последние прусские жрецы скрывались от крестоносцев в Литве. Главный – Криве-Кривайто – верховодил там. И были у них боги общие и символика. Трезубец литовский от Перкуно, Перкунаса по-ихнему. Литовцы считают Самбию своей и карты выпускают, на которых она называется Мажу Летува – Малая Литва. А мой вообразил, что он потомок последнего жреца, ведь  фамилия его Кривайтис.
-  Ну да, немцы хотят забрать, литовцы тоже, да и поляки губы раскатали, хотя это прусское…
- Они тоже не местные. По легенде, пришли они сюда только в шестом веке. А до них тут ошивались и арии, и викинги, и скандии, и какие-то с Поволжья – как в Штатах – сплошные эмигранты.
- А золото у них было?
- Вроде нет. В основном серебряные украшения да янтарь. Хотя слушок слыхивала, будто начальник наш еще в советские времена откопал что-то такое. И будто спрятали все это в подвалах Обкома партии. Публикации о находке запретили. А потом клад этот исчез. Арестовали какого-то крупного чиновника, а он в камере повесился. Или повесили. Темная история. Хотя, по-моему, сказки все это. Наверное, не было никакого золота…

Вечернюю тишину нарушили треск разгорающегося костра и веселые студенческие голоса. Чуть позже к ним подключилась и гитара:

                Ты помнишь мезозойскую культуру:
                Мы с тобой сидели под скалой,
                Ты мою разодранную шкуру
                Зашивала каменной иглой.

                Я сидел небритый и немытый,
                Нечленораздельно бормотал,
                В этот день топор из неолита
                Я на хобот мамонта сменял.

- Во, во, опять Муса твой токует. Пой, ласточка, пой. Курочка сегодня не придет. Откуда он песен столько русских знает?
- Мама-то у него русская, да и в Москву они переехали, когда он еще в коротких штанишках бегал.

Арунас перестал горланить про мезозойскую культуру и затянул лирическое, про «милую» и «солнышко лесное».
- Ты бы предупредила его, а то ведь до утра выть будет. Только сразу назад, не оставляй меня надолго.
Вика выскользнула из палатки, Когда она вернулась, Ленка уже спала и чему-то по-детски улыбалась. Вика выключила фонарь и легла рядом, заботливо поправив съехавшее одеяло…

Следующий день снова был ясным, и экспедиция вкалывала по-полной. Отвалили валуны, закрывавшие прусский могильник. Курнаков произвел разметку, расставил людей. Игорь, как всегда, крутился возле Ленки и измотал ее бесконечными россказнями о том, что здесь испокон веков что-то копали. В последнее время совсем ошалели: разрыли немецкие кладбища, нашли раньше археологов знаменитую прусскую коллекцию, и около двадцати тысяч экспонатов расползлось по частным собраниям. Правда, ФСБ успела кое-что перехватить. Роют янтарь и нелегально вывозят в Польшу. В районе Бальги копают патроны, каски, шмайссеры и немецкие карабины. И везде, где только можно, ищут знаменитую янтарную комнату.
Ленка аккуратно, слой за слоем, снимала суглинок и молчала. Аспирант затих, засопел и заработал с бешеной скоростью – обиделся.
- Так ему и надо, - подумала Ленка и вдруг заметила что-то круглое и блестящее. Игорь сопел рядом и старался не смотреть в ее сторону. Ленка оглянулась и, увидев ползущий по грунтовой дороге джип (а джипы в конце девяностых заползали в провинцию нечасто), с фальшивым восторгом закричала:
- Какая машина роскошная!
- Несколько голов, включая и аспирантскую, повернулись в сторону джипа, а Ленка быстро схватила блестящий предмет и запихнула в то место, куда начинающие челночницы и неопытные контрабандистки прячут мятые купюры.
Тем временем джип остановился возле раскопок, и из него вывалились три пренеприятных типа: двое бритых, один маленький, другой побольше, и жутковатого вида кавказец. Это трио сразу стало нагло пялиться на Ленку, но та мило улыбнулась как старым знакомым и дружелюбно махнула рукой:
- Привет!
Все прекратили работу и рассматривали непрошеных гостей, а сверху кружил ворон, наблюдал…

- Янтарь ищем? – осклабился кавказец.
Курнаков выступил вперед:
- Здесь уже двадцать лет работает Балтийская экспедиция. Я ее начальник. Еще вопросы есть?
- Нача – альник! – ехидно протянул маленький бритый. – Ва-апросы! Что-то начальников много развелось!
- Вот что,  начальник, - перебил кавказец, - запомни, это моя  территория, и тот, кто здесь копает, половину отдает мне. Черепки глиняные нам не нужны, а если попадется золото или янтарь - дай знать. Иначе - смотри, жалеть будешь! Понял!
Ворон  завис прямо над кавказцем, но этого никто не заметил.
Курнаков  молчал, к нему стали подтягиваться студенты, подошли и мушкетерасы: длинный Бяндрабутис с лопатой, Шалти Борщей с киркой, а Муса вообще с ломиком.
- Чя ня юсу, чя мусу зяме*, -  бормотал он.
- Правильно, зёма, ча-ча-ча, асса!  А ты, красивая, приходи на дискотеку в "Янтарный берег", -  обратился кавказец к Ленке, -  я там хозяин, и не бойся, не обидим, - с этими словами он полез в джип, и бритоголовые тоже ретировались.
-Это черт знает что, - зло бросил Курнаков, - всем отдыхать, через час обед.
Он резко развернулся и пошел к своей палатке.


- Искупаемся, - предложил Игорь.
- Можно, только если ты не будешь меня пруссами своими доставать.
Пока спускались к морю, Ленка успела сорвать несколько дубовых веток, сплести венок и водрузить его на свою прелестную легкомысленную головку. Когда же предстала она перед аспирантом в венке и модном купальнике, того заклинило и он никак не мог расстегнуть ремень, а потом запутался в джинсах.
- Вот интересно, - ворковала Ленка, была ли у пруссов богиня, навроде Венеры или Афродиты?
- Ты же запретила о них говорить.
- Ну все-таки?
- По-моему, нет.
- А я могла бы ей стать?
- Ты и так  Елена Прекрасная!
- Ну а про золото их ты что-нибудь слышал?
- Достоверно известно лишь то, что у верховного жреца на шапке был золотой шар.
- Большой?
- Ага, как двухпудовая гиря.
- Нет, правда?
- Этот шар никто не видел, но есть старинный рисунок, вот в музей поедем, покажу.
- Да ну тебя, опять музей. Ты поваляйся пока, я хочу одна искупаться…
Медленно входила Прекрасная Елена в море, лучи, устремившиеся  навстречу, высветили божественный силуэт, и Игорь задыхался от любви и счастья.
- Отвернись, - приказала его богиня, и он нехотя подчинился.
Ленка же украдкой вытащила из верхней части купальника находку, окунулась, достала песок со дна  и начала счищать налипшую глину. Проступили тускло-желтые  шаровидные формы. "Неужели?" - озорные молнии заплясали где-то внутри нее, будто приоткрылась невидимая дверь и соединила с множеством иных миров. Она ласково, как котенка, погладила шар, поиграла с ним в воде и спрятала на прежнее место, А когда повернулась к берегу, то он оказался занавешенным клочьями какого-то серого тумана.
- Лен, ты где? – надрывался из-за этой нестираной занавески  Игорь, но занавеска постепенно превращалась в звуконепроницаемый занавес, и ответа аспирант не дождался.
Разгребая руками воду и этот мерзкий туман, Ленка кое-как выбралась на берег. Здесь она облегченно вздохнула, позвала Игоря и оторопела: перед ней был тот самый дуб на Бальге, у корней которого еще только вчера пили они с Игорем кофе. А из-под корней смотрели на Прусову зеленые смешливые глаза – то был бог молодости и цветения Потримпо. Ленка в своем венке и Потримпо в своем здорово походили на разнополых   близнецов. Потримпо подмигнул «сестренке», протянул почти детскую ладошку и сказал капризным тенорком:
- Отдай!
Ленка тоже подмигнула, отпрыгнула, машинально прикрыла грудь и крикнула:
- А вот и не отдам!
Веселые глаза Потримпо сузились, а ладонь стала синеть и вытягиваться.
- От-да-ай! – раздался низкий голос, вовсе не похожий на голос Потримпо. Тут ей совсем расхотелось играть. Сделав какой-то немыслимый пируэт, она рванула вперед, прямо к замковому рву. За ним, как ей казалось, была лестница на брусчатку. Она неслась, едва касаясь камней, разбросанных повсюду, и странно, что ни разу не споткнулась, не упала, не поранилась. Уже виден был спасительный просвет, за которым должна быть лестница. Ленка обернулась – Потримпо стоял у входа в ров и не преследовал ее. Ну, вот и все, вырвалась. Однако с другой стороны рва не было просвета: его закрывал белый старик Патолло.
 Отдай,  - очень тихо  сказал он, но камни во рву и на руинах задрожали. Протянутая рука Патолло, вся в струпьях, напомнила ей руку нищего в метро, от которого она долго бежала вверх по эскалатору. И на этот раз Ленка ринулась наверх, ломая ногти о камни. Она карабкалась по стенке этой средневековой канавы, и вырастали перед ней мрачные руины Бальги, озаренные кровавым солнцем. Уцепившись за куст, росший на краю рва, она занесла было ногу и застыла: на фоне древних стен молча стоял грозный Перкуно. Это его красноватые волосы освещали замок и окрестности. Солнца же давно не было.
Вместо лица у Перкуно была лишь мертвая маска, а снизу опять раздался страшный шепот Патолло: «Отдай!» Ленка выпустила куст и полетела вниз, на валуны, украденные тевтонами с прусских могильников…

Главный бог языческого пантеона ацтеков  Тлалоку, подобно Зевсу у греков и Юпитеру у   римлян, был  громовержцем. Он же под   иными именами являлся пруссам (Перкуно),                литовцам   (Перкунас), славянам (Перун).                Малая энциклопедия  Эфроима: МэЭ: в 3т. – Самбия: Литрштрассе, 1991 - 2002. -  Т. 3. – 2002. – С.27

 После обеда Арунас, просеивая землю, нашел что-то замшелое, напоминающее косточку от счетов. Вика сразу определила, что это янтарная бусина. Подтвердил ее версию и подошедший начальник. Бусину он забрал и положил в спичечный коробок, но Арунас не расстроился, а, напротив, возгордился до академических размеров: нашел!
- Кстати, а где Прусова? И Игоря что-то не видно… - заметил Курнаков.
- Купаться пошли, - пояснила Вика.
- Да-а,  дисциплинка…
Ну а через поле к экспедиции продиралась очередная машина. На это раз черная «Волга». Двое седовласых, в приличных  костюмах и одинаковых галстуках, степенно вышли из нее и чрезмерно вежливо осведомились о начальнике.
- Я Курнаков, - отозвался тот.
- Владимир Иванович, можно Вас на минуточку. – Они отошли и о чем-то минуты три пошушукались.
- Муса, то есть Арунас, иди сюда, - позвал Курнаков. Дважды отмеченный судьбой, Арунас сиял. Начальник вопросительно посмотрел на седовласых, те кивнули:
- Объясните, это давно уже не секрет, даже газеты пишут.
- Значит так. По ночам в городе и области совершаются какие-то странные обряды. Похоже на «Вервольф».
- А, знаю, оборотни из гестапо.
- Из СД, это тоже одна из гитлеровских секретных служб. Но корни не там. Сейчас  же речь идет о двух тайных сектах. В общем, меня вызывают в Администрацию. Когда Игорь вернется, передай, - он за старшего. Раскопки прекратить, из лагеря  - никуда,  держаться вместе…

   
- Леночка, милая, что с тобой? – Ленка открыла глаза. Мертвая маска Перкуно съежилась и исчезла, обнажив бледное лицо Патолло, который тоже испарился, и показался смеющийся Потримпо. На этом  превращения не закончились: Потримпо надел очки, и перед ней проявилось такое родное и наивное лицо аспиранта.
- Ботаник, - радостно выдохнула она и потянулась вся к Игорю.
- Не ботаник, а археолог, - прошептал он и крепко, по-мужски, что не вязалось с его субтильной фигурой, впервые поцеловал Прусову…

- Ты очень странно вела себя. Выскочила из воды, уставилась на корягу, потом подбежала ко мне, полезла зачем-то по откосу, добралась до края, закричала и покатилась вниз, хорошо, я успел подхватить. Могла и разбиться. Смотри – камни какие!
- Вот, ноготь сломала, - грустно отметила Ленка, потом провела ладонью по купальнику:
- Ой, потеряла!
- Что, что потеряла?
- Брошку бабушкину. Всегда носила с собой. Где, говоришь, я бегала?
Аккуратно, чтобы не затоптать семейную реликвию, прошли по маршрутам Ленкиных подвигов, но брошку не обнаружили.
- Бедная бабушка, - запричитала Ленка, - не уберегла внученька твое сокровище.
Снова и снова кружили они по берегу, но порадовать «бабушку» так и не смогли.


В лагере все сидели у костра и молчали, даже Арунас забросил гитару и не токовал.  Подошедших  Ленку с Игорем вообще проигнорировали.
- У вас что, поминки? –  спросила Ленка, рассматривая сломанный ноготь.
- Сегодня ты начальник, - мрачно сказал Арунас Игорю, не обращая на Прусову никакого внимания.
- Ну, как знаете, - вспыхнула Ленка и гордо пошла к своей палатке, но у входа обернулась:
- Ботаник, я тебя жду-у!
- Не ботаник, а … -  попытался возразить аспирант, но его голубая мечта уже скрылась в вигваме и дернула молнию, закрывавшую вход.
- Наконец-то свершилось,  -  прокомментировала Вика.

Сегодняшние злоключения совершенно умотали Ленку. Сил хватило лишь на то, чтобы развесить еще влажный купальник. Нагая, она забралась под одеяло и провалилась в безвременное забытье.
 
- Может, объяснишь, что случилось? – спросил Игорь Арунаса.
- Во-первых, вы ушли до обеда, а вернулись после ужина. Курнаков, конечно, заметил. Накрылась твоя диссертация, Игорек, если не медным тазом, то прусским глиняным горшком.
- И за это ты меня произвел в фельдмаршалы, то есть в начальники?
- Не я, а Владимир Иванович. Его вызвали в администрацию. Говорят, вервольфы объявились.
- Оборотни?
- Секты какие-то, обряды, я толком не понял: то ли абвер, то ли гестапо.
- Вообще-то оборотнями были прусские жрецы. Считалось, что они могут превращаться в волков. Рыцари, а затем и нацисты эту идею лишь использовали.
- Ты зубы не заговаривай. Мы тут переволновались все. Лютас с Пятрасом к морю бегали – не было вас там. Уже спасателей хотели вызывать, а вы сами всплыли…
- Мы левей ушли, к Пионерску.
- Психи!  Там же сплошные камни. Нашли, где купаться?!
         
  Помолчали.

- Что-то начальник задерживается, - глядя в костер, заметила Вика.
- Совещание.
- Знаем мы эти совещания, в сауне, небось, развлекаются, - хмыкнул Шалти Борщей.
- На Владимира Ивановича что-то не похоже, - обрезал Игорь, - нужно назначить дежурных по лагерю. Вика, посмотри, как там Прусова.
- Все! Командир вступил в должность и всех построил. Не меня, между прочим, Ленка звала, а ботаника…
Игорь пожал плечами, пошел к палатке, но вскоре вернулся:
- Спит и принцев видит.

- Девочки, а ведь завтра Ивана Купала. Сегодняшняя ночь как раз канун,  - подала голос Люська с четвертого курса.
-  Это если по старому стилю. Но все древнерусские народные и религиозные праздники отмечаются позже. Как Великая Октябрьская революция не  в октябре, а 7-го ноября. Или  как Рождество, или Новый год. Поэтому Купала будет через тринадцать дней. А Лиго – завтра, - поправил Игорь
- В Литве отмечают Иванов день? – обратилась Люська к сидящему рядом Пятрасу.
- Сейчас нет. Вот был я в Латвии, там этот праздник называется Лиго. Ох и лабэй гярэй*  веселятся. Сначала жгут костры, прыгают через них. Потом девушка выбирает себе любого парня и уходит с ним в лес до утра.
- Даже замужние?
- Замужние особенно.
- У пруссов божество было эротическое - Лиго. В честь него строили храмы, приносили жертвы и втайне воспитывали жрицу-девственницу, которая в праздник  являлась перед самбами обнаженной на белом коне, – встрял Игорь.
- А в Таллинне  что твориться, - мечтательно произнес Шалти Борщей, - там в парке на Штромке всю ночь шашлыки, танцы, пиво и парочки за каждым кустом. Яно Пяэв – Иванов день!
- Может, и мы отметим, - с надеждой глянула Вика на Игоря.
- У тебя и так каждую ночь то Лиго, то Яно Пяэв. Тут, видишь, типы подозрительные на джипах… Владимир Иванович не возвращается. Мало ли чего…
- Ботаник, он и есть ботаник! Даже если в начальники выбился, - огрызнулась Вика.
 Потихоньку стали разбредаться по палаткам. Люська с Бяндрабутисом обогнули свою и удалились в лес. То же самое проделали и Муса с Викой. Через некоторое время и Шалти Борщей украдкой прошмыгнул в темноту.

 Игорь остался дежурить у костра. Часа через два стало клонить ко сну. Он протирал глаза, но они все равно слипались, а когда открывались, то в тлеющих углях виделась чья-то красная пасть и хищно сверкали глаза: то ли волчьи, то ли медвежьи…



   

  П Р И   Ч Е М    З Д Е С Ь    Б О С Х ?

 Ленка проснулась оттого, что какой-то приятный мужской голос читал из пятой главы «Онегина»:

И снится чудный сон Татьяне,
Ей снится, будто бы она
Идет по снеговой поляне,
Печальной мглой окружена.
В сугробах снежных перед нею
Шумит, клубит волной своею
Кипучий, темный и седой
Поток, не скованный зимой…

Голос звучал слишком  монотонно, словно читалась какая-то молитва. Может, это была радиопередача, но в палатке радио не было, а, может, снаружи кто-то декламировал, но голос был совершенно незнакомый, и, может быть, эти строки звучали внутри нее…

Как на досадную разлуку
Татьяна ропщет на ручей;
Не видит никого, кто руку
С той стороны  подал бы ей,
Но вдруг сугроб зашевелился,
И кто ж из-под него явился?
Большой  взъерошенный медведь.

Странный голос звучал все ниже и глуше, будто опускался куда-то под землю:

Опомнилась, глядит Татьяна,
Медведя нет; она в сенях;
За дверью крик и звон стакана,
Как на больших похоронах;
Не видя тут ни капли толку,
Глядит она тихонько в щелку,
И что же видит?.. За столом
Сидят чудовища кругом.
Один в рогах с собачьей  мордой,
Другой с петушьей головой,
Там остов чопорный и  гордый,
Там карла с хвостиком, а вот
Полужуравль и полукот.
Еще страшней, еще чуднее…

Декламация внезапно оборвалась, и кто-то снаружи стал медленно и осторожно открывать молнию на палатке. Ленка зажгла фонарь:
- Игорь, ты?
Молния резко рванула вверх, фонарь погас, что-то темное и очень большое вломилось в палатку, и Ленка ощутила на своем теле две огромные мохнатые лапы. Тут Прусова, как и пушкинская Татьяна, не смогла ни шевельнуться, ни вздохнуть: сознание покинуло ее.


Костер почти потух. Игорь сидел в оцепенении, когда нарисовались            Пятрас с Арунасом. Пятрас подбросил веток, огонь радостно затрещал, и аспирант очнулся.
- Иди поспи, мы подежурим.
Подошла Вика, какая-то растерянная:
- Ленка где?
- Как где, спит!
- Нет ее в палатке.
- Как нет?
- Так нет. Ты не ботаник, ты лопух. Пока ты тут носом своим длинным клевал, из-под носа этого девушку увели…
- Что за шутки?
- Какие уж тут шутки!
Игорь бросился к палатке: полог был откинут, раскладушки перевернуты, вещи разбросаны. Игорь включил фонарь. Подошедшая Вика стала пристраивать вещи на места. Аспирант начал исследовать траву возле палатки в надежде найти хоть какие-то следы. К нему присоединились мушкетерасы, но поиски практически ничего не дали, если не считать листка из школьной тетради, исписанного печатными буквами: наверное, первоклассник практиковался. Игорь машинально сунул листок в карман и занялся осмотром палатки. Поднял Викино зеркальце, Ленкину помаду, духи, еще какой-то круглый золотистый флакончик, почему-то очень тяжелый. Он посветил фонарем, и в темноте засверкал золотой, с янтарными вкраплениями, шар Криве-Кривайто…

- До приезда начальника про шар никому не слова, - приказал он Вике. На этот раз она не стала задираться, а согласно кивнула.

Между тем  рассветало.
Все, кто не спал, собрались у костра, стали строить версии, одна нелепей другой. Откуда-то из кустов выполз Шалти Борщей, явно навеселе. Левая половина лица его была фиолетовой и пухла на глазах. Ехидно глядя на Игоря, он напомнил про Лиго и веселую ночь. Ничего удивительного, что Ленка решила поразвлечься.
- Ты, я вижу, уже поразвлекся.
- Ночи-то прохладные, - размышляла вслух Вика, - а Прусова была в чем мама родила. Хорошенькое развлечение!
- Ты уверена?
- Мне ли Ленкиных шмоток не знать, от самой верхней до исподней! Абсолютно все на месте, включая и трусики.
- А помните, перед обедом на джипе морды бандитские понаехали. И этот с Кавказа куда-то Ленку все звал. Они и похитили! Факт! – Муса разгорячился.
- Прямо как в кино «Кавказская пленница». Мешок на голову. – Что грузите? – Невесту украли. – Бе-е-е. – Шутник. Будешь жарить шашлык из этого невеста, не забудь пригласить!
- Слушай, Лютас, я тебе сейчас так вжарю! – рассвирепел Игорь.
Шалти Борщей легко вскочил и принял стойку. Длинный Пятрас встал между ними:
-  Нярейке, нягалима, нягалима, не можно.
- Эй, петухи, кончайте кукарекать! В милицию надо, вот что, - вмешалась Вика.
- Точно. Ты, Вика, поедешь со мной, а Арунас за старшего останется.


В отделении лысоватый майор, хитро прищурившись, выслушал Игоря, но заявление не взял. Он был явно карьерный хлопчик, из тех, что вернуться в родное село без сержантских нашивок считают позором. Рядом, облокотившись на перегородку, позевывал сержант, чем-то похожий на майора.
- Ну шо, ну ушла дивчина погулять. Кушать захочет, спать захочет – вернется. Тут вон из санатория тоже прибегали. Так тех двое суток не было. Распаниковались: убили-зарезали! Снасиловали! Снасилуешь их! Как же! Офицеры с Донского пригласили их на вертолете полетать. А эти и рады. А там керосину уже давным-давно нема. Не на чем летать! Вот они залезли в вертолет и два дня летали-летали, летали-летали, пока командир не прознал и полеты эти не прекратил…
- Поймите же, она совсем без одежды была, – умоляла Вика.
- Ну и шо. У нас вон в Сокольниках (в Самбии свои Сокольники) полпляжа таких. Эти, как их… дисты … будисты… садисты…
- Нудисты, - подсказал сержант.
- Ну  да, нудисты.
- Да никогда она не была нудисткой, - возмутился Игорь.
- Нудистками не рождаются, нудистками становятся, - многозначительно произнес майор.
Тут в отделение вломились два амбала в масках. Они тащили под мышки какого-то тщедушного паренька, абсолютно голого и в синих пупырышках. Быстро поволокли бедолагу по коридору, и его дрожащая цыплячья попка на фоне внушительных камуфляжных спин выглядела очень печально. Владелец этой печальной детали визжал:
- Пустите, не имеете права, я буду жаловаться!
Послышалась возня, глухие удары и крики:
- Ой, больно. Я буду жаловаться. Ой, дяденьки, не надо, я больше не буду!
- Прекратить! - Рявкнул майор и начал расстегивать кобуру. Сержант достал из сейфа пистолет и протянул майору.
- Не, не надо, убери, еще пальнет… - майор свернул из заявления археологов кулек, достал из кобуры пригоршню семечек и начал лузгать, сплевывая в кулечек.
- Этот тоже ваш нудист? – спросил он у Игоря.
- Этот не наш.
- Вот видите, - укоризненно покачал головой майор.
- Понимаете, перед этим приезжали какие-то на джипе, кавказец у них главный. Ваха, кажется. Крутились возле Елены.
- Не, не, Ваха не станет, да у него таких Елен…
- У него таких Елен никогда не было и не будет, - почти по слогам выговорил Игорь.
- Вы вот что, приходите денька через два. Если нудистка ваша не объявится, заявление напишем, пошукаем…
- Тормоз натуральный! Конкретно якорь!
- Шо-о?
- Чурбан бесчувственный! Вот шо! Если бы ваша дочь пропала! – заорала Вика.
- Моя дочь ночью голая по пляжам не шляется!
- Гы-гы-гы, - загыкал сержант, и видно было, что в последних показаниях  майора он сильно сомневается.
- И днем тоже, - зыркнул майор на сержанта.
- Если вы не примете заявление, мы будем звонить в Москву! У Прусовой папа, знаете, кто? – выдала Вика.
- Какие заявления, да вы шо! Щас узнаем все про вашу Леночку. – Воровато  осмотревшись, майор вынул из тумбочки мобильник и набрал номер (в конце двадцатого века мобильный телефон был еще предметом роскоши):
- Ваха, тут нудисты, тьфу, черт, археологи беспокоятся, девчонка у них пропала. Шо? Как не Ваха? А хто? В пальто… Ваха где? Ты за него? На твоей территории? Нет, Ваха, то есть не Ваха, на нашей с тобой территории. – Майор глянул на Вику. - На нашей с тобой государственной российской территории!  Ну, ты же знаешь этих москалей, - он опять глянул на Вику, - москвичей этих. Папы там у них шишки. Комиссии понаедут. А я еще на пенсию подполковником хочу уйти. Да, ну понял. Но если что, шепни.
- Нет, это точно не Ваха, - сказал майор, пряча трубку. – Но вы не переживайте, мобилизуем все силы, отыщем вашу девочку, а папу зря волновать не надо. Вы же знаете, как у нас здесь любят моска… москвичей. Вот и Хропенко подтвердит.
- Да, я очень люблю. Была у меня в прошлом году одна москвичка…
- Ты шо, Хропенко?
- А, может, и не одна, - мечтательно протянул тот.
- Во дурной, а! Заходите, гости дорогие, всегда рады будем. Если что – сразу к нам.
- Хотелось бы пореже! – Игорь с Викой покинули отделение не попрощавшись.

Погода портилась, накрапывал мелкий и противный дождик. Валерий Иванович не возвращался. Почти вся Экспедиция собралась в камеральной палатке да так и просидела, прокемарила до следующего утра.
Утром встряхнули их автомобильные гудки. Игорь выскочил первым и увидел на раскисшей дороге желтый «бобик» и серебристый джип за ним. Из «бобика» выполз майор и, чертыхаясь, полез по грязи к Игорю:
- Поехали,  дело есть.
- Что-нибудь о Елене известно?
- Известно, известно, там все обсудим.
- Я Вику возьму с собой?
- Возьми, возьми…


  В Светлогорске подкатили к ресторану на набережной, от которого быстро, один за другим, стали отъезжать джипы и мерседесы. Чем мог спугнуть их желтый «бобик»?  Или джип?
Из джипа вышли трое: те самые, бритые, и кавказец, но уже другой, не Ваха. Вику оставили в машине: разборки не женское дело. Ну а мужчины потопали в ресторан.

В пустом зале стоял огромный стол, покрытый белой скатертью. Стулья были чудные, с высокими резными спинками. Сервировка также была необычной: бутылок десять водки «Кенигсберг» и маленькая бутылочка минеральной. Во главе стола, лицом к двери, уселся кавказец, Майор сел по правую руку и жестом указал Игорю на соседний стул. Двое бритых разместились напротив, а сержант встал за спиной майора.
- Выпьем, - предложил кавказец и налил себе минеральной. Бритоголовые синхронно скрутили пробки и наполнили водкой фужеры. Сержант начал медленно цедить водку в бокал майору. Тот посмотрел строго, сержант попялился задумчиво на этикетку и с явной неохотой отставил бутылку.
- А ты? – кавказец зыркнул на Игоря.
-  Я не пью.
- Месье не пье, - сострил маленький бритый.
- Я же говорю, ботаник, - хохотнул второй.
- Не ботаник, а археолог.
- Хренолог, - заржали оба бритых.
- Чупаев, - ты не зарывайся, - вступил в полемику майор. Бритоголовые залпом выпили. Майор покрутил свой фужер, глянул исподлобья на кавказца, вздохнул, но пить не стал.
- Ваха, – твоя работа, - спросил кавказец, пристально глядя на Игоря. Игорь взгляда не отвел и заговорил спокойно:
- Скорее он – произведение собственного папаши, но уж никак не мое.
- Ты, гробокопатель! Могильники, говоришь, роете! Мы вас самих туда зароем, если Ваху не вернете! Будут потом другие ботаники ваши кости и штаны по музеям разбрасывать.
- Чупа, глохни, - оборвал монолог кавказец. - Ваха исчез, - сказал он и вперил в Игоря свой тяжелый взгляд,
- Ленка у вас? – устало спросил Игорь. Кавказец посмотрел на потолок, обвел взглядом зал и выдавил:
- Нет.
- Как это произошло?
- Чупа, поясни…
- Ехали мы по косе, ну остановились посс…
- Чупаев! – вмешался майор.
- Ну, не знаю, как у интеллигентов-ботаников, а у нормальных людей это называется…
- В армии служил?
- Что я, лох какой, в армиях ваших служить!
- По уставу это называется «отправлять естественные надобности», - тоном школьного учителя изрек майор.
- Ну, зашли в лесочек. Ваха первый стал отправлять, а я, как полагается, сзади, за кустиком, тоже сс.. то есть отправляю. Ну ты же знаешь, папа, - обратился он к майору, - как после пива в кайф…
Майор вдруг побагровел и засипел:
- Органы не трогай!
- Как же не трогай, а расстегнуть, достать, в штаны ведь иначе, - испуганно залепетал Чупа.
-  Я про другие органы.
- Другие мы и не трогали, только этот… Ну вот сс…   ой, отправляем, значит, вдруг чую, кто-то смотрит из-за дерева, липа такая огромная. Я Вахе шепчу, что, мол, пасут нас, а он все отправляет и отправляет и ноль эмоций. Я пушку выдернул, ну и пальнул в липу. Понимаешь, папа,  - Чупа по-собачьи преданно взглянул на ментовское начальство, - привычка такая…
Майор стал медленно подниматься и правой рукой хлопать себя по правой же упитанной ягодице:
- Органы не трожь!
- Да ты что, папа, какие органы, я же в дерево… - ошалело заорал Чупахин.
- Не трошшь, кажу! – шипел майор и застыл над стулом на полусогнутых, лихорадочно потирая правую ляжку. Чупа стал тоже привставать, как на шарнирах, одновременно поднимая руки вверх, и замер точно на уровне майора. Они стояли друг против друга: Чупа с поднятыми руками напоминал индонезийскую танцовщицу, а майор – борца Сумо. Сержант достал из своей кобуры «Макаров» и, как вышколенная секретарша, подающая шефу бумаги на подпись, услужливо протянул пистолет майору, тот не шелохнулся. Сержант покорно стоял с  «Макаровым» на вытянутых руках.
- Болтаешь ты много, Чупа!
- Да я, да что ты, папа, он велел базарить, я и говорю…
- Ма-алчать, - взревел майор, схватил пистолет и стукнул рукояткой по столу.
- Молчать, молчать! – орал он и стучал «Макаровым». Внезапно раздался выстрел, и Чупа в той же позе опрокинулся вместе со стулом. Так он и лежал, с поднятыми вверх руками и согнутыми ногами, похожий на октопуса. Ноги его слились с ножками стула в единое шестиножье, а руки и маленькая голова на фоне резной спинки дополняли картину.
Майор чертыхнулся, достал платок, высморкался, вытер им рукоятку и курок «Макарова» и протянул сержанту. Тот пистолет не взял и тихо пробормотал:
- Не надо на меня вешать, Мироныч…
Кавказец разнервничался и заорал с акцентом:
- Вашу маму я нэ лублю! Ваха пропал, какой-то Лэн пропал, Чупу замачылы, тэбя, Мыроныч, мэнять нада, а ты бэри стывол и нэ базарь!
Сержант аккуратно салфеточкой взял пистолет за ствол и попытался запихнуть его в кобуру.
- На-армално бэри!
Тут из-под стола, где лежал Чупа-октопус, раздался слабенький такой писк:
- А водки можно?
Все вскочили. Точнее, не все. Майор попытался, но ноги одеревенели, где-то в пояснице кольнуло, он застонал, оперся руками о стол и застыл в пикантной позиции, именуемой в народе «раком». Игорь же с видом античного философа взирал на весь этот цирк.
Бывшего покойника подняли. Он все еще был индонезийской танцовщицей с поднятыми руками, приклеенной к спинке стула,
- Где  это я? - пискнул как-то по-крысиному и вдруг увидел раскоряченного майора с выпученными глазами – рот Чупы стал раскрываться, а физиономия вытягиваться.
- И здесь Мироныч, - выдохнул он и упал обратно вместе со стулом.
Бритый и кавказец опять подняли его, и кавказец плеснул в «покойничка» минералкой из фужера. Чупа открыл глаза, снова закрыл, еще раз открыл и прошептал:
- Водки дайте…
- У тэбэ масть нэ та, чтобы  тэбэ  падавали, сам вазымешь!
Чупа ошалело оглядел присутствующих, левой дрожащей рукой налил водки, при этом правая его рука оставалась поднятой, и торжественно произнес:
- За  нас!
После спича он еще раз внимательно осмотрел всех, потом начал все той же левой судорожно шарить по пиджаку, сорочке, залез под пиджак, будто ловил блох:
- Дырка где?
Бритый восторженно заржал:
- Ну ты, братан, даешь, с того света, можно сказать, вернулся, и сразу дырку ему подавай!
- От пули дырка…
Тут уже заржали все,  даже сдержанный кавказец утробно заблеял.
- Нет, братан, дырки от пули. Менты дырку твою свистнули, вот он и свистнул, - указал на майора бритый.
Чупа перестал шарить, поднял левую руку и продекламировал, заикаясь:
- Па-па –адла ты,  Ма-ма-ыроныч. Пат-па-алковника  не па-а-лучишь, га-а-адам буду!
Майор оторвал правую руку от стола, потянулся к ягодице, промычал что-то, ойкнул и вновь уперся обеими конечностями в стол.
Чупа еще раз налил себе левой, выпил, помотал головой, распрямил ноги, присел, встал, потом сел, забросив ногу на ногу, проверил позицию на прочность, поболтал ногой, после чего опустил наконец правую руку.
- Ну что, воскрес? -  кавказец успокоился и говорил без акцента, - Мы тут не в Муму с Миронычем играем, а Ваху ищем! Дальше рассказывай…
- Па-па-па…
- Ну!
- Па-па-па…
- Ща я тебя вылечу…
- Ну вот, па-ассали мы па-а-человечески, а не па-а ихнему долбаному уставу, - Чупа победно взглянул на майора. Тот замычал, похлопал по ляжке и затих.
- Пошел я к липе, а там, под липой, зеленые листья дуба лежат…
- С дуба падают листья ясеня, ни фига себе, ни фига себе, - запел бритый.
- К-ш-ш, - кавказец напрягся.
- Так вот что я скажу. Это всякие спецназы по лесам бегают и на голову и на органы, - Чупа выделил слова ОРГАНЫ и зло посмотрел на майора, - тот захлопал по ягодице, - да, на ОРГАНЫ… листики там разные, веточки наворачивают.  Лоси сохатые!
- А ты зачем спецназам?
- А затем, слушай, что дальше было…
- А что было?
- Ну уехали мы, а вечером дискотека у Вахи, ты же знаешь… Сидим за нашим столом, тачки у входа, охрана на месте. Заходит мужик в камуфляже, венок из дубовых листьев на черепе, халат такой зеленый, и на Ваху наезжает:
- Ты осквернил рощу, ты осквернил рощу!
- Роща – это Ленка твоя? – прервал кавказец, обращаясь к Игорю.
- Да нет.
- Может, из девок кто? У нас на дискотеке такой не водилось.
- Роща – это роща. Я, кажется, начинаю понимать…
- Ну-ну! Въезжай, только побыстрее.  Дальше, Чупа, дальше…
- Ну, базар-вокзал. Ваха с ним выходит, мы за ними, а там – никого. Только какой-то псих в белом халате мелькнул, да и тот исчез. Тачки стоят, водилы на месте, братва начеку, а Ваха пропал. Поспрашивали – никто не подъезжал, никто не уезжал. Канализацию проверили – забита доверху, лет двадцать не чистили, далеко не уплывешь… Свет в зале зажгли, дискотеку всю прошмонали, телок всех обшарили на предмет наличия мужского хрена…
- Неужели нашли? – насмешливо спросил Игорь.
- Кого? Ваху?
- Да нет.  Мужской предмет наличия у телок?
- Не-а…
- А, может, они на вертолете из Донского, - попытался восстановить утраченные позиции майор.
- На хренолете! Сам же хвастался, что все горючее пропили лет на пять вперед!
Майор сник.
- Что скажешь? – кавказец брезгливо взглянул на майора и уважительно на Игоря.
- Роща, роща – это ключ. Ленка точно не у вас?
- Точно нет, отвечаю…
- Есть одна мысль, надо съездить в областной музей, проверить.
- Думаешь, в музее прячут?
- Нет, но ехать надо. Если Ленку найдем, то и Ваху вашего отыщем.

Чупа с братаном шарахнули еще по фужеру и совсем раздухарились:
- Глянь-ка, Мироныч как в стол уперся.
Майор повращал глазами, заскрипел, как старый комод, но разогнулся. Похлопал по ягодице в поисках пистолета, посмотрел на сержанта, однако тот отрешенно наблюдал за ползущим  по скатерти насекомым и доставать «Макаров» не собирался.
- Мне вообще-то на службу надо, там, сами знаете, янтарь воруют…
- Ага, как же без тебя…  Чеши и попку своего прихвати…
Майор одернул китель и строевым шагом, как на плацу, двинулся к выходу. Сержант зашаркал за ним. У двери майор по-военному развернулся, словно выполняя команду «Кругом», и погрозил пальцем:
- Смотрите у меня!
Потом опять сделал «кругом», дернул дверь и трусцой припустил к «бобику». Сержант как верный пес кинулся вслед. Они без звука выволокли Вику из машины, втиснулись внутрь и укатили.

Вика с криком «Убили» бросилась к ресторану, рванула дверь и ввалилась в зал.
- Все в порядке, - успокоил Игорь, - сейчас в музей поедем.
- Ты, жмурик, проспись, а ты – с ними, - распорядился кавказец судьбами братанов.
- Его нельзя одного оставлять, за ним тоже придут, - возразил Игорь.
- Кто придут? Лоси сохатые? – икнул Чупа.
- Ты в роще с Вахой был?
- Ну был.
- Опиши рощу.
- Липы там старые, кусты…
- Это священная роща.
- Ага, и всех, кто там ссыт не по уставу, лоси рогатые хватают и сажают на гауптвахту.
- Боюсь, что все гораздо серьезнее. Первый католический миссионер Адальберт был принесен в жертву Перкуно только за то, что вступил в такую рощу. У живого вытащили часть внутренностей, показали ему, сожгли на его глазах в жертвеннике и только после этого сожгли и полуживое тело. –  Игорь блефовал: достоверных сведений о человеческих жертвоприношениях у пруссов не было.
- Это ва-аще беспредел какой-то. Я не согласен.
- Короче, поедешь с ним  и смотри там, не очень… - приказал кавказец.
- А я че, как скажешь…

Из ресторана вышли все, кроме кавказца. Вика подошла к джипу первой, открыла заднюю дверцу, за ней с криком  «какие люди!»  ринулся Чупа, пытаясь подсадить за аппетитное место.
- Вперед садись, - грубо одернул Игорь и полез за Викой, справа примостился бритый, а Чупа нехотя заполз на сиденье рядом с водителем.
- В музей, - скомандовал он, и джип рванул с места. Минут через пять выехали из Светлогорска и помчались по узкой немецкой дороге. Вдоль нее, словно тевтонские рыцари, застыли вековые деревья, отмеченные доспехами белых фосфорецирующих колец, Изредка на заскорузлых стволах мелькали веночки, вазочки, ленточки – скорбное напоминание неосторожным автолюбителям.
За постом ГИБДД водила выдал под двести, бросил руль, закурил, лениво левой рукой крутанул баранку, почесал за ухом – в общем, выпендривался. Серебристый джип, летевший посредине дороги, был похож на нечто инопланетное: какой-то бедолага на «копейке» съехал в кювет, чтобы избежать лобового; в Колосовке бабка с кошелкой еле успела отпрыгнуть, уронив ношу, и долго потом крестилась и грозила вслед сморщенным кулачком; гаишники, или гибэдэдишники, спрятавшиеся за очередным поворотом, засуетились было, палочками замахали, потом пошептались и махнули рукой: связываться с джипами – себе дороже.
После каждого виража Вика взвизгивала и больно впивалась когтями  Игорю в плечо. Промелькнуло озеро, еще одно с рыбачками на берегу, охотничий домик, разъезд, Чкаловск – какая-то бешеная карусель озер, прудов, поселков, придорожных гостиниц… Эх, тройка, птица-тройка! Кто тебя выдумал!
Зато Чупа куражился по полной программе: то пел, путая слова и куплеты, блатные и патриотические песни, то поминал недобрым словом Мироныча, лосей рогатых и ботаников, то выкрикивал  «Какие люди!», оборачивался и плотоядно смотрел на Вику. Когда домчались до кольцевой, Чупа наконец спекся и захрапел.
Выскочили на Советский проспект,  в начале которого ныне располагался Технический университет, а ранее – полицайпрезидиум с тюрьмой, кстати, и сейчас находящейся в одном здании с университетом и успешно функционирующей. Далее следовал веселенький такой домик, увитый плющом, – бывшее гестапо. В нем разместилась  ФСБ, с которой соседствовало здание ГУВД и ОВД. Заканчивался Советский проспект тоже символически – исправительно-трудовым учреждением, или проще зоной, известной в округе как «девятка». Около нее водила притормозил, а братан задумчиво выдал:
- Витька бы надо проведать.
Но сейчас было не до Витька, и джип рванул дальше. Советский проспект сменился Ленинским, от него шарахнулись влево и помчались по улицам и переулкам имени выдающихся генералов и маршалов.
Припарковались метрах в двухстах от музея, рядом со сквером, где стоял здоровенный валун с весьма знаменательной надписью. Гордясь историей родного города, булыган повествовал  о том, что когда-то здесь был дом. И примерно в это же время в доме проживал гражданин и по совместительству писатель Эрнст Теодор Амадей Гофман. Следов дома и самого гражданина Эрнста Теодора Амадея в этом месте не удалось бы обнаружить даже мистеру Шерлоку Холмсу. Но по ночам коты и воинствующие тинейджеры разыгрывали здесь настоящую гофманиаду, наверное, в память о коте Мурре.
Игорь раскрыл было рот, чтобы поведать Вике о великом мистике Гофмане, но братан ткнул его в бок:
- Нишкни.  И ты тоже.
Выяснилось, что Чупа успел проспаться и протрезветь и теперь, втянув голову в плечи, вглядывался в серое здание музея. Водила косил глазом и наблюдал за пейзажем слева. Второй бритый контролировал тылы и правый фланг. Ощущение было такое, что предстоит штурм вражеской цитадели и разведка готовит место для прорыва под шквальным пулеметным огнем.
Цитадель выглядела внушительно.  В шестидесятые годы местные  врали, будто когда-то это была вилла Геринга, но не того, который в войну командовал «Люфтваффе», а кенигсбергского архитектора. Поговаривали, что бронзовую русалку, украшающую набережную в Светлогорске, соорудил он самолично в память о любимой дочери, утонувшей в море. У местных, выросших на руинах и игравших с совочками не в песочнице, а на немецких кладбищах, был свой, особенный,  взгляд на историю Кенигсберга.
После войны еще лет тридцать торчали на месте  виллы  гнилым черным зубом четыре стены с посткариозными отверстиями входов. И наверняка постигла бы ее участь Королевского замка и сотен других памятников, не заведись в семидесятые годы в горисполкоме приличный председатель. При нем здание не только было восстановлено и передано музею, но и вычищены (!) прилегающая территория и Королевский пруд. И даже сегодня, несмотря на титанические усилия юных вандалов, приятно прогуляться по берегу  и полюбоваться  плакучими ивами, уже несколько столетий роняющими «слезы» в его воды.
За последние годы напитались музейные стены балтийской сыростью, снаружи и изнутри кое-где осыпалась штукатурка, и то здесь, то там проступал влажный женский профиль, напоминающий чем-то светлогорскую русалку.

- Пора, -  Чупа вытянул голову из плеч и положил возле себя связку немецких гранат с длинными деревянными ручками времен второй мировой. Затем вытащил из-за пазухи здоровенный кухонный тесак и разместил рядом.
 Братан достал из-под сиденья пистолет-пулемет Томпсона, который в оригинале можно увидеть только в американских фильмах о Великой депрессии. Нагнувшись еще раз, он извлек круглый диск к «Томпсону» величиной с хорошую сковородку «тефаль».
Водила тоже вооружился, взяв в руки монтировку.   
До Игоря дошло, что после «штурма» музей снова превратиться в гнилой зуб, а  мэрия  не раскошелится на восстановительные работы:
- Так не пойдет. Там на входе металлоискатели, как в аэропортах, вас сразу арестуют, - блефовал он, точно зная, что  древняя бабуся, охраняющая вход, несмотря на героическую закваску, вряд ли продержится до прибытия подкреплений.
- Не боись, прорвемся, - со свистом рубанул пространство тесаком Чупа.
- По-умному надо. Мы с Викой  пойдем на разведку, а вы прикрывайте. Тем более, что Вахи в музее наверняка нет. Туда без билетов не пускают…
- Так какого же мы сюда перлись?
- Только за информацией.
- Во, блин, информбюро, - Чупа явно огорчился тем, что атака откладывается на неопределенный срок, - ладно, валяйте, вы первые, а там поглядим.
- Подкати поближе, - шепнул он водиле.

Вход в музей был украшен бумажкой, прилепленной скотчем: ЗАКРЫТО. Игорь забарабанил в стекло двери. Минут через пять показалась недовольная бабуся:
- Че расшумелись! Щас милицию позову!
- Здравствуйте, мы из экспедиции. Нам к директору. Срочно.
- Нет ее.
- А заместитель?
- Тоже нет. Все на совещании в Администрации. Два дня уже совещаются.
- Хоть кто-нибудь есть? Информация нужна срочная. Для президента.
- Для Президента? – недоверчиво переспросила бабуся. – Для Президента с охраной ездиют, а не на трамваях, как некоторые.
-  Да вон же охрана и машина, - Игорь показал на джип.
Бдительная бабуся повозилась с ключами и, приоткрыв дверь, высунула головку:
- Здесь побудьте, а я Валентину Петровну позову, с ней говорите, а я человек маленький.
После томительной паузы дверь распахнулась и миловидная женщина отчитала солидно и строго:
-  Вы зачем сотрудников наших пугаете!
- Понимаете, мы от Курнакова Валерия Ивановича. Нам бы в Прусский зал. Очень важно, пожалуйста.
- Знаем Курнакова, знаем. А он что, уже президент? – насмешливо спросила Валентина Петровна.
-  Да нет, это я так, для убедительности.
-  Ну, заходите, раз от Валерия Ивановича.
Прусский зал располагался в полуподвальном помещении, в которое надо было спускаться через первый этаж.
- Я больше по художественной части, искусствовед, но, впрочем, если что-нибудь конкретное вас интересует, попытаюсь помочь, - сотрудница прямо светилась обаянием и доброжелательностью, и обманывать ее было неловко, но надо…  Игорь подмигнул Вике и та, вспомнив тему содранного из  Интернета реферата, выдала:
- Вообще-то нам нужна информация о заповедном лесе Кунтер и могильнике Ирзекапинис.
Аспирант хрюкнул, топнул, прикрыл рот ладонью, средним пальцем другой поправил очки, – сделал все, чтобы не расхохотаться громко. А хотелось.
- Ну что ж, давайте посмотрим. – Валентина Петровна с Викой побрели по залу в поисках заповедного леса, а Игорь двинул в противоположную сторону. Он-то точно знал, что искать. Ага. Вот.  На витрине  под стеклом покоилась гравюра с реконструкцией шапки верховного жреца пруссов Криве-Кривайто. Табличка гласила, что сделана она по печати правителя Самбии в 1327 году. Аспирант повел носом, как борзая, учуявшая дичь: верхний край шапки, похожей на шутовской колпак, был загнут. На нем пристроился отнюдь не бубенчик, а золотой шар с янтарными блестками. Игорь извлек из кармана куртки другой, найденный в Ленкиной палатке. Теперь сомнений не осталось. Он. Точно он! Игорь постучал пальцами по шару. Изнутри раздался ответный стук, словно цыпленок проклевывался. Откуда-то издалека доносился приглушенный рассказ сотрудницы о заповедном лесе Кунтер, где и был принесен в жертву святой Адальберт.
Внезапный грохот прервал и этот неспешный рассказ, и скачущие через века мысли Игоря: рухнула часть внутренней стены, обнажив слезящуюся ржавыми подтеками древнюю кирпичную кладку.
Игорь вдруг ощутил странную тишину, медленно ползущую по залу вместе с оседающей цементной пылью. Так же медленно, плавно, будто под водой, приближалась к стене искусствовед Валентина Петровна, а за ней, словно сомнабула, мерно покачиваясь, тянулась Вика. Потом обе застыли, разглядывая что-то в ржавых кирпичах, и испуганный крик Валентины Петровны врезался в аспирантские уши: «При чем здесь Босх!»
Перепонки не лопнули, но Игорь слегка присел, как от удара по ним. Пыль улетучилась. Тишина стала потихоньку сворачиваться: она осела, проползла где-то между витринами и исчезла. Аспирант потопал к дамам, и шаги его звучали чрезмерно отчетливо. Глаза женщин были широко раскрыты, а взгляд направлен в правый верхний угол стены, но Игорь почему-то боялся взглянуть туда, потому что видел их ноги. А они дрожали. Мало того – тряслись. Он задрожал тоже, потом механически, вспомнив о чем-то главном, спрятал шар в карман.  Ноги тут же замерли, и он почувствовал облегчение.
- Так, что тут у нас? – спросил он бодрясь.
К стене крючкообразными ржавыми гвоздями были прибиты три доски: они составляли некую композицию, скорее всего церковный алтарь.
- Иеронимус Босх, -  выдохнула Валентина Петровна, - «Искушение святого Антония». Только не оригинал, тот меньше раза в два. Я видела. А это копия, но очень старая, не позже семнадцатого века.
Потемневший от времени триптих с растрескавшимся лаком был органичной частью стены. Святой Антоний, совершаший черную мессу и вызвавший живого Христа, иронически, как показалось Игорю, смотрел на трех застывших перед алтарем посетителей.  «За столом сидят чудовища кругом…», - почему-то промелькнуло в голове и исчезло.
Копия была мастерской. Сканированные и синтезированные средневековые уродцы и странные фигуры то ли людей, то ли мутантов пугали своей современностью, однако что-то еще беспокоило Игоря, но он никак не мог понять что.
Ленка! – завизжала Вика, и аспирант увидел: в правой части триптиха из дупла совершенно мертвого дерева, покрытого красной драпировкой, выглядывала обнаженная Прусова, а мерзкая кошачья морда, торчащая из-под драпировки, сверкала красными глазищами и орала на Ленку.
- Всем лежать, руки за голову, - очередной бред нарушил тишину, потом что-то загромыхало, и Чупа со связкой гранат прокатился по ступеням, ведущим в зал, врезался башкой в тумбу центральной композиции и затих.
 На верхней ступеньке стоял братан и водил по сторонам стволом пистолета-пулемета Томпсона, а из-за его спины робко выглядывала сторожиха.
- Это еще что? – по-директорски  закричала Валентина Петровна.
- Ой, вы извините, я человек маленький, но, когда вас взорвали, я обратилась к охране Президента, - развела руками бабуся.



ЭФРОИМ   ФАДЕЙКИН

Они пили чай в просторном кабинете Валентины Петровны. Чупа таращился на авангардистские полотна, развешанные по стенам, и прикладывал ко лбу связку гранат. Вместо примочки. Братан у входа, сидя на корточках, курил: ему разрешили. «Томпсон» валялся рядом.
- Значит, ваша пропавшая студентка обнаружилась на картине, – перебирая книги в шкафу, -  констатировала Валентина Петровна.
-  А Ваха там не обнаружился, - встрял, как всегда некстати, Чупа.
-  Сходи и посмотри, - сыронизировал Игорь.
-  Слетай, братуха, глянь, а вдруг и Ваха там с этой…
Братан подхватил пистолет-пулемет и исчез.
Искусствовед достала из шкафа большой альбом, полистала:
- Вот. «Искушение святого Антония». Алтарный триптих. Размеры 131,5 на 119. Хранится в национальном музее старинного искусства Лиссабона. Смотрите, правая часть алтаря. Есть здесь ваша Елена?
Из дупла мертвого дерева выглядывала голая голландка, рыжеватая и конопатая, к тому же явно беременная.
Игорь с Викой закачали головами: Ленки у Босха не было.
Вернулся братан и заявил, что Вахи на картине нет. Разве что маску надел.
- Итак, исчезла девушка. Затем непонятно откуда появилась старинная копия «Искушения», и на ней изображена женщина, очень похожая на исчезнувшую.
- Точно так, - согласился аспирант.
- Боюсь, что придется разыскивать Эфроима Фадейкина.
- А кто это?
- Он единственный в области танатолог, да и то подпольный.
- Зубник что ли? – переспросил Чупа.
- Помолчи, а, - аспирант задумался, - танатология – наука о смерти…  Эрос  - древнегреческий бог любви и созидания, Танатос – бог смерти и разрушения.  Это где же у нас дипломчики такие выдают: танатолог,  эротолог?
- Да нет у Эфроима  никакого диплома. Он  самопровозглашенный.
- А с этим делом у него все в порядке, - Игорь покрутил пальцем у виска.
- Трудно сказать.  Фадейкина мало кто видел,  хотя многие хотели бы: и спецслужбы, и бандиты, да и немцы спрашивают. У него какие-то планы кенигсбергских подземелий, а еще он что-то вроде экстрасенса и колдуна в одном лице.  Все это каким-то образом связано с Танатосом. Эфроим, якобы пытаясь спасти мир от разрушения, вступил в контакт с некими темными силами. Я точно ничего не знаю, но фигура  прямо-таки мистическая…
- Валентина  Петровна! Пропала живая, совершенно нормальная девушка, студентка. А мы будем искать какого-то средневекового шамана, которого даже спецслужбы найти не могут. Может быть, он миф, мираж?!  Зачем нам вся эта мистика с чертовщиной!
- А странное исчезновение вашей Елены не чертовщина? А этот Босх в Прусском зале не мистика?
-  Еще Ваха, - робко добавил Чупа.
- Да с Вахой все ясно,  какие-нибудь бандитские разборки, - разозлилась Вика.
- Ага, как Ваши пропадают – так сразу мистика, к врачам чешете, к зубникам и экстрасенсам,  а как наши – так разборки. Может,  у нас своя мистика имеется, получше вашей, - разобиделся Чупа.
- Ладно, ладно, у вас тоже мистика, - миролюбиво согласился Игорь, - только где же мы искать будем танатолога этого?
- Видите ли, три года назад проводили мы выставку испанского художника Магритуса. Среди посетителей был и Эфроим Фадейкин, только инкогнито, так сказать. Что-то там его заинтересовало, и они с Магритусом до сих пор поддерживают связь через электронную почту.
- Шаманизм через e – mail – это что-то новенькое.
- Отправим сообщение Магритусу, он свяжется с Фадейкиным, и тот, надеюсь, ответит.  Вы набросайте текст для Эфроима, а я пока посмотрю у секретаря, есть ли доступ в Интернет.

Игорь коротко описал случившееся, не упомянув, естественно, ни слова про шар. Чупа долго сопел, прикрывая ладонью листок от посторонних. Получилось у него вот что:

« Ваха пропал и гадам буду это мистика и эсктрасенсы. Если Ваху не найдем  мне кранты. И тебе тоже!»
                Чупа
 
Появилась Валентина Петровна:
- С Интернетом все в порядке. У вас готово? Давайте. - Бегло  просмотрела послания, Чупино забраковала:
- Разве такое можно отправлять?
-  А че, там все по делу.
- Я все-таки с вашего позволения подкорректирую чуть-чуть, ведь через Испанию пойдет.
- Ну, если только через Испанию, - уважительно согласился Чупа.

Как  только искусствовед удалилась, он сразу предложил:
- Может, в картишки, в секу по рубчику.
- Не играю, - отрезал аспирант.
- Давай тогда просто так, на интерес.
- Знаем мы ваш интерес!
- Ох, ботаник, достал ты меня.
Чупа с братаном примостились на полу у входа, и сразу у них игра не заладилась, что и засвидетельствовала  ненормативная лексика, в изобилии изрыгаемая обеими играющими сторонами.
- Ну вы, потише, в музее ведь, а не в кабаке. За каждое нецензурное слово – штраф 100 рублей!
- Ты че, оху…  ошалела?
- Не нравится по сто, заплатите по двести! – Вика уже совсем не боялась братанов – обычная шпана.
Игорь рассматривал альбом Босха и вновь и вновь возвращался к «Искушению»: должна же быть какая-то разгадка.

Валентина Петровна вернулась очень скоро. Влетела в кабинет, чуть не раздавив игроков, и с ходу выпалила:
- Вам назначена встреча. Сегодня в полночь.
- Веселенькое время. А вы с нами не хотите, - спросил Игорь с надеждой.
- Мне нельзя. Я здесь живу уже тридцать лет, но не считаю себя местной.
-  Ну и что, вы все равно  лучше ориентируетесь.
- Нет, вы не понимаете, - она испуганно перешла на шепот, -  местные, в понимании Эфроима Фадейкина, это те, кто родились здесь после войны, не принадлежали ни к какой религиозной конфессии, не крестились, не обрезались, в детстве играли в прятки на кладбищах, а потом могилы разрывали в поисках сокровищ.  Они нуждаются в танатотерапии,  психика у нас нестандартная. А другим, не местным, лучше в полночь  такие места не посещать.
- Это почему?
- Вот вы у Эфроима и спросите.
- Верно, - подтвердил Чупа, - вот мы с братаном настоящие местные, а эти – так, приблудные…

Валентина Ивановна  раскрыла распечатку электронной почты:
- Вот здесь,  на Литовском валу, у бывшей казармы Кронпринц, оставите машину. Перейдете улицу. Пройдете влево и подниметесь на холм. Под ним  - фортификационные сооружения, сверху – трава, деревья. Идите осторожно, там есть потайные люки.  Потом опять налево по холму, спуститесь в пролом.  Видите, дальше под тупым углом сходятся две крепостные стены без бойниц. Перед ними лужайка. За ней – старый ров с водой и шлюзовый водопад. Встаньте посреди лужайки лицом к водопаду. Заранее купите фонарик. Ровно в полночь включите фонарь и светите в сторону шлюза.
Чупа, выглядывавший из-за аспирантской спины, пробормотал:
- Это ж Безлюдка. Раньше тут пацаны с Литовского купались и загорали голые, потому что безлюдка. И не потому, что хохмачи Сударя подкалывали: “Опять без Людки пришел”, а потому, что без людей.
Сударь, правда, утонул, но не здесь, в море.
- Вспомнил, - хмыкнул братан, - там сейчас по колено, да и не воды, а .., - осекся он, увидев Викино свирепое лицо.
- Напридумывали чего-то, - продолжал Чупа, - Кронпринц, улицу переходить. Со стороны старого немецкого кладбища подъедем, через водопад, там же воды нет, перемахнем – и на лужайке.
- Нет, нужно сделать все, как указано, иначе встреча не состоится.

К Кронпринцу подъехали в полдвенадцатого. Кенигсбергские сумерки еще не сгустились в черноту ночи, и на сером фоне, как средневековая гравюра, нависла казарма с зубчатыми стенами и круглой, напоминающей шахматную ладью башней, над которой застыли рваные облака.
Аспирант включил старый железнодорожный фонарь со сменными стеклами, приобретенный за бесценок на Центральном рынке. Луч рванул вперед метров на пятьдесят, скользнул по газону, темным кирпичам, сохранившим следы от осколков и пуль, и притормозил на мраморной доске: ОХРАНЯЕТСЯ    ГОСУДАРСТВОМ.
- Мне кажется, что кто-то на нас смотрит. Оттуда. – Вика махнула рукой в сторону башни и зябко поежилась: то ли от холода, то ли от страха. Игорь тоже почувствовал чей-то взгляд, посветил фонарем вокруг. Тихо и пустынно.
- Почудилось, - успокоился он.
- Я тачку здесь не оставлю и сам не останусь, - категорически заявил водитель, - ждать буду у Музея янтаря.  Здесь близко.  Дотопаете.

Пустынную улицу пересекли без приключений.  Повернули налево, шли тоже  спокойно, и вдруг братан  забастовал:
-  Неправильно мы ходим!
-  Почему это неправильно?
- Вот сейчас будем наверх подниматься и ты, Чупа, должен идти сзади, метрах в тридцати, а я спереди с фонарем и автоматом (так он именовал пистолет-пулемет). А потом, когда спускаться начнем, ты пойдешь вперед шагов на сто, а я, опять же с фонарем и автоматом, за вами.
-  Че ты мелешь?
- Все нормалек. Когда ты в очередной раз наеб..,  то есть навернешься, то гранаты могут взорваться. И вот, если ты сзади, то наверняка покатишься вниз, и взрыв нас не заденет. А когда ты взорвешься спереди, мы еще будем по инерции двигаться, и поэтому дистанция от тебя должна быть побольше. Усек?
- Это ты пойдешь сзади, метрах в ста,  чтобы не смердело так.
- А  ху-ху не хо-хо? – братан передернул затвор «Томпсона».
Чупа достал тесак и перебросил из левой руки в правую. Затем вытащил гранаты, перекинул их в правую руку, а тесак в левую. Потом быстро-быстро, меняя руки, начал жонглировать  тесаком и гранатами, выкидывая их то из-за спины, то из-под колена. Братан заворожено следил за Чупиными цирковыми манипуляциями. Вдруг Чупа выбросил гранаты из-под ноги чуть ли не в голову братана, поймал, сверху резко ударил связкой по стволу пулемета и тут же по физиономии бывшего дружбана. Тот только ойкнул и осел, а через мгновение лезвие тесака оказалось у его глотки и Чупа проскрежетал:
- Ты на кому пасть раскрыл, сявка! Будешь ползать, где укажут! – Надавив лезвием на горло так, что выступили красные капельки, Чупа легко вскочил и, не глядя на поверженного, распорядился:
- Я иду первым, за мной девчонка, потом ты (Игорю), а этот Кутузов сзади. И держись подальше, иначе – урою!

Вперед двинулись по-чупиному. Братан отстал, и только обиженное пыхтение да редкий треск сухих веток выдавали  его присутствие. Подъем одолели быстро, дальше пошли по заросшему брустверу. Злые пыхи обиженного потихоньку стихали: похоже, он успокаивался, а, может, умышленно отставал от группы.
Фонарь высветил расщелину, по которой предстояло спускаться. Чупа сделал несколько шагов вниз, когда далеко сзади раздался истошный крик:  А-а-а- .., - потом , -  Да я вас.., - и опять – А-а-а..!
Чупа взлетел на бруствер и помчался на крик. За ним Игорь с Викой.
Полная луна, неожиданно выпавшая из облаков совсем не с той стороны, откуда ей положено было явиться, посеребрила волшебным светом кусты и деревья, прошлогоднюю палую листву  и прорезавшуюся сквозь нее молодую кленовую поросль.
Братан сидел на земле и охал:
- О-о-о.. всех вас, да я… лучше верните…
Игорь взял фонарь у Чупы, посветил вокруг.
- Эти,  которых я их всех…   двинули меня в глаз и автомат отняли.
- Вот кто тебя двинул, - Игорь показал фонариком на окровавленный сучок, торчащий из старого клена как раз на уровне головы.
- А автомат тоже он забрал?
- Ты его просто выронил.
- Что я, дурак что ли, автоматы ронять. Сдернули его с меня.  Я почувствовал. Ручища – во.., - братан рыбацким жестом изобразил гигантскую конечность.
Поискали вокруг – «Томпсона», действительно, нигде не было.
- Идти надо, осталось десять минут, - заторопил аспирант.
Тут сверху раздалось явно издевательское «Ку-ку», потом еще и еще. Задрали головы, посветили на Ку-ку. Серая птица, прокуковав на прощанье, упорхнула в сторону луны. На покинутой ею ветке, довольно высоко, висел пистолет-пулемет Томпсона. Резкий порыв ветра качнул  ветку, она изогнулась тетивой и сбросила оружие куда-то вниз. Послышался всплеск и громкое утробное чавканье.
В ров улетел, теперь не достать, - злорадно заметил Чупа. – Пошли, а то и Ваху прощелкаем.
Через пять минут, скатившись в пролом, оказались на подмигивающей капельками росы лужайке.
- Двенадцать есть уже? – шепотом спросила Вика.
- Ага, сейчас куранты бить начнут. С Новым годом, господа! – Чупа громко засмеялся, но голос подвел: боится.
Включили фонарь. Над треугольным острием шлюзовой плотины парила престранная фигура, вроде человеческая, в чем-то, напоминающем балахон.
- Это он на камнях стоит, я знаю, мы там ходили и даже бегали на спор, - зашелестел Чупа.
Силуэт махнул рукой и исчез, словно испарился. Чупа шарил  лучом по противоположному берегу, но никакой живности не засвечивалось.
- С той стороны кладбище немецкое. Сейчас ни одной могилы не осталось – все разрыли, а памятники  в Литву загнали. Может, это дух  фрица какого-нибудь?
- Точно духи, они и автомат у меня сперли. Ни фига себе разборка вышла…
- А машину вы не там оставили, где договаривались. – Тихий голос из-за спины заставил всех вздрогнуть, а Чупа даже выронил фонарь, но тут же схватил его и направил на говорившего.
Полуседой бородатый человек в серебристо-бежевом балахоне скорбно смотрел на пришедших.
- Я вас узнала, вы – Анатолий Вассерман, победитель телевикторины  «Моя игра», гроссмейстер, - сморозила Вика, не подумав о том, зачем герою телевикторин шляться в полночь по разоренному немецкому кладбищу.
- Говорили зубник, а тут – венеролог со своим сифилисом на реакцию Вассермана. У Вахи что, СПИД? – возмутился Чупа.
- Я тот, с кем вы искали встречи. Идем!
Балахон бесшумно двинулся к стене, провел рукой снизу вверх по диагонали, затем начертил другую диагональ, будто конверт заклеивал. Четыре равносторонних кирпичных треугольника раскрылись, как лепестки огромной квадратной розы, в бутоне которой сверкнула металлом небольшая дверца.
- Кто из вас Чупа? – поинтересовался балахон.
- Ну я, - выдвинулся вперед Чупаев.
- Идите туда, - взмах рукава в сторону дверцы.
- А че то я то? Вон аспирант тоже Вам писал.
- Идите, - в голосе зазвучали такие властные нотки, что Чупа не посмел ослушаться. Обреченно побрел он к дверце, посветил фонарем, и она открылась внутрь.
- Туда, туда, - рукав замахал, словно прощаясь.
Чупа шагнул. Дверца бесшумно закрылась за ним, и сразу же сомкнулись лепестки кирпичной розы.
Все произошло так быстро, что никто не успел ничего предпринять. Очнувшись, братан кинулся на стену, толкал ее, водил руками по диагонали - ларчик не открывался.
- Ты куда Чупу дел? – бросился он с кулаками на седовласого. Тот приподнял руку, и братан застыл на месте.
- Не волнуйтесь, завтра ваш Чупа, живой и невредимый, будет около Кронпринца. К рассвету подъезжайте туда на том же джипе, что и сегодня, и ждите. А вы, Игорь, завтра в полночь будьте в Парке культуры у кукольного театра. Знаете, где это?
 Игорь кивнул.
- Приходите один, девушку оставьте в лагере, она и так настрадалась. На джипах тоже хватит вам разъезжать, на трамвае доедете.
- А сейчас в последний раз довезите ребят до лагеря, - обратился он к братану, - машина ваша около фирменного магазина РосАлко стоит. Водитель уже продегустировал литра полтора этого замечательного продукта, поэтому прошу Вас лично оказать мне эту услугу.
Балахон поклонился всем, пошел в противоположную от стены сторону к водопаду и исчез.       
На часах было 12-21 …


Дверца захлопнулась за Чупой, и он оказался в длинном сводчатом коридоре, плавно спускающемся вниз.  Снаружи не доносилось ни  звука. Чупа попытался открыть дверь, но ни замка, ни ручки не просматривалось. Он достал тесак и начал ковырять между кирпичами у дверцы. Тесак сломался. Чупа в сердцах отбросил его. Достал гранаты, снял майку, обмотал ею связку, зажег и бросился бежать по коридору. Метров через тридцать уперся в стену, но направо и налево были другие ходы. Рванул направо – опять стена и опять выбор: туда или сюда. На этот раз побежал налево. Дальше – то же самое. Выбрал вправо. Потом еще раз влево, снова вправо. Затормозил перед очередной стенкой. Тупик. Ни туда ни сюда. Прислушался: взрыва не было. Побрел назад. Прошел какое-то количество поворотов, но к дверце не вышел. Двинулся обратно к тупику, но и он куда-то запропастился. Долго кружил Чупа по лабиринту, пока не понял, что заблудился. Тут еще и фонарь погас. Чупа опустился на бетонный пол и по-детски заплакал. Последний раз размазывал он слезы ладонью по лицу, когда погиб старший брат, но в то время было ему всего шесть лет.

- Фамилия? – откуда-то сверху резкий голос. Чупа вздрогнул – все, крыша поехала. Зона мерещится.
- Фамилия. Говори! Ну!
- Чупаев.
- Имя?
- Валентин.
- Отчество?
- Иваныч.
- Год рождения?
- Шестьдесят восьмой.
- Родители живы?
- Померли оба.
- Братья, сестры есть?
- Брат был. Погиб.
- В каком году?
- В семьдесят четвертом.
- Как погиб?
- Подорвался он.

Тишина. Никого. Был допрос или глюки это?
Где-то вдали под сводами замерцал огонек. Пропал. Снова явился и стал мерно приближаться к Чупе. Тот не знал: радоваться или бежать сломя голову, но куда?
Ближе, ближе, видно уже, что это колеблющееся пламя свечи плывет к несчастному Валентину Ивановичу Чупаеву, шестьдесят восьмого года рождения. Тут и силуэт человеческий прорезался.  В балахоне. Он-то со свечечкой и шествовал. Подошел и осветил лицо со слезами, размазанными ладошками, что как-то не сочеталось с бритой башкой и трехдневной щетиной. Потом жестом показал – смотри, мол, и к своему лохматому небритому облику свечу поднес.  Долго держал, а потом вопросил тихо:
- Что, Чупсик, не признал сразу?               
После смерти брата никто не осмеливался назвать шестилетнего Вальку Чупсиком. И вдруг, спустя много лет…  Чупа всматривался в глаза пришельца – знакомые, очень знакомые, откуда-то из детства.
- Фадей… ты живой..? – прошептал Чупсик.



БЛЮСБУС
Потом кукушка старая
Проснулась и надумала
Кому-то куковать;
Раз десять принималася,
Да всякий раз сбивалася
И начинала вновь…
Слетелися семь филинов,
Любуются побоищем
С семи больших дерев,
Хохочут полуночники!
А их глазища желтые
Горят, как воску ярого
Четырнадцать свечей!
И ворон, птица умная,
Приспел, сидит на дереве
У самого костра,
Сидит, да черту молится,
Чтоб до смерти ухлопали
Которого-нибудь!

Николай Некрасов
«Кому на Руси жить хорошо»

- Гад, призрак немецкий, Чупу замуровал, а я что ему – кучер – развозить тут по лагерям разных! Развели демократы гребаные нечисть всякую: приличному человеку с автоматом пройти спокойно по городу не дают, цепляются, отнимают, да еще и в глаз, - братан возмущался до самого магазина РосАлко. Джип  действительно стоял неподалеку, и водила, обняв монтировку и стеклянную фирменную продукцию, почти пустую, нежно причмокивал и посапывал во сне.

До Сокольников ехали под брюзжанье братана и чмоканье водилы. Здесь к ним присоединились дикие выкрики, доносящиеся из леса: ЛЮС…БУС… БЛЮС…БУС…ЛЮС…БУС…
- Какая еще Люся-Буся! Люся-Буся… Эх, автомат пропал, а то бы попрыгали у меня эти птички-певички.
По мере приближения к лагерю ЛЮСБУС становился все громче и в диком хоре различались не только женские, но и мужские голоса.
- Лесбос, что ли? – Вика с тревогой вслушивалась в надвигающуюся какафонию.
- Больше на Блюсбус похоже, только что это? Блюз БУСИ? Блю бусы? Блю басы? Голубые автобусы? – аспирант был аналитиком по призванию.
- Катится, катится голубой вагон, - отреагировал братан.

Вскоре стало ясно, что БЛЮСБУС обосновался прямо в лагере.
Можно было бы назвать это вакханалией, или сатурналией, или просто оргией, или, в конце концов, шабашем, но это было черт знает что.      
В центре композиции восседали  мушкетерасы  в венках. Особенно впечатлял длинный Пятрас, на котором торчал венок из черных веток, похожий на воронье гнездо. Игорю даже почудился вороний глаз, подглядывающий оттуда. Вокруг костра и мушкетерасов извивались полупьяные и полуодетые вакханки, тоже в венках, - студентки экспедиции почти в полном составе. Напротив сидел совершенно расхристанный сержант, не обделенный вниманием юных дев. Дальше проблескивала залысина Мироныча, уткнувшегося в пухлые колени неизвестной прелестницы. Та нежно поглаживала сомлевшего майора и периодически шлепала по лбу: «Ой, комарик!»
После очередной «ласки» майор выпростал залысину из-под коленок резвящейся и промямлил:
- Душевна-ая песня. Нашенская… Давай еще разок, а?
Сержант взмахнул пистолетом, как дирижерской палочкой, Муса дернул  струны, и мушкетерасы завопили на весь лес:

Дуок, студянте, трис рублюс,
Дуок, студянте, трис рублюс,
Дуок, студя-а-анте, трис рублюс, трис рублюс,
Ир мяргайте таво бус.

Сержант размахивал в такт пистолетом и орал: « Блюс, блюс!», а вакханки верещали: «Бус, бус!»

Дуок,студянте, кятурю,
Дуок, студянте, кятурю,
Дуок, студя-анте, кятурю,кятурю,
Ар студянте – ня ту-урю.

Рю, рю, - подхватывали девушки, а майор подпевал: «Хрю-уу».
В песне говорилось о несчастном студентике, вымаливающем толику любви у прекрасной девушки. Взамен коварная просила три рубля. Снедаемый любовным пожаром, студент занимал трояк и бросал под ноги искусительницы, но инфляция сгрызала деньги быстрей, чем тоска студента, и возлюбленная требовала уже «кятурю», то есть четыре рубля. Собранный в складчину дополнительный рубль не спасал, так как нужно уже было «пенькю», затем «дяшимт», «пенькелика», «двидяшимт»  и так далее. Когда допелись до пенькисдяшимт рублюс (пятидесяти рублей), Муса перевел дух, глотнул пьянящей жидкости прямо из бутылки и передал Шалти Борщею. Тот тоже  хлебнул и уставился на Игоря:
-  А вот и  Йоулупукки  пожаловал!
Сержант тоже заметил прибывших, почесал затылок пистолетиком и начал оправдываться:
- Мы вот тут охраняем. Ага, - икнул и пропел, - Блюсбус.
Пистолет так аппетитно блеснул в свете костра, что привлек внимание вороны, спрятавшейся в венке у Пятраса и давно высматривавшей, что бы стянуть. Она с ласковым «карр» выхватила  «Макарова» и уселась на сосне прямо над гуляющими.
- Отдай, оружие-то табельное, мне ж за него голову сымут, - заорал сержант.
- Дуок, сержанте, трис рублюс ир пистоле таво бус , - пропела вакханка за спиной потерпевшего.
Сержант подозрительно посмотрел на ворону, потом пошарил по карманам:
-  Вот, червонец, возьми, только отдай, табельный ведь…
- А я вообще стольник отстегну, если автомат вернешь, - присоединился к просителю братан.
Ворона, склонив голову набок, прикидывала барыш, но бумажки не блестели, и обмен на этот раз не состоялся.
Хропенко выгреб из кармана пачку долларов:
- Во, баксами плачу!
Ворона обосновалась в местном лесочке еще до Перестройки и ни о каких баксах понятия не имела, поэтому не отреагировала. Сержант снял с шеи массивную золотую цепь и замотал в нее доллары:
- Так пойдет?
Ворона спланировала с сосны и важно зашагала к Хропенко, не подозревая, видимо, что тот намеревался ее «кинуть», обмануть, то есть.
- Сейчас я тебе башку-то скручу, тварь, - тигриный прыжок сержанта в сторону бедной птички оказался нерезультативным: сантиметров пяти не хватило. Та выплюнула пистолет в физиономию Хропенко, долбанула клювом по руке с долларами и цепью, выхватила пачку и, словно «боинг», помчалась по опавшей хвое, как по взлетной полосе, - вот она оторвалась от земли, подогнула свои корявые «шасси» и взмыла над лесом.
- Ну, тварь, баксы, цепь, я тебя достану, из-под земли достану. Мироныч, значит, сначала опергруппу, потом – ОМОН, спецназ, морпехов из Балтийска. Да, еще истребители, две эскадрильи. Потом вертолеты. Нет, вертолеты не взлетят – керосину нет. Еще ФСБ.
- Только ФСБ не надо, - простонал Мироныч.
- Как не надо: баксы, цепь золотая да еще червонец.
- Потому и не надо. Спросят, где взял?
- Ладно, и без ФСБ достанем, только живьем эту тварь брать, я ее сам выпотрошу, - не на шутку разошелся Хропенко и потянулся к пистолету.
Но ему явно не везло в эту так удачно начавшуюся ночь. Откуда-то с неба свалилась огромная черная птица неизвестной конструкции, подобрала пистолет и, совершив после вертикальной посадки такой же вертикальный взлет, ушла в сторону Сокольников.
- Это что у вас тут твориться. А? Что твориться, я спрашиваю, у вас тут здесь? А? – Хропенко перешел на визг и обвинял теперь во всем аспиранта.
- Не у нас, а у Вас! Вы же охраняете! Блюсбус!   
Тут и мушкетерасы гаркнули:
- Дуок, студянте, трис рублюс…
- Блюс, блюс, - закивал Мироныч.
- Бус, бус, - подхватили студентки.
               
Веселье продолжалось…
               
 «Акустики из Университета Вандербильд,   штат Теннеси,               
доказали, что  параметры                смеха  сильно отличаются от стандартной речи. Осциллограмма мужского смеха максимально приближена к хрюканью, в то время как женский смех ближе к фырканью. Женщины обычно не смеются громко, скорее хихикают или посмеиваются».
                Малая энциклопедия  Эфроима: МэЭ:                в 3т. – Самбия: Литрштрассе, 1991 -                2002. -  Т.1. – 1991 – С.72






М Е С Т Н Ы Е

                Нашли они мед и делали из                него напиток, ибо раньше они пили лишь молоко, и те, кто ранее жили в Самбии, стали вести жизнь по образу пришельцев, и стали они с обеих сторон пьющими и безумными мужами, и со временем превратились в жестоких воинов.

Адаптированные извлечения из «Прусской хроники» Симона  Грунау.

С севера на юг от Росгартенских до Закхаймских ворот и далее – к  реке Прегель – тянется странная улица: Литовский вал. Верхняя часть ее, абсолютно нежилая, с востока прикрыта рвом, крепостным валом, многочисленными казематами, капонирами, бастионом Грольман и казармой Кронпринц. Ниже, на пересечении с улицей Фрунзе, краснеют, мягко выражаясь, неухоженные, но некогда величественные Королевские ворота. За ними начинается жилой сектор: длиннющий трехэтажный дом с уступами и проходами, серыми, желтыми, а в конце – просто некрашеными кирпичными стенами и черепитчатой крышей  -  сползает до следующего пересечения – с улицей Московской. Отсюда другой, еще более длинный, чуть ли не в полкилометра, дом красного кирпича, примыкающий вплотную к Закхаймским воротам, нелепо извиваясь, выходит к бастиону Литауен и реке. Ров повторяет изгибы домов, точнее, они следуют за рвом, будучи  намного моложе.
После переименования Кенигсберга и принудительного исхода немцев эти чудом уцелевшие дома-казармы  обрели очередных постояльцев. Разными путями пробирались люди  со всех концов Великого и Могучего на это свое новое поселение. Немало было не нюхавших пороха солдатиков и матросиков, окончивших службу в Кенигсберге: для них это был чуть ли не единственный шанс вырваться из объятий крепостной сталинской деревни. Были и вояки посолиднее, участники штурма, с медалями и орденами. Иногда попадались младшие офицеры: старших селили в более престижных, почти не тронутых войной особняках с подземными гаражами. Встречались литовцы и татары, которых неметчина спасла от Сибири.
Иногда прибывали романтические комсомолки, ринувшиеся по призыву партии на освоение нового советского города. Уголовной братии тоже хватало.
Жилую часть улицы от Королевских ворот прозвали верхним Литовским, а от Закхаймских – нижним.
В красный дом, что внизу, селили народ поплоше: в основном неквалифицированных рабочих с семьями. Правда, попали сюда непонятно за что молодая врачиха, училка из самой Москвы и даже настоящий ресторанный повар. А вот на верхнем Литовском  можно было встретить кое-кого и покруче: судового механика, учительницу английского, владельца довоенного проржавевшего «Форда» дядю Володю и самого директора только что открывшейся Школы рабочей молодежи N 2.
Через пару лет обжились основательно. Напротив Закхаймских ворот открылась «хабзайка», готовившая будущих строителей города-сада: каменщиков, маляров, штукатуров. В воротах соорудили спортзал. Вдоль рва выстроились клетушки, сараюшки, сарайчики и целые сараища с огородами, спускавшимися к воде: удобно для полива. Куры, утки, гуси, кабанчики  и черно-белая корова бегали между развешанным для сушки бельем, основательными, голландского стиля, домами и новыми архитектурными строениями.
Пулеметные стволы, ржавая арматура, колючая проволока, острые стержни с металлическими флажками и буквой М (МИНЫ!) защищали картофельные владения новых горожан, а продукты жизнедеятельности, сбрасываемые в ров, превратили это грозное тевтонское сооружение в безобидный, по-домашнему пахнувший  ручеек, поменявший почему-то мужской род на женский и ставший ручейкой.
 
Абсолютно не тронутые ни войной, ни временем Закхаймские ворота сыграли злую шутку с прежними обитателями этой территории. Расположенные по периметру башен латинские кресты – символ непоколебимой веры в Господа – никак не сочетались с языческим названием прусского поселения: Закхайм, примерно здесь же и находившегося когда-то. Закхайм – он и есть Закхайм. Безбожное место, и должно быть заселено безбожниками.
Ни кирхи, ни костела, ни храма, ни мечети, ни синагоги не было ни здесь, ни в городе, ни в целой области. Была вера в Вождя. И верили, и надрывались за гроши на работе, и восстанавливали, и строили. Строили новую жизнь, новый Закхайм.
Седые дядьки с орденами в пятом классе Школы рабочей молодежи N2 старательно выводили ЧА-ЩА под диктовку училки из самой Москвы. Стали грамотными: кто с семилеткой, некоторые по одиннадцать покончали.
Говорят, дети любят появляться в бедных семьях. Когда успевали, – работая в три смены и учась, – но народили много деток. Сначала безбоженят и нехристин, а потом и безбоженяток и нехристинок – младших братиков и сестричек. Они-то уже были коренные, настоящие местные.

Чупа-старший явился в свет на нижнем Литовском не без помощи врачихи из 61-го подъезда. Родился, можно сказать, в рубашке: молоко у матери было, да и жили зажиточно. Немецкий, с выдвижной мраморной доской для резки, буфет, полный посуды, кровать с никелированными шариками, стол на кухне, табурет и еще трофейный  радиоприемник на этажерке с двумя книгами – единственный на всю улицу.
Батя вкалывал в порту докером и, помимо шестисот рублей старыми, приволакивал тайком с пяток жирных таких селедок. Две шли на прокорм в семью, остальные он менял на литр «сучка» - древесного спирта с Целлюлозно-бумажного комбината №1. Картошка своя, с огорода, селедка, огурцы соленые, яйца куриные, «сучок» - райская жизнь.
 В три года Чупа уже грыз селедочные головы и занюхивал сучком: пить не давали, с этим строго, мал еще. Через год он уже резвился во дворе, напялив немецкую каску, ругаясь с пацанами постарше и распинывая соседских кур, а мать надрывалась из окна: «Петя! Домой!»
Потом началось настоящее  открытие мира. Каждый второй подъезд был проходной. Надо было только спуститься по ступеням вниз, пробежать мимо пугающих бронированных подвальных дверей, преодолеть другие, ведущие наверх, ступени – и ты на улице. С той стороны ее тянулся высоченный забор, скрывавший заповедные места обитания безбоженят и нехристинок. Шустрая была детвора, и коллективными усилиями дыра в заборе была пробита. Как ни латали, ни заделывали ее то кирпичом, то цементом, но  и наутро дыра вновь радостно зияла, приглашая в больничный сад. Высаженные аккуратными немцами кусты и деревья одичали, но плодоносили исправно. Пацаны объедали без остатка едва успевшие завязаться малюсенькие яблочки, ягоды крыжовника с булавочную головку и цветы смородины. Уборка урожая завершалась к середине июня, а с ней же прекращался и вселенский понос, который, впрочем, не приносил явных неудобств юным гурманам: проблема мест общественного ПОЛЬЗОВАНИЯ была гениально решена градоначальниками на многие годы вперед – где приспичило, там и ПОЛЬЗУЙСЯ.
 
От вольной жизни Чупа к шести годам заматерел, дрался уже по-настоящему, до крови, и припрятал в своем подвале найденный на своем же чердаке немецкий карабин. Да, не удивляйтесь, у каждого обитателя нижнего Литовского был свой бетонированный подвал, с массивной дверью и окном над землей,  персональный кусок чердака с мансардным окошечком и кирпичной трубой, выходящей на общую крышу.

Любовь также не обошла стороной Петьку Чупаева. За кусок хлеба с сахарным песком, политого водой (чтоб не рассыпался), Лилька из девяносто пятого подъезда сняла трусики и показала все, что под ними. Правда, лицезрение (или чего там зрение) совершалось в полутемном подъезде, и Петька так ни черта достойного внимания и не улицезрел, но факт полуинтимного общения с дамой позволял считать его продвинутым в ЭТИХ вопросах. Впоследствии, когда открыли Крепость, его ночные рассказы о любовных подвигах были популярны у местной молодежи от 7 до 12 лет.

Следующим этапом Петькиного восхождения было знакомство с потайной частью больничного сада, отделенной от общей еще б`ольшим забором. Спрятанный от любопытных  взоров, стоял там в окружении чудесных вишен голубой с красной крышей двухэтажный дом. Обитала в нем неполная семья: отец и два пацана, вроде из немцев. Разные чудеса болтали про дом, с опаской бросали на него потаенные взгляды проходившие вдоль забора женщины, а мужчины вообще старались не смотреть в ту сторону.
Однажды под вечер Крабенок (старшего немчика прозвали Крабиком, а папашу – Крабом) спросил ехидно у Чупы:
- Ты, говорят, смелый, не боишься ничего. В гости пойдешь?
- А то!
- Айда, пошли, пока дома никого нет.
Вход в эту часть сада был со стороны Лесопильной. Поковырявшись в калитке, Крабенок подтолкнул оробевшего Чупу:
- Ну, давай, не бзди!
- А я и не бздю, - Чупа смело шагнул в сад, показавшийся вдруг мрачным.
- С заднего крыльца пойдем, - Крабенок обогнул дом и стал подниматься по ведущей на верхнюю террасу деревянной лестнице. Чупа последовал за ним.
- Заходи, не стесняйся, - пригласил Крабенок и пнул ногой дверь, - у нас всем хорошо. Петька ступил и застеснялся: такие апартаменты были, наверное, только у царя. Огромнейшая зала, метров тридцать, а то и больше, кресла, столы, два дивана, тяжелые бордовые шторы на окнах, безделушки, вазы, а на табурете – медный таз со спелыми вишнями.
- Угощайся!
Чупа отправил в рот сразу две пригоршни и заработал челюстями, давя и глотая, чтобы успеть ухватить еще.
- А они немытые.
Петька, запихивавший в этот момент очередную порцию ягод, только замычал и замахал рукой – ерунда, мол, всю жизнь такие трескал.
- А мы всегда моем,  -  Крабенок подошел к выходу на террасу и запер его. – Вообще-то мне пора спать, а ты спустишься по этой лестнице, пройдешь через первый этаж да калитку на улицу не забудь захлопнуть.
 Петька так увлекся вишней, что не сразу осознал коварство малого, зато явственно ощутил сладковатый запах, сочившийся снизу:
-  Неужели не врут, и там…
- А хочешь, внизу ложись. Тут у нас негде, скоро братик с папкой придут.
- Да не, я лучше домой.
- Осторожней, лампочка перегорела, не побей ничего. 
Вцепившись в перила, спускался  Петька по круглой лестнице. Холодный пол почуял он даже сквозь сандалии. Где же дверь? Наткнулся на  какой-то стол, еще один, пошарил по столу – мама! Чьи-то ноги холодные. Забегал по этажу, зацепился за что-то, какие-то склянки со звоном брякнулись об пол. В стену врезался, побежал вдоль нее, дверь нащупал, бился в железо, толкал, ручку немецкую медную схватил, повис на ней – заскрежетало и отворилось… 
Кинулся через сад, ломая кусты, выскочил на Лесопильную, обежал забор и дунул домой. Мамка дома заругалась, что шляется неизвестно где.
- Известно где. В гостях был.
- Какие гости, темь на дворе!
- У Крабовых.
- Что-о? – мать рухнула на табурет. – Там же мо-орг!
Всю ночь Петьку рвало вишней…

На  другой день, встретив Крабенка, хотел отметелить его, но тот опередил:
- Гад ты, Чупа! Банку с формалином кокнул, калитку не закрыл. Мне из-за тебя, знаешь, как влетело!

 Зато потом, в эпоху Крепости, сидя у костра в зале с закопченными сводами, Петька не спеша, солидно, вещал о покойниках, гонявшихся за ним  по этажу и пытавшихся затащить в подвал, о горящих дьявольских углях внизу и о фиолетовом Крабенке, пьющем формалин и закусывающем банками прямо с внутренностями. Пацаны жались друг к другу, с надеждой глядя на авторитетного Акима, бывавшего Там: заливает Чупа? Но Аким загадочно молчал и ухмылялся – дескать, не такое видали.
В том месте рассказа, где отрезанная пилорамой кисть работяги с лесопилки хватала Чупу за горло и валила на каменный пол, сзади, из темноты, подкрадывался Репа из 83-го подъезда и сжимал костлявыми пальцами чью-нибудь простофильную тоненькую шейку.
- А-а-а! – гулко разносилось по залам.
- Бздун! – радостно кричали пацаны.
- Дун – Дун, - злорадно подтверждали древние стены.

Но Крепость открылась позже, через несколько лет, а пока Чупа лишь приглядывался к ней со стороны огородов. Один раз даже прокрался между кустами картошки и погладил стену, но был изловлен и избит хозяином огорода, которого, в свою очередь, отлупил потом докер Чупаев.
И все. И упорхнула Петькина счастливая жизнь, и сладкое детство, и Лилькина любовь…
Озлившись, картофельный барон настучал на батю свояку-особисту. Был обыск: искали на чердаке карабин, но не нашли (ай-да Петька!). Зато обнаружили аж двенадцать нереализованных жирнющих селедок. Конфисковали буфет с посудой и радиоприемник, а за каждую селедку припаяли докеру по году: в сумме – двенадцать (хищение государственного имущества в особо крупных размерах).
Так закончилось для Петьки первое свидание с Крепостью.

«Бастион Литауен с озером Купфертайх и рвом являлся частью Грольманского бастионного фронта (в наст. время – ул. Литовский вал). Снесен перед первой мировой войной. До наших дней сохранился редюит – часть бастиона, расположенная  позади основных укреплений».
Малая энциклопедия  Эфроима: МЭЭ: в 3т. – Самбия: Литрштрассе, 1991-2002. – Т.1. – 1991. – 117
   

               
               


Ф А Д Е Й К И Н

Все понты корявые облетели с Чупсика, и обнажилось бледное тельце, нуждающееся в мамкиной защите. Уткнулся он в балахонную бороду, дергался, всхлипывал и причитал:
- Правда живой. Не может быть. Жи-вой. Ты это? Ты? Господи, неужели? – впервые за свою непутевую жизнь произнес он Господи всерьез, не ерничая и не чертыхаясь.
- А братка тоже, он с тобой?
- Нет, Чупсик, Петьки нет больше.
Чупа отстранился от бородатого:
- Погоди. Взорвались вы вдвоем. Могилы ваши рядом. Поминали вас обоих. И теперь ты живой, а он нет?
- С нами третий был, беглый. Я ему одежду свою дал. Вот они вдвоем  и…
- Тре-тий? Значит не ты, а он…  ты чего не объявлялся?
- Я тоже в бега подался. Меня брать должны были за неделю до того… думал, найдем комнату и в Литву, пересидим на хуторе, дальше – за границу. С таким капиталом все можно.
- Комната в Крепости была?
- Там, Чупсик, там.
- Вот оно как. Нашли все-таки. Не зря, значит. Давай, все говори, какая она, кто первый нашел? Петька?
Фадейкин кивнул:
- Они вдвоем ящик вскрыли…
- Да, он у меня что надо! Как выносили?
- Не выносили ничего. Минирована она… Идем, Чупсик. Времени у нас нет на разговоры. -  Фадейкин двумя пальцами загасил свечу. Тьма схватила Чупу, сдавила виски и проникла в мозг. Какие-то разряды проносились там: «Фадей! Живой! Братка! Комната! Не Фадей это! Призрак? Допрос…допрос»:
- Это ты меня допрашивал?
- Я. Убедиться хотел. Понял. Да, тот самый Валька, Чупин брат.
За балахон держись. Пошли…
Как слепой котенок брел Чупсик, держась за краешек балахона странного поводыря. Чуял, что кончается все или только начинается. А чему кончаться –то, что он видел-то. Эх, кабы заново…
-  К стене прижмись, люк здесь, - предупредил Фадей.
 Долго шли. Сверху металлом завизжало.
- Трамвай, - успокоил поводырь, - последний, в парк идет.
- «Четверка»?
- Она.
 Поворачивали куда-то, спускались, поднимались, протискивались, ползли. Снова завизжало. Еще сильнее.
- Опять трамвай? «Девятка»?
- Поезд.
- Это что, мы уже на Южном вокзале?
- Не на, а под. И не Южным, а Северным. Больше не спрашивай. Про то тебе знать не положено.
Чупа пытался ориентироваться по звукам. После визга сверху что-то долго плескалось и журчало – река? Озеро? Коллектор? Дальше гулко бухало: завод. Ночью работает. Уже теплее. Потом тихо совсем стало – парк? Кладбище? Лес?
Стали подниматься по винтовой лестнице. Чупа знал такие. Ступеньки маленькие, крутые, истертые, из специального кирпича. Перила железные по периметру, обычно обломанные. Загреметь – запросто, руки, ноги, ребра  переломать – еще проще. Кружилась голова и не хватало воздуха, а снизу тянуло могильным холодом. Наконец винтовуха кончилась. Дышать стало легче, будто кондиционер включили.
- Стой здесь, не шевелись, - край балахона вырвался и исчез.
Трудно не шевелиться. Правая, с заштопанными сухожилиями, нога затекла, заныла, иголочками колючими обросла. Пошаркал ею вперед-назад. Попробовал вбок и чуть не навернулся: там была пустота. Водворил ногу на место. Замер.
  Кап-кап, кап-кап-кап: где-то капельки медленно шлепаются, шлепаются. Дернул ногой, а из-под нее камушек – ш-ширк, потом до-олго летел и внизу – бульк.
  Опять мрак в голове и разряды: «Не Фадей это. Фадей мне Петьку заменил, пока тот на зоне…Нет, не Фадей… А кто?»
   Внезапно свет вспыхнул яркий, как в метро. Чупа зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел, что стоит боком на узком каменном уступе, слева и впереди – кирпичные стены, под ним – пропасть, за ней – тоже стена.
- Ну, Фадей, ну ка-азел! Или не Фадей? Все равно казел! – Через плечо назад глянул – еще одна стена, но в ней узкий проем. К стене прилип, руки растопырил, продвинулся на шажок.
- Ну, давай, не бзди… - балахон в проеме объявился.
- Вовсе не бздю, - гордо ответил Чупсик, а в голове : « Нет, не Фадей. Это же Крабенок. Его выраженьице. Братка рассказывал. Там, в морге, Крабенок его подкалывал. Но рожа-то у Крабенка фадейская!
- А, была не была. Чупа развернулся и, глядя оборотню в глаза и не обращая внимание на зияющую пустоту (теперь уже слева), двинулся на Крабенка-Фадея.
- Пройти дай, падаль, - толкнул Чупа балахон.
- Смелый… Ну пущу я тебя, а куда ж ты дальше пойдешь?
- Ваху искать.
- Милый, ты сначала отсюда выберись.
- Выберусь, будь спок!
- Лучше со мной останься. Богатеньким сделаю, тайну открою…
- Крысятничать по подвалам  да на ночное шоу в балахонах выползать? Бэтмен хренов. Нет уж. Я волю люблю. Свет люблю.
- Какая воля, Чупсик! У тебя сколько ходок?
- Ну, две.
- Вот видишь, во-оля. Воля – это денюшки, мно-ога денюшек. Как у меня. А ты, чудило, шестерил у Вахи и думал, что его сраные лавэ – настоящие бабки…
  Чупа неожиданно, без подготовки, врезал левой. Его коронка, двухметровых валил. Попал. В стенку. Рука плетью повисла. А проема перед ним не было. Не было и Крабенка-Фадея. Была пустота слева и стены перед ним и справа. Свет потух. Только кап-кап, кап-кап-кап: капельки шлепаются.

 Долго стоял оцепеневший Чупа. Потом начал по стене шарить, крюк какой-то нащупал, дергал, крутил, вниз надавил что есть силы – заскрежетало и отворилось…

В полутемном сводчатом зале стояли бархатные диваны, перед ними низенькие столики с причудливыми бутылками. В бронзовых канделябрах горели свечи. Темные бордовые шторы прикрывали стрельчатые окна, из которых струился приглушенный лунный свет (видимо, имитация).
- Заходи, не стесняйся, у нас всем хорошо, - балахон, едва различимый в диване того же цвета, приветливо махнул рукавом. – Не бзди, Чупсик, присаживайся, испытывал я тебя.
На пустом инкрустированном столике у дивана в траурной рамке разместилась увеличенная и явно ретушированная фотография: Фадей в обнимку с Петькой Чупаевым на фоне Бальги. Оба задорные, юные, увешанные свежевыкопанными автоматами, пулеметными лентами, железными крестами и прочей нацистской бижутерией. Точно такую же фотку, только маленькую и без ретуши, хранил Валька, как самое дорогое уже почти тридцать лет – единственное, что осталось от брата.

- Растолкуй-ка  ты мне по-бырому: Фадей ты или не Фадей?
- Того Фадея – балахон ткнул в фото, - уже нет. Есть Эфроим Фадейкин.
- Как-то не врубаюсь я, ты че, в муссоны или, как их там, в масоны записался?
- Дурень ты, Чупсик, по жизни. Ох и дурень. Хотя ты сегодня Чупа, но все равно Чупсик. Чупа-Чупсик ты! Давай лучше помянем. Вина хочешь? Из замка. Помнишь, как его рвали, рвали, никак взорвать  не могли. Да где тебе, ты еще мамку тогда додаивал. А мы с Петькой за пять лет до экспедиций всяких, культурных и поисковых, погреб вычислили. Дурачки, вроде тебя, под рестораном «Блютгерихт» копали. Да там одно пойло для быдла германского. Но было еще и спецобслуживание – гостей особых потчевали: и королеву Луизу, и всех Фридрихов и императоров, и московитских посланников от Василия Третьего и Петра Первого. Вот оно – императорское угощение!
Да не понтись ты, Фадей. Хочешь помянуть – водки давай.
- Не держим, - обиделся балахон. – Знаешь, как переводится «Блютгерихт»?
- Ты у нас академик. Вон рясу нацепил.
- Кровавый суд.
- Да ну!
- Это очень смешная история. Одного чудилу, на тебя похожего, на казнь волокли. Секир башка делать. А он изъявил последнее желание – винца попить с судьей и палачом в компании. Те сначала покочевряжились, но все-таки последнее желание смертника закон, да и выпить хотелось. Зашли в Замковый погребок, надрались там красненьким. Скорешились, а смертник ноги сделал. Этим козлам потом чуть самим «секир башка» не устроили. А этот, на тебя похожий, вместо крови винцом красненьким искупил. Вот и весь «кровавый суд».
- Вот это по-нашему. Хрен с тобой, если водки нет, давай бормотухой помянем.
- Винцом откупиться хочешь, - ухмыльнулась борода.
Откуда-то появились темные серебряные кубки с медалями. Балахон бережно нацедил на четверть мутного, отдающего уксусом вина. Помянули.
- Мудаки они были, императоры твои, духи бы лучше жрали с одеколонами, чем эту муть.
- Чупсик, публике уже ясно, что ты по жизни есть. А теперь слушай сюда внимательно. Я тебе не училка с Литрштрассе: дважды повторять не буду. Ваху не ищи. Не найдешь. И никто не найдет.
- Тогда амба мне.
- Да, абзац полный нарисуется. Сваливать тебе надо.
- Куда сваливать? В Большую Россию. Они везде: с самолета или поезда тут же снимут. В Литву или Польшу, так на КПП накроют. Если только через порт, на пароход пробраться, в трюм спрятаться.
- Нос откусят и уши обгрызут.
- Не, моряки парни что надо.
- Крысы корабельные откусят. В трюме.
- А че делать-то?
- Надо, чтоб они тебя сами отправили. В Монголию, например.
- Как это?
- Ваху искать.
- Не понял, что Ваха туда слинял?
- Эх, Чупсик, Чупсик. Никуда Ваха не линял. Это его слиняли. А вот ты скажешь, что колдун пошаманил, и карты Таро, кости на кофейной гуще с летающими тарелками указали на Монголию.
- Думаешь, там лохи сидят. Да за такую пургу меня сразу, без разборок…
- Мы тебе документик выправим. Поверят.
Фадей поднял с пола телевизионный пульт, кнопочки понажимал – стена, словно в супермаркете, разъехалась. Конечно, никакой луны за ней не было, а были компьютеры, факсы, ксероксы, мини-АТС, папки, аккуратно расставленные по полочкам, и всякая офисная дребедень.
Вертящийся черный стул со спинкой самостоятельно развернулся, вобрал в себя Фадея, и тот быстро-быстро защелкал по клавиатуре. Через минуту принтер уже выплюнул готовую бумагу.
- Так, дело за печатью, но сначала подпись, – макнул гусиное перо в бронзовую чернильницу с орлом, плохо сочетающуюся с оргтехникой. Тщательно выводя каждую закорючку, изобразил подпись. – Иди сюда, печать будем ставить. Возьми вон там, на пюпитре.
- На ком?
- Подставка, видишь, на ней печать.
- Этот кирпич серый.
- Он, он.
Чупа схватил кирпич и чуть не грохнулся: тяжеленный.
- Свинцовая. Давай вдвоем.
Оторвали кирпич от подставки.
- Выше, выше поднимай .
- Зачем это?
- Делай, что велят. Вот, умничка. Теперь подыши на нее. Да не так, а дунь три раза. Хорошо. Теперь на счет два опускаем. Раз – два. Уф. Припечатали. Обратно давай. Как ставишь, дура. Это ж спецзаказ. Тринадцатый век. Дубликаты не выдаются. Ну, наконец-то. Стар я стал для таких дел, секретаря пора завести. Ты бы подошел. А? Ну ладно. Шучу, шучу. Ознакомься, - протянул бумагу.
Первым делом Чупа ознакомился с печатью:
- Где печать-то?
-Ты еще и слепой. Нет, секретарь из тебя никудышный. Если только менеджер по персоналу… Где печать ставят? Где, я тебя спрашиваю? Правильно: один край ее должен касаться должности, а другой - подписи, но не закрывать ее.
Между должностью (ГЛАВНЫЙ ТАНАТОЛОГ САМБИИ)  и подписью с вензелями (ЭФРОИМ ФАДЕЙКИН) Чупа обнаружил малюсенькую, в полсантиметра, ящеричку, изогнутый хвост которой сливался с вензелем Э, а мордочка упиралась в последнюю напечатанную букву должности.
- Читай, читай. Или совсем разучился.
Текст был отпечатан на бланке какой-то фирмы. Сверху красовалась еще одна ящеричка, под ней буквы коричневые иностранные, совсем непонятные: не английские и не китайские вроде. Дальше номера телефонов, факсов, E-mail. Ниже – русский текст:


                СЛУЖЕБНАЯ ЗАПИСКА

Считаю целесообразным командировать Чупаева Валентина Ивановича в    г. Улан-Батор (республика Монголия) для поиска интересующего Вас объекта.  Оплату авиабилетов Калининград – Москва – Калининград; Москва – Улан-Батор – Москва, страхового полиса, визовых и гостиничных расходов, суточных в размере 1400 (одна тысяча четыреста) долларов США в день и соответствующей экипировки произвести за счет командирующей стороны. Срок командировки – 14 дней.

Ну и должность, подпись, печать шутовская.

Чупа таращился на бумагу, но танатолоог не дал опомниться, всунул в руку перо:
-  Пиши: ознакомлен, дату поставь и подпись. Да не корябай – Чупа, а как в паспорте. Понял?   
Валька все написал по указке и только потом сообразил, что чернила-то красные.
- Так, сейчас копии сделаем, номерок исходящий, даточку. Готово. Теперь то же самое на копийках, на копиюшечках изобрази. Ну, ознакомлен и все прочее. Чупа подмахнул и копии. Готовы бумажечки Вам. Мы их в файлик, а теперь в папочку. Видите, папочка симпатичная какая! Хоть к самому президенту на доклад, а то и повыше. Да-с, и повыше можно. – Чупа засек ящерку и буквы, тисненные на папочке.
- Ну что, Валентин Иванович, - Фадей распухшую от удара руку левую потряс, по плечу хлопнул, - поздравляю с первой официальной  командировочкой зарубежной, так сказать. Надеюсь, не последней.               
Вы своим оригинальчик не отдавайте. Копийку им для отчета всуньте. Оригинальчик  Вам еще ой как пригодится. Серьезный документик, кровью подписанный. А я один экземплярчик в сейфик, туда его родименького. У нас, знаете ли, отчетность строгая: ХРАНИТЬ ВЕЧНО, так сказать. – танатолог суетился и потирал ладошки – потные: Чупа при рукотрясении почувствовал.
-  Никуда я не поеду. Отмажусь здесь как-нибудь. А потом – языков монгольских не знаю и по-английски шпрехать забыл совсем. 
Фадей будто и не слышал вовсе, но перешел на ТЫ и безапеляционно, резко, по- командирски:
- В Москве не бузи. Сразу на такси в Молодежную. Оттуда в консульство Монгольское, рядом с Арбатом и в Шереметьево. Сиди как мышь в аэропорту, пока посадку не объявят. Всяких глупостев: гранат там, волын, перьев, наркоты – НИ-НИ.
В Улан-Баторе скажешь водиле: Чингиз хотель – мигом докатит. Отель всего четыре звезды. Скромнее надо быть. А то пять звезд им подавай! Некоторым уже и семь мало! Там паспорт сунешь молча, номер тебе 202-й выделят. В номере жди. Придут.
Я сейчас туда-сюда свяжусь, загранпаспорт тебе выправлю, гостиницу, билеты забронирую, и все будет чики-чики.- Чрезвычайно довольный собой, Ладей глаза закатил и запел заунывно:

Дорвон уулын дундах хот.
уйлдвэр сургууль, эмнэлэг, худалдаа,
номые сан, сум хийд цом цогцолсон,
хуний хэрэгцээ цом багтасан
уланбаатар хот…*

- Фадей, или как тебя. То есть Вас. Нашатырь есть? Говорят, помогает.
Певец выкатил зенки обратно. Трезвый вроде.
- Навеяло, Чупсик. Вспомнилось. Завидую тебе. Какая жизнь впереди. Какая жизнь! – и грозно, - А, может, и нет. От тебя теперь все пойдет. Да, ладно, не будем о печальном. Давай на посошок, по-нашему, «сучка» с селедочкой. Братец твой покойный очень уважал. И батя ваш каждый божий день, каждый божий день! Пока не погорел на селедке этой треклятой.
На кнопочки понажимал – столик выкатился с графинчиком, стаканами гранеными, консервной банкой с окурками «Беломора», а в центре – главное угощение на грязной газете – двенадцать селедочных голов.
- Ты же, то есть Вы же говорили, что водки нет.
- Точно, не держим-с. А «сучок» - да хоть залейся. Райский напиток, - и подмигнул правым оком. А левое взирало грозно и печально. – Накатим.
 Чупа шарахнул стакан, выдохнул, селедкой занюхал. Фадей также лихо свой пропустил.
- Повторим?
- А то!
Графинчик приговорили в момент.
- Еще есть?
Фадей потянулся, зевнул:
- Вообще-то мне спать пора. А ты спустишься по лесенке вниз, через первый этаж пройдешь, да не забудь дверь захлопнуть. – С этими словами он побрел в зал и слился с диваном.
Чупа еле успел выскочить следом. Двери «офиса» бесшумно сомкнулись, зато открылся проем и винтовуха за ним.
- Да осторожней, лампочка перегорела, не побей ничего…
Чупа уже в проеме обернулся и процедил:
- Крабенок, я узнал тебя.
Балахон сладко сопел на диване, и только тень от него метнулась к стене, заслонив багровые шторы, стрельчатые окна, луну в них, и прошелестела утробно:
- ЭФРОИМУС  Я.



Э К С П Е Д И Ц И Я

- Дневальный! – завопил сержант.
Выполз юркий Сергунчик-второкурсник:
- Дневальный Зюзинович по вашему крику пришел.
- Зеленка! Прибыл! Повтори.
- Ну, прибыл.
- А хто у нас дежурный по складу ГСМ?
- Петюня.
- Салабон! Производим дозаправку в воздухе. Дежурному Петюне прибыть с горючим в квадрат А.
Сергунчик исчез. Явился Петюня с тремя бутылками. Хропенко выхватил бутылки. Одну перебросил майору, другую мушкетерасам. Как ни странно, поймали. Сержант вскрыл свою, запрокинул, забулькал.
- Мироныч, батя, давай по радио, вызывай, границу на запёр запираем.
Рация Мироныча болталась драгоценным подаренным колье на груди у вакханки. Майор вместо настройки покрутил сначала один сосок и просипел в выпуклость:
-   Внимание всем постам.
Затем дернул другой, вакханка взвизгнула и двинула «радисту» в нос:
- Я те не НТВ.
Мироныч, зацепившийся за сосок, устоял. От совместного негодующего содрогания рация защелкала, и майор заверещал по-левитановски:
- Всем сигнал Штопор. То есть тьфу, Ступор. Нет, наоборот, Напор. Буря и натиск, короче.
Братан зашептал Игорю:
- Почалось. Линять пора. Сейчас такое будет! Ты, ботаник, поосторожнее с этими…  Ну ты понял.
Джип отчалил.
Только сейчас Игорь заметил, что из мужеского полу экспедиции в наличии только мушкетерасы да Сергунчик с Петюней:
- Студентов куда дели, вурдулаки?
- А мы им это – отбой сбацали по полной программе. Ага. Сорок пять секунд – и усе у койках. От так, ботаник. А зараз мы им подъем устроим.
Дюневальный! Построение личному составу!
Сергунчик дунул к палаткам.
- Да они что, офонарели совсем, Блюсбусы долбанутые.
- Пойми, они не в себе, помрачение, еще палить начнут, лучше не спорить, потом телегу на них накатаем.
Парочка хилых заспанных студентиков подтянулась к костру.
Возмущение в палатках нарастало:
- А не пошли бы они…  Здесь им не ментовка и не армия…
- Ты вспомни, как этот молодой пистолетом махал и над ухом у тебя шмальнул, когда вместо отбоя ты его на хер послал. А сейчас уже пена из пасти пошла. Выходи, а?
Игорь сообразил, что у майора в кобуре семечки, а сержантский «Макаров» в когтистых лапах неведомой птицы, и скомандовал:
- Отставить построение!
- Ты че, буреешь, а ну в строй! Да я тебя за сопротивление сразу на поражение, и мне за это медаль!
- Палец не сломай, а…
- Не, ты не понял, я тебе пальцы ломать не буду, а сразу – опа – и кирдык.
- Кирдык чем делать будешь, пальцем?
Сержант в надежде на ответ попялился на бутылку. Джин или зеленый змий, дремавший в ней, видимо, отозвался, потому что Хропенко воззрился в небо, бормоча какие-то свои армейско-милицейские заклинания про дедов, ментов и «дай боже завтра тоже».
И ментовский бог услышал его молитвы.
Загрохотало, загромыхало, будто Перкуно пробудился и прибыл карать отступников. Деревья зашумели гулко, и над лагерем завис вертолет.
- Керосин откуда? – возмутился Мироныч и стал прятать бутылку под китель, при этом половина пролилась на штаны.
Прожектор осветил поляну, и грозный мегафонный рык перекрыл шум винтов:  « Всем на землю. Руки за головы!»
Из леса со всех сторон выпрыгивали гигантские силуэты в масках и  небрежно роняли на мшаник незадачливых участников и участниц ночного шоу, а с неба сыпались черные фигуры. Одна на секунду притормозила над мушкетерасами, изящно, словно косой, взмахнула нижней конечностью, и веселое трио под аккомпанемент лопающихся струн и стон разбитой гитары завалилось в куст ежевики. Сержант заорал: « Ур-ра! Наши-и!» - и тут же, получив ногой в ухо, распластался у костра. Майор, как более опытный товарищ, залег сразу и прикинулся падшим на поле брани. Игорь уложил Вику и героически прикрыл собой. Правда, худосочного аспирантского тела хватило лишь на половину студенческого, но Вика оценила: «Матросов, а ты ничего…»
Через минуту на лужайке, усыпанной опавшими студентами, стояли только зеленые силуэты в масках и черные без масок.
А с моря подтягивались подкрепления. Десантные катера на воздушных подушках извергали бронетехнику и морских пехотинцев в залихвацки заломленных беретах.
В небе барражировали истребители.

Операция «Буря и натиск» завершилась блестяще. Из окруженного тройным кольцом десантников, бронетехники и морской пехоты лесочка не проскочила бы ни мышь, ни уж, ни лягушонок. Проскочил только Сергунчик Зюзинович и затрусил в сторону Зеленоградского почтамта: сообщить корреспонденту радио «Свобода» о превышении служебных полномочий майорами и сержантами внутренних органов.

- Так, господа диверсанты, террористы и их пособники. Оружие где прячем?  Среди застывших черных и зеленых фигур одна зашевелилась и расхаживала теперь по распростертым телам условного противника.
Павший на поле брани, Мироныч нутром почуял, что настал его звездный час, ожил, вскочил и отрапортовал:
- То ж я, товарищ Командующий. Я самый найпервейший заметил и сигнал подал, чтобы задушить в замордыше это змеиное гнездо нудизма и терроризма, – майор полез за пазуху, намереваясь спрыснуть с «Командующим» успех операции, но мгновенно слопотал армейским ботинком по бутылке. Брызнувшая жидкость домочила и без того влажные штаны. «Командующий» заломил майорскую руку за спину, ткнул его мордой в землю и наступил на хребет.
- Та вы шо вытворяитя! Та я, та я до губернатора дойду!
«Командующий» рывком поднял майора, поставил:
- Иди.
- Куда иди?
- До губернатора иди.
- Как это?
- Сам говоришь – дойду-у, вот и посмотрим, как ты дойдешь. До губернатора шаго-ом    арш!
Мироныч замаршировал было в направлении Калининграда, споткнулся, потом еще раз, махнул рукой, присел:
- Не, наверное, не дойду…

- Обыскать! – рявкнул командующий.
Застывшие шахматные фигурки стали быстро перемещаться по клеточкам, строго соблюдая только им известные правила игры, и вот уже возле каждого  поверженного оказалось по две фигуры: зеленая и черная. Зеленые, широко расставив ноги, держали падших под прицелом, а черные молча обшаривали, однако некоторые при этом почему-то посапывали и присвистывали от удовольствия: побольше бы таких диверсантов. Наконец, самый главный зеленый трижды ткнул в небо большим пальцем.
- Вста-ать! О-о, да здесь, пардон, дамы. Придется вас расчленить. Мужикам построиться справа, а ба… дамам – слева.
Разлученные, Игорь с Викой оказались по разную сторону баррикад. Рядом с Игорем пристроился Мироныч:
- Ты это, подтверди, что я сигнал подал…
- Разговорчики в строю! – командующий вплотную придвинулся к майору. – Сигнал, говоришь, подал. А как подал? Вот так: улю-лю-лю, - над лесом понесся боевой клич индейцев.
- Не, я так не умею. По радио сигнализировал.
- Гм-м. По радио? А рация где?
- Здесь она, здесь, – майор рванулся к женской шеренге.
- Вот, - ткнул пальцем в грудь одной вакханки. – Нет, вот, - показал на другую. Потом схватил за грудь третью и получил затрещину.
- Да что же это! Да где же она?
- Все ясно. До белой допился. Сдать оружие.
Майор вытащил из кобуры пригоршню семечек:
- Угощайтесь.
- Пропил?
- Не, мой в сейфе. А так у нас один на двох – вот у Хропенко.
Сержант с отвисшим, как у слона, ухом кивнул утвердительно. «Командующий» протянул руку:
- Давай.
Хропенко махнул слоновьим лопухом:
- Он это… похитили, в общем. Я как раз собирался рапорт писать. Там сначала, значит, ворона – и на дерево. Ну с ней я договорился по-хорошему. Денег дал, чтоб запутать, значит, а потом подвергнуть арестованию. Но эта вражина с бабками тю-тю. Я думаю, засланная она. А с ней подельник был. Ага. Черный такой, большой. С носом. Тоже птиц. Он-то и подобрал, пока мы с ней, ну с первой вороной, рассчитывались. Явно диверсия, товарищ Командующий.
- Ворона тебе товарищ! Этих на гауптвахту, а дальше пусть с ними ГУВД разбирается.

- Так, - облеченная властью фигура прошлась между шеренгами, - по данным разведки здесь дислоцируется Балтийская экспедиция. А какую диспозицию мы имеем. А? С одной стороны, этих, в обоссанных штанах, торгующих табельным оружием с воронами, с другой, этих, с сиськами вместо рации.
- Они нас заставили, сначала пить, а потом раздеться, пистолетом угрожали, - наперебой заверещали вакханки.
- А  старший кто?
- Я. – Игорь выступил вперед.
- Ну, удивил, Валерий Иванович! Такой молодой и уже академик!
- Валерия Ивановича в Администрацию вызвали, а я временно вместо него.
- Извини, промашка вышла. Нам только информацию дают, без фотографий, к сожалению. Ты-то кто?
- Игорь.
- Игорек, тебя за старшего оставили, а ты что творишь!
- Меня не было. В музей ездили.
- В музе-ей? Ночью… Как в старые добрые времена: я на партсобрании, у нее и заночую…
- Студентка у нас пропала.
- Такая древняя, что вместо мумии выставляют?
- Долго объяснять.
- Придется объяснять, Игорек, придется. За все это должен кто-то ответить. Сильно ответить. Взяли моду: чуть что – элитные  подразделения вызывать…
      «Командующий» грозно расхаживал по лужайке, пока не споткнулся о ноги Пятраса в одном ботинке, торчавшие из куста ежевики. Конечности были немедленно извлечены вместе с хозяином, а вслед  за ним вытащили и двух других мушкетерасов. Троица ощетинилась колючками, к тому же у Лютаса заплыл второй глаз, и физиономия  стала похожа на поднос с экзотическими фруктами: дурианом, маракуйей, фейхоа и момордикой.
     А когда выяснилось, что эти пьяные ежики еще и иностранцы, было принято решение задержать их до выяснения. Девушкам разрешили одеться, потом беседовали отдельно с каждым участником ночного шабаша и заставили писать объяснительные.
     Игоря  беспокоили только две вещи: шар и встреча с Ладейкиным - первый нужно было срочно где-то спрятать, а на вторую не опоздать…



     У  ПАМЯТНИКА БЭТМЕНУ

     Братан, поеживаясь от холода, прыгал вокруг джипа, в котором все еще причмокивал невменяемый водила. « Чу-у-па! » - взвыл братан, ошалевший от пережитого за последние сутки. Зубчатые стены казармы «Кронпринц» безмолвствовали, и все вокруг как-то ехидно молчало: «Дескать, какой-такой Чупа? Знать не знаем и ведать не ведаем».
- Чу-у-у-у-па! – вой докатился до нижнего Литовского, где был поддержан пробудившимися цепными сарайными псами. Напуганные кобелями, заквохтали в сараях куры и растолкали своих петухов. Те закукарекали преждевременно. Тут отвалилась мраморная доска «ОХРАНЯЕТСЯ ГОСУДАРСТВОМ», и Чупа просипел из проема:
- Че разорался-то, помоги лучше вылезти!
Проем был узкий. Бритая Чупина башка пролезла, а плечи ну никак. Башка торчала из стены на высоте трех метров, поэтому братан подогнал джип, забрался на крышу и заглянул в Чупины тоскливые глаза. Оттуда повеяло таким, что братан завыл на подтаявшую в предрассветном сумраке луну:
- У-у-у-у-у! Чу-у-у-у!
Башка исчезла в проеме, зато вместо нее появились две руки, вцепившиеся в братанские уши. Руки делали усилие, как при подтягивании на перекладине, роль которой исполняли те самые злочастные уши. Руки тащили за собой голову и туловище, а братан уже не выл, а поскуливал: «У-у, у-у!»
Наконец процедура вытягивания туловища за счет ушей подошла к концу. Чупа вылетел из проема, покачался на ушах, как на лиане, и благополучно приземлился, точнее приджипился, на крышу машины. Обнял скулившего братана:
- Не боись, брателло, все нормалек…
- Чу-ууу-уу…-  повизгивал тот. Бережно, словно младенца, снял Чупа с крыши братишку, габаритами раза в два больше его самого:
- Ладно, ладно. Вот он я, видишь?
-  А тебя не заколдовали?
- Че ты? Дурными кинами американскими обсмотрелся? Лучше б про Шурика и «Операцию Ы» зырил!
- Знаешь, как очко сыграло, когда тебя в стену замуровали. Крыша сразу у всех съехала. Водила вон до сих пор в стельку. А Мироныч с Хропенко сами нажрались, потом студенток упоили и раздеться заставили, а вороны за это у них пистолет отобрали. Твои-то гранаты где, тоже птички слямзили?
-  Не, какие  птички. Получилось так…
- Сдается мне, гнида какая-то пацанов потихоньку разоружает. Помню, плакат такой на зоне висел «Перекуем мечи на орала». Вроде как, давай, разоружайся! Только про орала эти как-то неясно…
- А че неясно. Орало оно и есть орало. Вроде как Хлебало или Хайло, только еще и орет. Вот ты своим оралом всех кобелей на Литовском разбудил. Автомат посеял – вот и орешь. А когда вся братва без волын, перьев и маслят• останется, тут  орала-то  и распахнутся, Ор стоять будет до небес!
- Да, тяжело в деревне без нагана…
- Ну и фиг с ним, я ща в Монголию быренько смотаюсь за Вахой, а потом мы здесь такую разборочку устроим!
- Ку-куда смотаешься?
- Не въезжаешь, или как! Толкую же понятно: В Монголию!
- Эт на Шпандине что ли?
Следует заметить, что в Калининграде фольклорная мифология и топонимика вытеснила в головах местных официальную. Сам город называли Кёниг, знаменитый парк-отель на берегу Королевского пруда, где некогда останавливались в разное время и Есенин, и Маяковский, переименовали в Вашингтон, дом на улице Пороховой, с облицованным мистическими фигурами фасадом и торчащими прямо из стен обрубленными и вытекающими  на газон стояками, прозвали Шанхаем. Шпандин же был  в глухом углу Балтрайона, и вход туда центровым был заказан. А вот Монголии нигде не было: ни на Шпандине, ни даже на Северной горе.
- Не, ну ты же местный! Откуда в Кёниге Монголия? Шанхай там, Вашингтон, ну, Корея, на худой конец, а Монголия где?
- Ты меня за болвана не держи. Сам говоришь - в Монголию за Вахой, а потом сам наезжаешь, что Монголии нет.
- Не, ну ты вааще! Как нет Монголии, когда меня туда уже, можно сказать, командировали?
- Ну, значит есть она. Только не пойму я, если не в Кёниге, то где?
- Монголия где? В Монголии, где ж ей быть-то!
- Ах, в  Монго-о-о-лии… - сомнения одолевали братана. Знал он, что покидал Чупа пределы области только однажды, да и то по этапу, куда-то в Архангельскую губернию. Остальное время чалился и отдыхал в местной «девятке». А тут разбежался – в саму Монголию! Край, конечно, дикий, пустыни да верблюды, но и к верблюдам нынче без визы и загранпаспорта вряд ли подпустят. Тем более «быренько». Что-то тут не то. Глянул на Чупу внимательно. Ага, башка вся белая стала, хоть и бритая, но припорошило. Рука левая распухла, а глаза – колодец бездонный, без мути похмельной, как небо черное, египетское, с блестками.
- В Монголию, говоришь. А Ваху с дискотеки тоже ихние бедуины монгольские на верблюдах хвать – и в Сахару, или что у них там, Кара-кумы шоколадные? Ты этих «каракумов» прикупи на базаре, прикупи, братве на толковище заместо лапши на уши будешь вешать…
- Да не, все ништяк, бумаги мне уже выдали… Ой, блин, а где папочка…Папочку забыл. – Чупа взлетел на джип и пополз в проем. Братан машинально схватился за уши и юркнул под машину.
Выбрался Чупа из проема удивительно легко и без помощи ушей.
- Во, брателло, бумаги у меня здесь такие, что хоть к самому президенту, понял... Эй, а ты где?
- В Улан-Уде, - братан нехотя вылез из-под джипа, -- Что, тебя сначала к президенту или, может, сразу в дурку определить?
- Давай к нашим, там и определят.
Чупа, как его и подучил Фадей (или не Фадей), своим отдал только  копию, а папку с оригиналом заныкал. Бумага прошла по воровским инстанциям удивительно быстро, и к обеду Чупу уже «экипировали». Прикид на него соорудили в бутике «От Кардена»,  что на Ленинском проспекте. Туфли, костюм, рубашка с запонками – все эксклюзив. Часы такие, что только у новых русских. Очки черные, кейс, долларами набитый, мобильник дорогущий. Побрили в салоне.  «Эх, мать честная! - Чупа в зеркало глянул. – Хоть в Голливуд».
Братан все присматривался и сомневался: «Точно заколдовали! Меня бы так колдонул кто…»

В 17-30 Чупа голливудский, пройдя через ВИП-ЗАЛ в Храброво, уже сидел в бизнес-классе самолета и важничал перед стелющейся стюардессой. Летел он впервые, но страха не было, только кураж. Ни в какую Монголию он, естественно, не собирался. Все эти сказки фадейские – для лохов. Правда, папочку с оригиналом прихватил в последний момент. Так, на всякий случай. Только бы вырваться в Москву, да там он в таком прикиде и деньгами зароется поглубже, где никто не достанет: ни свои, ни кавказцы, ни крабенки фадейские.
Кроме Чупы, в бизнес-классе восседало какое-то чучело административное, в серый костюмчик и такой же галстучек упакованное, туфельки тридцать девятого размера тоже серенькие. И носочки. Мышь эта серая коньячок прихлебывала, все на Чупу поглядывала: «Что за птица такая?
Поодаль разместился огромный краснорожий барыга, в бейсболке, шортах и лакированных туфлях без шнурков на босу ногу. Он все орал в мобильник: «Фуру эту через Мамоновский терминал, растаможку, сам знаешь, Петрович оформит. А адресочек тот пробей, проверь. Ладно, отключаюсь. Через два часа из Москвы звякну…»
Буквально за минуту до взлета вплыла в салон то ли девушка, то ли девочка, ясная такая, воздушная, светлая, но взгляд строгий, неприступный. Чупа всегда таких побаивался. Вплыла, и голосок ангельский колокольчиком: «Простите, здесь свободно?»
Чупа даже не сразу понял, что это к нему. Как будто горло удавкой сдавила, как молнией ударила, как русалкой в Безлюдке топила, топила. И тонул Валька в этом голосе и в глазах этих.
- Да для тебя я, да для Вас, да щас вся эта рум-вип свободна будет!
Мышь серая и барыга краснорожий напряглись одновременно.
- Что вы, здесь и так просторно…
Мышь и барыга расслабились.
Нельзя сказать, что Чупа не видел женщин. Очень даже видел.  Чаще – за деньги, иногда – на субботниках. Была у него по молодости и  постоянная. Была да сплыла, пока он на зоне отдыхал. Лишь однажды видел Валька свечение, от женщины исходящее, но не ему посвященное.

Шла она от библиотеки мимо фонтана к драмтеатру, а Чупа двигался из кафе «Москва», где поправлял здоровье, в пивбар, то есть прямо ей навстречу. Состояние у пешеходов было благостное, погода располагала, девушка светилась изнутри, как абажур в барской спальне, и чему-то улыбалась. Чупа тоже дымился парами зелеными и оскалился в ответ. Проскочив по инерции еще метров сто, он вдруг почуял, что ведь это его улыбающееся счастье матово-розовое мимо проплыло и никогда-никогда не заглянет больше лучик светлый в прокуренное и пропитое черное Чупино нутро.
Развернулся он на сто восемьдесят и рванул на розовый свет. Но, кажется, опоздал. Абажурчик мотыльковый уже перепорхнул через дорогу от памятника Шиллеру к театру и взлетал по ступеням, а из-за колонны тотчас вылетел лохматый очкарик, прикрывающий тельце тщедушное и срам малозаметный голландскими хризантемами.
А Чупа – на красный: трамвай забрякал, тормоза завизжали, водители заматюгались.
 А эта, богом и судьбой ему предназначенная, стояла и лучилась, и глаза лучились, и улыбка, и все ее существо, излучавшее свет неземной, шептало будто: «Вот она я, вечность и счастье, и через любовь мою изведаешь ты Бога и пути его неисповедимые…»
И поверил уже Валька в свечение это, и шагнул было в него, как в пропасть, но распахнулось оно лохматику очкастому, а перед Валькой захлопнулось, ногу придавив больно и, кажется, сухожилия порвав. Побрел он, прихрамывая, прежним маршрутом и назюзюкался в тот день в стельку. Впрочем, как и всегда.
    
И вот теперь, в самолете, девочка рядом присела, и лучики ясные шли от нее не к барыге, не к администратору, не к лохматику какому-нибудь, а к нему, Вальке Чупаеву.
- Ой, вы знаете, я первый раз лечу, так боюсь.
Чупа кивнул понимающе, словно жизнь провел в бесконечных перелетах.
     Когда «Ту»-шка помчалась по бетонке, подрагивая и слегка подпрыгивая на стыках плит, глаза, полные мольбы и тоски щенячьей, обратились к нему:
- Обнимите меня, пожалуйста, а то я сейчас умру от страха…

 Захотелось встать горой до небес, укрыть в долине цветущей от бурь            житейских и от самой жизни этой поганой…
Так и взлетели, обнявшись, и в облака зашли, и всплыли над ними, а сквозь них проблескивал Куршский залив и золотые дюны на косе.

Ни принесенный стюардессой ужин, ни напитки, ни мини-магазин с французской косметикой не разорвали этих странных объятий. И только после приземления и приглашения к выходу пассажиров первого салона сняла она Валькину руку с плеча:
- Нам пора.
- Я довезу. Вам куда?
- А ведь я первый раз в Москве. Мне в гостиницу «Орленок», где-то рядом с Ленинским проспектом…
- Это в центре, - уверенно выдал Чупа, сообразив, что в Калининграде Ленинский проспект начинается сразу от кинотеатра «Россия». Примерно такой же представлялась ему и Москва, только побольше, пожалуй…
- У вас в Москве машина с личным водителем?
- Да есть парочка, - поскромничал Чупа, - но сегодня у одного день рожденья бабушки, а второй забухал, скотина! – Увидев вопросительный взгляд, поправился. – Ну, на презентации там, в дипкорпусе, шампанского тяпнул, а у нас с этим строго. Придется на такси.
Таксисты навалились на Чупу еще в здании аэропорта. Один предлагался за двести (баксов, разумеется), остальные из-за спины первого намекали, что и за стольник согласные. Чупа выбрал за двести, хотя и подивился наглости московской: от Калининграда до Варшавы за двадцатку доставляли.
После полуторачасовых мучений причалили к «Орленку» (летели примерно столько же). Постояли у входа минут двадцать.
- Даже не знаю, что теперь делать. Подруга тут должна была встретить. У них казино новое открылось. Персонал набирают. Я резюме послала. Подруга звонила, сказала, что надо прилететь на собеседование. Только где она?
- Не, ну это не проблема. Завтра вызову директора казино, оформим в лучшем виде. А сейчас - в номера, поужинаем в ресторане и проверим ваше заведение на предмет мировых стандартов. Может, они вместо вас шелупонь понабирали, катал с кидалами, несолидно как-то.
- Понимаете, меня должны были поселить в комнату для персонала, но я же еще  работать не начала, и номер мне не по карману. Я лучше пересижу где-нибудь на вокзале, а завтра к администратору попробую обратиться.
- Вы? На вокзале? Да ни в жисть!
После долгих уговоров и препираний согласилось все-таки это дитя невинное на отдельный люкс при условии, что Чупа заселится поблизости и при первом же покушении на люксовую невинность выступит в роли ангела-спасителя.
Заселились. Поужинали при свечах, прошли сквозь холл с мягкими ампирными диванчиками, где дама, в черном платье, с оголенной спиной, задумчиво наигрывала на пианино какую-то классику, и направились в казино.
- Всю жизнь мечтала поиграть в покер. Это так романтично. Стол с зеленым сукном. Свечи. Вокруг мужественные аристократы, вроде вас, и графиня, поставившая на карту последнее бриллиантовое колье в сорок пять каратов…
- Покер нынче не в моде. Кайф не тот, ощущения не те. Люди приличные даже и не садятся. Одни барыги. Высчитывают чего-то, телятся, соображают медленно, как черепахи. А сейчас век скоростей. Вот в секу или в очко – раз – и уже без штанов. Да хороший катала, пока такси от Храброва до Светлогорска доползет (около тридцати километров), раздевает вчистую пару курортников вместе с колье ихними.
- Вы имеете в виду Блэк Джек? Это тоже романтично: виски «Джони Уокер» и Блэк Джек!
Миновали столы с покером, в котором Чупа разбирался не больше, чем в шахматах. В домино постучать – одно дело, а все остальное для очкариков.
- Вот Блэк Джек!
Чупа понаблюдал за пальцами крупье, механически мечущими карты  налево и направо из какой-то штуковины, и понял, что туз в рукаве здесь не проканает.
- В рулетку играли?
- Ой, что вы, я в казино впервые. Нам сначала обучение надо пройти, а потом – персоналу нельзя играть.
- Вот прямо сейчас и начнем обучение.
- Меня, между прочим, Светой зовут. А вас?
- Валентин Иванович. Хотя для тебя – просто Чу.., то есть Валентин.
Чупа поменял пятьсот баксов на жетоны, поровну поделил. Света отнекивалась, но любопытство пересилило: решила сыграть. Она поставила на красное. Чупа на черное. Проиграл. Пять раз подряд ставила она на красное, он – на черное. Пять раз лопаточка подгребала к Свете Чупины фишки. Она рискнула и швырнула все свои  на  девятку, он бросил  на восемнадцать (внутренний голос так и сказал: ставь на восемнадцать).
Уже через минуту пялился он на пустое сукно перед собой и засыпанное фишками попутчицы своей.
- Вы не расстраивайтесь. Мы же понарошку. Можете сейчас и забрать – фишки же ваши…
- Серьезные люди понарошку не играют. А тебе фартит законно – новичкам всегда везет! – бодро выпалил Чупа и поменял еще  пятьсот долларов.               
Не прошло и получаса, как Чупа был совсем пустой. Хотел поставить часы – крупье не взял. Вышел, загнал котлы каким-то грузинам у входа за треть цены.
- Зачем ты так, деньги ведь твои, - Светлана перешла на Ты и интимный шепот.
Чупа опять проиграл. Вышел, загнал тем же грузинам по дешевке мобильник. Поставил. Проиграл. Светлана шептала:
- Не переживай, милый, это все наше. Сейчас еще раз на девятку поставим, удвоим капитал - мне везет - и остановимся. Главное вовремя остановиться. Ведь так?
Чупа кивнул.
Выпало «Зеро».
Все! Амба! Куда теперь?
Номера оплачены за сутки. Завтра в двенадцать ноль - ноль  Чупа станет бомжом.
- Валентин Иванович, вы на фирму свою позвоните. Или в дипкорпус. Пусть они деньги подвезут. Мы отыграемся. Мне повезет, я чувствую.
- Мобилу я загнал. Завтра позвоню.
- А из номера?
-  Из номера нельзя. Прослушка там бывает.
- Минуточку. – Света подошла к строгому охраннику, что-то пошептала ему, тот вышел и вернулся с Чупиным мобильником.
Все это сильно не понравилось Вальке. Он заметил, что девочка уже не лучилась. Глаза ее, серые, цепкие, колючие, не щенячьи, а волчицы матерой, прощупывали Чупино нутро, карманы выворачивали и даже в кейс пустой заглянули. Чупа мобилу взял, в номер поднялся, папочку прихватил, спустился и побрел куда-то. Светлана за ним увязалась.
- Здесь подожди, мне проветриться надо! – вроде отстала.
Улица, по которой брел Чупа, мало походила на Ленинский проспект. Кусты какие-то посредине росли, с той стороны забор металлический просматривался, магазины редко попадались, да и увеселительными заведениями не пахло. В Кениге Ленинский намного цивильнее. Прочитав указатель на одном из домов, Чупа понял, что он не на Ленинском… «Во, блин, а где это я? Неужто не в центре?» Огляделся вокруг – вроде не пасет никто.  Дальше двинулся уже быстрее. Вскоре огней стало больше, улица раскрылась и нарисовалась какая-то непонятная территория. Площадь не площадь. Не поймешь. Развязки кругом, мосты, тоннели, переходы подземные, машины и троллейбусы кренделя выписывают, а в центре - стела металлическая и на ней фигура человеческая, ввысь устремленная. Чупа через переходы подземные к ней двинулся. Один раз вынырнул на поверхность – мимо, со второго раза почти попал, и, преодолев еще один переход, оказался у странного монумента. Задрал голову – высоченный – и тут же осенило: бэтмен! Точно, без балды, бэтмен!  А дальше пошла цепочка: значит, так, Фадея он бэтменом обозвал – раз. Фадей папочку дал – два. И морда фадейская тут же выплыла, приговаривая: «Хоть к самому президенту на доклад, а то и повыше. Да-с, и повыше можно». Стоп! Выше-то куда, куда выше президента? К богу что ли? А если не к Богу?  Опять физиономия фадейская ухмыляющаяся  проявилась: «Оригинальчик Вам еще ой как пригодится. Серьезный документик, кровью подписанный, – а потом рявкнула, - ХРАНИТЬ ВЕЧНО!»  Вспомнилось и тогдашнее удивление: почему чернила красные?
Трясущимися руками раскрыл Чупа  папочку, наверх глянул, на бэтмена, – нет, не подглядывает. Достал «Служебную записку»  и рухнул на ступени у постамента: красные чернила бурыми стали. Точно кровь! А еще печать свинцовую древнюю ставили. «Бляха-муха! Что же получается, душу я дьяволу продал?!  Не, погоди, погоди. Я ж своей кровью не подписывал. Факт. А, значит, договор не действителен, и сила нечистая может им подтереться. Чья же это кровь, может, младенца невинного? Загубили, а на меня навесить захотели. Вот влип. Голову задрал – бэтмен вдаль пялился, Чупа ему до лампочки.
Вообще-то Валька о душе и не беспокоился никогда. Пошла, правда, последнее время мода у пацанов  на кресты золотые и божбу, даже на храмы отстегивали. На всякий случай. А вдруг есть, вдруг зачтется…
Стал бумагу внимательно разглядывать. Буквы все, конечно, странные, но телефоны и факс человеческие. Позвонить что ли? А вдруг действительно к президенту попаду: так мол и так, отправили меня в Монголию, чтоб от своих и чужих укрыть. Я за это кровью младенческой маляву подмахнул, а бабки злодейские в казино оставил, помогите бомжику… А если, как Фадей говорил, не к президенту, а повыше или, может, наоборот пониже… Голова кружилась, мысли путались, а, была не была – все одно пропадать.
Номер набрал, гудки длинные идут, идут. Потом зевнул кто-то в трубку, и голос противный, фадейский:
- Что, Чупсик, доигрался?
- Да я это…
- Кого, падла, дурить вздумал! Где топчешься сейчас?
- У бэтмена сижу на ступеньках.
- Что ты паришь! Какого бэтмена?
- Памятник такой. На трубе железной длинной стоит. Руки по швам вытянул. Взлететь собрался.
- Как ты дотопал до бэтмена этого?
- Из гостиницы «Орленок» вниз по улице, а потом по переходу.
Фадей захихикал радостно:
- Чудило ты, Чупсик, это же Гагарин! Сиди там, где сидишь и шевельнуться даже не моги! Усек? Короче, замри!
- Да понял, понял, сижу, - застыл Чупа с мобилой возле уха.
Тут из-за постамента вывалилась Светлана:
- Валентин Иванович! Дозвонились наконец. Деньги когда привезут?
Чупа не отреагировал.
- Вам плохо?
Скрип тормозов. БМВ на газон вылетела. Двое выскочили:
- А ну брысь, шалава, и чтоб на пушечный выстрел от Валентина Ивановича!
Чупа окаменевший глаза скосил - знакомые ребята. Мышь с барыгой. Только одеты наоборот. Барыга был теперь в костюмчике сереньком: брючки чуть ниже колен, пиджачишко треснул, а административный – в бейсболке по самые уши, в шортах шароварами и лакированных туфлях без шнурков, гигантского для него размера. Мышь в ластах!



 ПРИ  ЧЕМ   ЗДЕСЬ   БОСХ?

 Игорь шар спрятал. Удалось. На девятичасовой дизель из Балтийска (в то времена он еще ходил) успел. На трамвае до парка доехал. Теперь ждал.  В парке было пустынно, и только благообразный бородач в добротном костюме, по виду иностранец, долго и странно всматривался в стрельчатые окна кукольного театра. Потом он повернулся и стал также странно смотреть на Игоря. Время шло, Фадейкин не являлся, бородач все смотрел.
« Да это же и есть Фадейкин», - осенило Игоря. Заметив, что его узнали, бородач дал знак следовать за ним.
Театр размещался в чудом уцелевшей кирхе, и на колокольне вместо креста красовался петух. Бородач обогнул кирху, достал ключ, открыл амбарный замок на решетчатой двери, ведущей в подвальное помещение. Спустились. Свет зажегся. Пошли мимо лопат, метел, ведер с тряпками, банок из-под краски, кумачовых плакатов с лозунгами: «Пятилетку – в четыре года!», «Привет участникам республиканского фестиваля кукольных театров!»  и самый замечательный – «Следи за культурой отдыха в Парке культуры и отдыха!». Последний слоган был иллюстрирован рисунком: два не очень культурных человека в кепках распивают  водку прямо на парковой скамейке, просматривается и закуска на газете, а за ними с двух сторон культурно наблюдают. Со стороны аллеи – милиционер, а из кустов – дружинники с повязками.
В конце подвала стояли носилки и Доска почета с витиеватой надписью: ЛУЧШИЕ КУКЛОВОДЫ.
Фадейкин взял в углу метлу, оперся на нее и стал смотреть на Игоря.
- Такие вот дела, молодой человек, - начал он скорбно, - и знаете, что здесь было?
- Культовое сооружение.
- Ценное наблюдение…  Но, заметьте, не просто культовое сооружение, а кладбищенская кирха. И в ней регулярно проводили отпевание усопших. Теперь театр, да еще кукольный.   А парк, где резвятся жизнерадостные горожане? Заселен был раньше покойниками, большинство из которых и сейчас  тут, под качелями, каруселями, киосками и комнатой смеха, ее, правда, давно уже нет, но отражения остались. Да-с.
Игорь, вы не поверите, я ведь местный!
- Почему же не поверю, что в этом невероятного?
- Поверили …  Жаль, жаль, жаль… Неужели похож на Чупу этого или его приятеля?
- Да нет.  Кстати, как он?
- А он уже в столице нашей родины Москве, в казино деньги общественные просаживает. И все-таки, почему вы решили, что я местный?
- Ничего я не решил. Вы сами сказали. И вообще, какая разница? Я здесь разных людей встречал.
- Ох, как вы заблуждаетесь, молодой человек, чудовищно заблуждаетесь! Открою вам по большому секрету – только никому, слышите, никому!  Настоящие местные одинаковы! Просто не всех, проживающих на этой территории, можно назвать местными. Вы скоро это почувствуете.       Знаете, в конце парка был огромный такой танцзал «Космос». За ним выставка сельскохозяйственная, по примеру ВДНХ, а вокруг -  уцелевшая часть немецкого кладбища. Вот в танцзале этом тусовались только настоящие местные. Портвешок пили, сидя на надгробиях, тут же дрались, причем толпами, здесь и  с девчонками любились. В свободное от портвешка время  ковыряли потихоньку  эти же могилки: зубы золотые, украшения, награды всякие – жили-то бедно – а здесь фрицы какие-то с зубами… Перекупщики тут же бегали.  А вечером – портвейн, за зубы немецкие приобретенный, танцы, и опять к покойничкам в гости, только с девочками. С вами такое когда-нибудь бывало?
- Да вы что? Боже упаси!
- Вот потому вы и не местный.
- И, слава богу! Простите, вы мне встречу с лопатам и метлами среди ночи назначили, чтобы поведать, как вас водила молодость в боевой поход?
- Ах, извините, что в прихожей задержал. – Фадейкин в стене метлой, как зубочисткой, поковырял – стена разъехалась, и открылся зал с бронзовой люстрой, старинной библиотекой, рыцарскими доспехами  в углу  и охотничьими трофеями на стенах. В центре разместился огромный дубовый стол  и два кресла со львами на подлокотниках.
- Видите ли, Игорь, горячность, присущая молодости, может сослужить  вам плохую службу, -  говорил он, устраиваясь в кресле, - да вы присаживайтесь, спешить нам некуда, трамваи уже не ходят. Так вот, проблема, с которой вы столкнулись скорее не физического, а интеллектуального, так сказать, свойства. Более того, это еще и философская проблема, или, как говорят, духовная. Поскольку исчезновение девушки, к которой, как я полагаю, вы весьма не равнодушны, произошло в Самбии, то есть на нашей территории, то вам неплохо было бы ознакомиться с правилами, которые уже много веков существуют здесь.  Как здесь живут, как раньше жили местные, чем дышат. Только тогда вы сможете, точнее мы сможем, понять причину похищения вашей прекрасной Елены. Установив причину, мы сумеем просчитать и все следствия: кто похитил, где прячут, чего хотят, и все дальнейшие действия похитителей. Вообще беседа наша больше на монолог похожа. Вы даже по имени меня ни разу не назвали.  Нет доверительности, но я же не следователь, а вы не подозреваемый, а главный интересант в этом деле.
- Я отчества вашего не знаю, а просто по имени – неудобно, невежливо как-то.
- Называйте меня  магистр Эфроимус. – Молчите… Вы ведь за помощью ко мне пришли, поэтому прошу соблюдать правила, принятые в нашей среде. Вы должны ответить: хорошо, магистр Эфроимус. Ну?
- Издеваетесь?
- Нет, просто обучаю правилам приличия. Вы ведь не какой-нибудь гопник. Итак?
- Хорошо, магистр Эфроимус.
- Наконец-то. Ну, я, с вашего позволения, продолжу.  Лет эдак сорок назад, Девятнадцатого мая, на день Пионерии, власти решили порадовать всех членов этой организации и объявили проезд на городском транспорте бесплатным. В Центральном парке культуры и отдыха имени всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина, то есть здесь, у нас, на кладбище, для пионеров бесплатно работали два аттракциона: карусель и комната смеха. Счастье это разрешалось только тем, кто в этот день был в пионерском галстуке. Местные галстуки  не очень уважали, но тут все вырядились. Даже Репа надел, хотя уже третий год сидел в седьмом классе. Вы все внимательно слушаете?
- Да.
- Игорь, вы опять забыли правила хорошего тона.
- Да, магистр Эфроимус.
- Так вот, самой популярной была комната смеха. Зеркала разные, кривые, в них уродцы отражаются. Вам, безусловно, известно, что зеркало -  вещь довольно загадочная и  имеет тайный, сакральный, смысл. На зеркало гадают. Когда кто-то умирает, зеркала обязательно занавешивают. Улавливаете, о чем я?
- Нет пока.
- Игорь! Опять!
- Нет, магистр Эфроимус.
- Если  имеется усопший, то зеркала быть не должно!  И вдруг в месте, где собрано много таких усопших, устанавливаются десятки кривых зеркал. Зачем, спрашивается? Для смеха. Глупость? Случайность? Но мы-то с вами прекрасно понимаем, что никаких случайностей не бывает, потому что их совокупность всегда ведет к результату, нужному высшим силам, или, природе, как сказали бы атеисты. Вопрос, кому было выгодно   установить кривые зеркала на кладбище?  И второй – к какому результату это привело?
    Мы, конечно же, падали со смеху, рожицы корчили. Друг на друга пальцами показывали. Выходили в парк, пили газировку из автоматов за три копейки. Возвращались. Опять смеялись. После пятого захода было уже не смешно, но все делали вид и натужно смех выдавливали. Тут я заметил, что в обычном зеркале  около двери, где никто не отражался, промелькнула какая-то тень и в углу притаилась. В это время Аким, Петька Чупаев,  Чупин брат, и центровой один, Васька Малыгин, из комнаты выходили     и в зеркале отразились. А тень эта их отражения сгребла и исчезла вместе с ними.  Остались в зеркале только пионерские галстуки, причем отражались  даже тогда, когда владельцы вышли.  Через несколько лет  подорвался Васька. Снаряд осколочный от зенитки разряжал.  Потом с Акимом опять же. Они  мин накидали в костер. А те не детонировали. Аким пошел посмотреть… Петька, мой лучший друг, взорвался в Крепости…
 Следом  прошли  Генка Мальцев с Комаром. Их тоже в зеркале сгребли, галстуки оставив. Генку вскоре придавило кислородными баллонами в кузове. А лет через десять Комара, тоже в кузове грузовика, чем-то задавило.
Патрон, Лейбер и Куксик с верхнего Литовского прошли  сквозь зеркальный  контроль с бутылкой лимонада. Тень подобрала их вместе с галстуками. Один лимонад  остался. Патрон и Куксик после этого пили по-черному и сгорели от водки, а Лейбера прибрало какое-то странное заболевание.
Сударя и  Галку, тоже с верхнего, и Пиню с нижнего тень вроде как волной накрыла. Все трое утонули. В разное, конечно, время. Сударь – в море,  у Галки лодка перевернулась на озере, а Пиня буквально недавно ко дну пошел.
Почти все отражения тень утаскивала: Дружкина с нижнего Литовского, Сидора с верхнего, а заодно и Мишу Петраченко с Ялтинской. Первого застрелил потом  в хабзайке учитель физкультуры из малокалиберной винтовки, когда тот, пьяный, в  общежитие к девчонкам ломился. Второго на зоне задушили. Мишу прямо около дома на Ялтинской  зарезали.
От Гуты-старшего и Банзая  остались в зеркале  младенец двухлетний, улыбающийся, и девушка  веснушчатая, в веночках из пионерских галстуков.  Банзай потом ученицу в школе случайно застрелил, когда ржавым «вальтером» на уроке литературы поигрывал. Гута-старший, по пьянке, сына собственного прикончил.
Не пострадал только Репа:  рукой грязной по отражению своему провел. Схохмил. Теперь бомжует и питается продуктами исключительно с помойки.
- А вы?
- А я танатологом стал, потому что тогда вообще не отразился. Когда увидел, что отражения воруют, испугался страшно, но ребятам не сказал, чтоб не засмеяли,  сам залег и  около другой стены под зеркалом прополз… 
- Вы хотите сказать…
- Игорь, разве вы такой неспособный ученик?
- Магистр Эфроимус, вы хотите сказать, что некто установил на кладбище кривые зеркала, чтобы через много лет взрывать, топить, стрелять, резать и спаивать  ваших  друзей?
- Зачем же так примитивно? Сказано ведь: неисповедимы пути господни, от себя добавлю - не только господни…  Первую загадку вы, уважаемый аспирант и будущий профессор, не разгадали.
           Чтобы найти девушку вашу,  нам придется разгадать не одну… Вы  палатку, откуда ее похитили, осматривали?
- Да, магистр Эфроимус.
- Ничего странного не было там или вокруг, может, следы какие-нибудь, волчьи или медвежьи, вещи чужие, знаки нарисованные, пучки волос?
- Вроде не было такого.    
- Неужели  так-таки ничего и не нашли ни в палатке, ни рядом?
- Ах, да, забыл совсем, листок там какой-то ученический валялся, но, по-моему, никакого отношения…
- Это по-вашему, - перебил Фадейкин, - листок-то хоть не выбросили.
- Нет. – Игорь пошарил в заднем кармане джинсов, извлек мятую бумажку и протянул «магистру». Тот расправил листок, изучал долго, нюхал, прочитал внимательно:
- Ну вот, а  говорите никакого отношения. Что здесь написано?
- Стихи какие-то. Пушкин, кажется.
- Правильно кажется, только не какие-то, а из пятой главы Евгения Онегина.  А именно – сон Татьяны.
- Ну и что?
- Глубокоуважаемый аспирант, вы уже пять раз нарушили правила хорошего тона, поэтому с данного момента прошу называть меня благороднейший магистр Эфроимус. И уверяю вас, что без моей помощи вторую загадку – со сном Татьяны  - вам не разгадать вовек.
- Да он же псих, - подумал Игорь, но с почтением в голосе произнес: Хорошо, благороднейший магистр Эфроимус.
- Послушание похвально. А теперь возьмите на двенадцатой полке слева третий том энциклопедии.               
          Игорь пошел вдоль пронумерованных стеллажей, вытащил из указанного старинный, тисненный золотом том и с удивлением прочел: Малая энциклопедия Эфроима. Самбия. 1991 – 2002 год. Том III.
- Благороднейший магистр Эфроимус!  Мне почему-то показалось, что энциклопедия очень древняя, но, судя по датам, это совершенно новая вещь, а авторство ваше…
- Брависсимо, юноша!
- Еще более странным кажется год, когда энциклопедия была завершена. Ведь сегодня - 1999-й.
- Гениально. Книга, действительно, очень древняя, создавалась веками, а в цифры внимательнее нужно вглядываться. Что же это я все разжевывать должен.
- Перевертыши: что справа налево, что слева направо!
- Они, они,  милые! В 1991-м году история России перевернулась и повторила предыдущую, только не трагично, а в виде фарса. Этот год – зеркальное отражение 1919-го – начала гражданской войны, которую большевики выиграли, а его отражение в нашем кривом зеркале – августовский путч (почти та же гражданская война), проигранный коммунистами. Чтобы понятнее было – в одном веке значимы только последние две цифры… В 1939-м  Сталин практически  уничтожил все возможные и невозможные оппозиционные силы.  В 1993-м Ельцин стрелял из танков по Белому дому  и разогнал Верховный Совет.  Что же касается последней даты  - 2002-го года, то должен произойти еще один поворот на 180 градусов, хотя политика  меня мало интересует. Важно другое: данный перевертыш  может изменить судьбу Самбии, а это чревато, ведь именно здесь находится ключ к судьбам всего мира.  Самбия  скорее всего окажется в изоляции, и  у разных сил появится соблазн контролировать эту территорию.
- Явно бредит, - это Игорь про себя,  а вслух:  Я не прорицатель, но связь между судьбами мира, сном пушкинской Татьяны и исчезновением Елены представляется мне весьма сомнительной.
- Хамите, юноша!
- Извините, благороднейший магистр Эфроимус.
- Так вот именно в этом, 2002-м году завершится многовековой труд по изданию Большой энциклопедии Эфроима. Малая, как вы изволили заметить, уже издана. Следующее издание – в 2112 году. Теперь о снах и Елене.  Будьте так любезны, раскройте страницу  202-ю.               
Игорь раскрыл.  На 202-й странице помещалась статья «Сон
Татьяны».
- Не сочтите за труд ознакомиться с данным опусом.
- Только чтобы доставить Вам удовольствие, благороднейший магистр Эфроимус, - обоюдная издевка  проскочила-таки в обеих интонациях.
Аспирант начал читать:

Самая странная и малоисследованная часть романа «Евгений Онегин» - сон Татьяны. По свидетельству современников, Пушкин, будучи в Михайловском, одно время  находился под сильным впечатлением от литографии картины Иеронима Босха «Искушение святого Антония». Впервые увидев ее в Тригорском, в усадьбе Вольфов, где он был частым гостем, поэт заказал точно такую же и повесил у себя в спальне. Ряд авторитетных пушкиноведов считает, что сон  написан под влиянием  данного триптиха.  Есть мнения, что чудовища, сидящие за столом в избе, куда медведь притащил Татьяну, списаны у Босха. На самом деле для таких утверждений нет абсолютно никаких оснований.  Ни одного из пушкинских чудищ нет  на картине. Очевидно не прямое копирование средневековой мистерии, а передача ощущений, которые вызвали у поэта  символические фигуры художника. Ключевым словом для обоих произведений является ИСКУШЕНИЕ. Антоний, искушаемый дьяволом (на картине им является обнаженная девица в стволе  мертвого дерева),  совершает черную мессу, чтобы вызвать живого Христа.  Но вместо второго пришествия мессии  святой пробуждает  темные силы,  мастерски зафиксированные Босхом.
Татьяна тоже проходит через ИСКУШЕНИЕ. Но кто же искушает ее?
Онегин? Этот холодный разочарованный аристократ?  Нет. Даже от скуки Евгений не стал бы  этого делать.  Пальцем бы не пошевелил. Соблазн в самой Татьяне.  Не случайно вначале роль инкуба (демона, являющегося женщинам во сне и вступающего с ними в связь) исполнил  «большой взъерошенный медведь» - грубая мужская сила, разрывающая чресла. Вслед за инкубом являются и чудовища – темные силы, как и у Босха, вызванные неправедным  деянием. Только при их поддержке инкуб принимает облик Онегина.  Он-то и слагает героиню на скамью.  Преодолела Татьяна искушение? Нет. Можно с уверенностью  утверждать, что она вступила в связь с инкубом, а  такая связь требует нового и нового повторения. В героине горит адское пламя, зажженое инкубом, которое она принимает за любовь к Онегину. Вся последующая судьба ее – покаяние за совершенное грехопадение.
Однако инкуб есть зеркальное отражение суккуба – женщины-демона, проникающего в сновидения мужчин и совершающего те же действия.  Таким образом, искушение Антония через подсознание Пушкина, отнюдь не спокойное, а бурлящее страстями, зеркально отразилось в искушении Татьяны.  Темные силы европейского средневековья, роившиеся вокруг Святого, переключились на русскую невинность и добились искомого результата. И если инкуб с чертами Онегина есть искаженное отражение (поверхность зеркала искажена эмоциями поэта)  суккуба в образе женщины у Босха, то Татьяна представляется  искаженным отражением Святого Антония, так как в русской традиции, в отличие от европейской, где женщина всегда являлась символом греха и соблазна, женские образы нередко наделены святостью.
Следует отметить и некоторые затруднения, возникшие при тщательном изучении вопроса о связи сна и картины. Выяснилось, что Босхом было написано два варианта триптиха. На первом, хранящемся в Лиссабоне, из дупла выглядывает дьявол в обличье, типичном для голландки того времени. История второго варианта  достаточно запутана. Моделью здесь послужила некая кенигсбергская блудница, признанная ведьмой и приговоренная к сожжению инквизицией, но тайно вывезенная на корабле в Амстердам ганзейским купцом. Этот вариант считается утраченным, хотя на аукционах дважды появлялись литографии с него. Неизвестно, литографии какой из картин висели в Михайловском и Тригорском. Поэтому невозможно установить, отражением какого из суккубов был инкуб Онегина.

Аспирант закончил чтение – да, закрутил магистр. Суккубы, инкубы, отражения – какое-то королевство кривых зеркал. Одним словом, - бред сивой кобылы!  Наверное, крыша у него съехала еще в комнате смеха на День Пионерии. Надо с ним повежливей. А то пришибет лопатой и скажет, что  зеркало забрало…
- Вам, видимо, кажется, что  прочитанное – бред сивой  кобылы. Всему виной ваше школярское воспитание. Вы слепы и глухи ко всему, что не укладывается в привычные схемы, а посему я оставляю попытки сделать из вас учтивого юношу, ведь вы не в состоянии одолеть даже начальный класс магистерской школы.  Будем оперировать привычными для вас реальными школярскими категориями. Возьмите с полки номер двенадцать, являющейся отражением двадцать первой, монографию Николая  Бродского.
Недовоспитанный и недообразованный в зеркалистике аспирант  достал:
Н. Л. Бродский. Роман Пушкина «Евгений Онегин». Москва: Учпедгиз. 1950. Полистал. Иллюстрации, гравюры, цитаты, строки из романа, библиография – все научно, добросовестно, солидно. Не какая-нибудь бредовая энциклопедия.
- А теперь откройте на странице двести  двадцать семь.
На данной странице располагался следующий текст:

В.Ф. Боцяновский указал, что характер изображения «чудовищ» в сне Татьяны напоминает лубочную картинку конца ХУШ века «Бесы искушают св. Антония» и картину Иеронима  Босха «Искушение святого Антония». Исследователю осталось неизвестным, что копия  картины … находилась в с. Михайловском (см. «С.-Петербургские ведомости,  1866, № 139).
На предыдущей странице было сказано, что «… появился медведь в воображении Пушкина и затем в сне Татьяны, заснувшей с зеркалом под подушкой…

Аспирант воззрился на Фадейкина. Неужели не бред?
Где-то в недрах дубового стола раздался звонок глухой. Магистр телефон достал, на определитель посмотрел:
- Чупа трезвонит. В рулетку проигрался вдрызг. Охо-хо…Страсти людские, игры азартные, как огни болотные, ведут, ведут и заводят… -  и в трубку: Что, Чупсик, доигрался? – на Игоря посмотрел лукаво, подмигнул.
- Нет, он не псих. Тут что-то другое. Но что? Знает ведь про Ленку, но все вокруг да около. Загадки загадывает. Ловушки расставляет. Как это Чупа вдруг быстро так в Москву попал? И откуда этому известно, что тот проигрался? – прислушался к разговору.
- Кого, падла, дурить вздумал! – орал благороднейший магистр Эфроимус…


 

         
 М Е С Т Н Ы Е

В начале ХУ века, неизвестно, в каком                году, но точно в конце августа, потому                что созрели орехи, пришел на торговое                место у Закхайма обросший человек в                серой холстине. Посмотрел на торговцев                вылинявшими голубыми глазами и запел                грустную песню на неизвестном наречии.                Немцы, разливавшие из кувшина пиво,                грызли орехи и смеялись над тарабарским языком. Потом стали передразнивать и                швырять скорлупу в пришельца. Заплакал  тот и ушел.  Был это последний прусс,  которого видели в Самбии.
                Адаптированные извлечения из «Прусской хроники» Симона Грунау               

     После ареста докера мамка устроилась уборщицей на Целлюлозно-бумажный комбинат №1.  Древесный спирт, или сучок, используемый в производстве целлюлозы, уже не надо было менять на селедку. Рабочие брали его даром. С закуской было хуже. Но в столовой лежал горками бесплатный хлеб и в блюдечках всегда были соль и горчица – тоже выход.
Мамка приходила с работы выпотрошенная и молча сидела на табурете, опустив руки. Иногда приносила сучок, хотя сама и не пила: меняла на провиант.
Прошел год. От докера вестей не было. Мамка справила Петьке школьную форму с желтыми пуговицами и фуражку с кокардой – чтоб не хуже других – и отправила в первый класс начальной школы № 24, притулившейся между верхним и нижним Литовским напротив Закхаймских ворот.
Сразу за школой начинались руины, которые тянулись с двух сторон вдоль улицы Московской до самого Королевского замка. Правда, одно псевдоготическое строение, примерно в километре от Литовского, почему-то уцелело, и в нем располагался очередной светильник знаний – средняя общеобразовательная школа № 36. Таким образом, местные, уже вкусившие плоды начального образования, пробежав в ботинках с калошами пару разрушенных кварталов, приобщались к более зрелым «фруктам».
В начальной школе первый и последний звонок давала тетя Тася. Звон  медного колокольчика с деревянной ручкой заменил отсутствующий в городе церковный, и эта «начальная» звонница распугивала безумное количество нечисти, расплодившейся в подвалах разрушенных зданий и пугающей бредущих дрожащей кучкой пацанов после второй смены на Литовский вал.
В школьных классах топились печи с изразцами, и парты были черные, наклонные, с открывающимися крышками, канавками для перьевых ручек и углублениями для чернильниц-непроливашек. Петькина почему-то всегда проливалась, и портфель, руки, куртка и даже калоши светились фиолетово.            Обучение в стране еще было раздельное, то есть мальчики налево, девочки направо, но 24-я школа была исключением, ввиду отсутствия подходящих помещений.
На третий день Петькиного образования какой-то дылда из выпускного (четвертого класса) со словами:  «А ты, шпингалет, че тут буреешь?» - спустил Петьку с крутой деревянной лестницы. Рядом с дылдой хихикали девочки в коричневых платьицах, белых фартучках и таких же белых бантах в косичках. Петька после падения даже заметил круглые резинки, на которых держались бежевые хлопчатобумажные чулки. Он поднялся, открыл портфель, достал ручку и чернильницу-непроливашку. Отложил портфель, макнул ручку в чернильницу и с воем помчался к усмехающемуся дылде. Подпрыгнул и ткнул  обидчику в нос (хотел в глаз), обмакнул ручку в чернильницу и еще раз – теперь в щеку. А потом уже не помнил, куда и сколько – его с трудом оттащили. Дылду, потерявшего сознание от чернильной передозировки, унесли в учительскую, а девочка с бантиками прошептала испуганно: «Волчонок, настоящий волчонок…»
Через полгода мамку вызвали в школу, и классная нажаловалась, что Петька блеет и воет на уроках пения и вообще…
Мамка лупила его докерским ремнем с якорем на пряжке. Петька терпел, жалел ее, потом она плакала, а он утешал, обещал, что больше в школу ее вызвать не будут…
Дня через два подловил училку после уроков, показал ей наборную финку, взятую напрокат у Акима, и пообещал  соорудить ожерелье из глаз и пальчиков, если еще раз потревожит мамку…
«Ужас! Сущий волчонок…», - бормотала молоденькая классная, но мамку больше не вызывала, а на Петьку махнула рукой: берегла зрение.
Полное Петькино созревание случилось в последнем классе начальной школы. В полупустой докерской квартире наткнулся он на грязные кирзовые сапоги в коридоре, потом на недопитый сучок и куски селедки на кухне. С надеждой кинулся в комнату, а там елозил на мамке толстый лысый дядька. Явно не докер Чупаев.
Петька допил сучок, загрыз селедкой и надул в кирзовый сапог. Второй набил селедочными головами, объедками, разбил бутылку и стёкла туда же запихал. Извлек из подвала карабин, затвор передернул, патрон в патронник загнал, в комнату вошел.
Мамка лицом к стене под одеялом вздрагивала, а дядька в томленье развалился пузом кверху.
-  Ты че, сопляк, не видишь, люди отдыхают…
-  Дяденька, если у тебя хер не лишний, катись отсюдова по-бырому.
   Считаю до трех…          
- Че..? – глаза от пуза кровью налились, туша кабанья с койки выползать стала. Петька шмальнул в потолок. Кабанчик портки с полу подхватил, на кухню затрусил. Петька затвором щелкнул и за ним. Порты дядька натянул, а портянки мотать не стал, босой в сапоги запрыгнул. Заорал благим матом. Чупа в башку ему пальнул, хорошо промахнулся. Мужик – в раскоряку по лестнице, ступая на один сапог, в котором хлюпало, и, отталкиваясь носком второго, где кололо и резало. Только у пролома в Больничный сад затормозил: «Ну, волчара, сучонок еще, но волчара!»
 После этого случая Петька окончательно превратился в Чупу, и никто, кроме мамки, иначе его и не величал.
Перешел он на полное самообслуживание. Во-первых, достиг совершенства в «чике». Играли еще на дохрущевскую мелочь. Устанавливали монеты столбиком на черте, кидали битки не менее чем с пяти метров. Чья бита падала ближе к черте (чире) с дальней стороны, тот и бил по кучке первым. Если бита не долетала до чиры, то игрок попадал в кляп и оказывался в хвосте. Перевернутая «орлом»  монета, перекочевывала в карман бьющего. При попадании в столбик орали «чика!», и все деньги забирал кидавший. Из пяти раз четыре Чупа выбивал  чику, и вскоре пацаны перестали с ним играть. Равновесие восстановилось после того, как он поранил правую руку и стал метать левой… Пару раз проиграл по-крупному, рублей пять (три сардельки в школьном буфете). Потом снова стал выигрывать, но аккуратно, чтобы не разогнать клиентов.
Вторым источником обогащения были раскопки: лазали по подвалам, руинам, замкам, кирхам, соборам, фортам и казематам. Находили патроны, оружие, в том числе и старинное, посуду, статуэтки, пуговицы от мундиров, кресты, ордена, круглые значки национал-социалистов со свастикой посередине. Все это менялось, продавалось, проигрывалось или выигрывалось в карты и приносило по тем временам неплохой доход.
В карты Петьке не везло, но Аким обучил  классической тасовке, вольту, и ловкость рук заменила фарт. Добывался хлеб насущный игрой в секу, буру и очко.
А когда начальная школа, благодаря инстинкту самосохранения, и исключительно ему, перевела Петьку в пятый класс, дела и вовсе пошли в гору.
    
С той стороны рва, параллельно верхнему Литовскому, тянулось немецкое кладбище, заменявшее местным парк. Весной цвели здесь подснежники, фиалки и крокусы. Туи разнообразных форм зеленели круглогодично. В сентябре появлялись крепкие, как боровички, опята, и граждане солили их бочонками: закусь под «сучок» даже лучше селедки. Гранитные дубовые ветки и такие же пенечки, памятники пешим и конным пруссакам, мраморные скамьи, кленовые и липовые аллеи – все было таким  домашним, уютным, что пацаны срослись с кладбищем, будто и родились здесь, и век прожили.
Еще в начальной школе сдружился Чупа с  Лейбером и Патроном с верхнего Литовского. И вот, став уже пятиклассником, был приглашен на кладбище, с той стороны Безлюдки, сыграть в очко по-крупному. Играли люди серьезные, от пятнадцати до сорока, и Чупа только потом понял причину приглашения. Первым банковал Мамич, и в банк сразу заложили по рублю. Мамич лабал на саксофоне в единственном тогда городском ресторане «Чайка» на площади Победы, и о нем ходили легенды. Однажды, пьяный в стельку, он приехал ночью сразу на трех такси: в первом ехала шляпа, во втором - саксофон, а в третьем - сам Славик…
После утроения банка Мамич объявил стук.  Петькина рука была последней.  Решив  сыграть против местной легенды, он пошел на банк. Мамич сгреб дохрущевские купюры в офицерский планшет и предложил заложить по трояку. У Чупы оставался только рубль, и он мучался, что облажался и люди солидные больше с ним не поручкаются.
Какой-то чернявый, может, чуть старше Петьки, отозвал его в сторону:
-   Что, капуста кончилась? Хочешь займу, чем ответишь?
-   А че хошь?
- Да слух идет, в войну играть любишь. Вот под пукалку игрушечную,    шестизарядную, сотни три отстегну. – Три сотни  - ползарплаты докера!
-    Идет, давай.
     Отмусолив тридцать огромных красных червонцев, чернявый представился:
-    Меня Фадеем звать.
Судьба карабина, червонцев, да и самого Чупы, была, видимо, предрешена еще до ареста докера…
Вечером приволок он завернутый в телогрейку карабин в указанное место на кладбище. Фадей похвалил за солидность в делах и предложил вечную дружбу.     Простившись с «вечным» друганом, Чупа побрел по кленовой аллее к Закхаймским воротам. Откуда-то из склепа подвывало, со стороны Литовского орала кошка, и было не по себе.
Силуэт, тихо выплывший из-за памятника, перекрыл аллею и двинулся к Петьке. Темная фигура, растопырив руки, медленно приближалась, и контрастно белели ноги, безжалостно втаптывающие в глину первые осенние листья. Петька понял все, когда белые ноги призрака застыли рядом, и проявились кирзовые сапоги в известке.
-   Что, волчара, пукалку проссал свою, теперь здесь с фрицами и заляжешь…
Сапог ткнул Петьку под ребро, второй в живот и в голову. Падая, Чупа зубами вцепился в икру бывшего мамкиного хахаля и сжал челюсти. Мужик завертелся, запрыгал, но сбросить Чупу не удавалось. Бил руками по воздуху: до Петьки не доставал. Рухнул в глину, дергался, пощады просил.
Непонятно откуда явившийся Фадей немецким штык-ножом разжал Чупины челюсти, но все равно мяса кусок, выгрызенный из ноги у мужика, остался в них.
-  Волчара! Волчара! – заскулил мужик и запрыгал к Безлюдке.
Чупа развернул окровавленную пасть к Фадею.
-  Ты, друган, не обижайся, испытывал я тебя. Теперь вижу, наш ты навеки…
 


O, MAMY,  O MAMY,
ОМ  МА НИ ПАД МЭ ХУММ

     - Валентин Иванович, ехать надо, - суетился вокруг Чупы административный коротышка в бейсболке и гигантских лакированных туфлях. После фадейского «замри» Чупа одеревенел с трубкой у уха и папочкой под мышкой, и только глазами туда-сюда, туда-сюда. В зрачках отразились Светлана, драпающая по газону от огромного барыги, движения которого стеснял «детский» костюмчик, и черный «мерс» с потушенными фарами,  бесшумно катившийся к памятнику. Машина так же бесшумно встала, выскочивший водитель в похоронном костюме и галстуке распахнул заднюю дверцу. Оттуда, сияя белоснежными зубами, брильянтовой булавкой в бабочке и переливающимися лацканами смокинга, вывалился директор казино. В его радостно распростертых ручонках блеснули часы и приоткрытый кейс, набитый долларами.
- Дорогой Валентин Иванович! Администрация казино приносит Вам свои извинения по поводу досаднейшего недоразумения, происшедшего ввиду недостаточной информированности персонала о правилах работы с VIP-клиентами, и извещает Вас о единогласном избрании Вашей кандидатуры в почетные члены нашего клуба с ежесубботними выплатами соответствующих компенсаций за причиненный Вам моральный ущерб в течение последующих со дня этого прискорбного события пятидесяти восьми лет. Также позвольте вручить Вам значок почетного туриста Монголии, путевку с проживанием в четырехзвездочном отеле «Чингиз», полным пансионом, посещением пустыни Гоби, древней столицы Каракорум, катанием на дромадерах и охотой на торбаганов.
Стоявший справа и чуть поодаль шофер на вытянутых руках, словно хлеб-соль, сунул Чупе под нос путевку, авиабилет и Чупин загранпаспорт. «Паспорт-то у них откуда?» - удивился  Валька. Хотел взять, но руки не слушались.
Директор встал на колени и с поклоном протянул кейс и часы:
-  Уверяю Вас, Валентин Иванович, виновные будут строго наказаны. Крупье уже уволен, упакован и отправлен  предусмотренным соответствующими инструкциями маршрутом по вышестоящим инстанциям.
Мышь в ластах важно наклонилась к директору казино, торжественно взяла кейс, часы, положила к Чупиным ногам, затем также церемонно изъяла путевку, билет и паспорт у водителя и водрузила на кейс:
- Валентин Иванович принимает Ваши извинения и надеется на дальнейшее плодотворное сотрудничество. При этом как-то странно кивнула бейсболкой в сторону Чупы. Улыбчивый казиношник пополз к Вальке, будто хотел приложиться к печатке на руке с папочкой. Но вместо этого резко дернул папку на себя.
- Отомри! – скомандовал Фадей, и Чупа ткнул углом папки в кадык над бабочкой. Освободив руки, повис на бейсболке, та затрещала и, проскрежетав по выпуклостям административного черепа, испанским воротничком сдавила шею. Схватил за козырек, крутанул бейсболку вокруг горла и швырнул административного в шофера. Сгреб подношения, папку, мобильник и дунул за Светланой, которая все еще бегала кругами от барыги. Тот почти схватил ее, но, получив удар в промежность, присел неудачно, отчего мелкие брючки лопнули, и подбегавший сзади Чупа увидел модные стринги на огромной красной попе.
     Какие желания может вызвать у нормального мужика созерцание такого чуда, чуть прикрытого сантиметровой резинкой? Ох уж эти желания неудовлетворенные: уходят в подсознание и мучают, мучают всю жизнь. И по наследству передаются.
Валька, не привыкший сдерживать эмоции, тут же удовлетворил внезапно возникшую физиологическую потребность: дал такого пенделя, что стринги вместе с попой и владельцем трижды перекувырнулись.
-   Чупа! Я же свой, - падая, просипел барыга.
-   Гляжу я, все вы тут  свои…
- Валентин Иванович, Валентин Иванович, сюда, - верещала Светлана, тормознувшая какой-то замызганный «жигуленок». Едва Чупа приоткрыл дверцу, водила сразу:
-   Сто баксов, меньше не повезу…
-   Да ты че, даже не спросил куда, а уже ломишь?
-  А куда мне не надо, зато вижу, откуда… -  махнул водила в сторону памятника. А  поле битвы, озаренное подсветкой, походило на голливудский павильон: на газоне, на фоне скособочившейся БМВ, торчала красная часть барыги в стрингах,  у постамента на карачках стоял директор казино в смокинге и хрипел, держась за горло. Поверх  шофера в похоронном костюме покоилась мышь в ластах с выпученными глазами и посиневшим лицом, торчащим из красной бейсболки, а за ними, словно катафалк, чернел «мерс».
-   Ладно, давай за стольник, - согласился Чупа.
- Деньги вперед! – Чупа из кейса пачку достал, водиле одну бумажку швырнул. Тот покосился алчно, глаза сверкнули нехорошо.
-   Трогай, дядя… - «жигуленок» рванул с места.
-    Ну, так куда?
-  Гостиница любая, только не «Орленок». – Мобильник защелкал, Фадей рявкнул, как в мегафон:
-    В «Молодежную!» - Чупа приоткрыл окно, мобилу швырнул:
-    И не в «Молодежную».
-   « Метрополь» устроит?
-    Валяй…
-    Тогда двести.
-    Докатишь, еще стольник получишь…

 В «Метрополе»  Чупин прикид не произвел никакого впечатления. Красотка на ресепшене, не отрывая глаз от компьютера, спросила номер резервации и равнодушно пояснила, что извиняется, но свободных номеров нет. Зато на выходе у Вальки попросили документы. «Почетный турист Монголии» струхнул, но все обошлось.
«Жигуленок» замызганный подскочил, водила стекло опустил:
-  Я предупредить забыл, что тут у них все схвачено заранее, а потому вот что думаю: бабуля у меня знакомая квартиру сдает, сутки  - сто баксов. Покой и порядок. И никто не интересуется. Ни тебе ресепшенов, ни резерваций, ни регистраций. Поехали что ли, даром докатим, только полтинничек подбрось за хлопоты.
Загрузились и попилили в какие-то Бескудники. В обшарпанной  хрущобе бабуля торжественно вручила ключи, напомнив, что расчетный час – 8 утра, но она пораньше подойдет, а потому, если еще захочут днем поночевать, то лучше вперед проплатить. Чупа на всякий случай сразу за три дня и рассчитался.
Водила, опять же «даром», стрельнув очередной полтинник, загрузил едой и напитками холодильник «Зил».

На кухне-пятиметровке  Валька, не мигая, смотрел в глаза своей новой боевой подруге:
-   Ну что, Светик, за знакомство. До дна давай, до дна!  А теперь колись, кто послал, чего хотели? – девчонка глаза щенячьи, испуганные раскрыла, как тогда в самолете:
-    Боюсь их, убьют ведь…
-    Да не боись ты их, я тебя раньше кончу…
-    Я с парнем одним встречалась…
-    Ага, с одним, а, может, с двумя?
-    Со Шпандина он. Потом наркотиками стал баловаться…
-    Сама-то откуда?
-    С Восемьсотки (улица 1812-го года).
-    Ну-ну, ври дальше…
-   Меня тоже хотел на иглу посадить. Я прятаться стала, а он меня в карты проиграл. Поймали меня наши местные с Восемьсотки, привезли на Литовский вал, туда, где казарма «Кронпринц». В подвал какой-то затащили, пугали по-разному. Потом стенка почему-то разъехалась и дед в балахоне объявился, сказал: Гуляйте мальчики.  Денег им дал. А мне поручил за Вами следить, в Москву лететь, в казино заманить. Вас за всеми столами ждали: и в покер, и в Блэк Джек, и в рулетку…
-   Ну, Фадей, ну сучий потрох…
      
В дверь зазвонили, забарабанили, Чупа палец к губам приложил. Снова звонки и стук:
-  Откройте, милиция! – возня за дверью, - Да здесь они, куда им деться-то. Ломай на фиг!
Дверь в хрущобу ломалась, видимо, не впервые. Она уже устала сопротивляться и поддалась после первого же легкого нажима.
-  Вот они, я же говорил здесь! - обрадовался водила «жигуленка», обнаружив пассажиров на кухне. Вместе с ним обрадовались и сопровождающие: сержант милицейский и два бугая, явно не из милиции.
-   Стаканы давай, - спокойно отреагировал Чупа на незваных гостей.
-   Баксы где? – сержант  чувствовал себя старшим.
- А вон, - Чупа на кейс указал. Бугай взял кейс, приоткрыл, передал сержанту, тот кивнул, закрыл, в коридор пошел. Чупа стопку опрокинул:
-  Документы  отдай!
-  Тебе они больше не понадобятся, - и бугаям, - разберитесь с этими…
-   Э, э, а моя доля, - водила попытался преградить путь сержанту.
-  И с этим тоже, - тихо так сержант выразился и водилу брезгливо отстранил. Однако буквально через секунду неведомая сила втолкнула его обратно на кухню. А следом появились еще два милиционера: младший лейтенант и подполковник. Светлана ойкнула, а Чупа пропустил очередной стопарик. В форме младшего лейтенанта пребывал огромный краснорожий барыга, но теперь, по странному стечению обстоятельств, костюмчик был ему великоват. В шкуру подполковника обрядился плюгавый административный коротышка, но, видимо, по тем же причинам, форма была ему тесновата. Впрочем, на кухне тоже становилось тесно.
- Валентин Иванович, вы телефон забыли, - протянул трубку огромный младший лейтенант в еще более огромной робе.
- Ну что, бомжи, прописываться будем, или как? – бывший административный, произведенный в подполковники, подпрыгнул и схватил ближнего бугая двумя пальцами за нос. Тот рухнул на колени:
-   Так мы ж не знали, думали фраерок залетный.
-  Ладно. Этих мы забираем. А вы, бомжики, покушайте, попейте, да за собой приберите, но масти больше не путайте! И запомните: цена вам стольник, а до бабок настоящих, - смерив взглядом снизу вверх бугаев, - не доросли еще. И не дорастете!
При виде Чупы сержант услужливо открыл заднюю дверцу БМВ, кейс подал. «Младший лейтенант» в стрингах под брюками Светлану от машины оттеснил:
-   Сказано было, чтоб на пушечный выстрел!
-   Эй, полегче, без нее не поеду, - вступился Чупа

Приехали-таки в «Молодежную». В номер вчетвером зашли.
- Хлопотно с вами, Валентин Иванович! Я бы на вашем месте уже на торбаганов монгольских охотился, а вы все в столице куролесите! Как маленький. А девушке все равно с вами не по пути. Загранпаспорта нет. Ведь нет? – Света кивнула. – Визы нет. А вас, Валентин Иванович, ждут уже, дожидаются…  Это ж командировка служебная. А вы! Отсыпайтесь пока, но помните: вылет завтра. Или никогда! – административный  «подполковник» прервал свой монолог и, как младшему по званию, барыге:
-   Можете попрощаться с Валентином Иванычем. Только без слез и недолго.
    «Младший лейтенант» почесал штаны над стрингами, потом над тем местом, куда заехала Светлана:
-   Да попрощались вроде бы уже…


-   Валя, миленький, прости меня…
-   Ну ты же не знала…
-   Ждать буду. Всю жизнь буду ждать…
-   Я вернусь. Теперь уже точно вернусь…

     И так до утра. Странная нежность вползла в Чупу, будто и не было никогда ходок, вах, ладеев, карт, казино, ментов. Только целое одно, настоящее, замкнутое  в черно-белом круге с бело-черными точкам: он и девочка эта. Такой вот фэн-шуй случился…

Яркий свет и пухлые красные губы, растянутые на круглом, как блин, солнце с раскосыми глазами:
-  Кофе, чай?
- Чай-кофе потанцуем? – Чупа встряхнулся и посмотрел в иллюминатор. Черные валы, кое-где припорошенные снегом, бесконечными рядами катились навстречу. Над креслом стюардесса улыбчивая: она-то и открыла шторку иллюминатора, и солнцем прикинулась.
Ну да. Вчера вечером его загрузили в аэробус «А-300» монгольской авиакомпании «МИАТ». Ужин был. Напитки. Стемнело сразу. Он вздремнул. И вдруг – солнце. На часы глянул – два часа. Неужели столько продрых?
-  Это в России ночь, а по-монгольски утро. По-разному время у нас на пять часов. На восток летим! – губы стюардессины растянулись на диске и сложились в яркий бутон. Чупа вспомнил, что приставал к ней и даже баксы предлагал. Не обиделась вроде…
Черные хребты за окном сменились коричневыми, пониже, а потом и вовсе покатыми, серо-зелеными, будто буря стихала.
В аэропорту еще одна круглолицая, в изумрудном кителе с погонами, широко улыбнулась долларам в декларации и штамп шлепнула: «Добро пожаловать в Улан-Батор».
Четырехзвездочный «Хотель Чингиз» смахивал на гибрид мавзолея Ленина с пирамидой Хеопса. Чупа, конечно, надгробия эти только по телику видел, но заподозрил, что отель и мавзолей сооружались из одного и того же мрамора и гранита, а создатель египетских пирамид по совместительству, так сказать, параллельно занимался и монгольскими.
Огромные тонированные окна на коричневом фоне пугали и притягивали; балконов в отеле не было. А внутри ничего себе так, уютненько. Фонтан и занавеска перед ним из хрусталя, навроде водопада. Лошадь бронзовая, странная, на большую собаку похожа, но смотрит пронзительно, будто знает неведомое нечто. Ну и рестораны, бары, дискотеки, магазины дорогие – заграница, в общем…
Разместили Чупу, как Фадей и предсказывал, в двести втором. Он курил и пялился в окно: слева за домами зеленели горы, справа желтели холмы, внизу набережная, а за ней -  закованный в бетон  ручеек, петляющий в камнях.  В нем утоляли  жажду мелкие коровы и верблюды.
Дальше серели дома, сверкал синевой стеклянный весь какой-то небоскреб, присоседившийся к юртам. Потом опять горы, а, может, облака.
Напуганный Москвой, Чупа документы и деньги сдал в сейф на ресепшене, мелочевку только оставил. Еду и водку заказывал в номер. Водка монгольская «Чингиз» приличной, кстати, оказалась. От предложений сомнительных, типа «караоке» с девочками, отказывался. Зато язык монгольский выучил: «Самбайну», что значит здрас-сте.  Четыре  дня  промаялся «почетный турист» в номере, четыре дня всматривался в древнее монгольское небо, фишку угадать пытаясь. Хоть и муторно было, но как-то спокойно: сиди и жди, жди и сиди… Никто не интересовался, не приходил, не звонил. Светлану вспоминать пытался – ушла куда-то она, пятно только серое осталось, как облака или горы на горизонте… 
От нечего делать прикупил зубную щеку, тапочки, фирменный спортивный костюм «Эскада» китайского производства и такую же «фирменную» сумку.
 На пятый день (Чупа в это время наблюдал за монголом в синем халате и островерхой шапке, поившим низкорослую лошадку в ручье),  за темно-бардовыми шторами, где кровать находилась, шорох почудился. Чупа зевнул притворно, по карманам пошарил, зажигалку достал, стакан взял, налил, пробормотал под нос: «Прилечь, что ли», к кровати побрел спотыкаясь. Вдруг прыгнул резко, штору затянув на горле таившегося. Через минуту гость спеленутый на кровати уже валялся. Чупа зажигалку к шторе поднес, щелкнул, затлела. Замычало под бордовым, задергалось.
- Самбайну, - поприветствовал Чупа.
- У – му – э –а- у-у-у . . .  – ответное здрас-сте  из-под шторы.
- Ну, наро-од, никаких понятий, им самбайну, а они? – зажигалкой в районе мычанья дырочку прожег, ткань рванул. Зубы черные от чифиря показались:
- Чупа, ты че в натуре, это ж я, бурят.
-  Ага, а я китаец…
- Не, ну ты вспомни «девятку», четвертый отряд, Тумэн я. – Точно, был Тумэн. Дразнили его то два мэна, то два человека. А погоняло - Бурят. И залетел как-то по-дурному. Приперся в Кениг из своей  Улан-Уды с какой-то ламой секту открывать. В сарае у Мамича на Литовском свечи жгли, травы, черепов натаскали с кладбища, в колокольчики звонили и дудели в дудки. Додуделись, короче… На зоне Бурят травил, что у них там лама мертвая есть лет сто уже, но как живая. Или живая.
Хотели местные надругаться над Бурятом, но Чупа заступился. После этого  Бурят вроде как в должниках у него ходил. Чупа отверстие в шторе расширил. Рожа хитрая бурятская объявилась, заулыбалась радостно:
 - Узнал теперь?
-  Точно, Бурят. Ты откуда возник-то?
- А бизнес у нас здесь. Мороженое. Всю Монголию кормим. Из Иркутска гоняем. А главный – тезка мой, Тумэн. Вот так! Два Тумэна - четыре мэна! После перетрем, а сейчас валить надо быстро, ты уже без пяти жмурик.
- Не, я не понял. Фадей меня командировал в Монголию. Лавэ наши из общака выделили. Ждать велено здесь. И вдруг валить?
-  Потом, потом… быстрее надо... Шмотки хватай и вперед. Я внизу жду, автобус маленький,  «уазик».
     Бурят первым выскочил. Чупа покидал пожитки в «фирменную» сумку, кейс схватил, вниз скатился по широкой мраморной лестнице, прикрытой ковровой дорожкой. Изъял из сейфа бумаги и деньги, швырнул ключ портье, резво к выходу направился. Два стройных монгола путь преградили и на чистом русском:
- Номер проплачен за две недели, а вы уже нас покинуть вздумали. Насовсем или как?
-  Или как, или как. Мы это, на охоту, в общем, на горбунов ваших.
-  На торбаганов?
-  Во-во, на торбаганов.
-  Монголы костюмчик Чупин от кардена «оценили» - лучшей амуниции для охоты на торбаганов в горах не сыскать - заулыбались:
-  На охоту, значит. А номер за вами сохранять?
-  А как же. Багранатов ваших наловим и обратно. И приберите там, а то песок на подоконнике слоями, аж на зубах скрипит. - Монголы расступились, двери стеклянные разъехались. «Уазик» серый с распахнутой дверью подскочил. На ней русскими буквами тарабарщина какая-то выписана. Чупа только одно слово разобрал: ОХУЫН. Бурятская круглая черепушка высунулась:
- Быстрей давай, че телишься! – Чупа влетел в «Уазик», дверь захлопнулась.
- Чигирэ•, - скомандовал Бурят, и водила, наверное, монгол, рванул прямо. Через пару минут в пробке застряли. В ней не только машины гудели, но и лошади ржали, сдерживаемые колоритными всадниками. Этот никем и ничем не регулируемый поток смешивался со встречным, кружил водоворотом и растекался по трем руслам, причем без аварий.
-  Слышь, Бурят, а че это вы духарите, охуын на двери нарисовали.
- Не духарим вовсе. Охуын по-монгольски российский. И не путай с ахуйн, что значит хозяйственный. Вот, к примеру, охуын ахуйн банк – российский хозяйственный банк. Красивый язык. На бурятский похож.
- Клево. Мне тоже нравится. А что мы драпаем-то. Ты вроде при делах здесь. Меня тоже серьезные люди командировали…
- Заказали тебя, Валентин Иванович. И исполнитель уже прибыл. Наш. Из Улан-Удэ.
-   Да ты че? Я что – барыга? Кому на фиг нужно-то?
-   Сейчас и узнаем.
-   Заказчика колоть будем?
-   Лама нам расскажет.
-   Да что эта лама промычать сможет?
-   Не эта, а этот.
-   Как это? Так этот не та, не те, из которых дубленки?
-   Не та. Этот сам из кого хошь…
Из водоворота выплыли в левый поток и понеслись уже без задержек. Замелькали серые пятиэтажки, ну. прям, как в Кениге, где-нибудь на Пролетарской. Потом – юрты за черными заборами и речка, зайцем петляющая.
-   Река Туул,  - прокомментировал Бурят.
Дорога пошла вверх между желтыми холмами.
-    Перевал сейчас будет. Надо остановиться.
Затормозили возле кучи каменной с лошадиным черепом. Шест весь в тряпочках над камнями высился.
-  Возьми и  делай, как я, - Бурят сунул Чупе в ладонь камень, подошел к куче, бросил камень и медленно по часовой стрелке обогнул ее. Чупа повторил. Водитель-монгол, тенью следовавший за ними, достал бутылку водки, пиалу серебряную, подал Буряту. Тот водку в пиалу плеснул, колечко из большого и безымянного пальцев сложил, макнул в чашу, щелкнул брызгами водочными за левым плечом, остатки выпил. Чупа проделал то же самое. Бурят вложил в Чупину руку следующий камень. Побросали, по кругу прошлись, и опять водка с брызгами и допиванием. И в третий раз все повторилось в тишине и молчанье. А внизу открылась долина зеленая с редкими юртами и многочисленными стадами. По серпантину узкому в долину съехали.
-   Что за фигня была-то? За тех, кто в море?
-   Духов ублажали, чтобы через перевал пропустили.
-   А-а-а…- после штучек фадейских Чупа удивляться перестал.
    Еще дважды на перевалах останавливались, вокруг камней кружились и с духами киряли. Достача полная:
-  Что, по-человечески нельзя: шашлычок, рыбку половить, искупаться?
-   Забыл, куда едем?
После третьего перевала оказались в ущелье узком, скалами огороженном. К одинокой юрте подъехали. Двенадцать черных лобастых псов желтыми немигающими глазами наблюдали за визитерами. Шофер первым полог откинул, в юрту проник. Бурят знак подал ждать. Чупа на собак с опаской смотрел, шевельнуться боялся. Те тоже замерли и пялились молча. Наконец полог откинулся, и Чупа приглашен был. За столом в центре сидел старый монгол в золотисто-бежевом балахоне, почти как у Фадея, только без капюшона. Кончик носа мужика  украшали дорогие очки в тонкой оправе. Чупа догадался, что это лама. Поодаль на скамеечке - девочка монгольская лет тринадцати, в синей кофточке и черной юбке на лямках. А вдоль стен по всему периметру – бронзовые фигурки людей, животных и то ли картины, то ли иконы с чудищами клыкастыми, темно-синими на красном фоне. И всюду – лампады и свечи. Водитель и Бурят что-то говорили ламе, тот слушал и кивал. Затем указал Чупе на скамеечку у ног своих. Чупа двинулся было прямо к ней, но Бурят объяснил, что перемещаться можно только вдоль стены слева направо. Чупа прошел, как велели, и на краешке скамеечки малюсенькой притулился.
-   За ламой повторяй!
 Лама, раскачиваясь, затянул:
-    Ом-мани, ом-мани…
-    Так это ж  АББА, - врубился Чупа и подхватил радостно, -
-    O, money, o, money, о, мани-мани блю, о мани блю…
-    Ты че, рехнулся! На танцах, что ли?
-    Не,  могу и потише, но АББА, она и в Монголии АББА.
-    Какая АББА? Это же МАНТРА!
-  Нет, Бурят, АББА это. Всю жизнь они исполняли, а потом, может, МАНТРА ваша скопировала. Лабухи часто друг у друга тырят…
-   Если уж на то пошло,  это и не АББА, а, кажется, ШОКИНГ БЛЮ или Хулио Эглесиас, и поют они не МАНИ, а МАМИ. Только здесь другое. МАНТРА – заклинание такое волшебное, как молитва. Ты слушай и по слогам повторяй.
-   ОМ  МА  НИ… - тянул лама.
-   ОМ  МА  НИ… - шептал Чупа.
-   ОМ  МА  НИ  ПАД  МЭ  ХУММ…

WALK

- Что, Игорек, сильно Ленку любишь? – по-отечески  вопросил Фадейкин.
-   Собственно это не имеет…
-   Имеет, имеет, - еще мягче повторил Эфроимус. – Найти-то хочешь?
-   Это мой гражданский долг…
- Герой! Богатырь былинный! А скажи-ка мне, гражданин с долгом, Лена девственницей была, ну когда ее похитили?
- Знаешь, рожа хамская, я не посмотрю, что ты магистр и танатолог…
- Горячиться не надо. Девственниц похищают мистики, тантрики, колдуны, маньяки и женихи кавказские. А вот уже вкусивших – просто идиоты. Возьмем, к примеру,  тантриков. Инициация, или посвящение, Чжамсарану, покровителю воинов, сопровождается звуками труб, протяжными и весьма странными. Трубы эти изготавливаются из берцовой кости девственницы, убитой молнией. Вы, как археолог, много таких нарыли? И некоторые тантрики не ждут милости от природы, а привязывают девушку к жертвенному столбику на горочке, где она и исполняет роль громоотвода. Вот вам и фабрика музыкальных инструментов. А проверяют материал досконально. Здесь невинность, за двести долларов восстановленная, не проскочит. Ну,  а пруссы наши со своим богом Лиго и его странным эротическим культом? Им тоже девственница нужна. Кстати,  фамилии-то у Елены подходящая – Прусова.  Только буквочка С в веках где-то затерялась. Откуда у девочки московской родня не интересовались?
-  Да не задумывался как-то.
- А вы поинтересуйтесь, подружек расспросите, может, и проясниться что. Ну, про колдунов и маньяков распространяться не буду. Но все-таки – девственница?
-   Невинна она.
-   Уверены на все сто?
-   Да…
-  Игорь, Игорь, и здесь ты оплошал…  А девочка ваша когда исчезла?
-   В ночь с 23 на 24 июня, Иван Купала по-старому… Ах да, это же Лиго!
-   Вот-вот Лиго. И по странному совпадению в эту ночь исчез и разбойничек Ваха. Он хоть и кавказец, но здесь родился, местный…
-   Колдунов и маньяков вы исключили, а как насчет кавказских женихов?
-   Пойдем в кино?
-   Что?
-   В кино сходим, развеемся.
-   Какое кино, ночь уже, да и не за этим…
-   За этим, за этим, сегодня как раз премьера…
Как в классическом шпионском сериале, Фадейкин крутанул канделябр и часть стены с книгами отъехала.
-    Прошу Вас…
-    Только после Вас…
- Ох, Игорек, дошутишься…- Фадей шагнул первым и начал подниматься по винтовой лестнице. Игорь следом. Темное помещение, куда привела лестница, казалось бесконечным. Свет вспыхнул. Они стояли на сцене кукольного театра перед пустым залом.
-  Вот оттуда  будем смотреть финальную сцену. Сегодня последняя  съемочная ночь и премьера. - Уселись в седьмом ряду.
-   Мы что, единственные зрители? А где режиссер, оператор, вся тусовка киношная?
-   Поиски, знаете ли, эксперименты, каждый сам себе режиссер. Полифония, одним словом.
Свет потух. И откуда-то из-под сцены мужской хор затянул на очень низкой ноте:
-   Кри-ве,  кри-ве,  кри-ве,  криве… - и другие голоса подхватили на два тона выше:
-   Ва-лё,  ва-лё,  ва-лё,  валё… - и третьи вступили, тонкие, как у кастратов:
-  Ли-го,  ли-го,  ли-го,  лиго… - три тона на чередующихся двустишьях раскачивали стены кладбищенской кирхи, раздвигали пространство, и холодом потянуло снизу, и Игорю почудилось, что рассаживаются в зале «зрители», отпетые некогда в кукольном театре и упокоившиеся под бильярдной и каруселями.
Где-то не на сцене, а далеко за ней, на холме, под корнями священного дуба, зажглись факелы и высветили группу людей в белых полотняных одеждах. Непонятно как, группа эта вдруг оказалась на сцене, и стали видны короткие мечи на поясах одних; на головах других, безоружных, засверкали росой венки из дубовых листьев. Сцена освещалась не рампой, а корнями далекого дуба, и снизу неслось все громче и устрашающе:
-  Кри-ве, кри-ве, ли-го, ли-го…
Не будучи кинокритиком, Игорь оценил все-таки спецэфекты: «Голография, наверное…». И гримировали, видимо, мастера: каменные, иссеченные шрамами, лица пруссов с мечами ужаснули бы кого угодно. Только один, маленький, без венка и меча, диссонировал с группой и трусил, похоже.
- Вылитый Лютас. Неужели он еще и в кино? Да нет, их же задержали… Может, сбежал? Ну, я им покажу, мушкетерасам этим, завтра же домой отправлю…
Там, вдали, на холме, мимо дуба промчалась обезумевшая лошадь. На привязанном прямо к хвосту аркане волочился черный мешок. Воин в театре махнул мечом – аркан лопнул, и мешок вывалился на сцену.
-  Кри-ве, кри-ве, ва-лё, ва-лё…
Тот же воин рассек мешок и вытянул за волосы фигуру в черных джинсах и белой майке. Фигура распрямилась, сложила руки на груди и с явным презрением посмотрела на статистов. Персонаж этот показался аспиранту тоже знакомым: Ваха! И он в кино! Ну, дела…

Привыкший с детства презирать опасность, Ваха презирал и людей. Его всегда боялись. Одного взгляда было достаточно, чтобы заткнуть любого баклана. Хоть и вырос он в Кениге, но помнил, что знамя предков украшал волк, и себя считал волком. Побывав в Нью-Йорке, окончательно уверовал в то, что именно волки правят миром. Плевать он хотел на светофоры в Калининграде. Но на Бродвее вдруг заметил, что зеленый свет для пешеходов всегда сопровождается надписью: WALK. Сначала он прочитал ее как ВАЛК. Но шестерка-переводчик лепетал что-то про закрытый слог, где А превращается в О. Получилось ВОЛК! Вот кому зеленая улица в самой свободной стране!
     Когда на дискотеке в «Янтарном береге» псих в веночке наехал, Ваха и предположить не мог, что психов этих целая шобла. Вышел с ним спокойненько,  щелбана хотел дать, чтобы не мараться, а ему – мешок на голову и на козырек, что над выходом, на аркане затянули. Братки дебильные внизу шарили, искали, нет, чтобы сверху проверить. После увезли куда-то, потом к лошади привязали – чуть ребра не переломал…
Вырядились клоуны, ножички понавешали, да он их зубами всех…
А снизу выли: кри-ве, кри-ве, ли-го, ли-го…
Клоуны в венках подтолкнули к Вахе карапета какого-то. А, ну этого он  еще среди студентов заприметил, когда копателей воспитывали. Стоял, гаденыш, с киркой, ухмылялся. Карапет подскочил, ногами замахал, ручонками засучил. Ваха правой слегка задел, шмакодявка эта на пол рухнула, за кулисы поползла. Псих мордатый большой кинжал достал, крутанул по-хитрому,  на  белой майке полоса красная, расползающаяся, проявилась. Ваха его ногой вырубил. Почуяв собственную кровь, озверел по-настоящему, и, когда очередной псих с кинжалом налетел, руку ломанул, аж хрустнуло, и в глотку вцепился, кадык вырвал и выплюнул психам под ноги.
-   Кри-ве, кри-ве, ли-го, ли-го… - стонало из-под земли.
И вдруг там, вдали, под дубом, полыхнул огонь, и силуэт в горящем балахоне выплыл медленно.
-  Кри-ве, кри-ве, кри-ве… - застонали стены. И этот, в горящем балахоне, прыгнул, и летел он, а клочья балахона искрами тянулись за ним. Рот раскрылся, клыки красные обнажились,  туловище, уже освободившееся от балахона, шерстью покрывалось. И рухнул он на Ваху, и зарычали оба страшно, и вгрызся летящий, и рвал Вахину плоть, и куски мяса дымящегося выдохнули напоследок: WALK.
 
     Победитель влетел обратно в огонь и растворился. Пруссы на сцене раскачали останки и швырнули в далекий костер. Тишина воцарилась в кирхе. Медленно и эффектно уходили статисты, унося загрызенного Вахой товарища. Фигурки становились все меньше, и видно было, как долог их путь к священному дубу

Жертвенный костер погас. Тихая тьма окутала зал.
-  Странное кино. Авансцена, как в театре, только чересчур натуралистично. Кровь и прочее… А задний план – чисто киношный. Но Ваха, Ваха каков! Звезда! Во-от куда он пропал. Ленка наша тоже, небось, тут снимается. Арти-истка! А мы-то с ног сбились!  Дурачили вы нас, магистр. Эй, магистр… -  благороднейший магистр… -  Эфрои -мус? -  премьеру проспали…
Тронул Фадейкина за плечо – рука в пустоту провалилась. Рядом в кресле никого не было…  Подумалось: стояла гробовая тишина, как на кладбище. – А при чем здесь эпитеты и сравнения. Буквально все: гробовая тишина на кладбище. Какой же выход? Опять конкретика: выйти как? Зал наверняка закрыт. Дверь в театр, огромная, дубовая, на старинный замок заперта. Нехорошо, если утречком аспиранта здесь обнаружат. После вчерашней вакханалии в экспедиции особенно. Может, через сцену попробовать. – В темноте на ощупь пробрался аспирант на сцену, за кулисы пошел, поскользнулся, попал в лужу липкую. На руках приподнялся – еще раз туда…
    Что- то забрезжило у выхода из зала.
-   Игорь, вы где?  Иго-ре-ок! Аспирант! Заблудился что ли?
-   Да на сцене я.
-  Ага, Вахины лавры покоя не дают. Тоже в артисты подались? – Фадейкин со свечкой на сцену из зала поднялся. – А что это вы разлеглись?
-   Поскользнулся. Лужа какая-то…
-  Это краска. Из Вахи натекла. Ну что, малыш, только я в туалет, а ты забегал сразу, в лужу упал. Пойдем умываться, проказник. Тут свет вырубился, нагрузки не выдержал. Ничего, при свечечке умоешься.
В кукольном туалете мыла, конечно, не было, но краска с рук смывалась легко:
-   Гуашь, что ли?
-   Да вроде того.
Игорь пытался оттереть от краски и коленки.
-  Кроссовки тоже надо вымыть, а то наследишь мне.  Убирать-то некому. Я тут и за сторожа, и за уборщицу. А как же. Жить-то надо! Пенсии нет. А кушать хочется. Один на весь театр. Днем, конечно, другая смена. А ночью – только я. Света божьего не вижу из-за работы, будь она неладна. Вам-то, небось, свет в конце тоннеля чудится: Лена, любовь и все такое… Только враки это. Нет никакого тоннеля, и света в конце тоже нет.
- Я с вами не совсем согласен. Есть исследования Раймонда Моуди, свидетельства тех, кто пережил клиническую смерть. Большинство видели  и тоннель,  и мощный источник тепла и света в конце.
- Видели. Ха. Скорее не видели, а чувствовали. А это принципиальная  разница. Вы обратили внимание, что сначала перед ними очень быстро прокручивалась вся  жизнь, только как бы наоборот. Вот где кино! И лишь потом эти несчастные оказывались в тоннеле, сквозь который неслись с огромной скоростью. Теперь, слушай сюда! Агонизирующее сознание    движется от конца к истокам. Согласен?
-   Ну, допустим.
-   А что есть исток?
-   Рождение.
-  Ошибаешься, любезный. В Корее, например, возраст человека считается не с появлением на свет, а  с момента зачатия. Здесь и исток. Так?
-   Согласен.
-  А если исток – зачатие, и сознание умирающего движется к истоку, то последнее воспоминание есть память о самом первом, то есть о зачатии.
-   Да, но при чем здесь свет в конце тоннеля?
- А при том, миленьк-а-а-й, -  Эфроимус радостно захихикал, - что зачатие происходит путем попадания сперматозоида в матку. Вот он-то и несется сквозь канал, то есть тоннель, к ней, родимой, оставляя множество соперников в пещеристых телах фаллоса и влагалища. При этом ощущает эти миллионы  неродившихся людей, которые впоследствии воспринимаются реанимированным как умершие. И в конце тоннеля ждет его огромный источник тепла и свет – матка, предвосхищая зачатие, рождение и саму жизнь. Он прорвался, оставив всех позади, он будет жить! Но, реанимированный,  он испытывает разочарование. Ведь он еще не слился с источником тепла и света, не произвел зачатие, не вошел в новую жизнь, а остался в старой. Ну, ничего, все впереди. Умирая по-настоящему, он вновь переживет радость рождения, и последний миг будет таким же несказанно счастливым, как и первый! Круг замкнется. Перед усопшим снова прокрутится вся его жизнь и опять, умирая, помчится он через тоннель к  матке, и вновь родится, и снова умрет и вспомнит все. И так – бесконечные сорок дней, пока не иссякнет энергия воспоминаний и не уйдет он в вечную пустоту. Такое вот колесо Сансары.
-   Как-то уж чересчур материалистично. Я, конечно, неверующий, но вы убиваете надежду.
-   В этом веке в Самбии почти тридцать лет не было бога, здесь правят иные силы. А насчет надежды – так известно: она умирает последней. Но умерший никогда не узнает этого. Они умрут вместе.
-   Не знаю, не знаю. Все ваши теории – от зеркал  и инкубов до тоннеля – кажутся мне небесспорными. Тем более, что в данный момент меня больше волнуют проблемы земные.
-   Ну да, ну да. Девушку найти. Кстати, о земном, вам пора, светает уже. Я провожу. Для вас, как для почетного гостя, выход через парадное.
Спустились по главной лестнице. Массивная дубовая дверь была открыта.
-   Прощайте, мой юный друг.
-   А как же…
-   Шар у тебя?
-   К-какой шар?
-   Сам знаешь, какой! Вернешь шар, получишь Елену. Может быть…  Хотя тебе сейчас не до того будет. Прощай. Мне прибраться надо.
-   Постойте, а где?
 Дверь сама затворилась.







     Э К С П Е Д И Ц И Я

     Игорь шел по совершенно пустому проспекту Мира: мимо памятника землякам-космонавтам, кинотеатра «Заря», где когда-то бравые нацистские офицеры смотрели победные хроники, мимо гостиницы «Москва», ранее именовавшейся «Берлин», стадиона «Балтика», над трибунами которого некогда парил орел со свастикой. Брел, ничего не видя и не замечая, пытаясь вспомнить, какое сегодня число.
-  Значит, так. В ночь с 23 на 24 июня исчезла Елена. Это ночь на Ивана Купала по старому стилю, по-прусски  - Лиго. Тогда же пропал и Ваха. А в палатке был шар Криве-Кривайто, Верховного жреца пруссов. И еще Лютас приполз под утро с синяком под глазом. Да и другие мушкетерасы где-то шлялись. Утром поехали в милицию к этому Миронычу с сержантом. Это уже 24-е. Потом сидели в камеральной палатке. Тот же день. Ага, утром, точно утром, в светлогорском ресторане разбирались с этими чупами и кавказцем. Утром, но не тогда, когда в милицию. Похоже, другой день был, следующий. А предыдущий – 24-е, значит, 25-е июня.

     Прошел мимо драмтеатра, памятника Шиллеру, штаба флота, свернул налево.

-   25-е, 25-е, 25-е…  А что еще было тогда? Ну да, поехали в музей. Шар, шар!  Магический артефакт пруссов. Кажется, подлинный. И Ладейкин знает про шар. Как узнал? Откуда? Вика растрепалась? Нет, не могла. Ну же, откуда?

     Не заметил, как оказался возле  бывшей гестаповской тюрьмы.   Там и сейчас пеницитарное заведение, занимающее часть здания Технического университета. Забор каменный, метров пять, под Эрмитаж выкрашен, и тюрьма в стиле позднего барокко, сине-голубая с белым. Правда, с улицы видны только видеокамеры  и зарешеченные окна верхнего этажа. Вспомнилась местная журналистская байка о Юлиане Семенове. Писатель, работая над Штирлицем, захотел глубже понять ощущения человека, оказавшегося в застенках гестапо.  Договорился с тюремным начальством, чтобы его закрыли в камере на пару часиков.  То ли о нем случайно забыли, потому что литра, подаренного автором, оказалось много, то ли умышленно, так как этого же литра не хватило, но просидел он до вечера. И, говорят, был сильно взволнован, Наверное, поэтому Штирлиц  такой натуральный получился.

Игорь постучал зачем-то в ворота тюрьмы.

- Куда это я? Мне ж на Северный вокзал. Возвращаюсь в Экспедицию. А вдруг Ленка уже там!  И Валерий Иванович. Вот было бы здорово!

От тюрьмы до вокзала путь короткий: мимо ФСБ и через дорогу. Кассы были еще закрыты. Рядом, обняв урну, дремал бомж. Игорь спустился вниз, к первому пути. Присел на половину лавочки (вторая кем-то обгрызена). Продолжил мозговой штурм:
-   В музее кусок стены рухнул. Просто так? Нет. Сначала  постучал по шару. Тот ответил. Сразу стенка обвалилась. Какая связь? И вообще, отвечал ли шар? Может, почудилось…  Думай, аспирант, думай… Картина Босха. Триптих. На ней Ленка! Стоп, что там Фадейкин про Босха? Суккубы, инкубы… Сон Татьяны. Нет, это было позже. А в музее когда? Сразу после Светлогорска. Опять двадцать пять: двадцать пятое июня! Тогда же отправились на встречу с Эфроимом. Да откуда он взялся-то на мою голову? Из Интернета. Валентина Ивановна, так, кажется, звали искусствоведа, связалась с каким-то испанским художником. Магрит. Или Магритус…  И сразу назначена была встреча. На какой-то Безлюдке, где Сударь не утонул, а позже, в море…

     Прибыл шестичасовой дизель на Балтийск. Игорь механически вошел в средний вагон (их было всего три), и, хоть вагон был пустой, перебрался почему-то в первый, где дремал капитан третьего ранга и два мичмана резались в подкидного.
-   А во время встречи раскрылась какая-то дверца и Чупа туда шагнул, чтобы потом выплыть в Москве  и проиграть чьи-то деньги в казино. На часах было 12-21. Уже следующее число. Предыдущее – 25-е. За ним – 26-е. Да, а перед этим у братана автомат на ветке завис и кукушка над ним куковала. И водила спал там, где Ладей указал. Возле Росалко. Все знал магистр, все предвидел. И про шар! Вика с ним говорила? Говорила ли она? Что-то про гроссмейстера Вассермана… Шифр? Гроссмейстер – Верховный жрец? Не то… Не то… Для Вики слишком. А для Фадейкина? Итак, ночь двадцать шестого. Вакханалия в экспедиции. Там тоже какая-то чертовщина была. Что не так? Ворона. Обыкновенная ворона деньги у сержанта стащила. И другая птица, покрупнее, - пистолет. Да это же ворон! Кружит часто над раскопками, наверное, гнездо рядом. Кукушка – ворона – ворон. Бандитов разоружают…  С головой-то у меня все о кей?

     Игорь потрогал голову. На месте. Лоб пощупал - холодный. Огляделся: проигравший мичман закрыл глаза двумя картами, а победитель сладостно лупил колодой по носу. Кап три читал «Калининградскую правду». Дизель притормозил. Голос из динамика: Муромское, следующая остановка – Зеленоградск.

-   Ага, реальность существует, и я ее отражаю. Вернемся в двадцать шестое июня. Мироныч на свою плешь вызвал спецвойска.  А я спрятал шар.  Вассерман-шар? Вассерман лысый?  Кажется, нет. Кто еще знал про артефакт? Как он попал в палатку? Ленка! Ленка знала! Значит она заодно с монстром этим…  Или, или? Или она в плену у монстра…

     Игорь вскочил, бросился к стоп-крану…

-   Стоп. Не факт. Надо все взвесить, и тогда – в милицию, не все же там миронычи…
Встречался  я с Фадейкиным в полночь, даже позже. 27-е. И сегодня та же дата, только утро! 27 июня. Это он меня за одну ночь так обработал! Ленка пропала в ночь Лиго. Это  24-е. Всего четыре дня прошло…  Думал – вечность. И сегодняшняя ночь. Сначала – про кладбище, потом – зеркало, следом – сон Татьяны и кино. Очень подозрительное, натуральное слишком. Еще раз все прокрутим. Ночь. Двадцать четвертое: Ленка исчезла. Лютас с фингалом под глазом. Ночь. Двадцать седьмое: Лютас против Вахи…
Динамик объявил: Куликово. Аспирант еле выскочить успел. Потопал напрямик через поле. Впереди виднелся прусский могильник, в котором всего четыре дня назад так беззаботно ковырялась Прусова.
И ворон. Кружит, как всегда. Спускается. Клокочет что-то, будто хочет предупредить.  Во, чуть крылом не задел.
-  Эх, птичка прусская, символ языческий, перекрашенный, где Леночка моя, ответь аспиранту, Прусову где найти?
А что там магистр про фамилию вещал? Буквочка потерялась… Не все сразу, не все… Слишком много… чересчур. Итак, кино. Лютас на сцене. Ночь 27-е. Одет так же, как и 24-го. Что-то не так… Всегда наглый, здесь трусил. Роль такая? Ну-ка посмотрим поближе. Лоб потный, капля на левой щеке застыла. Стоп. Щека левая. Глаз. Все в порядке. Нет, не все. Фингал отсутствует. Ночью двадцать четвертого синяк был и распухал на глазах, а ночью двадцать седьмого – ни следа! Ну-ка, ну-ка! Куда ему Ваха врезал? Ночью двадцать седьмого июня Ваха бил правой. Без выкрутасов, напрямую. Если бить правой стоящего напротив, то попадешь в левую половину. Зеркало! А на рассвете 24-го июня от удара, нанесенного Вахой ночью 27-го, у Лютаса нарисовался бланш…  Значит, все-таки кино…
Лесок приблизился, и родные палатки с бельем на веревках, засветились приветливо между сосен. И надеждой радужной засиял заляпанный грязью «уазик» рядом с ними.
-  Курнаков приехал! Теперь все хорошо будет!

Аспирант влетел в камеральную палатку:
-   Валерий, Иванович! Тут такое…
Начальник экспедиции, мрачный, сидел в окружении штатских, военных и милицейских фигур и на Игоря даже не взглянул. Зато фигуры разглядывали его с жадным интересом. Штатский, с глазами цвета стали, и одежда тоже, да и изнутри весь какой-то стальной и нержавеющий, подошел к аспиранту и заглянул внутрь. Вроде как пинцет в голову вонзил. Потом этим же пинцетом по куртке, джинсам, кроссовкам…
- Кровь, - констатировал удовлетворенно. – Сменка есть? Переоденься. С нами поедешь
-   А так нельзя?
-   Нет. Кровь на тебе, парень. Экспертизу делать будем.
-  Какая кровь! Это краска. Там, в кино, в кукольном театре, на сцене, из Вахи натекла. Сегодня ночью смотрели.
Фигуры переглянулись
- Экспертиза покажет. А про кино с Вахой на сцене кукольного театра после расскажешь.
Примерно через час Игорь оказался в том самом месте, в ворота которого он зачем-то стучал на рассвете. И, возможно, в той же камере, где проверял Штирлица  на прочность  Юлиан Семенов…


     Запись допроса Пятраса Римкуса (клички: Бяндрабутис, Мушкетерас)

Вопрос:  Как вы попали в Экспедицию?
Римкус:  В марте Лютас звонил и сказал поехать. И визы нам из Летувы пока не надо. Весело бус, будет: студентки, море, этюды. Аш , ну я, художник.
Вопрос:  Фамилия Лютаса?
Римкус:  Юравичюс.
Вопрос:  Под судом и следствием находились?
Римкус:  Ня буво. Клянусь. Мне учиться надо.
В:  Когда и при каких обстоятельствах вы познакомились с Вахой?
Р:  Аш, то есть я, не знакомился. Ня нужно. Один раз видел чуть-чуть только.
В:  Где?
Р:  Они на джипе к нам в экспедицию. Стали директорюса пугать. У нас в  Шяуляе тоже такие есть. Я взял лопату. Арунас кирку. Лютас – ломик. Но прошло все ничего.
В:  Когда?
Р:  До обеда.
В:  Число?
Р:  Это до Лиго было. 23-е июня.
В:  Итак, с лопатой, киркой и ломиком. Когда?
Р:  Пис-с!  23-го июня.
В:  До обеда?
Р:  Тэйп.  Да. Да. Да…
В:  Так когда вы убили Ваху?
Р:  Ня буво. Не убивал я.
В:  А кто, Лютас?
Р:  Никто не убивал.
В:  Цель приезда в Калининградскую область?
Р: Я же уже, уже  же я говорил: отдохнуть, купаться, рисовать, деньги работать.
В:  Зачем вас пригласил Юравичюс?
Р:  От курва пердолена!   Дохнуть, веселиться.
В:  Откуда он узнал про экспедицию?
Р:   Гал , Арунас позвал.
В:  Кривайтис?
Р:  Да.
В: Вы знали, что Кривайтис выдает себя за прямого потомка Главного жреца Пруссии?
Р:  Лютас говорил. Обещал, что на Лиго Арунаса коронуют.
В:  Погоняло Бяндрабутис на зоне получил?
Р: Какой зоне? Бяндрабутис по-литовски общежитие. Я говорил, а они, студенты рускас, прицепились, смеялись. Мне все равно. Пусть болтают. Кальбек, кальбек …
В:  Где вы находились в ночь с 23-го на 24-е июня?
Р:  Еще раньше Лютас предупредил, что ночью поедем на Куршскую косу, в Морское, Арунаса венчать. Там гостевой дом. Наш, литовский. Камин. Сауна. Я Люську пригласил. Ждали, ждали. Почти полночи. Лютас не пришел. Мы сами потом в лагерь пришли.
В:  Где ждали?
Р:  У дома, где пограничники были, а теперь ветряки.
В:  Ничего странного не заметили?
Р:  Мы не замечали. Мы обнимались. Только птица большая, черная, над нами летала и летала. Она ночью не летает обычно. Не знаю, как эта птица по-русски…
В:  Где эта птица летала?
Р:  Ну, где застава раньше была.
В:  Труп тоже там спрятали?
Р:  А-а-а-а! Курва пердолена…факин шит…эйк ширт… писс.. твою мать … 

     Запись обрывается.




     О Р У Ж Е Н О С Е Ц

Викинги часто нападали на Самбию. Один из них видел будущее, но неожиданно для себя попал в плен к пруссам. Те попросили его показать, где лучше построить крепость. Соорудили для этого специальный макет из глины с рельефом местности. Викинг ткнул в гору над рекой Прегель. И тут же ему отсекли кисть. Так она и торчала из глины прообразом будущего укрепления. Через двести лет тевтоны назвали это место Кенигсберг -    Королевская гора – и возвели здесь  Орденский замок.

Прусская легенда



 Путь от тридцать шестой школы, где Петька уже второй год пребывал в шестом классе, до Королевского замка занимал минут пятнадцать. Чуть впереди вышагивал Фадей. За прошедшие пару лет они здорово скорешились. Как говорится, не разлей вода. У Петьки глаза голубые, челка рыжая и нос картошкой. У Фадея лицо бледное, волосы и глаза черные, нос крючком. Один коренастый, крепкий, другой – жердь длинная, сутулая. Та еще парочка. Дон Кихот и Санчо Панса!
Фадей учился уже в восьмом, причем  неплохо. Оно и понятно: мама – врач, папа где-то по снабжению. Да и жили они в отдельной двухкомнатной квартире на улице 1812-го года (Восемьсотке). Петька побывал там лишь однажды, но роскошь, похлеще, чем у Крабенка, сразила его. Даже личный фотоаппарат «Смена» у Фадея был. Чупа врубиться не мог, за что интеллигентик этот вдруг прилип к нему. За солидность в делах - объяснял обычно тот. Но как-то не верилось. Они обшарили уже окрестные подвалы и казематы, многократно побывали на Бальге и собрали целый оружейный арсенал (хранили у Петьки  в подвале). Теперь решили заняться Замком. Это было рискованное мероприятие, так как Замок контролировали сразу две группировки: Вашингтонская , c Вилей во главе, и фроловцы под командой Фрола.
Вашингтонская шпана ютилась в бывшем гранд-отеле, переименованном местными в Вашингтон. В «номерах» проживали семьи по четыре-шесть человек. Туалет и умывальник – в конце коридора. Кухня одна на всех. Иные удобства отсутствовали. Костяк нищих и злющих обитателей составляли ссыльные литовцы. Особенно боялись одноглазого Вилю Хасана, но за ним просвечивались и товарищи посерьезнее…
Фроловцы, более цивильные, но не менее злые, обитали с другой стороны Замка, на улице Вагнера и соседних. И те, и другие промышляли раскопками, но больше разбоем, выбивая материальную помощь из редких туристов, пытавшихся обнаружить в руинах Замка зал московитов.

- Сегодня, - объяснял Фадей, - легче всего проникнуть в замковый ресторан «Блютгерихт». Кино снимают. Дым видишь? Резину жгут. Война будто, и все горит. А хлопки слышишь  - холостыми стреляют. Во-во – бабахнуло! Это из танка. Вашингтонские и фроловские, конечно, войну смотрят. Кроме них, зевак полно. Напасть не посмеют. Да и дым нам поможет. Усек?
-   Ты откуда про ресторан этот знаешь. Название чудное.
- Знаю, знаю, и план Замка у меня есть. Это  ваши там, на Литрштрассе, копают где не попадя…   В делах нужна солидность.
-   Фадей?
-   Ну…
-   Скажи чайник.
-   Ну, чайник.
- Твой отец начальник! - заржал Петька и обогнал другана. Страшнее оскорбить местного мог только «ка-азел».
-   Эх, Чупа, не выйти тебе в люди, как бы я ни старался. Турма твой дом!

 Ур-ра-а! Наши с автоматами ППШ под прикрытием «тридцатьчетверки» пошли в атаку на восточное крыло Замка. Против них выдвинулось два «тигра», тоже «тридцатьчетверки», только обитые фанерой с намалеванными крестами. Один задымился, а второй начал отползать к шестигранной северной башне, самой древней в Замке. Оттуда палила холостыми «массовка» в мышином немецком обмундировании.
В это время Петька с Фадеем зашли фрицам в тыл с юга. Петька задержался у барельефа в нише южной террасы, на котором был выбит каменный рыцарь, утоляющий жажду из источника. Захотелось пить.
- Быстрее, сейчас штурм кончится, - поторопил Фадей, но сам шагнул  в сторону от террасы, раскидал какие-то гнилые доски, прикрывающие мусорную яму, и прыгнул в зловоние.
-  Сюда давай.
Петька рухнул на гниющие картофельные очистки, капустные листья вперемешку с морковкой  и луком. Фадей ногой разгреб старые газеты и извлек саперную лопатку. Похоже, не впервой  в помойке роется. Петьке лопатку всучил:
- Здесь копай. – Петька   гниение копнул – лаз между плитами открылся, в который взрослому нипочем не втиснуться. Фадей там рукой пошарил, достал железнодорожный аккумуляторный фонарь, включил, Петьке передал:
-  Давай, ты первый.
-  Че-то я-то?
-  Да не бзди, пошел…
Петька протиснулся в лаз. Пополз, фонарь подталкивая. Метров десять полз. Жуть взяла. А если впереди завал – назад уже никак. Воздуху не хватало, и жажда мучила. И страх: за ним не шуршал никто. Фадей там остался, в яме. Еще неизвестно, на сколько протиснулся, может, на метр, а может, на пять… Дышать стало легче. Заработал локтями быстрее. Фонарь вдруг провалился куда-то. Петька голову в провал высунул. Фонарь валялся на кирпичном полу, примерно в метре снизу. Стекло треснуло, но светил. К свету сполз,  на кладке растянулся, задышал глубоко.
-   Чу…   …од  е…ть? – глухо донеслось из ямы.
-   Чуп…   ход    е…ть? -  оттуда же.
-   Ы…   ывой?
- Ты живой? – уже громче надрывался Фадей. Наверное, в лаз вполз. Отвечать не хотелось.
-   Проход есть?
-   …вой, вой, вой… еть, еть, еть, - передразнил Петька.
Еще какие-то звуки плыли со стороны ямы, но Петька молчал, по сторонам оглядываясь. Кирпичный коридор уходил куда-то вверх и поворачивал направо.
- Что не отвечаешь? - морда фадейская из норы показалась. - Правильно я все рассчитал. Пойдем в ресторан.
-   Ага, пообедаем там картошечкой гнилой…
-   Да ней дуйся ты, видишь, все по плану…
-   Тогда  - айда!
Двигались по коридору все время направо и вверх.
-   Мы уже под зданием Унфрида. Там вашингтонцы все обшарили. Ничего не осталось, разве что мелочь какая-нибудь в щебне.
- И откуда ты такой умный взялся? Здание урода, ресторан ****ьгерихт какой-то. Те че, больше всех надо?
- Надо, Чупа, надо. И больше всех. Намного больше. Потому и солидность нужна. А здание это квадратное, четырехэтажное. Мы же проходили. Там еще резину жгли и эсэсовцы из пулемета строчили. Ничего, скоро наш гранатой их снимет…
В конце тоннеля нарисовалась комната с тремя бронированными дверьми.
-  Нам сюда, - Фадей уверенно ткнул пальцем в левую. Повозился с круговым засовом:
-  Ч-черт! Тут и динамитом не возьмешь! – стал прощупывать кладку возле двери. Поднял с пола крюк ржавый. Поковырял между кирпичами, ткнул, и они с грохотом посыпались в соседнее помещение. Дыра образовалась. Пролезть можно. Дальше – еще один ход, пошире первого.
-   Ничего, Чупа, мы еще выпьем в «Блютгерихте»!
-   Ага! Мочи ослиной мы выпьем…

Второй тоннель привел в тупик.
-   Выпили, - позлорадствовал Петька.
-  Ресторан за этой стеной, но нам не подадут: прислуга разбежалась. А в сорок пятом там военные поработали, Янтарную комнату искали. Зря старались. В другом месте она.
-   И ты, конечно, знаешь, где?
Фадей хищно стены оглядел, прислушался – сверху ни звука - притопнул:
-   Здесь.
 
Тем же ржавым крюком стал пол простукивать. В одном месте отдалось гулко. Раствор между кирпичами поддавался легко. Скребли по очереди, вынимали кирпичи и бросали тут же. Показался люк квадратный со скобой. Вдвоем за скобу тянули, напрягались, мычали, но одолели-таки. Под люком – лестница железная, вроде стремянки, вниз уводила. Светанули по ней, а там – вода.
-   Лезь туда, я посвечу.
-   Не, ну че это я все время.
-   Везучий ты, Чупа. Навроде талисмана у меня.
-   Да уж, везучий…
-   Вперед! Или ты не сын докера!
Петька молча спускаться начал. Фадей сверху кусок арматуры протянул:
-   Глубину проверь. – Воды было чуть-чуть. По щиколотку.
-   Стой там, я спускаюсь.
Прохлюпали метров тридцать по воде: такая же лестница наверх, и над ней – крышка люка.
-   Ну, везунчик, или пан или пропал…
     Петька пополз наверх. Только дотронулся до крышки, она щелкнула и откинулась. Фадей голову руками обхватил, заскакал в воде:
- Вот оно, сбылось! Ну, Чупа, ну, талисман. Да я тебя озолочу! Первым в Кениге будешь! Ур-ра! Посвети-ка там. Ну что?
-   Пусто. Только бутылки в углу.
-   Давай туда, давай. И попрыгай.
Как  только Петька исчез в проеме, Фадей отбежал метров на пять назад:
-   Еще, еще прыгай.
-   Да че я тебе, кенгуру, что ли.
 Зал с колоннами и сводчатым потолком был почти пустой. Только вдоль стен тянулись деревянные соты, в которых горизонтально лежали темные тяжелые бутылки.
- Королевский погреб, - выдохнул  Фадей, - Заначка для высокого начальства. А где же комната?
- Озолочу… первым будешь… золоти теперь!
- Погодь-ка, - Фадей зацепил лучом фонарным угол ящика, притаившегося за колонной. К ящику бросились одновременно. Крышку сорвали. Среди стружки заблестело что-то. Извлекли  один за другим четыре кубка серебряных с медальонами и тяжеленное блюдо, тоже, наверное, серебро.
-   Не ссы, Чупа, бедным не умрешь! Знаешь, сколько такой стоит?
-   Неужели тыщу?
-   Да нет, тысяч двадцать.
-  Ого! Их четыре, это  значит, - Чупа считал долго, - восемьдесят тысяч! А еще блюдо! Это же «Победа»! Или две!
Символ роскоши и богатства автомобиль «Победа» не снился никому из местных. Единственный горбатый «Москвич» на Литовском вале редко выезжал из гаража, собирая толпу любопытствующих и завидующих. Вторая машина, довоенный «Форд», принадлежала дядь Володе с верхнего Литовского. Тот извлек его из бывшего рва, а ныне ручейки,  три года ошкуривал в сарайке и еще два перебирал с помощью пацанов. «Форд» иногда ездил, но чаще ремонтировался.
- Что «Победа»? «Зим» купим! Вот за это вино знатоки такие деньжищи отвалят! Давай отметим! – Фадей вытащил из ячейки бутылку с тиснеными гербами, номер на ячейке прочитал, дату:
-   Видишь, 1812-й год. Кажется, разлита в честь победы над Наполеоном. И в честь моей улицы. Хорошее совпадение.
Горлышко отбили арматурой. Нацедили в кубки.
-   Пьем вино королевское за удачу!
-  Тьфу, точно моча ослиная. Мудаки они были, короли твои, уж лучше бы духи с одеколонами. А как, ты говорил, ресторан называется?
- «Блютгерихт» - Кровавый суд. Тут такая история забавная случилась. Смертник желание последнее изъявил: здесь, в ресторане, выпить. Вот они сидели с палачом лицом друг к другу, как мы с тобой, и причащались…
-   Так ты, выходит, палач, а я – смертник, - пошутил Петька.
Кореш как-то испуганно оглянулся:
-   Да что ты, Чупа. Это так, образно, чтобы ты понял.
-   Ах образно…   Ну и дальше-то чего с нами, то есть с ними было?
-  Палач напился. А смертник сбежал через тайный ход. Может, через наш.

С собой прихватили пять старинных пыльных бутылок. Фадей взял еще и пустую с отбитым горлышком. Второй люк завалили кирпичом и щебнем. Кокнули пустую бутылку. Стекла разбросали и крюк ржавый сверху.
-   Хезать хочешь?
-   Да вроде нет.
-   Надо, Чупа, постарайся. Садись. Я тоже попробую.
-   Чё, делать не фига?
-   Я же тебе объяснял: в делах нужна солидность. Какой нормальный пацан будет говно разгребать?! Это же как сейф с секретным замком!
Навалили две кучи. Для солидности.

Шли через развалины по Московской, тогда еще улице. Это потом она в проспект переделалалсь. Обычно Фадей сворачивал налево, на свою Восемьсотку. Петька дул прямо до самой Литрштрассе –  местные переименовали Литовский вал, потому что обитатели ежедневно  и чуть ли не поголовно заправлялись сучком.
Петька уже махнул корешу и направился на малую родину, но тот попросил довести до подъезда:
-   Один фунфыри эти не дотащу.
-   Я думал, поделим.
-   Чупа, зачем тебе моча ослиная?
-   Сам заливал – деньжищ больших стоит.
-  Это я так, погорячился. Из-за комнаты расстроился. Думал, там она. Я ее все равно найду!
-   А я?
-   И ты найдешь. Вместе найдем.
-   А кубки с блюдом?
-   Солидняк надо искать. С капустой.
«Бабок» еще не водилось. Ни в карманах, ни на устах. Росла только «капуста». Но не у всех.
-  А ты где сплавить думал? У чипка пивного на верхнем Литовском? Тебе там  за них «сучка» граммов триста отвалят. Или по шее. И в мусориловку на «черном вороне».
 Слово мент тоже не вошло еще в обиход, и вместо ментов были мусора.
- Вывели болезного, руки ему за спину, и с размаху кинули в черный воронок, - радостно пропел Фадей. – Короче, надо все по уму: и продать с наваром, и не засветиться. С оружием мы уже прокололись. Волны идут по Литрштрассе. Про ЮДМ слыхал?
-  Что еще за чудо-юдо?
- ЮДМ – юные друзья милиции. В школе мусора навербовали человек семь. Так «друзья» эти к пацанам подкатываются: продай оружие. У кого купить можно? Очень Мамичем интересуются. А с нижнего Литовского – тобой и Акимом.
-   Это кто тебе напел?
-   А я самый главный юдээмовец, командир школьного отряда!
-   Ты-ы?
-   А кто ж еще? Не ты же! Мне как комсомольцу поручено.
-   Да тебя пацаны…
-  Че петушишься? Я ж не вложил никого. Наоборот даже. Ночью пушки перепрячем. У тебя держать нельзя. Волоки на Безлюдку. В двенадцать, где всегда…

 Петька притаранил в мешке из-под картошки автомат «шмайссер», два «вальтера», уникальную немецкую ракетницу с перламутровой ручкой и кнопкой сбоку, чтобы ствол откидывался, ракеты к ней в алюминиевых гильзах с готической вязью на боках. Еле допер.
-   Остальное где?
-   В подвале, сам знаешь.
-   Так что же ты, оруженосец мой верный!
-  Фадей, это  там, у юдаков своих ты командир. По-ал! Я не самосвал. Ща пойдем и вдвоем дотянем. Только мешков у нас больше нет.
-   Сначала это заныкаем.
       Мешок спрятали в свежеразграбленном склепе. На ступеньках валялись гробовые доски, кости. Внизу – еще один гроб, цинковый, вскрытый.
-   Здесь уже ваши с Литрштрассе поработали. Второй раз не сунутся.

     Пошли по аллее кладбищенской на нижний Литовский за оставшимися боеприпасами. У Закхаймских ворот Фадей притормозил, под мост спустился рюкзак достал:
-   На. Здесь буду ждать, сюда тащи.

Еще один « шмайссер», патроны в обоймах, лентах,  россыпью и круглую противопехотную мину прикопали у моста.

- Чупа, у тебя там карабин под картошкой лежит, в штаны ватные завернутый.
-   Не, ну ты один у меня уже выкупил, помнишь, в карты с Мамичем играли?
-  Того уже нет давно, украли. А этот ты с Акимом на Бальге вырыл. Без меня. ЮДМ уже настучали. В колонию захотел?

 Пришлось Петьке третью ходку в собственный подвал совершить. Карабин с обоймой извлек, а связку гранат немецких с деревянными ручками и штык-нож со свастикой в другой угол засунул, углем закидал: не все же Фадею, темнит что-то кореш…

 Единственная лампа под жестяным колпаком болталась над перекрестком Московской и Литовского вала. От ветра колпак раскачивался, дребезжал, и желтое пятно металось по растрескавшемуся асфальту к замурованным Закхаймским воротам и выше – к двум горельефам над ними. Из круглых полуметровых медальонов с глубоким почтением смотрели друг на друга и не очень дружелюбно вниз герои войны 1812-го года: Иоган Давид Людвиг Йорк фон Вартенбургский и Фридрих Вильгельм Бюлов, граф фон Денневитц. Первый был союзником Наполеона, но в 1812-м году перешел на сторону русских и провел свой корпус в Кенигсберг через Закхаймские ворота. До войны его именем называлась Восемьсотка (улица 1812-го года), где ныне проживал командир Отряда юных друзей милиции средней школы №36 Фадейкин. Фридрих Бюлов тоже был командиром и одно время даже генерал-губернатором Пруссии.

-  Смотри, фрицы над Литрштрассе уселись. Носы бы гадам поотбивать! – сплюнул патриотически настроенный Фадей.
-  А что, ночь. Нет никого. Пальнем, пока карабин с нами! – поддержал недавно исключенный из пионеров Чупа.

 Фадей целился долго. Ближе подошел, к самым воротам. Дзи-инь. Пуля, срикошетившая от кирпича, улетела к хабзайке.
-   Мазила! Теперь я.
-   Нет, подожди, еще разок…
Второе дзи-инь - и опять мимо.
-   Моя очередь!
-   Стой, последний раз.
Нос Йорка фон Вартембургского был безнадежно изуродован выстрелом жителя улицы имени Йорка. С носом генерал-губернатора Пруссии Петька покончил другим выстрелом, и народные мстители рванули через Московскую к кладбищу.



…Бюлов был похоронен в прекрасном мавзолее Грюнхофа. Сейчас это деревня под названием Рощино, расположенная недалеко от поселка Романово, по дороге на Светлогорск. Но не найдете вы там уже роскошного мавзолея, как, впрочем, и кладбища, где был похоронен союзник России в борьбе против общего врага. Все это разбито, раскопано, разграблено и осквернено еще в первые послевоенные годы.

Авенир Овсянов.  В казематах Королевского форта. - Калининград:      Янтар. сказ, 1999. С. 104
               

   


                Э К С П Е Д И Ц И Я

     Запись допроса Арунаса Кривайтиса (клички: Муса, Мушкетерас):

Вопрос:  Где и при каких обстоятельствах вы познакомились с Лютасом Юравичюсом?
Кривайтис:   С детства знакомы. Вместе в школе в Каунасе учились.
В:  Вы поддерживали отношения с Юравичюсом после переезда в Москву?
К:  В общем-то нет. Случайно пару раз виделись, когда я на каникулы приезжал.
В:  Переписку  вели?
К:  Да нет.
В:  Зачем вы пригласили Юравичюса в экспедицию?
К: Зимой он был в Москве. Разыскал меня. Расспрашивал про раскопки. Хотел, чтобы его взяли к нам разнорабочим. Потом прислал характеристики на себя и Пятраса.
В:  Как он вас нашел?
К:  По телефону позвонил.
В:  Вы давали ему номер?
К:  Нет. Наверное, через знакомых узнал.
В:  За что вы убили Ваху?
К:  Не убивал я, клянусь, не убивал.
В:  Почему вы объявили себя наследником Криве-Кривайте?
К:  Не объявлял я. Лютас сказал, что раз я Кривайтис, то наверняка потомок прусских жрецов, которые скрывались от меченосцев в литовских лесах.
В:  Чья идея короновать вас?
К:  Это не коронация, а посвящение в сан. Лютас предложил в шутку, сказал, что будет день Лиго, прусского бога, праздник, там меня и провозгласят Верховным жрецом. А Ленку Прусову он уговорит выехать голой на белом коне в качестве жрицы Лиго. Традиция такая была у пруссов. Я думал, это что-то вроде карнавала, понимаете? А насчет Ленки – фантазии  Лютаса.
В:  Почему вы называете себя мушкетерасами?
К:  Кино смотрели, «Три мушкетера»? Там были такие смелые ребята. Нас тоже трое, мы дружим, вместе никого не боимся. А русские нас зовут мушкетерасы, потому что в литовском много слов мужского рода на –АС: ресторан – ресторанас, Ленин – Ленинас, Горбачев - Горбачевас.
В:  И кино смотрел, и роман читал в детстве. Значит, три мушкетера. Ну вы, как будущее лицо духовного звания, жрец, наверное, Атос.
К:  Точно. А Пятрас, он большой, - Портос. Лютас шустрый, наглый, как гасконец, – Д Артаньян.
В:  Неувязочка, господа мушкетерасы, вышла. Три мушкетера – это Атос, Портос и Арамис. Д Артаньян позже явился. Четвертым. Так где же Арамис?
К:  Лютас говорил, что Арамис занимается подготовкой к Лиго в Морском и появится только в день праздника.
В: И кто же сей господин?
К: Не знаю.
В:  Где вы спрятали Прусову? В Морском?
К:  Да не прятали мы. Сами только под утро узнали.
В:  Что узнали под утро?
К:  Ну что ее, Ленки, в палатке нет. Вика нашла.
В:  Что нашла Вика?
К:  Нашла, что палатка пустая.
В:  В ночь 23-го на 24-е июня вы были в Морском?
К:  Договорились встретиться у большого ветряка и поехать. Лютас обещал, что машина за нами придет. Но я из-за Вики не поехал. Она скандал устроила, сказала, что одного не отпустит ночью гулять, а с ней не хотелось туда. Поэтому мы ругались, а потом пошли на наше место и были там часов до трех. Потом вернулись в лагерь.
В: Какое место? Где?
К: Там, в поле, как на станцию идти, стог стоит. Туда гулять ходим.
В:  Ваху тоже там закопали?
К:  Нет же, у Вики спросите, не закапывали мы.
В:  Ага, не закапывали. Значит, сожгли или в море бросили?
К:  Мы вообще Ваху не видели.
В: Не видели? А Римкус показал, что 23-го июня вы на него с киркой бросились. До обеда.
К: Ночью не видели. А днем никто на него не бросался. Просто они, бандиты эти, приехали, а мы инструменты взяли. Для обороны.
В:  Прусову не видели! Ваху не видели! Куда ж они подевались. А?
К:  Я больше говорить не буду. Все равно не верите!

             Запись обрывается.

    
В камеру вошел тот самый, интеллигентный, стальной и нержавеющий:
- Что, аспирант, допрыгался. Экспертиза подтвердила: на джинсах и кроссовках - кровь. Вот, полюбуйся.
Пока Игорь читал Акт экспертизы, штатский включил диктофон:
-  А теперь подробнейшим образом излагай про кино с Вахой в кукольном театре.
 Игорь рассказал все: от исчезновения Елены до встречи с Фадейкиным в кирхе и  падения своего в краску. Про шар только умолчал.
- Да, сюжетец. Фэнтези начитался. Но проверять придется. Ох уж эта молодежь продвинутая! С бандюками легче. Ладно. Сейчас напечатают твой опус. Подпишешь. Вообще-то беседовать с тобой полагается в следственном кабинете. В камере запрещено, но здесь особый случай. Главное, чтобы информация по тюрьме не расползлась. И так в деле этом чертовщинкой припахивает. Поэтому тебя вроде как и нет у нас. Понимаешь?
-  Ага, как железная маска у Дюма.
- Опять Дюма. Только  с мушкетерами общались, теперь вот с тайным узником. Ладно,  пиши, пока маску на тебя не напялили…


 Принесли текст с показаниями. Подмахнул не глядя. Лежал неизвестно сколько. Без мыслей и движения. Затем внутри что-то зашевелилось:
-  Прусова. Елена. Что там магистр глаголил про буквочку, которая где-то в веках затерялась. Так, если вставить второе С, то получится Пруссова. Фадейкин  явно намекал на связь с Пруссией. Предположим, что генетические корни Ленки здесь. Ну и что? Это же не повод для похищения! Еще важно, девственница ли она. Для магистра. И для установления причин похищения. Итак, прусская невинность похищена в ночь перед Лиго… -  Игорь хлопнул себя ладонью по лбу. – Ясно как день. Ее похитили, чтобы сделать жрицей Лиго. А похитили те, кто соблюдает или пытается возродить прусские обычаи и культуру…  Теперь кино в кукольном театре. Статисты одеты прусскими воинами. Фадейкин как-то связан с ними. И кровь. Настоящая. Вахина?

Засов звякнул. Двое в камеру вошли. Нержавеющий и пухленький, мягонький, тоже в штатском. Игорь вскочил.
-  Да садись. – Присели рядом, с двух сторон:
- Показания ваши проверили. С Викиными совпадают. Искусствовед тоже подтвердила ваше присутствие в музее и связь с Фадейкиным через Интернет. Водителя нашли. Помнит только, как привез вашу компанию к Кронпринцу. Бритоголового, который с вами был, изловили. Все так, как вы написали. Теперь Чупаев. Он действительно был в Москве и играл в казино. Оттуда непонятно как попал в Монголию и там затерялся. Ищем. Вот только с Фадейкиным неясно. В кукольном театре ни сторожа, ни уборщика с такой фамилией нет. Одни женщины обслуживают. И кино про пруссов нигде не снималось, тем более в кукольном театре. Правда, на сцене, тщательно вымытой, обнаружены  пятна крови, идентичные той, что у вас на одежде. Кого вы там с Юравичюсом убивали зверски? Прусову? Ваху?
Игорь обреченно махнул рукой:
-   У магистра спросите.
- Такого персонажа в природе не существует. Был, правда, один, Ефим Игнатьевич Фадейкин. Проживал на улице 1812-го года. Личность мутная. Фарцовщик. Спекулянт антиквариатом и оружием. Но тот подорвался на мине в редюите Литауен в 1974-м году. Идентифицирован. Похоронен на старом кладбище.
- А с ним не взрывался Петр Чупаев, брат этого Чупы, что в Монголии затерялся?
-  По данным следствия они вместе и погибли из-за собственной дури.
-  Тогда это он и есть.
-   Кто он?
-   Ну, магистр Эфроимус, – это Ефим Игнатьевич Фадейкин.
-   Воскрес, что ли?
-   Хотя Эфроимус – это Ефрем. А здесь – Ефим, вдруг усомнился Игорь


               

              М Е С Т Н Ы Е


С 1945 по 1960 год их (Королевских ворот) история теряется во мраке времени, и никаких документов, подтверждающих их существование, мне обнаружить не удалось.

Авенир Овсянов, В казематах Королевского форта.– Калининград: Янтар. сказ. 1999. – С. 104



После отбиения носов у героев Пруссии Фадей предупредил, что пока лучше не встречаться, а когда все затихнет, он сам Петьку найдет.
Через пару месяцев к Чупаевым заявились два курсанта из школы милиции и попросили показать подвал (ордера на обыск при них не было). Раскидали картошку, ничего не нашли, а под углем не шарили – явно наводка. Акима тоже навестили и тоже рылись в заветных местах, но безрезультатно (Петька предупредил). Однако поставили на учет в Детскую комнату милиции. Постращали колонией, а то и тюрьмой.
Мамка давно уже махнула на Петьку рукой и тайно встречалась со своим хахалем в круглогодичных кирзовых сапогах. Но домой не приводила, бегала к нему в общагу, что за больничным садом.
Были и радостные события. Крепость, из-за которой, собственно, и влип докер Чупаев, открылась. Раньше там были какие-то морские склады. Во дворе лежали огромные буи, бакены и сети, что внутри – неизвестно. Территория была обнесена колючей проволокой, а вдоль нее бродил солдат-чучмек с винтовкой. Чучмеками пугали детей, будто кровь из младенцев по ночам высасывают, и вездесущие пацаны держались от Крепости на почтительном расстоянии.
И вот, как-то весной, всю ночь урчали полуторки, громыхало и лязгало возле  Прегеля, а утром обнаружился проем вместо ворот и рваная колючая проволока. Остатки «колючки» тут же растащили по огородам, а из обрывков сетей, валявшихся во дворе, понаделали «пауков» для браконьерской рыбалки. Больше поживиться было нечем, и некогда грозную твердыню захватили почти  на два года пацаны с нижнего Литовского.
Когда редюит «Литауен» бомбили американцы с англичанами, то видели только зеленую букву Г (для маскировки немцы насыпали на крыши фортов грунт и высаживали траву и деревья). Длинная палочка буквы размещалась параллельно реке, а короткая упиралась в воду. Под стенами короткой протекал ров с водопадом, впадающий в Прегель. Штурмовать редюит с востока пустое дело: прямо – ров, слева – река.
Одна авиабомба попала-таки в Крепость, прошила насквозь верхний ярус, но до нижнего не доползла: мощи не хватило. Хотя отверстие в крыше было никак не меньше трех метров.
Нижний ярус был наполовину открыт со стороны реки и переходил в бетонированную площадку. А второй изолирован от первого. Может быть, их соединяла железная винтовая лестница, ведущая от замурованной  двери второго этажа вниз, к воде, но тут же обрывающаяся… Попасть наверх можно только пройдя сквозь брешь со стороны Литовского вала и открыв массивную чугунную дверь с круговыми запорами, словно в атомной подлодке.
Пацаны легко справились с задвижкой и прочно обосновались на верхнем этаже, превратив его в собственную неприступную цитадель. Каждый вечер в одном из залов Крепости под мерцающий костерок травились страшные истории: про черную руку; человеческие пальцы, попадающиеся в холодце из цэбэковской столовой; чучмеков, гипнотизирующих маленьких девочек и сосущих кровь. И будто склад из Крепости вывезли потому, что нашли в сетях двенадцать загубленных младенцев, чьи невинные души прятались за бакенами и нападали по ночам на чучмекскую охрану. Частенько конец байки сопровождался ослепительной вспышкой или взрывом: это незаметно прокравшийся Репа швырял в стену термитную шашку, а то и свистящий «арлекон».
Термит рыли на том берегу Прегеля, у озера, и так же, как и Крепость, «клондайк» был монополизирован местными с нижнего Литовского. Что такое этот термит, толком никто не знал. Коричневый, очень толстый батончик, вроде шоколадного, обернутый в парафиненый картон с немецкими надписями. Если поджечь «шоколад», повалит едкий сизый дым. А вот если шваркнуть о стену, то вспышка из тысячи искр наполнит адреналином пацанское сердце. Разлетевшиеся кусочки прилипают к стене, полу и продолжают ядовито чадить. Тогда обрезком арматуры нужно шевелить этих светляков, и снова искры и первобытная радость! Прям салют! Но уж если на руку или еще куда попадет – беда: не стряхнешь, не загасишь – прожжет насквозь.
В общем, жили не скучно, и Петька про Фадея как-то забыл. Некогда глупостями заниматься. Правда, разыскала осенью Петьку маманя, потому как ее тоже разыскали и вызвали в школу. Пришлось отправиться в 7-й «Б» к малолеткам и посиживать на задней парте, постреливая скобками из резинки в черную, намазанную парафином доску, – а чтоб не писали на ней училки галиматью всякую…
Вот тут-то Фадей и объявился. После школы подкараулил:
-    Где пропадаешь? Тут такие дела закручиваются!
-  Да я с тобой на одном поле не присяду… «Победу» пригони, тогда погутарим…
-  Вот, у меня все по-честному – смотри, - Фадей торопливо сунул Чупе пачку червонцев.
-   Сколько тут?
-   Ты столько и во сне не нюхал: тыща без малого.
Петька аж поперхнулся, но форс держал:
-  На пару великов хватит.
-  Не, Чупа, это ж  аванс…
-  Гляди, ждать некогда мне. Дела…
- Конечно, конечно, мы ведь люди солидные. Скажи-ка лучше, ты в Крепости бываешь?
-  А то!
-  Проведи меня как-нибудь. Глянуть хочется.
- Как же я тя проведу-то. Там наши сидят. Посторонних не пускают.  Попишут тебя, да и меня заодно.
-  Прямо круглосуточно дежурят?
-  Не, ну днем кто где, а вечером все там. Некоторые ночуют. Репа с Акимом. Я еще.
- А ты с утречка им капусты побольше отвали на пивко. Они к Королевским воротам поползут, где ж еще пивка-то попить, там и застрянут, а мы проскользнем.
-   Откуда я капусты столько нарублю?
-   Чупа, не жмись, ты ж не фраер. Аванс получил – угости друганов.
-   А остальное когда?
-   После Крепости, Чупа, после нее родимой…

Правильно рассчитал Фадей. Срубив стольник, уползли пацаны к синему ларьку пивному, справа от Королевских ворот притулившемуся, и зависли там до вечера. Чупу звали, но он в «школу» пошел, а то выгонят…
В Крепости Фадей бегал, стены простукивал, пол осматривал вопросами мучал: Здесь что? А там?
По нижнему ярусу побегал, Потом вокруг – и опять - на верхний. Суетился, носом длинным водил, руками махал. Вверх. Вокруг. Вниз. Опять вокруг. Снова вниз.
-   Вот, Чупа, смотри. Здесь первый этаж есть?
-   Ну, есть.
-   А здесь нет.
-   Как это?
-   Да вот же, вот здесь, видишь, первый этаж, открытый совсем!
-   Вижу, не слепой.
-   А здесь, около рва, где?
-   Где?
-   Нет. И входа нет. И дверей нет.
-   Ну, там винтовуха со второго на первый.
Пошли осматривать Крепость со стороны рва. Плотина на валунах упиралась в округлую стену. Отсюда вода с шумом ниспадала в Прегель.
Не Ниагара, конечно, но все-таки… Обломанная лестница начиналась от замурованного входа  и заканчивалась ничем  у  водопада.
-   А почему вход заделан?
-   Я что ли заделывал?
-   Но куда-то эта лестница вела! Верхний вход замурован, а нижний где?
-   Так нету входа. Сам видишь. И следов нет. Значит, и не было.
-   Тогда лестница зачем?
-   Ноги, может, в воде мыли. Зубы чистили. И кастрюли.
-  Но-оги. Зу-убы… - Фадей хитро глянул на Чупу. – Хотя, действительно, где ж им зубы-то чистить было. Что-то ванной с туалетом нигде не наблюдается. Пошли. Нет тут ничего.
Вышли из Крепости, побежали по Стекольной. Петька на морг глянул, что за кирпичным забором синел.  Крабенка вспомнил. Тот почему-то в Крепость не хаживал, хотя право имел…  И почудилось Петьке, что стал с годами Крабенок на Фадея смахивать. Или Фадей на Крабенка. Ну, прямо один человек, только в разном возрасте.

-   Фадей, остальное отдай.
-   После Чупа, после. Мы же не нашли ничего. Я думал,  нароем здесь злата-серебра. Но нет же ни фига.
-   Ты че, дурак? Тут чучмеки все перерыли, да и наши не промах. Наро-ем! За старое надо рассчитаться, а уж потом нарывать!
-   Конечно, конечно, будь спок…

Исчез Фадей. И в школе тоже не появлялся. Поговаривали, закончил ее каким-то экстерном и в Рыбный институт поступил. Прошла уже денежная реформа 61-го года.  За рупь давали гривенник, за червонец – рупь…
И все-таки подловил Петька другана года через полтора на Восемьсотке, то есть на улице 1812-го года.
-  Ну..?
-  Только что о тебе вспоминал. Легок на помине. Завтра ночью. Часа в три. У Королевских ворот. По-полному рассчитаемся…

История Королевских ворот ни в каком «мраке времени» не терялась. Как стояли они столетиями, так и стоят по сей день. Огибал их трамвай «четверка». Функционировал рядышком голубой пивной ларек и магазинчик уцененных товаров. Уценялись главным образом янтарные заколки и брошки – продукция Янтарного комбината. В самих же воротах в правом зале разместился книжный магазин, где местные покупали школьные учебники, рядом – склад, в третьей арке – лакокрасочные изделия.
Петька спрятался за пивной и зыркал по сторонам. Ровно в три  Фадей, не таясь, прошел со стороны улицы Фрунзе к Королевским воротам.  Петька свистнул.
- Вот ты где, кореш. Долю твою я здесь заныкал, - Фадей махнул на «уцененку». Замок на ставнях – видимость. Снимай  - и туда. Справа коробки с уцененными брошками янтарными. Знаешь, жучки там разные, паучки. По пять копеек за штуку. Под ними доля твоя и судьба. Вперед, мой верный Санчо.
-  Какой на фиг Санчо?
- Ну, который Панса. Главный друган Дон Кихота. Давай, жду тебя, обмоем после…
Петька подошел к ларьку, снял амбарный замок незапертый, ставню правую открыл, внутрь заполз. Коробки с брошками янтарными раскидал, упаковку из газеты нащупал, пачка в ней толстенная. Кажись, десятки новые. Несолидные, малюсенькие совсем. С Лениным. Но одна такая малипуська сотню старыми стоила. Тут в дверь в ларек распахнулась. С криком «Вот они!» навалились на Петьку мужики огромадные, и, как ни брыкался, ни кусался, ни визжал он, доставили его в отделение на Клиническую вместе со свертком газетным. И было-то в том свертке всего четыре новых малипусика – червонца с Лениным. Три сверху, один – снизу. Остальное – бумага резаная.
Оформили быстро кражу со взломом. Характеристику из школы запросили – ясно, что в космонавты с ней не возьмут. И пошел Петр Чупаев по стопам отца своего, докера Чупаева. Все из-за Крепости этой. И хотя вождь к тому времени уже давно почил, но  шестнадцать Петьке уже стукануло, а потому схлопотал он свои три года вполне законно…
На суде Чупа про Фадея умолчал. Чуял, что тот его подставил: делиться не захотел. Но не такие были пацаны с Литрштрассе, чтобы корешей сдавать. Пусть даже бывших. Мечтал Чупа выйти и сквитаться с фадейским Крабенком, или крабенистым Фадеем, по-полной. Еще и капусты срубить…








М А Й Ц Э Ц Э Г     И    Б А Т Х У Я Г

-   Оум- мА  ха – ра   ху- рай,  хура,  хурай, - бормотал лама.
-   Ху-у-ра, ху-у-ра, - вторил Валька.
Сколько длилось бормотанье, Чупа не помнил, может, минуту, может, вечность. Девочка в кофточке зажигала одну за одной свечи, лампады, какие-то кадильницы и дымные палочки. Юрта то расширялась до размеров вселенной, то съеживалась до кукольного домика, и экзотическая  девушка смотрелась в нем крошечной Барби, производимой специально для азиатского региона.
    Потом лама стал бросать косточки крашеные, четырехгранные, похоже от ягненка, но, возможно, и от другого какого младенца. Несколько раз бросал, каждый раз на таблички черные с письменами непонятными пялился, а после на Вальку зырил внимательно так. Чупа чувствовал себя обкуренным, обколотым и забуханным одновременно: и чудно было, и кайфово, и смешно, и непонятно. Вскоре лама превратился в врача-нарколога. Пульс на обеих Чупиных руках щупал, веки приподнимал, в глаза заглядывал.
Заговорил, уже не плавно, как в Мантре, а гортанно и резко. Бурят  переводить  начал:
-  Преследует тебя человек, или нечеловек. Непонятно пока.
-  Ну да, бэтмен, я это и без ламы знаю.
- Чупа, кончай хохмить. Серьезно все это. Этот человек, или нечеловек, скоро узнаем, дружил с одним из твоих родственников и погубил его. Теперь такой вот нехороший человек, или нечеловек, боится, что ты узнаешь об этом и начнешь мстить. Там еще какие-то большие деньги замешаны. Он живет тайной жизнью и связан с темными силами. Многое  ему доступно, но не все. Лама еще не знает, кто сильнее: он сам, а он воплощение многих богов, или твой тайный враг. Пока он не выяснит все подробности, помогать тебе будет его дочь – богиня Белая Тара. – Бурят указал на девочку в синей кофте и юбке на лямках.
- Бурят, я те че, дюймовочка? Ты еще в цветочек аленький меня посади года на три. Да надо мной весь Кениг уссытся. Пришла девочка маленькая, сказала, что она тара из-под беленькой и Чупу спасла, потому что тара, фунфырик пустой, в Монголии - богиня.
Лама, скорбно смотревший на Чупу и бормотавший свои тантры-мантры, вдруг разбух, вытянулся, заполнил собой все пространство юрты и каркнул грозно: Ху-у-уу-й-й-й!
Черный вихрь подхватил Чупу и швырнул в оскаленный двенадцатью пастями песий круг у скалы. Псы с утробным рычаньем приближались к Чупе…  Он снова почувствовал себя маленьким, как при встрече с Фадеем на Безлюдке. Страшно стало и жалко себя – сожрут ведь и хоронить нечего будет, да и некому…
Псы, словно по команде, прыгнули одновременно. Чупа выбрал самого лобастого, с блеском красным в желтых круглых глазищах: хоть одному пасть порвет. Долго летели пасти к Чупе, будто время поменялось, и это были корабли инопланетные, приближающиеся к земле.  Вот уже рядом пасть разверстая с желто-красной подсветкой. Валька руки развел, приглашая: Ну, давай..! Но зависла морда над ним, вперилась глазами немигающими и ни с места.
Встала между ними Светлана, девочка с Восемьсотки, о которой Валька и забыл напрочь. Правда, что-то странное было в облике ее и улыбке полуживой.  Сказала  нежно: 
-  Не бойся и не будет ничего. -    К псам повернулась:
-   А ну, брысь, шавки подзаборные! 
Псы наземь попадали, заскулили, хвостами завиляли. Самый страшный, лобастый, Чупу в руку лизнул.
-  Вот как с ними надо. – Увидел  Валька женщину – красавицу, каких на земле-то, наверное, и не бывает вовсе:
-  Свет, это ты что ль?
-  И я, и не я, - ответила  девочка монгольская в синей кофточке и юбочке на лямках.

-   Ты, братан, часом не обкурился?
Чупа взглядом мутным вокруг повел: сидит на камне у скалы. Псы лобастые, черные полукругом лежат, хвостами повиливают. Бурят, вечно улыбающийся, на него смотрит.
-   А эта Светка где? Ну, бочкотара из-под белого, богиня ламина?
-   Так в юрте она. С отцом.
-   И не выходила?
-   Нет. Ты один вышел, я попросил, нам еще перетереть надо было.
-   А чего это он ХУ-УЙ на меня кричал. Я ведь не посмотрю, что он большой шаман…
-   Не кричал он ничего, мантры только.
-   Может, ХУ-УЙ – это тоже мантра?
-  Не знаю я. Только  по-монгольски *** САЛКИ -  это ВИХРЬ. Не веришь, в словаре посмотри…
- Интересно, как в переводе на монгольский звучит «Вихри враждебные веют над нами…»?
- Это что. Вот когда в Улан-Баторе фильм шел «Майор Вихрь», по всему городу афиши висели, русскими буквами написанные, - Майор Х..
Один офицер бдительный даже в ЦК телефонировал, мол, диверсия и происки… Ладно, короче, у тебя мобила имеется?
-   Да есть. Дали мне. По ней скажут, делать что.
-  Во-во… Лама говорит, что по ней на тебя исполнитель выйдет и чики-чики…  Давай трубу, я ламе отдам, а он киллера по мобиле твоей куда-нибудь в Гоби загонит, к Китаю поближе… Поехали, Чупа, в Улан-Батор, там тебя припрячем до поры. Лама норку указал.
-   А дочка его? Он сказал, что помогать будет.
-   А весь Кениг не уссытся?
-   Да ладно тебе, это ж я так…
-   Ну, если так, тогда поможет.
На обратном пути снова духов ублажали, водкой брызгали на каждом перевале и сами причащались. Запетляла река Туул, и Бурят инструкции стал давать:
-  Сейчас приедем к профессору одному, историку, Дугаржаву. В СССР  учился. Он не в курсах, филиал какой-то московской академии здесь открывает. И русский с ним из Москвы. Здоровый такой, бородатый. Техперсонал набирают. Ты что-нибудь делать умеешь?
-   Да все, че  хошь!
-   Сантехнику знаешь?
-   Да ты что? Западло мне!
-   В электрике разбираешься?
-   На фига она мне сдалась, электрика твоя!
-   Ну там, кровельные работы, столярные? Или слесарить можешь?
-  Бурят, ты все не в масть. Я ж те не мужик. Дверь распечатать. Прижать кого надо, развести, тачку угнать – пли-из, а сантехника с электрикой – не наше это…
- Ну, не важно. Скажем, что автомеханик. Тебе и надо-то перекантоваться денька три всего. Они квартиры в Торгпредстве арендуют. Туда посторонним хода нет. Киллер не проскочит. Переночуешь пару раз…

Въехали в город. Минут через пятнадцать свернули вправо.
-   Во, видишь, памятник маршалу Жукову. Здесь музей еще.
-   Ни фига себе! Жуков в Монголии!
-   А ты думал? У нас еще не то увидишь!
Тормознули у какого-то задрыпанного детсада, явно советской постройки. Точно такой в Кениге, рядом с улицей генерала Соммера, красовался. А здесь возле Жукова пристроился.
 
Весь коридор садика стульями, в ряды скрепленными, с  сиденьями откидными, как в кинотеатре, завален был. Пахло ремонтом.
-  Здесь жди, - Бурят пополз на второй этаж. Монгол с  бородкой к Чупе подлез:
-   Как наш филиал?
-   Красиво, конечно. А что тут будет?
-   Охуын академии филиал. И еще лицей. И детский садик тоже.
-   Значит, здесь садик…
-  Не, какие вы москвичи тупые! Говорю же: и охуын филиал, и лицей, и садик – все здесь!
-   А, ну да. Только не москвич я.
-   Как не москвич? Из России?
-   Почти.
-   Тогда москвич.
-   Но в России и другие города есть. Кениг, например.
-   Есть, конечно. Улан-Удэ. Чита. Иркутск. Но москвичей здесь больше. Про Кениг что-то не слыхал.
-   Вот, видите. Кенигсберг-Калининград  мы так зовем.
-   Это хорошо, а то памятник мой Ельцин в Москве не стал сооружать. Давай у вас, в Кениге?
-   Бэтмену, небось, памятник-то.
-   Нет, какой бэтмен. Спасителю человечества. Сантехнику.
-   Это когда ж он человеков спас? Не припомню что-то…
-  А всегда! Если б сантехников не было, знаешь, все в чем по уши сейчас бы были?
-   Догадываюсь.
-   Вот. А как люди отметили? Как отблагодарили? Бутылка в лапу. Или сто тугров – гуляй на все! Возьми, балет, к примеру. Или Большой театр. Посмотрел бы я, как Волочкова ваша, будучи в этом самом по уши, па-де-де свои крутила. Значит, театр без сантехника не выживет?
-   Выходит, так…
-   А сантехники без театра проживут?
-   Ну, некоторые, наверное, смогут кое-как…
-  То-то и оно! И вот монумент. Сверху фонтан коричневый. Не обязательно натуральный. Можно и подкрашивать просто. А под ним сантехник, как атлант, поднос держит. Ниже менты с подносом. Ну, чтоб на граждан не попадало.
-   Менты ниже – это сильно!
-  Еще ниже армия  cдерживает, а под ними – граждане. Дальше – спецслужбы с подносами. Депутатов разных оберегают, правительство. А  внизу самом – кариатиды поток перекрывают, чтоб на балерину не капало. И каждый верхний слой предохраняет нижний. Как в пагоде буддистской. А парит надо всем сантехник. Могучий такой. Мускулистый. С пылающим взором…
-  Чудной какой-то профессор. Ботаник, хотя и историк, - удивился Чупа.
-  Я Ельцину предложил, а он: «Па-анимаешь, это здорово, но раньше бы. А теперь Церетели все места позанимал. Негде памятнику быть». А этот Блин Клинтон вообще отказал. Ну, с Америкой все ясно. Там масоны французские статую Свободы свою пропихнули вместо сантехника моего. Давай в Кениге установим. Так, чтоб из-за границы увидали все!
-   Не я решаю. С братвой бы потолковать.
-   Потолкуй, - профессор сунул Чупе мобильник, - а то другие перекупят.
     Бурят спустился с мужиком монгольским, полным, круглоголовым, с ежиком, как у Славы Зайцева. Мужик у профессора спросил:
- Ну что, Батхуяг, не течет?
- Все в порядке, Дугаржав-бакша, и на втором этаже прокладку поменял. Еще вентиль надо бы новый поставить, – отрапортовал «профессор», вырвал у Чупы телефон и ретировался.
- Вот, Дугаржав, я вам говорил, - Валентин. Автомеханик классный, – представил Чупу Бурят.
-   А это кто был? – недоумевал Чупа.
-   Батхуяг? – Сантехник наш. Толковый парень.
-   А чего ж он тогда памятники везде ставит?
- Вообще, учился он когда-то в Москве, в архитектурном. Потом курсовую писал. Все монумент какой-то на Красной площади мечтал соорудить. Поперли его за это. Теперь по призванию работает.

  Мужик русский, крупный, с бородой и при параде, важно по лестнице снизошел. Глянул на Чупу сверху вниз, лапу огромную протянул: Попов моя фамилия. – И сразу же удалился, бросив через плечо: Дугаржав, я в Торгпредство.
- Захирал наш, Михал Анатольевич, - уважительно отозвался Дугаржав.
- Что он сделал?
- Не что, а кто! Захирал – директор по-монгольски.
- Ну, дела. Захирал. Охуын. ***. Батхуяг. Да они тут в Монголии почище, чем на зоне, ботают, - восхитился про себя Чупа.
- Пешком пойдем в Торгпредство, чтоб не светиться. Тут рядом. Минут десять, - прервал Чупины молчаливые восторги Бурят.
Гостиница  Торгпредства, этажей в двенадцать, торчала среди юрт за решетчатым  забором с видеокамерами. Бурят кнопку на воротах надавил, буркнул что-то. Ворота разъехались.
Заселился Чупа на одиннадцатом этаже с видом на горы и реку Туул. С балкона было видно, что каждая юрта охраняется черным деревянным забором с шавкой. Внутри - подгнивший туалет и умывальник с «пимпочкой». За юртами и рекой на фоне гор тянулась железнодорожная колея, по которой бегали игрушечные товарняки и изредка – пассажирские поезда в сторону Китая.
Бурят водки приволок, Чингиз называется. На этикетке  был изображен Дугаржав, только с другой прической и бородкой жиденькой. Выпили по маленькой, и отрубился Чупа под лай собачий, переливчатый.  Начинала какая-нибудь шавка у одной юрты, кобелек у соседней подхватывал и дальше – волнами. Потом на другом конце затявкает бобик – и все шарики ему подвывают. Но псы почему-то Вальке не снились.
Очнулся Чупа в квартире один (в Торгпредстве не номера, а квартиры были), бутылку нашарил, стакан хлопнул – и опять на боковую. Побудил его Бурят, когда солнце уже утекало под синеющий справа Улан-Батор.
- Все, клюнул убивец твой на мобилу, к дромадеру дикому привязанную. Ну, к верблюду такому одногорбому. Их недавно из Австралии парочку завезли для эксперимента.  Дромадер в Гоби поплелся, к дромадерихе своей. А убивец за ним поскакал. Сегодня оттянуться можем.
Через дорогу от Чупиного пристанища бочка желтая стояла. «***тэн квас» на ней крупными буквами намалевано.
-   Это вихревой квас какой-то?
- Нет, просто холодный. Вот бар, видишь. Там ***тэн пиво продают. Предупреждай всегда: ***ТЭН, а то теплого нальют.
-   Да, весело живете.
Махнули кваску холодного и на такси рванули на главную площадь.
Выходя, доллар таксисту выписали, тот буркнул: Бээрлаа.
-   Бурчит, недоволен чем-то?
-   Наоборот, благодарит.
-   Ага, за доллар спасибо сказал. Вежливый. Не то, что московские.
-  Так тут по счетчику всего пятьсот тугров – полдоллара. Будешь вежливым.
Площадь поразила Чупу гигантскими размерами и соседствующими внушительными зданиями:
-  Это ж надо, больше, чем площадь Победы в Кениге.
-  Идем, мавзолей покажу. Правда, он закрыт сейчас. Рядышком постоим.
-   У них что, такой же мавзолей с Лениным изнутри.
-   Не. Ихний Ленин – это Сухэ Батор, но тоже вечно живой.
-  А у нас в Кениге мавзолея нет, - грустно заметил Чупа. - Ну хоть бы завалящий какой мавзолеишко, а то никакой культурной жизни. Вот и спивается братва.
-   А еще динозавры рядом. Тоже как живые.
-   Че, в мавзолее, рядом с Лениным?
-  Нет, в музее, который рядом с Сухэ Батором. Но не муляжи. А настоящие. Из Гоби.
-   Заливаешь. Вымерли они давно!
-   Вот их, вымерших, нарыли и в музее поставили.
Постояли возле мавзолея. На динозавров огромных в музее попялились. Перешли через площадь и засели в круглом ресторане «Хан Рой». Он хоть и Хан, но кухня немецкая, отменная, и пиво, одноименное с рестораном, тоже классное.
Потом рванули в клуб ночной «Бридж». Бурят грозился стриптизом монгольским удивить. «Бридж» разместился у моста над речонкой маленькой, а в полукилометре нависало над ней мраморно-коричневое здание «Чингиза».
- Во, гляди, Бурят, гостиница моя. Чингиз хотель называется. Завалимся, у меня там номер проплачен.
-   Да в курсах я. Сам же тебя оттуда вытаскивал.
-   А, ну да...
В «Бридже» под вискарик Чупа непонятки прояснить пытался:
-   Вот ты мне скажи, ху тут ху, так сказать. Меня один из Кенига заслал сюда. Братва спонсировала. В самолете сначала девчонка прилипла, а еще два фраера пасли. Это я после понял, потому что в Москве они кепочками и штанами менялись. Вернее, одной кепочкой и одними штанами. Другие шорты были. Дальше вообще оборзели: ментами нарядились. А здесь еще и душегуб объявился, и лама твоя с тарой. Целый дурдом!
-   Молва была, что тебя снарядили авторитета вашего искать. Но сомнения имели: не слиняешь ли с такими-то башлями. Вот и присмотреть решили. Те, которые ментами рядились, от ваших, наверное. А девка и исполнитель – то неясно. Что да как – тебе видней…
-   Девчонка точно от Фадея. Сама шепнула. А исполнитель… Фадей меня в детстве опекал, пока брат чалился. Да и в Кениге замочить мог в подвале любом – он там все ходы и выходы знает. Вошки и те концов не нашли бы. На фиг ему геморрой с Монголией. Непохоже, чтобы он, хотя потрох он, конечно, сучий, нутром чую. А главное – мобила от него...
Тут фанфары зазвенели, туш прозвучал, выскочили прямо к их столику три монголки в перьях фиолетовых, чем-то блестящим едва прикрытые. Извиваться стали и Чупе поцелуи воздушные слать.
-  Ну что, за Монголию!
- А давай за нее. Кениг, конечно, лучше, но я бы  остался здесь. Смотри, какая фасонистая у ног наших вращается…
Потом выпили за Кениг, за наших, за тех, кто в море, и тех, кто в пути, и тех, кто чалится.
Хорошо сидели. Девчонки уже вуали посбрасывали, прелести обнажили и подмигивали откровенно.
 Водила «уазика», с которым к ламе ездили, сквозь стриптизерш проскользнул, зашептал Буряту что-то.
- Чупа, линяем срочно. Исполнитель  дромадера изловил и мобилу обнаружил. В Улан-Батор возвращается.
-   А как же стриптиз! Да и бутылку новую только почали…
-   Какой стриптиз! Хочешь, чтоб тебя прямо здесь порешили!

Заскочили в Торгпредство. Чупа сумку схватил – и дальше, дальше: мимо юрт, мимо Туула петляющего, через горы, сопки, холмы, и вот уже степь бескрайняя, куда песок из пустыни долетает и кружит, кружит… Асфальт кончился, мчались наобум куда-то, и заяц в свете фар бежал впереди долго, потом рухнул обреченно, но водила баранку крутанул, и объехали зайца.
-   Останови, а: пиво давит, нет сил терпеть.
-   Нельзя, Чупа, нельзя. Здесь он где-то. Терпи.
-   Да хрен с ним. Пусть лучше грохнет, чем у меня лопнет.
-   Смотри, твоя воля…
Встали. Мотор заглушили.
-   Далеко не отходи: волки тут бродят.
Чупа запрыгал от автобуса.
Ночь черная, монгольская, укрыла «Уазик», а звезды распахнула. И ясно стало, что небо – купол, а под куполом этим, как фондю какое-нибудь под крышкой стеклянной, - земля плоская, и степь, и горы, и Улан-Батор, и перчинками черными  - люди на джипах, лошадях, верблюдах. Безлошадных же и вовсе не разглядеть.   
-   Эй, Бурят, где вы?
-  Да тут, рядышком. Слушай, Чупа, мы ведь на воле. Давай без кликух. Я Тумэн, ты – Валя, шофер наш – Батхуяг.
-  Прав ты, Тумэн. Только Батхуяг сантехник вроде.
-  Нет, то другой Батхуяг. А этот наш. Имя такое монгольское. Здесь каждый двадцатый Батхуяг. Это такой крепкий мужчина в доспехах.
- Ага, по-нашему рыцарь, наверное. Получается, что крестоносцы – сплошные батхуяки!
- Ну, не знаю, мы крестоносцев не очень любим, а Батхуяг – уважаемый монгольский воин.
-   А я ни разу в планетарии не был, - Валька раскинулся крестом на траве. - Вот эта звезда как называется? А вот еще, смотри, сразу две с края неба прямо на нас падают. Загадывай желание.
-   Тс-с. Тихо.
Звезды падающие приближались стремительно, увеличивались и с ревом и грохотом желтели на глазах. «Хаммер» черный пронесся на предельной скорости метрах в трехстах туда, откуда они только что явились.
-   Да-а, Валентин. Кто-то тебя сильно оберегает. Это ведь он по твою душу летит. Вовремя тебя приспичило. 
-    Тумэн, мы что, сами на встречу с   киллером  драпали?
-  Он за дромадером другим маршрутом бегал. Думали, и назад также поскачет. А этот гад обратно сократить решил, как и мы.  Он – отсюда, а мы – сюда. НЕ станет же он повторно за верблюдом по степи гоняться. Все, расслабься. Ему деньги надо отрабатывать. Сейчас весь Улан-Батор перероет,  и в местах нашего с тобой историко-культурного балдежа  нюхать будет.  Пока то да се, лама с заказчиком разберется. Свезло тебе по-крупному, Валентин Иванович.
Дальше ехали не спеша, к бутылке початой, в «Бридже» Чупой втихаря прихваченной, по очереди прикладывались. Впереди заржали, захрапели испуганно лошади, собаки залаяли. Одинокая юрта в свете фар засветилась.
-  Все, тебе сюда. Мне в город возвращаться надо, а то мороженое растает.
Автобус растаял в степи раньше, чем мороженое в Улан-Баторе. Две собаки Вальку понюхали и отошли лениво к все еще пофыркивающим лошадям.
- Заходи, Валя, не стесняйся, - голос женский, грудной, в юрту приглашал.
    Полог откинулся, Чупа внутрь шагнул. Угольки тлели в печке железной  в центре юрты.  Девочка монгольская в синей кофточке и юбке на лямках со скамеечки привстала:
-  Ну, зравствуй, Валентин, меня Майцэцэг зовут, майский цветок по-вашему.
-  Так ты русский знаешь?!






    П Р О Б У Ж Д Е Н И Е

«Вдали от милого в неволе,
 зачем мне жить на свете боле?…
Не нужно мне твоих шатров,
Ни скучных песен, ни пиров.
Не стану есть, не буду слушать,
Умру среди твоих садов!»
Подумала – и стала кушать.
 
А.С.Пушкин. Руслан и Людмила


     А очнулась Прусова в сумерках 24 июня 1999-го года как раз на языческий праздник Лиго, или Ивана Купалы по старому стилю. Правда, где и когда очнулась, сама не ведала. Сладкая истома доверху заполнила ее юное обнаженное тело,  и, наверное, всю палатку, и даже Викино одеяло.

- Викуля, мне Пушкин приснился, Не он сам, а Евгений Онегин. Точнее не Онегин, а сон приснился. Викуля, ты меня совсем запутала. Сон Татьяны снился мне. Из романа «Евгений Онегин». А автор – Пушкин. А потом меня схватил медведь и потащил из палатки. Я испугалась и во сне сознание потеряла. Но тут осветило меня сиянием таким неземным, и рыцарь в солнечных доспехах с медведем сразился. А больше не помню. К чему бы сон такой странный? Может, замуж за принца скоро пойду? Викуля, ты что, не слышишь? Я же тебя спрашиваю, а ты! Тоже мне подруга! – Ленка глаза открыла:
-  Ой!
Лежала она на какой-то бесконечной кровати под таким же бескрайним одеялом. Пуховые подушки с дивным узором холмами пестрыми разбросаны были повсюду. Синий балдахин с вытканными звездами и луной терялся где-то в вышине, и, если бы  не старомодные тяжелые кисти по краям, вполне сошел бы за ночное небо.
-  Опять сплю, - решила Ленка и зажмурилась, чтобы досмотреть сон. Но тут коленка зачесалась, Ленка поскребла ногтями, подумала: Странно, раньше я во сне манипуляции такие не делала. Веки разомкнула – снова эта кровать вселенская под балдахином. Жутковато стало:
- А не надругался ли кто надо мной, - осмотрела тело свое внимательно, детали важные потрогала. Все в первозданном виде, и кожа чистая, без синяков и царапин. Поползла к краю кровати. Ложе поменьше оказалось, чем на первый взгляд. Минуты за три добралась. Из-под балдахина выглянула. В зал сводчатый, пустой, если не считать спального места, вливался свет лунный из стрельчатого окна. В других окнах (а их было не меньше десятка) мерцали звезды. А дверь на балкон, за которым пышно цвели азалии и колыхались лопасти пальм, была освещена солнцем.
- Все-таки сплю: солнце с луной вместе – такого не бывает. – Ущипнула себя побольней. Вроде реально. Бедро царапнула, но в том месте, где след под мини-юбкой злейшие сплетницы не углядели бы. Капелька крови проступила.
- Ясненько. Все натурально. Видимо, принц заморский меня похитил. Сейчас негры с опахалами набегут, а потом и сам под фанфары  пожалует. Мама! Я же не одета! – Одежды, однако, нигде не наблюдалось.
- Вы что же, товарищ принц, в наложницы меня определить решили? Фиг вам и вигваму вашему! Глаза выцарапаю! – Вспомнила про шар золотой с вкраплениями янтарными. Она таки нашла его в песке и в купальник загрузила, пока Игорь под корягой шарил.
-  Где же он теперь-то, шарик мой миленький? Ах, да. В палатке остался. Под раскладушку закатился. Лень было доставать. Так что, медведь тоже не сон? И рыцарь сияющий?
Непонятно откуда нарисовался мужчина представительный, с бородкой модной, седенькой. Костюмчик на нем тысяч на пять баксов потянет. Галстучек. Ботиночки. Зажим с брильянтом, хотелось бы верить, что  натуральным. И запонки сверкающие. Папик принца, наверное. Ленка под одеяло юркнула и выглядывала оттуда с любопытством: на каком наречии папуля изъясняться начнет?
-  Добрый вечер, Елена. Как спалось?
- Ну, слава богу, по-русски говорите, а то у вас тут гаремом восточным попахивает.  Кстати, я не совсем одета, поэтому к беседе не очень расположена. У вас от предыдущей одалиски халатика не осталось?
-   Конечно, конечно, сейчас что-нибудь придумаем.
Папик исчез так же, как и появился, то есть непонятно как…
- Надо пути для драпанья искать. На всякий случай. – Ленка подбежала к окну с луной, распахнула его: стенка кирпичная с плесенью проступила. Распахивала она все окна подряд, и везде одно и то же – кирпич заплесневелый. Только в последнем блеснуло зеркало кривое, и оттуда старуха пергаментная Прусовой пальцем погрозила. Ленка в ужасе окно захлопнула.
А дверь балконная запертой оказалась.
- Так вот как невест своих принцы заморские содержат. Ну, я тебе после свадьбы устрою! Еженедельно будешь рога спиливать!  - Ленка собрала в дальнем углу кровати подушек с пяток, скомкала часть одеяла, заползла под него и подушки и затаилась.
Голос папика, не лишенный приятности, по залу забаритонил:
-  Вот, подобрали вам кое-что, одевайтесь, пожалуйста.
Пришлось дезавуироваться.
Над холеными ручками папулиными кисея невесомая, прозрачная, парила и шапочка бисерная монетами золотыми позвякивала.
- Ты что, хрен старый, решил стриптиз тут на халяву устроить! Да тебя в ментовку щас определим, козла бородатого. Я, между прочим, девственница еще! Знаешь, сколько слопочешь! Там тебя зеки припустят, и будет тебе гарем. А ну вали отсюда, гардероб ходячий, цумовский, и принцу своему большой привет с большого БАМА оттарань!
- Уважаемая Елена! Вы не совсем адекватно воспринимаете ситуацию. Никто не покушается на вашу невинность и честь. Здесь вы оказались в силу ряда непреодолимых обстоятельств. Форс-мажор, так сказать. Позже объясню каких. Мы с вами находимся в Кенигсберге, точнее, под ним. Друзья ваши совсем рядом, и я один из них. Что же касается одежды. Если вам не по сердцу наряд сей дивный, подберем что-нибудь иное.
Кисея с шапочкой поплыли вверх и растворились в сумраке, а вместо них шлепнулись на кровать джинсы драные, свитер серый в заплатках и майка с надписью: Все бабы как бабы, а я  богиня.
-  Выйдите, я переоденусь.
Папик хмыкнул:
-  Я всегда полагал, что процесс переодевания предполагает снятие одного покрова и облачение в иной, - на наготу Ленкину намекнул, - переодевайтесь, пожалуйста. Я попозже заскочу. Поболтаем по-соседски.
Напялив джинсы, майку и свитер, Ленка немного успокоилась. А потом развеселилась даже: запахло приключениями. Побродила по залу. Стенки поковыряла. Дверь подергала – заперта.
-  Откуда же он является? И куда исчезает? – В желудке заурчало:
- Сколько я не ела? Сутки? Год? Нам такой диеты не надо. Без целлюлита мы. И фигурка – высший сорт! Или этот жмот старый гарем свой голодом уморил, на брильянты зарабатывая?
Повалялась на кровати. Покувыркалась.
- Ну и где он, кащей этот? Скучно ведь. Хоть бы телик включил! Попробовала заснуть. Не идет сон. И этот, непонятно кто, тоже… Долго маялась Прусова. Разозлилась  под конец не на шутку, и, когда стук в балконную дверь раздался и папик вежливо попросился: Позвольте войти, - выдала по полной:
- Я требую немедленно доставить меня в палатку на мою любимую раскладушку! А до того момента объявляю голодовку и вечное молчание. Понял? Есть не буду и болтать с тобой по-соседски тоже!
-  Кстати, пора бы и отужинать, время подоспело. – Этот, непонятно кто, манжету с брюликом задрал и на «ролекс» золотой глянул.
-  Размечтался. Не буду я с тобой отужинывать! В палатку хочу. Вот умру голодной смертью – будешь знать!
-  Понимаю, вы на диете. Тогда спокойной ночи, - папик гордо удалился через дверь балконную. Ленка кинулась к ней, подергала. Безрезультатно. И когда успел запереть…
Заскрежетало. Стол овальный, ну очень большой и тяжелый, на цепях спустился. А на столе – мама мия! И фаршированная утиная грудка, и спагетти  с трюфелями мелко наструганными, и медальоны говяжьи под винным соусом, и икра зернистая, и суши с сашими всякими японскими… А вот вам заливное из севрюги, и поросенок с корочкой золотистой, и щука фаршированная с маслинами черными вместо глаз, и рябчики с перепелами. А салаты! А фрукты! А торты и маленькие пирожные итальянские! А коньяки и вина! А посуда! Только хрусталь, серебро и фарфор старинный! Целой книги о вкусной и здоровой пище, вождем всех времен и народов одобренной, не хватит, чтобы стол тот живописать…
Только непонятно как затесалась в центр стола газета грязная и на ней – двенадцать селедочных голов. Ну, недоработочка случилась. В нашем сервисе это бывает. Но все остальное по-королевски… или по-царски… или по-императорски…
Ленка слюну сглотнула. Отвернулась. К кровати подошла. Украдкой на стол глянула. Отвернулась. Присела. Опять на стол украдкой. Минут пять мучилась. После раздумий долгих приняла-таки волевой решение: Подкреплюсь сейчас слегка, а потом – все! Окончательная и бесповоротная голодовка! – и к столу прыжками олимпийскими ринулась.
«Слегка подкрепившись» и отведав изысканных вин из нескольких бутылок, Ленка залегла прямо на столе между севрюгой и остатками поросенка, потому что до кровати было очень далеко.
Пробуждаясь несколько раз и вновь исчезая, она отметила про себя, что солнце все также светит через балконную дверь, и поняла: солнце – такой же обман, как луна и звезды. Нет здесь никакого солнца. Только стены кирпичные.          Окончательно очнулась в кровати, но в полной выправке: джинсы, майка: «Все бабы как бабы, а я богиня», свитер. Стол был прибран. Письмо, на фирменном бланке, с реквизитами на неведомом языке и эмблемой в виде ящерки, дожидалось Прусову:

     Почтеннейшая Елена! Ванна и туалетная комната в четвертом справа от двери окне.

 Странно. Вчера там стенка была.
 Таких мраморно-санитарных условий Ленке видеть не доводилось. Откуда в Калининграде им взяться. Может, от королей прусских осталось? Или мы не в Калининграде?
 Когда она вышла из ванной, фарфоровая чашечка и кофейник с ароматным напитком уже поджидали ее. А после кофе – вежливый стук и подобострастное:
- Позвольте войти, уважаемая Елена…-  ванна и кофе настроение приподняли, и она милостиво позволила.
На этот раз визитер явился в джинсах и свитере. Мог сойти и за своего, бродягу-археолога. Стал путано извиняться за временные неудобства и излагать, почему в данный момент ей в палатку ну никак нельзя:
-  Главная причина похищения – ваша молодость, красота и невинность. Слышали ведь о тайных кенигсбергских сектах. Вот поэтому и Валерия Ивановича в  Администрацию вызвали.
-  Вы знакомы с Валерием Ивановичем?
- Как же, как же. Можно сказать, коллеги. Одним делом заняты.  Со школьной скамьи еще. А вот мушкетерасы ваши в такой секте и состоят. Особенно Лютас. Он вообще ого-го! Он и медведем вырядился, и из палатки вас тянул. День какой сегодня был, помните?
-  Какой?
- Лиго. Праздник прусского бога. И эти что удумали: одурманить вас наркотиками, обнаженную посадить на белого коня и в таком вот прискорбном виде продемонстрировать перед адептами секты своей. Как пруссы в древние времена делали. Для этого всегда подбирали невинную юную блондинку. Красавицу. Мусу вашего вообще решили объявить главным жрецом Самбии, Криве-Кривайте. Он же Кривайтис и, возможно, потомок Криве.
-  А Вика? Она что, заодно с ними?
- Безусловно. Их там целая шайка! Даже жертвоприношение человеческое произвели в честь Лиго! Ваху жертванули. Ой, что с ним сотворили, просто жуть! Садизм натуральный! И все на видео снимали. Посмотрим как-нибудь на досуге. Кассету я изъял.
-  Ваха, это который на джипе?
-  Он, он, несчастный.
-  Жаль. Он меня на дискотеку приглашал. Теперь, наверное, не попаду.
-  Надеюсь, вы понимаете, что мы не можем подвергать вас опасности, пока всю банду не переловим.
-   И Игорь с ними?
По лицу «школьного товарища» Валерия Ивановича гримаса судорожная пробежала:
-   Леночка, вы мне честно ответить сможете?
-   Смогу, наверное…
-   Вы влюблены в Игоря?
-   Не знаю. Он странный какой-то. Не герой моего романа. Так он с ними?
 Визитер вздохнул с облегчением:
-  Ну, раз не любите, то и с глаз долой. Нет, он, как вы сами выражаетесь, ботаник. И, кажется, в вас слегка влюблен. Поэтому ничего не видит вокруг и вряд ли соучаствовал.
-   А рыцарь, который с медведем сражался, это сон или Игорь?
-   Не сон и не Игорь. Это был я!
-   Вы-ы? Ой, рассмешил. Сейчас умру, не от голода, так от смеха. Ры-ыцарь! Да из тебя, дед, песок сыплется. Кончай заливать!
-   И, тем не менее, это факт! Спасением своим вы обязаны лично мне!
-   А что это за место, где вы меня держите?
-  Квартира секретная. Здесь прячем особо важных свидетелей. Чтобы их бандиты до суда жизни не лишили.
-   А после суда?
-   После суда уже не прячем.
Лена, я вам еще одну причину вашего пребывания здесь приоткрою чуть-чуть. Вы случайно наткнулись на одну вещицу. И незаконно ей завладели. А ведь данный артефакт столетиями разыскивают археологи всего мира. Попади этот шар к неофиту, каковым вы, безусловно, являетесь, в Самбии такое начнется…
-   Вы-то откуда про шар знаете?
-   Мы знаем все, или почти все.
-   В палатке он.
-  Не пытайтесь ввести меня в заблуждение. Я лично производил досмотр палатки. Интересующий нас предмет отсутствовал.
-   Он под раскладушку закатился.
-   Проверим. Обязательно проверим.
-  Когда проверять поедете, меня не забудьте прихватить. К раскладушечке хочется. А то на ваших альковах любовных, для «особо ценных свидетелей», бедра все измяла. Скоро синяки выступят.
- Елена. В данный момент это не представляется возможным. Завтра же закажу в хозчасти раскладушку с балдахином, и вы устроитесь с комфортом. В конце концов, чтобы удовлетворить вашу неуемную тягу к бродяжничеству, установим здесь шатер.  Только костры не надо жечь – проблемы с вентиляцией.
-  А с какого я должна вам верить. От медведя спас! Я даже не знаю имени вашего, благородный идальго. Уж не Айвенго ль вы?  А, может, Дон Кихот?
-  Да. Был у меня в юности приятель. Оруженосец, так сказать. Я его про себя Санчо звал. Однажды даже озвучил. Так он не понял. Темный был. А зовут меня Иван Петрович Сидоров.
-  Значит, не Айвенго…
- Конечно, вы девочка неглупая и понимаете, что это в конспиративных целях. Я еще  не могу раскрыться полностью. Но скоро, очень скоро, мы с вами сильно сдружимся, а, может быть, и более того…
-   Ага, разлетелась, - это Ленка про себя, а вслух:
-  Иван Петрович, скучновато у вас. Телевизор бы какой для особо важных свидетелей, центрик музыкальный. Журнальчики глянцевые тоже неплохо бы. А то невеселая дружба у нас получается, не говоря уж «о более того»…
- Мы в таком месте, Леночка вы моя прекрасненькая, куда ни телевизионный, ни радиосигнал не доходит. Кабеля тоже нет. И все, понимаете, в целях конфиденциальности. Ни одна душа не должна знать о нашем месте пребывания. Что же касается журналов гламурных, завтра в Областной библиотеке закажем, а сегодня, к сожалению, могу предложить вам единственную имеющуюся в наличии книгу – Александр Сергеевич Пушкин. Евгений Онегин. Полистайте на досуге. Презабавная вещица…



Ч Е Т В Е Р Т Ы Й    М У Ш К Е Т Е Р

Привели Лютаса с двусторонним фингалом: первым, уже желто-фиолетовым, и последующим - во всю щеку, красновато-синим.  Наручники сняли. Следователь волынку обычную завел: фамилия да где родился и прочее. Знает же, но так у них положено. А еще место работы.

-   Ну, какое, может быть место? Здесь купил. Там продал.
-   Спекулянт, значит.
- Это в совке вашем все спекулянты были, а в свободном мире – коммерсанты.
Чувствовалось, что нервничает Юравичюс, но держится молодцом.
-   А ты борзый!
-  Я с вами в вашей немытой России коров не пас. И вы мне не тыкайте. Я иностранный гражданин, а не ваше отребье совдеповское!
-   Да я тебе не только тыкну, но и ткну так, что из жопы выскочит! Ты людей похищал, и два убийства на тебе. Застрянешь в России немытой годков на пятнадцать. Там тебе все Вы говорить будут. Через задницу в основном.
-   К - как?
- Ага, закакал. Обкакаешься скоро. Тебе очную ставку с подельниками соорудить? Про косу Куршскую, где ваш мушкетер четвертый, спеть? Трупы где спрятал? Прусову за что убил?
-   Я все скажу, только не  убивал. Меня самого чуть не…
- Вот видите, иностранный гражданин. Чистосердечное признание вас облегчит, и срок поменьше будет. А то и вашим отдадим – пусть в Литве решают.
- Хотел я с Прусовой гульнуть. Ленка смазливенькая. В самый раз. А эта курва меня обсмеяла. Ну, тут дед с лукошком подошел. Грибник. Сам как мухомор. Что, говорит, обидно тебе, парень. Давай ее накажем за гордыню. Гордыня, говорит, грех  великий. И пояснил, что Лиго будет скоро, и представление готовится, как в древние времена. А у него вроде снадобье имеется. Понюхает Ленка, и все ей будет по барабану. Тогда ее, голую, на лошадь посадим, и будет она попочкой своей гарцевать при всем честном народе. А народ пруссами нарядим. И Лиго, праздник древний, отметим с пивом пенным, домашним, на косе, где два литовских дома гостевых. И еще дед сказал, будто проверял родословную Арунаса. Получается, что он самый реальный потомок Криве-Кривайте – главного жреца Самбии. Я друзьям план раскрыл, но про деда умолчал. Сказал, что наш литовец, из Каунаса.
- Вот мы его и искали. Куда исчез? – думали. А тут грибник, оказывается, туману нагнал. Он местный?
-  Похоже так.
-  Ну, молодец, правильно болтаешь. Пока верю. Только не разочаруй меня.
-  Так вот. Договорились мы в ночь перед Лиго Прусову умыкнуть.
-  Ты-то сам часом не русский? Уж очень поешь грамотно.
-  Наполовину. Да и в школе русский учил с первого класса. Друзья русские были. Ездил много туда-сюда. Проблем нет с языком.
-  Ты дальше, дальше излагай.
- Я Арунаса с Пятрасом посвятил. Частично, конечно. Ночью все и провернуть решили. Только как-то не так все вышло.
-  А как не так? На мокруху дед подбил?
- Нет. Пришел он в плащ-палатке офицерской, черной, флотской. Одна борода из капюшона торчала. Ленка-то в палатке одна была, потому что Вика с Арунасом на любовь-морковь отчалили. А тут Игорь этот, аспирант московский, у костра засел и ни с места. Замашки  свои командирские проявил. Ну, этот заснул. Дед мне шкуру  медвежью выдал. Надень, говорит, она меньше брыкаться будет: с медведем не больно повыпендриваешься. Я шкуру напялил. Морда с пастью пол-лица  закрыла. Дед говорит: подожди. Бумажку вытащил и, как за упокой, стихи какие-то выть начал. Пушкин, кажется. В школе проходили, но уже забыл. Вот он подвывал на голоса разные, а после знак дал – давай в палатку. Я туда. Дура эта, как медведя увидела, конечно, вырубилась. Я ее выволок. А дед «погоди» говорит. В палатку влез и там долго шарил, ругался, все раскидал и попереворачивал. Ну и машина подъехала. «Москвич» горбатый. Я такие только в кино старом видел. Сама подъехала. Без шофера.  Загрузили мы гордячку эту. И тут такая чертовщина началась, что и вспомнить страшно. Лютас весь испариной покрылся, зазнобило его, затрясло:
-  Отпустите меня. Как представлю - не могу больше! Отпустите. Не могу-уу! А-А! Больно - о! Аш бийосю.
-  Ладно, Ладно. После доскажешь…



П Р О Б У Ж Д Е Н И Е

Не спалось. Полночи читала и перечитывала Прусова сон Татьяны, пытаясь  что-то там выудить. Но ни черта не выуживалось. Только крутилась перед глазами строка одна: За столом сидят чудовища кругом… С ней Прусова заснула. С ней и пробудилась. Ее уже ожидало очередное послание на бланке с ящеркой:

     Милая Леночка! Сегодня ванна в третьем окне слева от двери.
     Искренне ваш
                Иван Петрович

-  Ну и квартирка секретная. Карусель какая-то:  ванна в четвертом окне справа, на другой день – в третьем слева. Цирк, да и только!
    После ванны – кофе и уже традиционный стук:
-   Позволите…
-  А, Айвенго прибыли. Всю ночь подвиги совершали, красавиц от драконов спасали. Мне замену еще не спасли, а то шибко к своим хочется, на раскладушечку мягонькую…
-   Беда у нас с вами большая. Нет в палатке артефакта нашего. Он точно там был?
-  Ну да. Когда раздевалась, шар из купальника выскользнул и закатился куда-то. А искать сил не было.
-   А кто мог взять?
-   Может, этот, медведь, Лютас который?
-   Ему не до того было, он вас в машину загружал.
-  Не знаю ничего. Отстаньте от меня с артефактами вашими. У вас своя беда, у меня – своя: домой хочу!
- Ну, ладно, богиня. Я еще одну причину раскрою, зачем так оберегаем вас. – «Рыцарь» распахнул окно стрельчатое, за которым только что была ванная комната:
-   Вот, полюбуйтесь.
К стене кирпичной крючкообразными ржавыми гвоздями были прибиты три доски: они составляли некую композицию, скорее церковный алтарь. Потемневший от времени триптих сливался со стеной. Сканированные и синтезированные  средневековые уродцы и странные фигуры то ли людей, то ли мутантов пугали своей современностью.  «За столом сидят чудовища кругом», - промелькнуло в голове и исчезло. И тут в дупле совершенно мертвого дерева, покрытого красной драпировкой, Прусова увидела обнаженную себя.
- И вам не стыдно подглядывать. А еще рыцарь! Порнушкой приторговываете?
-  Скорее эротикой. А потом, Леночка, это вовсе не вы, а одна весьма почтенная дама семнадцатого века, ведьма и блудница, ускользнувшая от суда инквизиции. Долго же мы вас искали…
-   Ну вот. Сначала медведями травили, а теперь подпалить решили. Все вы такие, рыцари. Как только   поворот от ворот – сразу ведьма и на костер. Ты что, маразматик трухлявый, из психушки сбежал?
Дед в джинсах на колени рухнул и простер умоляюще руки:
-  Богиня! Я возведу тебя над миром. Ты, спасенная от адского пламени и запечатленная великим Босхом, вновь посетила сей тленный мир. Это не я, а они, адепты страшной секты, мечтают развеять пепел твой. Но я, однажды тебя спасший, никому не позволю даже прикоснуться к божественному телу…
- Кончай причитать. Вот, завел канитель… Что, картина действительно старая?  Дорогая, небось…
-  Она так же, как и ты, бесценна!
- Тогда подари ее за моральный ущерб, отправь меня в лагерь к ребятам, и хавки с напитками – они такого не пробовали. Да не жлобись, рыцарь, богиня велит. А я за это тебя в плешку чмокну – вон она какая у тебя симпатюлечка.
-  Конечно, ты будешь владеть и этим Босхом, и другими раритетами. – Иван Петрович носом повел:
-  Адепты. Они уже здесь. Вычислили нас. Значит, шар у них. Кто же их в музей пустил!
«Иван Петрович» прильнул к глазку в стене незаметному такому, под кирпич замаскированному:
-  Вот идут. Шар достает. Сравнивает с гравюрой. Ой, что делает. Стучит по шару! Все пропало, пропало!
Внезапный грохот прервал его бормотанье. Картина в окне задрожала вместе со стеной, затряслась и рухнула куда-то вниз. За ней открылась ванная комната, а в мраморе, на месте стены, щелочка засветилась. Ленка ощутила вдруг странную тишину, медленно ползущую по залу, и чей-то испуганный крик врезался в ее уши: «При чем здесь Босх!»
Перепонки не лопнули, но она слегка присела, как от удара по ним. И еще послышался бодрый голос Игоря: «Так, что тут у нас?» А потом совсем отчетливо завизжала Вика:
-   Ленка!
-   Я здесь, - пыталась крикнуть Прусова, но «Иван Петрович» зажал ей рот:
-  Жить надоело. Это же бандиты! Садисты! Ленка увидела сквозь щель Вику и Игоря, которые обалдело смотрели в ее сторону. Потом стук какой-то. И бандит лысый с гранатами прокатился.
-  Не веришь! Вот они убивать тебя пришли, адепты страшные. И Игорь твой с ними. И Вика! Гляди! – «Иван Петрович» с неожиданной силой пригнул Ленку к щели, но рот не освободил. Еще один бандюган вертел автоматом огромным. И старуха пергаментная рядом с ним была, та, которая в зеркале Прусовой грозила.
- Бежим, - Иван Петрович Сидоров открыл балконную дверь и устремился вниз по винтовой лестнице, увлекая за собой Прусову.
-  Игорь, Вика, я здесь! - кричала она, но крик тонул в кирпичном колодце, а дед тащил ее все ниже в подземелье…



М Е С Т Н Ы Е

Чупа освободился условно-досрочно и сразу же завис дня на три с корешами. Потом пару дней Фадея караулил на Восемьсотке. А когда, злой и голодный, на Литовский заявился, тут его сразу и повязали за нарушение режима: не регистрировался, не отмечался, вечерами по месту проживания не находился. Отправили его досиживать и сверху годик накинули.
Еще в шестьдесят пятом свободы глотнул. Погулял слегка, но Фадея не подловил. Пригласили его ребята на дело серьезное, за что и схлопотал срок солидный – девять лет в колонии строгого.
А в семьдесят четвертом, после отсидки, встретил его на пороге пацан с пугачом заграничным, словно настоящим: « Пуф! Ты убит».  Мамка, старая совсем, седая, следом выскочила, руками взмахнула:
-  Вот, Петенька, братик младшенький твой, Валечка Иванович.
Приученный зоной к жесткому самоконтролю, Чупа только ухмыльнулся и посмотрел на мальца недобро:
-  Мать, дай поесть что-нибудь.
Мамка взгляд перехватила, засуетилась, и, когда «Петенька» молча загрызал картошку соленым огурцом, сказала, глядя в угол на печку кафельную, немецкую:
-   Не думай, не нагульный он. От Ивана. Родной брат твой.
« Петенька» огурцом поперхнулся, на мать с ненавистью лютой глянул:
-  Еще скажи, что от святого духа…
- Иван здесь был, аккурат в шестьдесят седьмом. Потом Валечка родился. Спроси кого хочешь. Соседей вот. Единокровные вы, не сводные…
-  Батя живой?
- Он сначала без права переписки. Потом в пятьдесят третьем амнистия была и ссылка за ней.  А после подрался и снова сел. Знаешь, какой горячий. Ты в него. Писать не стал, чтоб тебе судьбу не ломать. А она и так…  Когда приехал, повинилась я перед ним, ну ты знаешь, за того, в сапогах, с ЦБК который. Понял он. Простил все. Потом Валечка появился. А у Ивана с работой проблемы. Выше истопника – никуда. А у истопника какие деньги! Тут, спасибо, друг твой помог. И деньгами, и одежонкой. Потом нашел Ванечке работу в Якутии. Билет даже купил и проводил самолично.
-  Мать, какой друг… Аким? Репа? Так они что заведут, то к чипку и отнесут.
- Нет, это Фимочка с Восемьсотки. Добрый он, хоть и на «Волге» ездит. Меня на Вы всегда. С Валечкой играл, когда Иван на заработки подался. Игрушки приносил. Пистолет вот…  И ребята местные, и другие, все знали, что Фима за Вальку спросит.  Пошли, господи, здоровья Фимочке и благополучия всякого. - Мать на печку перекрестилась.
- Ничего не пойму. У него что, совесть заговорила? Это ведь из-за него я на зону по первой попал. А тут такое… Ладно, разберемся. Ну и что, как батя, скоро приедет?
Мать слезу смахнула. На печку вновь перекрестилась:
- Не приедет уже. Убили его. Месяц назад. Он нам деньги слал, но и откладывал. За пять лет много насобирал. И написал, что возвращается насовсем, мол, деньги есть, заживем новой жизнью хорошей, Петра дождемся и вчетвером – как в раю. Фимочка письмо читал, радовался за нас как ребенок.  Отец сначала на самолете летел до Москвы, кажется, а потом в поезде ехал, и там убили его. Из-за денег, наверное. Вот письмо последнее.
Батя писал, что скоро они ни в чем не будут нуждаться. Передавал привет Петру и Валентину. Петру наказал завязывать:
 … хоть жизнь и дала крен, но мы люди простые, не воры, поживем еще и счастье руками своими построим. А Фадей тебя не предавал, накладка там вышла, и сел ты не из-за него, а по глупости. До скорой встречи. Ваш отец Иван Чупаев.
Не подозревал даже Петр, какой «скорой» будет эта встреча.
Пацан со связкой гранат немецких заскочил:
-   А ну лежать всем!
Чупа гранаты перехватил: Это ж настоящие! Где взял?
-  В подвале под углем. Еще ножик большой немецкий нашел. Пойдем, покажу, только никому не говори.
-   Ладно, пойдем. – Петька руку пацану протянул:
-   Чупа. -  Тот ладошку свою важно всунул:
-   Чупсик.





М А Й Ц Э Ц Э Г

…Старуха  шла прямо к нему с распростертыми руками.
«Эге, ге! – подумал философ, - Только нет, голубушка! Устарела… старуха… вскочила с быстротою кошки к нему на спину…и он, подпрыгивая, как верховой конь, понес ее на плечах своих… Он чувствовал бесовски-сладкое чувство, он чувствовал какое-то томительно-страшное наслаждение…Дикие вопли издала она, сначала они были сердиты и угрожающи, потом становились слабее, приятнее, чище, а потом уже тихо, едва звенели, как тонкие серебряные колокольчики…  Перед ним лежала красавица…

Николай Гоголь. Вий


   Валька избавился наконец от «Кардена»  и в цивильное переоделся – костюм спортивный «фирменный» китайского производства.
- Красивое имя – цветок майский – Майцэцэг. А русский где выучила? – спросил Чупа девочку монгольскую лет тринадцати в синей кофточке и юбочке на лямках.
- Так в Киеве училась. Еще во времена СССР. В техникуме легкой промышленности. Недалеко от Днепра и сада ботанического. Знаешь, как там весной красиво!
-  Не был я в Киеве во времена СССР. Только тебе тогда года два было, максимум – четыре. В яслях язык учила? Как в Охуын филиале  Уланбаторском? У них там тоже компот - три в одном, и всё в детском садике: и садик, и лицей, и академия.
-   Я была студенткой техникума. Даже диплом есть.
-   И сколько же тебе лет, Майцэцэг?
-  Как считать. Если по паспорту, то тридцать один, а если с инициацией вместе, то, может, и три тысячи сто…
- А я думал – тринадцать. Мне тоже по паспорту тридцать один. Одногодки, значит.  Ну а три тысячи сто – это круто. Даже я такое никому не впаривал. С кем, ты говоришь, срок такой намотала? С Инициацией? Это что за баба такая?
-  Попробую просветить тебя насчет инициации, хотя будет не совсем то. Это невозможно передать, и запрещено, и опасно. Инициация –  посвящение определенному богу. После нее ученик и бог становятся как бы одним существом, но не навсегда. Чтобы бог вселился в тебя, нужно читать специальные тантры и войти в определенное состояние. Тогда внутри образуется пустота, и в нее входит тот, к кому обращаешься. Вот я, например, в трансе становлюсь Белой Тарой.
-   А когда вихрем меня из юрты швырнуло и псы бросились, это ты была?
-   Из юрты я не выходила. Наверное, папа хотел тебе что-то сказать?
-   Папа сказал: ***.
-  Это он вихрь черный позвал. Страшная тантра. Убить может. Слышишь, как завывает: ху-у-у-у… у-у-у… й-й-й-й. Еще филин так кричит: у- ху, у-ху, ху-ууу…
-  А она красивая, Белая Тара?
- Не знаю. Она женщина. Какой ты видишь женщину, такой и предстает Тара. А то и в мужском обличье явится. Или облаком. Или снегом.
-  А способна она прикинуться  и прийти ко мне не вашей, а нашей девчонкой, из Кенига, например?
-  Валя, ты не понял. Никакая Тара к тебе не приходит. Это милиция приходит. Белая Тара – то, что у тебя в голове. Есть там девочка из Кенига, вот она и будет твоей богиней.
-   Ты-то сейчас кто? Белая Тара или еще какая?
-   Кажется, Майцэцэг. Слышишь, светает?
-   Как это можно услышать свет?
-   А я слышу. Пойдем, покажу тебе степь.
В предрассветных сумерках спали стоя лошади, прикрывая от волков  глупеньких жеребят. Камнями черными валялись вокруг лобастые монгольские собаки с рыжими точками вместо надбровий.
-   Поскакали?
-   Да я еще ни разу…
-  Всё когда-нибудь впервые. – Майцэцэг свистнула по-разбойничьи. Две лошадки лохматые, низкорослые, но побольше пони, подбрели нехотя, со сна пошатываясь, и  одна другую в ухо чмокнула или САМБАЙНУ шепнула. Майцэцэг прутик ивовый протянула:
-   Возьми, вместо плетки будет. Если не слушается, стегни и кричи : Чо-о-о! – вроде «Но-о!» вашего.  Полезай на эту кобылку.
Чупа в поводья вцепился, ногу в стремя, сам – в седло. Прутиком лошадку хлестнул: Чо-о-о!  Та обернулась, из-под гривы фыркнула. Только что не сказала: Ща, разбежалась, придурок!
 Майцэцэг взлетела на коня неоседланного, в гриву ногтями впилась и полетела эдаким кентавром Чупе на зависть и позор. Тут и Чупина кобылка, похоже шуры-муры с конем умчавшимся крутившая, встрепенулась и засеменила бодренько, потом рванула за любимым и – галопом на край света, который, видимо, где-то здесь и дислоцировался…
 Первобытный восторг и охотничья радость расплескивались по степи вместе с первыми лучами солнца. Мчались за черной точкой вдали:  лошадь за хахалем своим, а Чупа - за Светкой с Восемьсотки…
 Речка петляющая засеребрилась. Чупина подопечная – к ней. И тормознула. Напрасно орал он: Чо-о! Напрасно прутиком нахлестывал. Заартачилась кобылка. Взбрыкивать стала. Потом извернулась как-то по-подлому, и шмякнулся он пребольно на камни у реки.
- Не ушибся? – глаза, черные, раскосые, бездонные, и ноздри вздрагивающие над Валькой нависли. Воздух, черте каким ароматом напоенный, в Чупу вливался. Кусты фиолетовых крокусов, будто специально высаженные меж камней в дикой степи педантичным английским садовником, окружали его.
- Искупаемся? – Майцэцэг сбросила юбку на лямочках и кофточку синюю. Матовое   тело без единой складочки, морщинки или родинки засветилось у воды. И только темнеющая между ног ложбинка  шептала, что тело живое, а не статуя античная…
 Валька тоже растелешился и побрел по камням в воде ледяной. Тоже мне речка – до колен не достает. И тут же в яму бездонную ухнул. Дух перехватило и сердце сдавило. Вот оно…
 И снова увидел он себя на камнях лежащим, и глаза раскосые над  бездыханной плотью своей.  Майцэцэг губами пухлыми  и языком соски его щекотала. Потом  ниже скользнула. И увидел он, как наливается кровью и твердеет его мужское начало. А сердце не стучит – остановилось в воде еще.  И девочка юная монгольская оседлала его, словно скакуна, и запрыгала, затряслась вся, закричала: Чо-о!  Эта скачка со смертью наперегонки показалась вначале забавной.  Но потом  он уже не видел себя со стороны, а только Майцэцэг над собой. Лицо ее менялось ежесекундно.  Волосы распушились на полнеба и синеть стали, а по небу от них всполохи красные пошли. И уже вместо девочки прыгала на нем пергаментная старуха с клыками. И черепа  человеческие окаймляли лоб синий, морщинистый.  И почудилась уже не старуха, а  некто огромный, красно-синий, обвивший Чупу множеством рук.  И Чупина плоть стала увеличиваться многократно, словно столб,  в небеса уходящий. Руки в камни Вальку вдавили, и его собственный член вдруг пронзил Чупино тело насквозь  и  в глубины земные  вошел. И  жидкое золото  с ртутью кипящей устремились в остывающую кровь. Страшная сладкая боль  волной  пробежала от ступней до макушки. Объятья множества рук ослабли. Заизвивались они перед глазами и засверкали в них сабли кривые. Мелькнула молнией сабля, и Чупа почувствовал, как рухнул выросший до неба столб и из раны развергшейся хлынул нескончаемый поток лавы горячей. И уже не этот, страшный, скакал на нем, и не старуха пергаментная, и не Майцэцэг, а Светлана с Восемьсотки. И даже не она вовсе: тот абажурчик розовый, как из барской спальни, мелькнувший когда-то возле драмтеатра и сбежавший навсегда с  лохматиком очкастым. Прикусывала она губы розовые, постанывала, а глаза голубые, чистые, заволакивались и прикрывались.  Валька вдруг почуял силу великую, схватил девушку за волосы золотистые, под себя подмял и пронзил насквозь, как только что сам себя. Крик безумный верблюдицы дикой  сквозь степи, пустыню Гоби до самого моря пронесся, и в море Японском   волна цунами прошла…



Ч Е Т В Е Р Т Ы Й    М У Ш К Е Т Е Р

-  И чем же тебя, такого борзого, грибник этот, на мухомор похожий, запугал так?
-  Мы когда Ленку эту, Прусову, в «Москвич» горбатый загрузили, дед поднос достал, золотой, тяжеленный.
-   Ты пробу снимал, взвешивал?
-   Нет, он мне штуковиной этой по кумполу двинул. Тяжелая!
-   Прям сразу и ни за что?
-  Сначала он его достал из багажника, фланелечкой протер и крутанул. И эта фигулина, золотая, тяжелая, в воздухе повисла и завертелась быстро-быстро, как динамо-машина. И сверкание от нее яркое пошло, будто солнце засветило. А дура эта глазищи свои распахнула и как заорет: Рыцарь! Рыцарь! На мне хорошо шкура была медвежья, и пасть башку прикрывала. Она меня и спасла. Потому что дед вдруг завопил истошно:
-  Я спасу тебя, моя богиня! – и  подносом этим так шандарахнул по кумполу моему, что тут же я и вырубился.
-  Фингал под глазом он тебе подносом нарисовал?
-  Говорю же, по кумполу. А под глазом – это когда с Вахой и   пруссами воевали.
-  Мушкетер, тебя пора к награде представить. Столько славных деяний! Ты ведь Д’Артаньяном у мушкетерасов своих проходил? А грибника этого в Арамисы записал. Лепи дальше, раз уж начал.
- Очнулся я на косе, только не в Морском, а в другом месте.  Где-то очень далеко костер горел и дуб над ним преогромный. Костер там, вдали, а мы – здесь. Но очень светло. Все видно.
-   Кто это, мы?
-   Я и пруссы.
-   Ряженые?
-   Какие ряженые? Натуральные!
-  Что городишь! Откуда им взяться. Они уже лет четыреста как повымерли все!
- Очень даже натуральные. Одни – с мечами. Другие – в венках дубовых.
- Я вот тоже венок дубовый напялю и стану пруссом. А если лавровый – Юлием Цезарем. Ты вон в шкуре медвежьей бегал, и Прусова  за натурального мишку приняла. Сильно же тебя «мухомор» по кумполу припечатал.
-   Одежда ладно… А мечи?
-  Да в любом театре такой реквизит выдадут. Даже в кукольном. Постой, постой… А ты с пруссами точно на косе был, а не в кукольном театре?
-   Я не Буратино. Конечно, на косе.
-   И когда это было?
-   В ночь на Лиго.
-   А не двадцать седьмого?
-   Как же двадцать седьмого, когда я уже у вас сидел!
-  Правильно, сидел. У нас. 27-го июня. А этой же ночью в театре кукольном кино, похожее на твое, показывали. Аспирант ваш, Игорь, видел. С твоим участием, между прочим. Ладно, рассказывай пока про двадцать четвертое. Итак, очнулся ты среди ряженых…
- Нет, натуральных. Мечи, венки… А запах? Не могут люди сегодня так пахнуть. Как на конюшне. Или в коровнике. Артисты так не воняют.
-  Значит, бомжи. От них всегда смердит.
- Видели бы вы лица этих бомжей! Все в рубцах, шрамах. У одного ухо отрублено. Настоящие воины!
- Бомжи всегда с фингалами, рубцами да ушами обгрызенными шляются. Все ясно: бомжей нарядили, на артистах сэкономили. Этим по стакану влили. Они тебе не только пруссов – десант марсианский натурально изобразят.
- А голоса подземельные? Кричали: Криве! Лиго! Валё!  Валё – «Ура!» по-литовски. По-вашему что-то вроде «Да здравствует Криве! Да здравствует Лиго!
-  А «Слава КПСС» пруссы твои не кричали?
- Да не пруссы, а из-под земли откуда-то. Потом Ваху вашего привезли в мешке. И меня с ним драться заставили.
-  Та-ак. Это уже интереснее. Бои без правил?
-  Какие там правила! Я немножко каратэ знаю. Когда меня вытолкнули на поляну, решил атаковать. Провел серию: и  маэ гери, и маваши, и три тсуки подряд, а этот черт как засветил мне в глаз, и я рухнул сразу…
-   Ага. Сначала подносом по кумполу. Потом в глаз. В правый?
-   Нет, в другой.
-  Да, этот фингал старинный. Несколько дней уже. Вон зажелтел и зазеленел, как мать-и-мачеха ранней весной. А другой – свежачок почти. Тебя что, Ваха три дня мутузил?
- Я сразу за сосну отполз: на фига мне эти звездные войны. А правосторонний синяк от ваших.
-  У нас? Били? Ты не заговаривайся!
-  Нет, не у вас, а там, где песни пели у костра. С неба попадали все в черном, и один ногой мне кА-ак даст!
- В общем, сидели вы с натуральными пруссами, пели песню у костра, прилетели инопланетяне и подбили тебе второй глаз. А сначала врезали марсианским подносом по голове. Другой фингал тебе Ваха с натуральными пруссами приделали. Так и запишем…
- Никакие не инопланетяне. Сидели ночью, уже двадцать шестого, с милиционерами вашими и студентками. Песни пели литовские. Ворона у ментов пистолет стянула. Они подкрепление вызвали. Понаехали тут на танках, поналетели на самолетах, вертолетах. И те, которые с вертолета, мне в глаз саданули. Точнее, саданул… А Ваха раньше стукнул. Еще двадцать четвертого. И подносом тогда же. Только  еще не Ваха, а грибник. Сам Ваха двадцать четвертого стал всех загрызать. Народу положил кучу. Руки-ноги попереломал. Человек двадцать загрыз. Гора трупов! А из-под земли покойники выли: Криве! Лиго! Но уже без Валё. Я так понял, что богов своих зазывали. И один прилетел, такой огненный весь. А пасть – раз в десять больше вашей!
-   Но–но…
-  Я в том смысле, что размер. Вот если вашу… то есть ваш рот в десять раз увеличить, то вот такой точно рот, ну пасть, у этого был… была. И клыки. И они с Вахой грызли друг друга, грызли… Но тот все-таки догрыз, а Ваха только и сказал напоследок: Волк. А тот в костер улетел. Ой, что от этого осталось. Мясная лавка расчлененная… Меня дед к лагерю под утро привез и предупредил, чтоб про Ленку молчал. А остальное, мол, ври, сколько хочешь. Я же не псих – кто поверит. Вот и молчал.
-   Место узнаешь?
-   Какое место?
-   Где Ваху загрызли и куча трупов?
-  Еще бы! Век не забуду! Страшное место. Кругом коряги черные, деревья, корнями перевернутые, и болото рядом…
-   Поедем, укажешь…






С В Е Т   В   К О Н Ц Е   Т О Н Н Е Л Я

Коридоры кончаются стенкой,
А тоннели выводят на свет.

         Владимир Высоцкий

Чупсик тянул Чупу вниз, но у двери подвальной приостановился.
-  Ты не боись только. Нож у дядьки-призрака. Он сейчас в подвале нашем прячется. И велел за тобой сходить.
-   Валек, где ты призраков с ножами видел?
-  Он как настоящий дядь Фима, который твой друг и пистолет мне подарил. Только это не он, а призрак. Потому что одет по-другому, и ростом ниже, и говорит не так.
-   Фадейский призрак. Давай, позырим на него… - Петька гранатами в дверь железную, немецкую, стукнул:
-   Эй, выходи, ща гранату швырну!
-   Чупа, это я, Крабенок, базар есть…
Петька в подвал шагнул. Лампочку в патроне крутанул. На перевернутом бочонке из-под квашеной капусты сидел Крабенок, удивительно похожий на Ладея, и поигрывал кинжалом эсэсовским со свастикой на рукоятке.
-  Ножик-то мой. Я его с гранатами вместе о-очень давно заныкал.
- Твой, конечно. Мне малой говорит: Пойдем, Фим, чё покажу. И показал. Бери, нам чужого не надо.
-   Слушай, ты Фадей или Крабенок? Тыщу лет вас не видел.
-   Крабенок, конечно.
-  А если Крабенок, вспоминай по-бырому, чем в детстве угощал меня в морге своем.
-   Как сейчас помню – вишней. Ты тогда полтазика навернул.
-   Точно, ты. И какой базар у тебя? Вишенный?
-   Вот, гляди, - Крабенок из тряпицы промасленной канделябр извлек.
-  Подсвечник вроде. Ну и на кой он мне сдался.
-  Вот и я так думал, когда нашел. Понес на толчок (местные так барахолку окрестили). Знаешь, где он сейчас?
-   Откуда, только откинулся.
- На острове, напротив Кафедрального собора, где трамвай «пятерка» ползает.
-   А… там. Ну…
-  Гну! Меня с этой штукой обэхээсники повязали прямо на туче (барахолка) и давай пытать: Где да что? Это, говорят, натурально предмет из Янтарной комнаты. Я им место указал, где нашел. Другое, ясен пень, не настоящее. Отпустили под подписку.
-   И подсвечник с извинениями вернули. Ты кого паришь?
-   Вернут они! Это другой. Я два нашел.
-   Все равно не по адресу.  Капусты нет. Да и на фиг он мне.
-  Чупа, ты не понял. Я знаю, где фрицы комнату янтарную спрятали. Видел много ящиков больших, деревянных, с кольцами. Один расколол и, что сверху лежало, схватил. Две штуки вот таких бронзовых. Представляешь, что там?
-  Представляю. Лет пятнадцать. А то и вышка! Чупсик, ты побегай вокруг, погляди, чтоб никто в подвал наш не сунулся. Если что – шумни. А тебе, Крабенок, ответ такой: батя наказал завязать. Потому базара не будет.
- Чупа, риску никакого. В Клайпеду по частям перетаскаем. Есть у меня литовец один. На корню скупит. Это ж миллионы новыми. Королями заживем!

 Тут стоит сделать оговорочку. Для тех, кто подзабыл. Или не помнит. Или не родился еще тогда. В 1974-м году билеты на поезда продавались без каких-либо документов. Багаж не досматривался. И можно было преспокойненько доехать от Калининграда до Владивостока или до Тбилиси без единой бумажки. Только плати. В прибалтийские советские республики мотались все кому не лень и волокли оттуда сумки с косметикой импортной, цыганской, джинсами самопальными, бусами деревянными и сапогами женскими, тоже «фирменными».
 
-  Ладно, уползи сейчас, а я покумекаю. Сюда не суйся больше. Где сыскать тебя. В морге, как всегда?
-   Нет, там теперь люди живут в коммуналках. Семей десять.
-   А раньше кто?
-   Забыл? Мы на втором этаже, а на первом, сам знаешь, кто… Отец умер. А нам с братом по квартире выделили. Я на Сергеева теперь, как раз напротив Вашингтона. Долго не тяни. Уплывет ведь…

Петька в квартиру поднялся: Чупсик уже там крутился.
-   Валек, если призрак этот без меня припрется – гони в шею.
Но «призрак» сам явился, зашел без стука. Переодетый в джинсы американские и майку фиолетовую с рукавами клешеными. И туфли на высоченном каблуке, как у бабы.
-   Я ж тебя предупреждал: не суйся!
-   Петька, и когда это ты мне от дома отказал. Запамятовал что-то?
-   Фадей! А я думал Крабенок. Вы, случаем, не двойняшки?
- Если даже папа и учудил где-нибудь когда-нибудь, то все равно не двойняшки. Сечешь?
-  Сам-то не боишься. Помнишь, расчет какой произвел со мной?
-  Подстава была, но не моя. Сам в догадках. А что за Крабенок тебя достает?
-  Да был тут один. В морге они жили и за мертвяками приглядывали. Лепит, что знает, где Янтарная комната.
- Я тоже знаю. Помнишь, обещал, что найдем. Теперь точно найдем. В архивах послевоенных показания одного нашего пленного обнаружил.  Сюда, рядом с Литовским валом, на Стекольную, в конце войны узников нагнали. Они всю ночь рыли, ящики какие-то таскали. К утру все заровняли. Эсэсовцы их тут же и положили. Всех. И концы в воду. А тот, который показания давал, шанцевый инструмент выгружал. Их, бедолаг, человек пять, - обратно в лагерь под Ладушкиным, но грохнуть не успели. Наши подошли…
-   И что, всю Стекольную вскапывать будем?
-  В Крепости она. Там, где первого этажа нет.  Еще когда мы с тобой там пацанами лазали, мне странным показалось: верхний ярус есть, а нижнего нет. Взрывчатка нужна. На втором пол рванем и на первый проникнем.
-  Если комната там, как Крабенок туда заполз без взрыва? Может, ход есть какой?
-   Надо с ним потолковать: то ли место… другое…

Крабенок с Фадеем долго друг в друга смотрелись. Одно лицо!
-   В Крепости?
-   Там, - подтвердило отражение.
-    Как залез?
-  Ход есть. Я давно его  нашел. В мертвецкой стол разделочный был. Мраморный. Немецкий еще. Анатом на нем трудился. А мы потом мыли, скребли. Папа как-то в запое был. Пришлось нам с братом вдвоем.  Я какой-то крючок медный зацепил – крышка сдвинулась. Еще раз задел – на место встала. Брат тогда шланги подключал, не заметил ничего. После, когда нас переселяли, полез я в стол этот. А там – ход. Метров сто по нему прошел – начали скелеты попадаться, черепа. Но это не страшнее, чем покойники трехдневные. А потом попал в зал, булыганами полуметровыми отделанный. В нем ящики. Я два подсвечника схватил и деру. Страшно стало. Вот. Валялась эта бронза долго в квартире. Жена запилила, когда выброшу рухлядь. Пожалел выбрасывать. Понес на тучу. Там меня и повязали.
-  Ну что, оруженосцы вы мои, пора в дорогу.
-  Не гони, Фадей. Был я там недавно. Народ с ЦБК в морге живет. Счастливы до усрачки, что площадь получили. В мертвецкой – кухня коммунальная, а на месте стола того – вход в погреб: капуста квашеная, картошка. Как у всех. Дальше кирпичом заложено. Не пролезть!
-  Придумаем что-нибудь. Все легче, чем Крепость взрывать…

  Первым в кухню коммунальную заявился Фадей (или Крабенок?). В костюме синем, совдэповском, узком черном галстуке на резинке, ботинках «скороход». В руках – папка красная, картонная, с тесемками. Вылитый начальник ЖЭКа.
-   Утечка у вас, товарищи. Почему не вызываете?
- Так запах всегда был. До нас еще, - баба толстенная в кастрюле помешивала, но на «начальство» среагировала.
-  А там что?
- Соленья, маринады, картошка. Те вон полки и ящики – мои, дальше – Клавины, бутылки пустые – из-под Кондрата. Всех называть? Тут у каждого  свое место.
- Не надо. Приказ такой: Срочно освободить подвал и эвакуироваться с кухни. Аварийные работы!
Толстуха, Клава, Кондрат и прочие «арендаторы» подвала резво растащили припасы по конуркам.
Явилась аварийная бригада: Крабенок, разодетый Фадеем (или Фадей, одетый в свое), в джинсах, майке с рукавами клешеными, на ногах – платформа (эдакий деловой газовщик-халтурщик) и Петька в черном халате (другой униформы не нашлось). «Аварийщики» в подвал бросились. Фадей, как начальник, по кухне прохаживался, отпугивая подглядывающих в щелки обитателей. Стенку хлипкую, кирпичную разворотили легко. По коридору помчались. «Начальник» вдогонку закомандовал:
-   Осторожнее там. Чтоб мне технику безопасности не нарушать!
И вот они в Крепости. На первом этаже. Которого никогда не было. Ящики с кольцами железными, ржавыми, обступили «аварийную бригаду». В них – богатство, счастье и свобода! Чупа за кольцо ржавое потянул. Заскрежетало и отворилось…  Но зашипело, задымилось вначале. И вспышка, как от термита в детстве. Здесь же. В Крепости. Только этажом выше. И понесся Петька коридором темным на кухню, где раньше морг был. И свет с кухни пробивался яркий очень, не электрический. Уже не бежал, а летел он к свету этому, в котором поджидал его, широко распахнув для объятий руки мозолистые, докер Чупаев…

Чупсик губы закусывал, слезы заглатывал, носом шмыгал. Сразу два столбика, красных, деревянных, обхватить пытался. На одном – Чупаев Петр Иванович. Рядом – Фадейкин Ефим Игнатьевич.
Аким за плечи взял крепко:
-   Не плачь больше никогда. Теперь – ты Чупа…










     Л А М А

- У вас случайно нет такого знакомого с красным лицом, тремя глазами и ожерельем из черепов? – спросил он. -  Который между костров танцует? А? Еще высокий такой? И кривыми саблями машет?
-  Может быть, и есть, - сказал я вежливо, - но не могу понять, о ком именно вы говорите. Знаете, очень общие черты. Кто угодно может оказаться.

Виктор Пелевин. Чапаев и Пустота.
       
Кто-то настойчиво целовал Вальку и теребил то за ногу, то за ухо.
-  Светик, не могу больше. Или это  ты, Майцэцэг? Все равно сил нет. Улетел. Нет меня. – Но бабы эти от Чупы не отставали – дергали все сильней. Веки с трудом разлепил: лежит под куполом, в планетарии. Морда собачья над ним. В щеку лизнула и прутик ивовый подала. А  лошадка мохнатая, монгольская копытом слегка поддела: Вставай, дескать, разлегся, нас ждут великие дела. Встрял Чупа в костюм спортивный, «фирменный», прутик ивовый вместо кнута в руку – и на кобылку. Та как рванет. И собака за ней. Следом еще целая свора увязалась. Кобылка бежит, похрапывает, собака временами отстает и на свору чужую рычит. У тех глаза горят. Сверху – звезды, справа – луна. Ну, прям, мульти-пульти. Только кобылка уже на пену исходит и собака рычит как-то надрывно.
- Так это ж волки, - пробило Чупу. Он давай прутиком лошадку охаживать. А она и так разве что не летит. Хорошо до юрты домчались, к лошадям, а оттуда псы собачке нашей на подмогу. И огоньки волчьи погасли, исчезли тихо, как и не было…
 А в юрте лампады горят, палочки дымятся, лама тантры бормочет и Майцэцэг рядом.
-   Папа говорит, что твой коник убежал.
-   Только что был, была. Я на ней приехал.
-  Это другой коник. Он раньше жил внутри тебя, а ты ему нагрубил или сделал что-то плохое. Он испугался  и теперь далеко очень, там, где звезды…
Чупа глаза вытаращил:
-  Вы че тут, совсем уже. Топите сначала, или сначала *** орете, потом топите, саблями машете, органы рубите, скачете на мне, а после и коника в меня вселили, который на небо ускакал!
- Ох, и дремучий ты, Валентин. Коник – это по-нашему, тантрическому. Он там, - Майцэцэг по Чупиной башке постучала, - Твоя воздушная составляющая. Так вот самая лучшая, самая светлая часть тебя покинула. А без нее ты – калека. Инвалид  духовный.
-   Но-но! Это кто тут инвалид?
-  Я сказала – духовный. А мы сейчас коника позовем, он вернется, и ты увидишь, как прекрасен мир…
-   Зовите, поглядим на гнедого этого…
На поднос металлический со звездами насыпала Майцэцэг квадратом по периметру порошок белый. Подожгла. Дымок сизый, приятный заструился, и огонек по квадрату медленно пополз. Лама закачался из стороны в сторону. Забормотал ритмично. Майцэцэг затянула «Хура- ху-рай» и Чупу повторять заставила. Когда две стороны квадрата огонь слизал, сообщила, что коник к Земле приближается. Тут уже Ху-рай затянули втроем. Лама таблички черные с письменами извлек, по ним тантры-мантры свои читать начал.
-   Коник близко уже, но ты не готов, в голову войти не сможет, там – броня. Обратно убегает. Уже последняя сторона квадрата задымилась, а коник никак не мог залезть в Чупу. Подскакивал и отлетал в испуге.
-   Сюда только, - указала Майцэцэг на Валькин пупок.
-   Ху-рай  ху-рай, - заголосила русско-монгольская троица.
 Огоньки на подносе синем со звездами потухли, и пепел черным квадратом сложился. Лама над табличками склонился бессильно.
-   А ведь зашел, чувствуешь?
Чупа не чувствовал никакого коника– ничего в нем не прыгало.
Майцэцэг руку к животу Валькиному приложила:
-   Там он, там, скоро в голову придет, и все будет хорошо, - сообщила она радостно.
Чупа в ожидании, когда конь в голову залезет, таблички ламины изучал:
-   Где-то я буквы такие видел. И слова. Это по-монгольски?
-   Нет, по-тибетски.
- Вспомнил, - ринулся к сумке, из папочки заветной, Фадеем даденной, «Командировочное удостоверение» достал:
-   Вот!!!
Майцэцэг посмотрела, ламе передала. Тот только глянул – сразу листок отбросил, а бумага, покружившись, точненько в квадрат пепельный на подносе, улеглась. Лама с опаской бланк фирменный фадейский разглядывал, пальцем кривым желтым, обкуренным  в бумагу тыкал, завывал что-то в разных тонах.
- Папа говорит, что здесь фирма под названием Третья саламандра. Еще – Главный тонатолог Самбии Эфроимус и телефоны, почта, адреса. Но это только слова. Главное – их расположение. В центре саламандра – ящерка вот эта. Дух огня у древних греков. Слева – тибетские письмена. Среди них один тайный символ, который знали только три человека: девятый Панчен-лама, мой папа и Агван Доржиев, посланец далай-ламы к русскому царю. Справа – руны  готские, кельтские, прусские. Фирма эта, судя по бумаге, обладает ключами к эзотерическим тайнам Востока и Запада.  Боги, объединенные духом огня, - сила непреодолимая. Где ты взял бланк этот?
-   Фадей дал.
-   Кто он?
-  Да так, кореш один из Кенига, с Восемьсотки. С братом моим старшим дружбу водил, мне помогал. Он в Монголию меня и заслал.
-   Уверен, что помогал, а не вредил?
-   Я уже ни в чем не уверен. Даже в  том, что у нас с тобой было.
-  А не было ничего со мной. Может, с Тарой или еще с кем. Здесь много духов и богов обретается. Папа сейчас в свою юрту поедет, вызовет Фадея твоего, поговорить с ним попробует.
-  Так Фадей и разлетелся по вызовам бегать. Ему и в Кениге неплохо.
-  Прилетит, если папа позовет, а нет – так папа сам к нему слетает. Не на самолете. Мысленно, так сказать. Ты пока расслабься и представь последнюю встречу с этим Фадеем. – Майцэцэг ладонью веки Чупины прикрыла, и очутился он на Безлюдке, где дед в балахоне на дверцу металлическую в стене кирпичной указывал. И снова пытался дверцу гранатами взорвать, и бродил в подземелье, и сучок пил с Фадеем, и печать свинцовую на «Командировочное удостоверение» ставил. И процедил в проеме у винтовой лестницы: Крабенок, я узнал тебя, а тень прошелестела в ответ: Эфроимус я…

 Огонь в печурке потрескивает. Девочка монгольская в юбочке на лямках угольки ворошит, на Вальку смотрит. Подошла, руку на лоб положила:
-  Э, Валя, да у тебя жар. Выпей чаю.
Чай соленым показался:
-   Глюки или соль в чае?
-  Соль. Соль. Монголы пьют чай с молоком и солью. – Юбочку сняла и кофту стянула. К Чупе подлегла:
-   Обними меня, и хворь пройдет.
-  Тебя обнимешь – тут же бабка какая-нибудь запрыгнет, или конь, или чудовище с саблями.
-   Это я, Майцэцэг, целуй здесь…
Юрта кружилась, печурка мелькала. Только глаза неподвижные, черные, раскосые смотрели на Вальку печально. Других же видений не наблюдалось…
 Спали тихо, свернувшись одним клубочком. Как котята. А перед рассветом вздрогнула Майцэцэг, вырвалась из клубка единого, села и заплакала.
-   Ну ты чего, все хорошо же?
-   Папу убили.
-   Сон плохой увидела?
-   Нет, он сам мне сказал. Только что. Надо ехать.

 Снова скачки. Снова степь монгольская, солнцем умытая, и перевалы, и ущелье узкое, где притулилась одинокая юрта. Рядом – обгоревший «хаммер» с запекшимся внутри водителем. Поодаль у скалы, где Чупа очнулся после песьей атаки, лама сидит, улыбается.
-  Папа! – Майцэцэг к ламе кинулась, обнять хотела, сполз он с камня и застыл с улыбкой неживой.
-   Умер?
-   Нет, его убили, и он ушел.
-   Кто убил? Этот в «хаммере»? Неужто из-за меня?
-   Сейчас узнаем.
В юрте, в черном квадрате чугунного подноса, лежало Чупино «Командировочное удостоверение». Серым пеплом покрылись письмена тибетские с тайным знаком, известным только троим в Азии и, видимо, еще кое-кому в Кенигсберге. Но светились справа руны и саламандра в центре.
-   Пойдем, Валя.
Вышли из юрты, присели на камне рядом с застывшим ламой.
-  Папа вызвал сразу троих: Фадея, Крабенка и Эфроимуса.  А приехал этот, в машине. И сразу из гранатомета по юрте. У папы ваджра на пальце. - Чупа увидел перстень: что-то вроде двуглавой булавы с острыми концами. -  Ваджра, оружие тантрическое, поэтому снаряд вернулся туда, откуда вылетел. Вот что от машины и водителя осталось.
-  Это ж мой киллер.  Допрыгался гад!
-  Папа опять вызвал всех троих из Кенигсберга. Вместо них явился Махакала. У него клыки, много рук и черепа на голове.
-  Видел я его у реки, когда утонул. Он мне еще член половой, до облаков выросший, укорачивал.
-   Может, ты Шиву видел или Чжамсарана?
-   Они все такие симпатичные?
- Для непосвященных – как близнецы. А папа, когда Махакалу узнал, пригласил Чжамсарана. Этот тоже многорукий, с клыками и черепами. Чжамсаран с Махакалой договорились и заключили тибетский нейтралитет: на бланке видно, что письмена пеплом покрылись. Папа в третий раз фадеев вызывать начал, а те не идут. Темнят и боятся.
- Я так понял, что папа им трижды стрелку забивал. Они две подставы сделали, а на третью вообще забздели. Не по понятиям это.
- Тогда папа сам в Кенигсберг отправился. Мысленно. А там его засада ждала: боги прусские – Перкуно и Патолло. И третья саламандра с ними. Видел, как руны и ящерица на бланке светились. Они папу и убили. Папа обиделся и ушел. Но он еще с этими фадеями-крабенками разберется, когда придет.
-   Как это придет? Его ж убили.
-   Подучится немного, потренируется, посоветуется с кем надо и вернется.
-   О-очень крутая разборка вышла!
- Теперь о тебе. Убийцу кто-то из троих подослал: Фадей, Крабенок, Эфроимус.
-   Наверное, Крабенок. Или Фадей. Один взорвался. А потом воскрес. Фадей. Тогда Фадей. А если не взрывался и не воскресал – тогда Крабенок.
-   А, может, Эфроимус прикинулся Фадеем или Крабенком.
-   Кто он?
-   Дух какой-то. Или демон. Сама не знаю.
-   Может, и он.
-  А могли все трое тебя дурачить и подставлять. Или любые двое? А если Эфроимус и Фадей одно целое?
-   Почему не Эфроимус и Крабенок?
-  И так бывает. Видишь, сколько комбинаций!  Но суть одна. Какой-то из этих вариантов хочет тебя убрать, потому что виновен в смерти твоего брата.
- А что, «варианту» трудно было это в Кениге сделать? Бабок спалить немерено в Монголии вместе с «хаммером»… Да у нас в Калининграде каждый день таких вип-людей мочат, а я что такое…
- Огласки боялись. Брат твой в авторитете был. Что-то они там нашли очень ценное. Твой преследователь делиться не хотел ни с кем. Теперь втайне владеет. Не догадываешься, чем?
-   Похоже, комнату янтарную нашли. Ты-то откуда знаешь?
-  Папа сказал, пока ты на бережочке отдыхал. В общем, тебя в покое не оставят, пока не изведут. Тантры против них бессильны. Даже папа не одолел. Ты верующий?
-  Некрещеный. У нас в Кениге и церкви-то не было в те времена.
- Ничего, Тумэн тебя покрестит и отправит в монастырь какой-нибудь греческий с новым паспортом. Там отсидишься.
-   Тумэн? Покрестит? Он же буддист.
-   В церковь отведет православную, около Торгпредства. Видел?
-   Не-а.
-   А что ты вообще, кроме найт-клабов, видел?
-   Мавзолей.
-   Тебе туда еще рано. Собирайся, скоро Тумэн приедет.
-   Чупа взял Майцэцэг за руку:
-   Увидимся еще?
-   Не знаю. Но помни, тебя ждут не здесь, и ты обещал вернуться.  Прощай.



 Через три дня  аэробусом А-300 вылетел из Улан-Батора в Берлин гражданин Греции Валентинас Чупадис. Бедняга от рождения был немым: мычал только и кивал, а от вина, предложенного стюардессой, категорически отказался. Такие вот люди эти греки…










 



Р Ы Ц А Р Ь

Я тогда по полю вдоль реки,
Света тьма – нет бога…

       Владимир Высоцкий

Стали спускаться по винтовой лестнице. Ступеньки маленькие, крутые, истертые, из специального кирпича. Перила железные по периметру, обломанные. Кружилась голова и не хватало воздуха, а снизу тянуло могильным холодом. Наконец лестница кончилась. Дышать стало легче, будто кондиционер включили.
- Стой здесь, не шевелись, - Иван Петрович Сидоров вырвался и исчез.
  Трудно не шевелиться. Правая нога затекла, заныла, иголочками колючими обросла. Пошаркала ею вперед-назад. Попробовала вбок и чуть не упала: там была пустота. Водворила ногу на место. Замерла.
Кап-кап, кап-кап-кап: где-то капельки медленно шлепаются, шлепаются. Двинула ногой, а из-под нее камушек – ш-ширк, потом до-олго летел и внизу – бульк.
Внезапно свет вспыхнул яркий, как в метро. Ленка зажмурилась, а когда открыла глаза, то увидела, что стоит боком на узком каменном уступе, слева и впереди – кирпичные стены, под ним – пропасть, за ней – тоже стена. Через плечо назад глянула – еще одна стена, но в ней узкий проем. К стене прилипла, руки растопырила, продвинулась на шажок.
Иван Петрович Сидоров, одетый в странный бежевый балахон, в проеме объявился.
-   Видите, Елена, куда заводят шалости с артефактами. Шарик вы Игорю презентовали?
-   Иван Петрович, вы часом не садист? То богиней величали, а сейчас над пропастью подвесили. Расстреливать будете или четвертовать, как Ваху?
-   А знаете, что бывает с непослушными девочками. В угол их ставят. Меня,  человека, от смерти вас спасшего, зачем обманывали? Времени у нас уйма. Тьма, можно сказать. Обратите внимание, когда чего-то чрезмерно много, говорят ТЬМА, а то и ТЬМА-ТЬМУЩАЯ. Свет не поминают. Поразмышляйте-ка во тьме времени без света… -  хмыкнул ехидно и в проеме исчез. И сам проем растворился…

Долго стояла оцепеневшая Прусова. Потом начала по стене шарить, крюк какой-то нащупала, дергала, крутила, вниз надавила что есть силы – заскрежетало и отворилось…

В полутемном сводчатом зале стояли бархатные диваны, перед ними низенькие столики с причудливыми бутылками. В бронзовых канделябрах горели свечи. Темные бордовые шторы прикрывали стрельчатые окна, из которых струился приглушенный лунный свет (видимо, имитация).
- Не стесняйтесь, входите, у нас здесь уютненько, - балахон, едва различимый в диване того же цвета, приветливо махнул рукавом. – Не бойтесь, присаживайтесь, испытывал я вас. – Ленка утонула в мягком диване напротив.
  Балахон поднял с пола пульт телевизионный, пощелкал, столик сервировочный  выкатился. Снедь деликатесная в хрустально-фарфоровой сервировочке, кубки серебряные, темные, с медалями, бутылки пыльные, причудливые. А в центре на грязной газете – двенадцать селедочных голов.
-  Что вы меня постоянно селедкой позавчерашней потчуюте? На закусках экономите? Газетку могли бы и поменять из соображений гигиенических.
- Нет, не могу-с.  Селедочка отнюдь не позавчерашняя, а почти сорокалетней выдержки, да и пресса под ней времен вождя Иосифа, а в ней холопы алилуййя поют ему. Эти вот двенадцать рыбешек злую шутку с отцом оруженосца моего, Санчо Пансы, сыграли. Подвергли докера арестованию с конфискацией за хищение сельди бочковой в особо крупных размерах (в количестве двенадцати штук). А после конфискации устали исполнители  и сучок, спирт древесный,  вещдоками селедочными загрызали, вот на этой самой газетке с портретом вождя. Уж и вождя нет, и исполнителей, и осужденного, а головы с вечери той тайной в целости и сохранности. Я их и сыну младшему осужденного предлагал, и вам, как особо почетной гостье. Нет, манкируете вы гостеприимством моим. А двенадцать – число непростое. Сколько месяцев в году? А сколько знаков зодиака?  Сколько апостолов в Евангелии? Сколько колен израилевых? Знаете, сколько подвигов Геракл совершил? Правильно, двенадцать! А когда Гагарин в космос взлетел? Двенадцатого апреля. Теперь поскладываем. Год был 1961-й. Один плюс девять плюс шесть плюс один. Сколько? Правильно, семнадцать. А один и семь – восемь. Апрель же месяц четвертый! Восемь и четыре – двенадцать. Открылись небеса, и полетел Гагарин числа двенадцатого и годами с месяцами – двенадцатыми. А родился он, между прочим, 9-го марта. Девять плюс три – опять двенадцать! Вот такая нумерология складывается. А двенадцать на двенадцать помножьте – сто сорок четыре получите. Вспомним Иоанна богослова с его Апокалипсисом. Что он напророчил? Что, когда небеса откроются, миром будут править сто сорок четыре тысячи праведников, правда, все должны быть из двенадцати колен израилевых. Однако последнее время информация просочилась, что не набирается их столько. Ну не хотят праведниками быть, все в олигархи метят. А потому наверху принято решение добирать недостающих из других народностей. И Гагарина доберут в праведники, будьте уверены. А когда конец света по календарю майя? 21-го декабря (то есть двенадцатого месяца) две тысячи двенадцатого года в двенадцать часов. Некоторые начали уже готовиться. А вы селедку есть не желаете! Не совсем свеженькая, но чудесненькая. Многие, очень многие вкусить мечтают, но только вас, богиня, потчую…
- Слушай ты, жмот старый. Кончай мозги пудрить. Тебя бы менеджером в супермаркет тухлятину под Апокалипсис впаривать. Еще и фьючерсов бы поназаключал на сто сорок четыре года вперед. А что, маразматик, давай фирмочку откроем: ИПСИдоров и богиня. Олигархами заделаемся…
- Ну, раз уж мы на ты… - балахон воспарил над диваном и присел рядом с Прусовой, - ты, я и шар – весь мир у наших ног!  Что там какие-то жалкие олигархи. Если ты взрослая деловая женщина…
-  Девушка…
-  Ну да. Взрослая, деловая, разумная. Что тебе этот убогий ботаник?  Вы мне, мне нужны оба.
-  Игорь-то зачем?
- При чем здесь Игорь! Шар, шар нужен. И ты к нему для комплекта. Комбинация такая раз в тысячу лет складывается! А ты этому убогому сокровище отдала и чуть второе не подарила.
- Еще и второе! Кроме шарика этого дурацкого, никаких других сокровищ я не находила…
- Ой, Еленочка ты моя прекрасненькая, его и находить не нужно. Невинность и чистота твоя – вот где сокровище! А шар мы добудем, знаю, как… Только помоги мне…
-  Кажется, я в тему въехала. Тебе шар нужен и мой гимен для каких-то там шахер-махеров и гешефтов темных. Так?
-   Елена, что за слог! Вы должны изъясняться изящней.
-   Но по сути это так?
-   Где-то близко, но более возвышенно…
-   Если помогу тебе шар добыть, отпустишь меня?
- И вы, будучи уже почти на вершине, пожелаете спуститься в эти серые будни  с бандитами и ботаниками. Зачем? Чтобы всю жизнь соскабливать плесень с костей и черепков?
- Какая вершина! Затащил в подземелье ниже некуда и о вершинах запел!
- Я куплю тебе остров в Карибском море. Смуглые слуги исполнят любой твой каприз. Мы выстроим замок с террасами, ниспадающими в морскую пену. Яхта, вертолет, подводная лодка, авиалайнер – все наше, все к твоим услугам. Смотри… -  Иван Петрович пощелкал пультом, распахнулось окно с луной, и в зал медленно вплыл блестящий золотом диск. Именно этим «подносом» и звезданул грибник Лютаса «по кумполу». Балахон крутнул его, как волчок, - яркий свет брызнул во все стороны и Ленке в лицо.
- Твое имя будет у всех на устах. Твои портреты – на обложках глянцевых журналов. Репортеры будут подхватывать каждое небрежно брошенное тобой слово. – Глаза деда горели юношеским огнем, балахон превратился в сверкающую кирасу, голос, нежный и мужественный одновременно, завораживал, обволакивал Прусову. Она потянулась к этому рыцарю, к своему спасителю, низ живота  заныл горячо. Тягучее, ни с чем не сравнимое желание растеклось по телу. А прекрасный юноша стискивал, сдавливал, душил Ленку и целовал, целовал грудь, шею, руки, и слышалось, как стучит в ее тело, бьется и стремится войти мужская плоть невероятных размеров. Рыцарь уже задыхался от напряжения, кираса плавилась на нем, и Ленка,  не в силах сдержаться, схватила обеими руками этот гигантский орган.
- Да, богиня, все, все в твоих руках, ласкай его, целуй... О-оо, я на вершине, - рыцарь застонал, и кираса сверкающей лужей расплылась по полу.
Странно, но Ленкино желание мгновенно улетучилось. Она ощутила, что держит  большую холодную сосульку и руки обжигает не огнем, а жутким холодом. Пелена спала с глаз, и увидела она Ивана Петровича Сидорова с раскрытым, полным желтым зубов ртом и закатившимися  зенками. Дед пускал слюни и бормотал восторженную ересь про богиню и вечное блаженство.
Кожа на Ленкиных ладонях примерзла к гигантскому фаллосу, и оторвать их не получалось. Уперлась коленкой в этот хрен Петровича и рванула руками со всей мочи.  Ладони удалось освободить, но лоскуты кожи повисли на сосульке. Та треснула со звоном, и зловонная фосфорецирующая жидкость забрызгала столик с деликатесами и золотой диск над ним.  Диск рухнул деду на голову. Иван Петрович застонал и, как говорится, воткнулся «фэйсом в тэйбл».
Зато открылся проем с пропастью.  Ленка, как ящерица, проскочила по уступу на стене и оказалась у винтовой лестницы. Воздуху не хватало, а снизу ползло по кирпичной кладке зеленое светящееся зловоние. Ступеньки маленькие, истертые – пару раз скатывалась Прусова к пропасти и снова карабкалась  вверх по винтовухе, уже на четвереньках. Вот и конец лестницы, однако проем, через который некогда вывалился Чупа и улетел в Монголию, был замурован и закрыт сверху чугунной решеткой. А снизу доносилось пыхтенье и бульканье. Фосфорецирующий Иван Петрович Сидоров проявился на последнем витке лестницы:
-  Сучка московская! Сгниешь здесь заживо. Не видать тебе света никогда!
-  А говорил богиня… -  съязвила Ленка и плюхнулась в очередной обморок.   


  М Е С Т Н Ы Е

                В одном из трактиров Кенигсберга в двенадцати головах сразу родилась идея запродать душу язычеству…Они купили черного козла, бочку пива и отправились к холму Глаппенберг, где в древности было одно из прусских святилищ. Там Иоганнес начал колдовать, применив один из самых опасных обрядов…Я не стану описывать здесь этот обряд, дабы ни у кого не возникло соблазна его опробовать… Четверо, увидев результат действий, в ужасе бросились бежать… Четверо были найдены в состоянии бессловесных тварей – они уже никогда не оправились. Трое лежали в ряд бездыханные.  А самого заклинателя собирали по частям. Казалось, будто что-то разорвало его изнутри, и он разлетелся в стороны, как мыльный пузырь.

Вадим Храпа. Заклинатели прусского бога.               

     В камеру явился начальник Балтийской экспедиции Валерий Иванович Курнаков:
-   Да сиди, -  махнул он Игорю. - Как ты?
-   Ничего. Прусову нашли?
-   Нет пока. Ваху нашли.
-   Ну вот! Значит, убивали его не по-настоящему, а в кино.
-   Какое кино, Игорь! Видел бы ты, что от него осталось. Тут и в вервольфов, и в тигров саблезубых, и в Перкуно поверишь. Да еще меч прусский рядом нашли, кровью забрызганный. Не Вахиной! Редкой какой-то по составу, древней. Но свежей.
-   Как это? Древней, но свежей?
-  Да вот так! Ладно, все по порядку. Шалти-Борщей, то есть Лютас, дал показания, что на косе Ваха с ним дрался и синяк под глазом поставил, а потом с пруссами и поубивал многих. Одного загрыз. Тут из огня вылетел монстр и в отместку порвал Ваху. Ваши описания почти совпадают. Только Лютас участвовал в мероприятии в ночь на 24-е июня, то есть Лиго, а ты смотрел то же самое в кукольном театре двадцать седьмого. Так?
-  А сегодня какое?
-  Уже двадцать восьмое.
-  Всего-то четыре дня, как Ленка исчезла. Кажется лет сто…   А сцена эта с загрызанием все-таки кино. Во всяком случае то, что я видел.
- Может быть. Только кровь на твоих кроссовках и джинсах натуральная, Вахина. И еще капли той древней, но свежей, видимо, прусса, которого Ваха загрыз. Вот тебе и кино! Сначала, конечно, Лютасу не поверил никто. Такую чушь порол, что под подозрение попал в деле Прусовой. Будто он похитил. Он и поучаствовал, и помог грибнику тут одному Ленку увезти, а в благодарность получил подносом по башке.  Лиго они, видите ли, хотели отпраздновать, а Ленку одурманить и на белом коне перед пруссами голой выставить, вроде как жрицу Лиго.
-   Так, так, так… Что-то похожее я уже слышал. Валерий Иванович, а какой из себя грибник этот?
-   Да уж такой. На магистра твоего Эфроимуса или, черт его разберет, Ефима Фадейкина, взорванного лет тридцать тому, похож.
-  Все-таки он. А как голову морочил! У него Ленка. Я уверен. Думаю, живая. Он ее за разменную монету держит. Шар ему нужен. На шар и поменяем.
-   Игорь, ты в порядке? Какой шар? Бильярдный?
Пришлось аспиранту про шар с шапки верховного жреца Самбии Криве-Кривайте расписать.
-   И ты до сих пор молчал?
-   Вам хотел рассказать, а не этим, но возможности не было.
- Пруссы считали, что шар обладает магическими свойствами, и его владелец, совершив определенные обряды, становится властителем Самбии, а она – ключ к Европе. Понятно, почему магистр за шаром охотится. Вон куда метит! Придет, приползет за артефактом, тут его и сцапают. Я посоветуюсь с кем надо, они лучше знают, как все организовать.
-   Валерий Иванович, а как Ваху обнаружили?
-  Да Лютас чепухи понаплел про грибника, горы трупов, живых пруссов и прочее. Психиатра вызвали, тот побеседовал, вменяемый, говорит. Тогда поехали на косу место искать. Он узнал: там, за Рыбачьим, в сторону дюны, лес заболоченный, в корягах весь черных, а дальше -  пьяный лес с кривыми соснами. Там и нашли то, что от Вахи осталось, и меч прусский, натуральный, двенадцатого века. Но как новенький. И кровь на нем тоже оттуда, из глубины веков, так сказать, но свеженькая. Такое кино нам показывают…


Через пару часов привели-таки Игоря в следственный кабинет. Кроме  уже знакомых стального и  мягонького, были еще персонажи, расположенные по периметру. Игорю предложили сесть в центре.
-   Раз мы в кабинете, а не в камере,  значит, я уже не безымянный узник замка Ильф и у меня есть имя и фамилия?
-  Это значит, что заведены уголовные дела по факту убийства Вахи, похищению Прусовой и присвоению артефакта, являющегося народным достоянием. И, если по первым двум вы проходите как свидетель, то по последнему можете предстать в качестве обвиняемого. Однако шанс у вас еще есть. Вы добровольно отдаете артефакт, описываете обстоятельства и место его обнаружения, и дело не только не возбуждается, но вы еще и получите вознаграждение от государства в размере двадцати пяти процентов от суммы  находки. Но мы вправе ждать от вас откровенности и помощи в раскрытии остальных преступлений.
Игорь согласился. Стали прокручивать план поимки магистра-грибника-Эфроимуса-Фадейкина и освобождения Прусовой.

Шар изъяли и поместили в свинцовый контейнер. Игорю вручили муляж из папье-маше и отвезли в экспедицию. Ради  дела выпустили Арунаса, соорудили ему новую гитару, и он целый день и полночи завывал: «Дуок студянте трис рублюс ир мяргяйте таво бус». Игорь с Викой подпевали: «Блюс Бус». Приманивали Фадейкина. Но тот не приманивался.
В следующую полночь Игорь крутился у кукольного театра, трогал замок в подсобку – безрезультатно. Записку к замку прилепил: Благороднейший магистр Эфроимус. Готов сменять шар на Елену.
В полдень пацан из Куликова со смехом вручил Игорю коробку: Такой большой, а в куклы играет!
В коробке была куколка, похожая на Прусову, и записка:
 
Какой шар, такая и Елена.

После совещания со специалистами извлекли из контейнера артефакт и выдали Игорю под расписку. Вечером обнаружил он в кармане джинсов тетрадный лист с детскими каракулями:

За столом сидят чудовища кругом… Полночь в прусском зале.

Клюнул магистр!

Курнаков переговорил с кем надо и теперь инструктировал аспиранта:
- Непонятно, почему этот грибник-магистр осведомленный такой. Возможно, у наших кураторов где-то протекает. Решили, что тебе помогать не будут. Действуй сам по обстоятельствам. Думай, как в музей попасть и после закрытия остаться там незаметненько.
- Придумал уже. Через Валентину Ивановну. Ведь с ее помощью связались мы с Ладейкиным, а эти наши кураторы тогда еще ни сном ни духом. По-моему, это натурально выглядит.
-  Тогда действуй!

Валентина Ивановна, конечно, согласилась посодействовать в поисках студентки и дала Игорю ключи от кабинета на первом этаже, где он и просидел без света почти до полуночи. Без пяти двенадцать выполз из убежища и, крадучись, в полной темноте направился к Прусскому залу.
Игорь не знал, что  днем у входа в зал, на лестничном пролете, торжественно установили новый экспонат – то ли гроб, то ли колоду с останками прусской невесты. Начальник экспедиции давно мечтал об этом, но соорудили подозрительно быстро, его не оповестив.
Естественно, что аспирант в темноте споткнулся и угодил в гроб к той, что некогда была жрицей Лиго. Игорь был готов к любой каверзе со стороны магистра, поэтому струхнул не шибко. Но когда костлявые руки «невесты» обвились вокруг его шеи и крепко прижали голову к пустым ребрам грудины для интимного поцелуя, аспирант  растерялся. Конечно, где-то неподалеку находился Фадейкин и дергал за ниточки женский остов, но ниточки не прощупывались (Игорь, изобразив страсть, обшарил скелет основательно).  «Невеста» тоже зря времени не теряла: сжала костяшками кисти аспирантское мужское достоинство, затем, аккуратненько поглаживая гениталии, направила костяшки в промежность в поисках ануса. Даже сквозь джинсы Игорь чувствовал возбуждение, охватившее фантома. Похоже,  невеста при жизни не была девственницей. Однако промежность – видимо, не была ее конечной  целью. Пропустив лучевую и локтевую кости между ног археолога, остов нащупал шар в заднем кармане джинсов и попытался фалангами большого и указательного пальцев незаметно извлечь его. Невеста при жизни, наверное, была не только развратницей, но еще и карманицей, хотя карманов у пруссов вроде не было. Игорь припечатал локоть скелета мощным шлепком. Лучевая кость отвалилась, а шевелящая фалангами кисть осталась в кармане вместе с шаром. Пиу-у – какая-то пружинка в темноту улетела, и клешня, прижимавшая Игоря к останкам,  ослабла. Он вскочил:
- Фадейкин! Никакой ты не благороднейший, а подлейший! Выползай, гадина, и без фокусов мерзких своих!
- Хамите, юноша! – донеслось из Прусского зала.
Игорь ринулся в зал. На гравюре c шапкой Криве-Кривайто светился шар. А фаланги, сжимавшие оригинал, противно шевелились в заднем кармане.  Подсвеченной оказалась также часть стены, на которой раньше висела копия «Искушения святого Антония» Иеронима Босха. Аспирант попытался достать шар, однако «пальчики» пребольно ущипнули, а затем зацепились за края джинсов и, словно прищепка, закрыли карман.
- Сюда ходи, если смелый такой.
Игорь подбежал к подсвеченной стене: она была вроде ниши, и  свет струился через узкий проем вверху.
- Ползи, скалолаз, наверх…
Цепляясь за ржавые крючья, на которых некогда висел Босх, аспирант пополз. Щель была узкой, вздувшийся задний карман зацепился за край, треснул по шву, шар выскользнул, фаланги с противным сухим щелканьем устремились следом. Шар прыгал между витринами экспозиции по кругу, кисть с растопыренными фалангами – за ним. Детская игра в салочки! В какой-то момент шар запрыгнул Игорю в руку. Клешня взлетела следом, но была отбита (а это уже лапта), упала на пол и рассыпалась по залу. Два «пальца» разбили витрину с рисунком шара и вцепились в прототип. Оригинал аспирант запихнул поглубже, теперь уже в передний карман, и полез в щель.
- Давай –ай-ай-ай!– подзадоривал магистр.
Игорь очутился в каком-то странном помещении невероятных размеров. В центре разместилась бесконечная кровать под бескрайним одеялом. Пуховые подушки с дивным узором холмами пестрыми разбросаны были повсюду. Синий балдахин с вытканными звездами и луной терялся где-то в вышине, и, если бы  не старомодные тяжелые кисти по краям, вполне сошел бы за ночное небо. В зал сводчатый, пустой, если не считать спального места, вливался свет лунный из стрельчатого окна. В других окнах (а их было не меньше десятка) мерцали звезды. А дверь на балкон, за которым пышно цвели азалии и колыхались лопасти пальм, была освещена солнцем.
- Угадай, в каком из окон путь к Елене! Угадай –ай-ай-ай! – издевался магистр.
Понимал Игорь, что здесь очередная каверза Фадейкина, но на всякий распахнул  окно с луной: стенка кирпичная с плесенью проступила. Распахивал он все окна подряд, и везде одно и то же – кирпич заплесневелый. Только в последнем блеснуло зеркало кривое, и оттуда старуха пергаментная пальцем погрозила. Почудилось, что это сторожиха из музея, но какая-то другая.  А дверь балконная запертой оказалась.
- Что, милый мой, не найдешь пути домой-ой-ой-ой?
- Да мне и здесь неплохо, - аспирант присел на кровать, извлек шар и начал его тихонько поглаживать.
- Только не это, - одно из окон распахнулось, повеяло сыростью и холодом могильным.  -  Сюда –да-да-да! За мной –ой-ой-ой!
Игорь рванул за эхом. Сначала вниз по винтовой лестнице, потом коридором кирпичным, уходящим вниз. Местами сквозь кладку сочилась вода, и было ощущение, что коридор под Прегелем проложен и ведет к острову. Искорки, рассыпанные на влажном кирпичном полу, освещали путь. Некогда было думать об их происхождении, но вскоре стало заметно, что это шлейф от светящегося балахона Фадейкина, мелькающего далеко впереди. Вдруг стало совсем темно, аспирант сделал несколько неуверенных шагов и уткнулся в металлическую дверь.
- Медленно открывай и ступай по следам, иначе взорвешься. Открывай – ай-ай-ай...
Легко сказать – открывай! Начал по стене шарить, крюк какой-то нащупал, дергал, крутил, вниз надавил что есть силы – заскрежетало и отворилось…
Огромный сводчатый зал освещался факелами на стенах. Напротив двери, метрах в пятидесяти, возвышалось гигантское черное кресло, похоже, деревянное. А, может, это была лишь тень от него. В кресле светился балахон, кажущийся пустым. Однако волоски седые от бороды и шевелюры поблескивали. Пол покрывал слой пыли, сквозь которую вели следы  к креслу. Судя по ним, толщина слоя была никак не меньше десяти сантиметров.
- Только след в след, - низко и тихо прошелестел балахон.
Метрах в десяти от кресла следы обрывались.
- Стой там и не шевелись.
Раздалось гудение, будто пылесос заработал.
- Оглянись!
Игорь посмотрел вокруг – следы исчезли, пылью замело.
- Понял теперь, что пути назад нет и выбора никакого у тебя нет!
Конечно, он понял, что балахон заманил в ловушку, но понял и то, что боится тот любых манипуляций с шаром. Достал шар, начал постукивать по нему, ответный легкий стук изнутри услышал, стены задрожали, кресло с балахоном подпрыгнуло. Фадейкин в балахоне высветился:
- Ладно, будем договариваться.
- На минном поле не будем.
Пылесос загудел, пол от пыли очистился. Оказалось – стеклянный, а под ним…
- Видишь, на стыках стекол кнопочки красные, на них не наступай, это взрыватели, а на зеленые – можно – двери разные открываются.
Цветные стекла на полу, каждое около метра, были выложены, как кухонная плитка, и   стыки закреплены были зелеными и  красными кружками. Кружки эти чередовались в какой-то неуловимой последовательности и образовывали рунические надписи. Вот бы расшифровать! Одни стекла были прозрачные, другие- цвета хаки, третьи – цвета морской волны, и под ними плавали рыбы. Игорю даже почудился акулий плавник и  пасть с треугольными зубами. Всмотрелся в пол под собой: серо-зеленое стекло было прозрачным, оттенок придавали пачки долларов, аккуратно сложенные снизу. Игорь окинул взглядом зал – таких стеклянных «сейфов» оказалось не меньше пятидесяти.
- Ну что, ботан, уловил, где копать надо! А то кости они ищут! Да мы за эти деньги с тобой целую Трою сначала построим, потом разрушим, Гомера наймем для лепки  мифов и Шлимана купим, чтобы золото троянское нашел. Хочешь быть моим Шлиманом? Шарик отдай, получи Трою и славу всемирную!
- Шар только на Елену сменяю.
- Ох, не повтори судьбу Париса: и Елену потеряешь, и Трою погубишь! Зачем тебе примитив этот безмозглый. Лет через двадцать станет склочной, жадной, толстой, сварливой бабищей, предварительно выпив из тебя все соки, кровь и талант. И будешь ты лысым нищим неудачником с гнилыми зубами. Вот на что ты мечту променять решил! Лучше сюда посмотри. – Балахон слез с трона, обошел стол, взял Игоря за руку и протащил через несколько стекол к оранжевому. Аспирант ошалело смотрел  в «оранжевое». Перед ним было то, что более пятидесяти лет ищут и в Калининграде, и в западной Европе – центральное панно янтарного кабинета с гербом Пруссии.
- Э-это оригинал?
- Игорек, Игорек, я похож на человека, который собирает муляжи и репродукции?
- А ты вообще на человека мало похож! Злодей какой-то опереточный! Я даже на ВЫ тебя называть не хочу, магистр кладбищенский!
- Ну, тогда на это взгляни. – Фадейкин приобнял Игоря и подтолкнул к голубому стеклу: на песчаном пляже в Куликово полулежала обнаженная Прусова. Радостно улыбаясь, она помахала рукой и позвала кого-то. Шум прибоя, крики чаек заполнили темный зал, и звонкий голос прокричал: Эфроимчик, ты где, жду тебя, жду…
- Видишь, а ты все канючишь. Елену ему подавай на блюдечке! Конечно, могу и подать: кушать подано… А ее ты спросил? – Магистр одной рукой погладил аспиранта по голове как бы в утешение, а другой попытался выхватить шар. Игорь щелкнул по шару. Стекла погасли. Зашумел пылесос. Балахон снова очутился в кресле:
- Стой, где стоишь, и думай.  Я пока тебе попробую кое-что объяснить. Мы находимся в тайной немецкой лаборатории Кенигсберг-13 на острове Кнайпхоф. Вернее под ним. Слыхал про такую.
- Секретная лаборатория Аненербе?
- Приятно иметь дело с образованными людьми. Отсюда тянуться нити и в Гималаи, и в Европу.
- Ну да, в Аненербе нацисты и с ламами работали, и теории строили о том, что мы живем во внутренней оболочке земного шара. Я, знаете ли, больше фактам верю.
- Верю - не верю. Опять ты про веру какую-то. А вот то, что ты здесь, и Елена здесь, и шар Криве-Кривайто здесь – факт неоспоримый.
- Да, и все мы на внутренней стороне земной сферы, что и следовало доказать… А вы, наверное, магистр Аненербе и шаман по совместительству.
- Не юродствуй, аспирант, серьезные вопросы решаем.
Игорь вдруг вспомнил, что микрофончик ему вместо клепочки в джинсы вставили перед уходом в музей. А вдруг прослушали, где мы сейчас? И громко:
-  Итак, мы находимся  под островом, где могила Канта, в секретной лаборатории Кенигсберг-13.
- Че орешь? Микрофон у тебя еще в музее скелет вытащил. А то – мы находимся… Прямые репортажи вести вздумал! В заднице глубокой ты находишься, и отсюда тебя никто не услышит…  Потому не ори, а слушай, что старшие говорят. Что ты вообще знаешь про Самбию? Понаехали тут! Вот местные раньше верили, что краеведческий музей – бывшая вилла архитектора Геринга, дочь которого утонула в море. Вот он и наваял русалку в Раушене, то бишь Светлогорске. И стояла она себе тихонечко в нише, бронзовела. Так ваятели советские волнами ее окружили и в раковину  из смальты засунули. А позже выяснилось, что не русалка там, а нимфа, а Геринг – миф очередной, потому что нимфу эту ваял Герман Брахерт. А в музее у немцев филармония была, и фюрер там любил выступать, да и я по ночам люблю  прогуливаться. Понаедут, понапутают все, а нам, местным, расхлебывай! Правильно математик ваш Фоменко историком заделался и доказал, а многие поверили, что библейский Ной – на самом деле Колумб, и вся история началась гораздо позже, чем в книжках и библиях ваших пишут! Вся история ваша – такая же мифология. А здесь, в Самбии,  ключик спрятан. Здесь сегодня и альфа, и омега.  Все здесь причащались: и Гитлер, и Наполеон.   И Суворов ваш, полководец знаменитый, посещал здесь  ложу масонскую «К трем коронам». А то понаехали: мы находимся! Знал бы ты, неуч, где находишься! Гони шар и вали отсюда в мифологию свою! Замок они взорвали и Дом советов построили! В Москве тоже храм рванули и дворец Советов строить начали.  Построили? Бассейн построили! А потом храм Спаса на бассейне! И в Самбии выстроили Дом Советов! Теперь  уродина эта, пустая и бесполезная, лет тридцать деньги жрет, ремонта требует. А будет снова Замок. И возродится все, и вернется на круги своя! Мосты и дороги они здесь строят! Миллиарды в землю закапывают. Сюда, к нам, в Аненербе. Дорогу через Сувалки построили. Где она, дорога эта? До Польши дошла и все! Дорога в никуда… А мост в никуда, в дом старинный упирающийся? Достроили? И никогда не достроят!  Ключа у них нет! Шар давай…
-  Вначале я должен переговорить с Еленой.
- Ну, какой же ты нудный, ботаник. С тобой по-человечески, можно сказать, как с родным, а ты? Ладно, давай так. Я выставляю Прусову против шара. Ты кладешь шар на пол. Когда она направится к тебе, катнешь шар в мою сторону. Только без обмана, а то знаем мы вас, понаедут и давай местных дурить. По-честному?
- По-честному…
- Клади шар.
- А Ленка где?
- Шар положи, и появится.
- Появится, тогда положу.
- Обещал по-честному.
- Сам обещал.
- У нас как в аптеке – вот она уже идет. – Действительно, из-за кресла выплыл силуэт в купальнике и направился к Игорю. Он осторожно положил шар в пыль, которая снова разлеглась вокруг  дециметровым слоем. Дверь за спиной аспиранта заскрежетала.
-  Привел-таки хвоста, ботаник!
- Не входите, здесь кругом мины, взорвется все, я уже почти освободил Прусову! – кричал Игорь кому-то через плечо.
- Правильно, не надо сюда входить!

Снова загудел пылесос и собрал пыль у ног Игоря вместе с шаром. Ленкин же силуэт начал пятиться и исчез за креслом.
- Не получишь Прусову, раз притащил свору за собой. И шар не получишь! – Балахон в кресле начал раздуваться, заполняя пространство зала. Голос Фадейкина изменился, он как будто вещал через мощные динамики и в нем  слышались истеричные нотки:
- Думаете, поймали местного! Дудки. Мы все местные, все отсюда: и Гитлер, и Наполеон, и Гофман, и Кант, и Шиллер, и Гете, и королева Луиза, и Фридрих Вильгельм, и Джузеппе Бальзамо, граф Калиостро, то есть я, теперешний магистр Самбии! А то понаехали тут какого-то Фадейкина искать! Жалкие шуты!  Помню, заехал как-то в Кенигспберг со своими опытами прямо из Петербурга. Так они меня прогнали: что для них какой-то итальяшка!  Зато после войны  только моя «Египетская ложа» здесь и уцелела! Знаешь, сколько концлагерей было в Кениге -  двадцать один! А кто их придумал? Гитлер? Ленин? Дудки! Наполеон ваш, на которого лягушатники молятся! И газовые камеры он внедрил во время восстания на Гаити…
Раздувшийся магистр уже дорос до потолка и стен. Глаза и рот невероятных размеров приближались к аспиранту. А дверь сзади, несмотря на предупреждение, заскрежетала и отворилась…
Раздался чудовищный взрыв, и магистра буквально разнесло на клочки…
Пыль кружилась, оседала вместе с «осколками» магистра. Вокруг  суетились какие-то в черных масках, лучи фонарей шарили по стенам, потолку, полу.
- Где он? – тряс Игоря стальной и нержавеющий. – Снова взорвался?
Шесть черных масок, сдвинув кресло, осветили полуподвал:
«Есть, здесь она!»  Игорь вырвался из нержавеющих объятий, подлетел к краю ямы – со дна умоляюще смотрели затравленные глаза Прусовой… 
               







               
Конечно, аспиранту впоследствии объяснили, что был и второй микрофон, и видеокамера, а в какие места их внедрили – знать ему не положено. Ни долларов, ни янтарного панно под полом не оказалось, да и стекол никаких не было. Мин, кстати, тоже. Шар исчез вместе с Ладейкиным, который, хоть и обещал по-честному, но всех бессовестно надул, потому что лопнул не сам, а кукла надувная,  резиновая. И подземелье не было никакой лабораторией «Кенигсберг - 13», а находилось рядом с казармой Кронпринц.


Подводя итоги, стальной и нержавеющий впервые выявил некую эмоциональность, -  зло плюнул на пол:  Коперфильд хренов!









О Т Ъ ЕЗ Д

До отправления скорого Калининград – Москва оставалось пять минут Провожающие уже покинули вагон, и Вика  нервничала – неужели не придет… Поезд тронулся. Опозда-ал,  - разревелась она. У бледной, иссохшей Ленки, вцепившейся в Игоря, сил не было утешить подругу. Аспирант смотрел в окно:
- Их же должны были отпустить. Все прояснилось.
- Что прояснилось?
- Ну, что во всем виноват Эфроимус этот, будь он не ладен.
- Тогда почему его нет?
- Пробки, наверное…
Дверь в купе распахнулась.
- Уф, еле в последний вагон вскочил. Пробки…
- Арунас, ну наконец. Я тут уже такого навоображала… Как там мушкетерасы?
- Да приехал друг из Каунаса на машине. Хотел через косу отвезти, так быстрее. Но Лютас ни в какую. Трясется весь, говорит, что на косу больше ни ногой. Поехали через Советск. Я так и не понял, что за грибник его до смерти напугал. Маньяк какой-то! Это он Ленку похитил?
- Ну да.
- Вот гад. Поймали его?
- Как же, поймаешь. Он фокусник еще тот. Такие штуки выкидывает! Говорит, что он - Джузеппе Бальзамо, граф Калиостро, и одновременно магистр ложи «Три короны». Врет, как всегда. Калиостро еще в восемнадцатом веке из Кенигсберга выставили.
- Игорь, он представился Иваном Петровичем Сидоровым, знакомым Валерия Ивановича. Конечно, не Сидоров он. А кто же? – Ленка еще крепче вцепилась в аспиранта.
- Да какой там Сидоров. Похож на одного местного, но тот вроде подорвался в 1974-м году. И сейчас снова. Только сжульничал и сбежал. И что творит! Какие-то новейшие технологии. Вроде кино, но полный эфект присутствия. Сам видел  - натуралистично все. Даже слишком. Еще кровь умеет подделывать под древнюю. Вроде свежая, но древняя – геном прусский, старинный. Прямо алхимик.
-  Но Ваху-то реально убили.
-  Непонятно, зачем он это сделал, да еще так театрально!
- Жаль я этого ничего  не видела, но птицы эти странные, которые оружие у бандитов поотнимали, тоже фокусы? – Вика решила поучаствовать в дискуссии.
- По сравнению с другими выкрутасами магистра это семечки.
- А шар, который я нашла, настоящий был? – Ленка даже порозовела на мгновенье.
- Вроде бы. Экспертизу не успели сделать. И теперь иллюзионист этот скрылся вместе с раритетом. Ищут.

- Я где-то читала, что ведьмы на шабаше в Вальпургиеву ночь совокупляются с самим нечистым. Только мужской орган у него холодный как ледышка и семя ледяное, зеленое…
 
- Лен, ты это к чему?
- Да так, подумалось… Может, и не фокусник вовсе…
- Ты столько пережила, вот ерунда всякая в голову и лезет…  Конечно, не все понятно. Давайте следующим летом вернемся в Самбию и все загадки поразгадываем.
- Это мысль, - оживилась Вика, - Арунас, ты как?
- Я … а что, можно, - как-то без особого энтузиазма отозвался Арунас.
- А ты, Лен?
- Не знаю, только ты не оставляй меня больше одну, хорошо…
- Теперь уже никогда не оставлю…












Э П И Л О Г

В монастыре святой Екатерины, что под горой Моисея, появился новый послушник – немой грек. Часа в  три ночи ползет он на гору, чтобы встретить рассвет на вершине и очиститься от грехов. Не Верблюжьей Тропой,  которой бредет толпа туристов и где бедуины предлагают чай и верблюдов: Камель,  гамаль, вельблють…
 Ползет древней монашеской тропой  через десять ворот, разрушенных землетрясением, карабкается по трем тысячам семистам пятидесяти истертым ступеням над бездной, что ночью без фонаря особенно опасно. Один раз потревожил  кобру, и она долго шипела и качала капюшоном прямо перед лицом послушника, но почему-то не тронула…
Утром тем же путем, именуемым Лестницей Покаяния, возвращается в монастырь, любуясь причудливыми изваяниями, вытканными в скалах ветром и редкими каплями влаги. Есть здесь и орлы, и драконы, и демоны, и Осирис. На одной скале просматривается даже профиль Мао Цзэ-дуна, почему-то с  сигарой во рту…
В монастыре немой грек примерно с час обретается у куста Неопалимой Купины, вслушиваясь в разноплеменный говор толпы. Уловив русскую речь,  показывает листок:  Вы не из Кенига?
Иногда, в ответ на утвердительный кивок, пытается всучить конверт с адресом:  Кениг. Светке с Восемьсотки. Лично в руки…





Калининград-Улан-Батор-Москва. 1999 - 2011