Поступок

«Он умер так же, как и жил: тихо и незаметно».
Предполагаю, что подобной мыслеформой зафиксируется факт моей смерти в головах окружающих меня людей. Сердца же их вообще ни единым ударом не отреагируют на это событие, как не реагируют они на бездарный, заслуженно обгаженный голубями памятник национальному поэту в нашем заброшенном сквере.
Вы, наверное, подумали, будто я – жалкий старик, в гнетущем одиночестве ожидающий смерти, и ошиблись. Правда, только наполовину. Я действительно одинок, но ещё далеко не старик. Мне сорок лет, дурак дураком, как говорил герой любимого мной фильма, и в будущее  я смотрю с тоской и пессимизмом. Однако не по причине бестолково прожитых лет, а по причине своей ненужности или – ненавижу это слово – невостребованности.
По-прежнему нервно усмехаюсь, вспоминая рассуждения учительницы литературы о Печорине, как о лишнем человеке. Ну какой он лишний! Уж кто по-настоящему лишний, так это я! И всегда им был...
Ещё в детстве горько-солёное чувство отчуждённости прочно обосновалось в моей хлипкой душе. Поводов для его возникновения и укрепления было предостаточно. Например, при рождении двух футбольных команд из одной ватаги мальчишек я, как правило, оказывался нечётным, и моим уделом было подавание вылетавшего за пределы поля мяча.
Позднее, в пору тотальной влюблённости мне всегда доставалась незавидная участь третьего лишнего в так и не состоявшихся любовных треугольниках.
В институт, как вы догадались, я был просто обречён не пройти по конкурсу. И не прошёл, устроившись работать на макаронную фабрику – пожалуй, единственную гордость нашего не тронутого высшим разумом и мировой цивилизацией района.
Он располагается на окраине небольшого городка и состоит в основом из частных домов, кое-как, словно по пьянке объединившихся в кривые и грязные улочки, заселённые озабоченными, угрюмыми, туповатыми людьми и неприятными запахами. В нём-то меня и угораздило родиться и жить!
Некоторые великие полководцы, политики, писатели любят козырнуть тем, что родились в трущобах, подобных нашему району. Однако, я уверен, наш всё-таки чем-то хуже, ибо ни одним таким своим воспитанником он похвастать не может. Зато его выходцы известны во многих тюрьмах и наркологических диспансерах страны.
Родители мои преждевремено умерли, оставив в наследство убогий домишко и несладкие воспоминания. Вышло так, что меня они любили гораздо меньше, чем горький бесцветный напиток, сгубивший сотни тысяч, а может и больше, слабых людей. Удивительно, но меня эта пагубная страсть обошла стороной. Подозреваю, что свой след здесь оставила та же неведомая причина, которая с детства определяла меня лишь запасным игроком.
Наверное, это одно из немногих, если не единственое преимущество моего судьбоносного отщепенчества, ибо никто из основных игроков тех почти призрачных футбольных команд не остался не покалеченным. Кто спился, кто сел в тюрьму, кто умер... К слову, бывший голкипер года три тому назад в приступе белой горячки повесился на ржавом крюке в сарае.
Другой случай особый... Вот так незаметно я и добрался до антигероя своего невесёлого рассказа.
Будучи моим соседом и сверстником, этот человек всю жизнь, за вычетом семи тюремных лет и шести последних месяцев, провёл рядом со мной, в таком же ветхом доме за невысоким полусгнившим деревянным забором. Впрочем, довольно часто мне казалось, что он – вовсе и не человек, а некий неизвестный науке гибрид. Я и сейчас утверждаю, что лучшего, чем он, образца для доказательства истинности дарвиновской гипотезы не найти даже в джунглях Амазонки. Одни только глаза, посаженные глубоко и близко к переносице, а также огромный расплющенный нос вызывают у обычных людей страх и оцепенение. О его патологической жестокости среди жителей района ходят легенды. Допускаю, что неподготовленному читателю некоторые из них могут показаться абсурдными и даже неправдивыми, то есть сочинёнными под воздействием упомянутого страха. Отчасти согласен. Поэтому здесь коснусь лишь той, свидетелем которой однажды оказался я, когда собственными глазами видел, как он, сидя на крыльце своего дома, плоскогубцами выдёргивал зубы, пойманному им суслику.
И всё же главной загадкой для меня остаётся не запредельная и бессмысленная жестокость, а то, каким невероятным образом, по каким непостижимым законам эта женщина вошла в его жизнь. Бывало, в очередной раз ломая голову в поисках ответа, я в отчаянии останавливался на крамольном предположении: а может и не было ни особого света в её глазах, ни волшебного тембра её голоса, ни плавной грациозности движений? Тогда, что же было? Неужели прав французский писатель, все книги которого, имевшиеся в нашей скудной районной библиотеке, я когда-то прочитал? Неужели всё это – лишь моя фантазия, моя иллюзия, рождённая потребностью любви и желанием счастья; неужели – лишь воображаемые хрупкие кристаллики, которыми я наполнил бесплодную пустоту смазливой и похотливой бабёнки?
Эти хорошо знакомые могим мучительные сомнения, эти беспокойные вопросы, на которые я долгое время боялся ответить утвердительно, возникли позднее. Когда же я впервые увидел их вместе, то едва не споткнулся об отсутствовавший бугорок; настолько неправдоподобной казалась эта пара, настолько резок был контраст. Желаете примеры? Их бесконечное множество. Открываю мрачную череду Кротом и Дюймовочкой и предлагаю вам продолжить её, исходя из собственного опыта и воображения.
Мой же опыт, когда тем воскресным днём я со скуки вышел прогуляться по нашему серенькому рынку, подсказал... или пытался подсказать, если можно назвать подсказкой тот робкий шёпот... Я не расслышал его, и он утонул в пронзительных голосах торговок мясом, наперебой предлагавших товар, который распластался у их ног и от которого они газетами периодически отгоняли мух. Он не сумел пробиться сквозь непрерывный музыкальный фон местной пивнушки. Он улетел вместе с шашлычным дымком высоко в небо, так и не коснувшись моих ушей. И, только придя домой и внимательно разглядев её, когда она накрывала обеденный стол под черешней в соседнем дворе, я понял, что он предупреждал меня о начале романа.
То был странный роман. Его необычность состояла в обычной для меня отстранённости от Валентины – близкого и бесконечно далёкого объекта моей обречённой любви. Какой-нибудь ушлый беллетрист иронично назвал бы его заоконно-зазаборным и при этом открыто гордился бы своим остроумием. Мне же, поверьте, было не до иронии, когда я подолгу высиживал у окна моей спаленки, поджидая её появление во дворе. И вот, наконец-то, она выходила... в коротеньком ситцевом, с ромашками на васильковом фоне халатике, чтобы быстро и ловко развесить постиранное бельё.
Никогда не забуду те блаженные минуты, как не забуду следовавшие за ними приступы ревности и отчаяния, после того, как это животное незаметно подкрадывалось к ней и игриво шлёпало своей волосатой лапищей по её упругим ягодицам. Уже и не припомню точно, что больше бесило меня: сам этот гнусный шлепок или же её мирная, с оттенком пошлого жеманства реакция на него. Да и так ли уж это важно?
Я продолжал подсматривать, давно смирившись с тем, что некто, управляющий моей жизнью, отвёл мне ничтожнейшую роль стороннего наблюдателя. А посему моё подглядывание и моя же совесть существовали в непоколебимой гармонии, не тревожа друг друга.
Что же касается осуждения, а тем более вмешательства в чужую жизнь... Тут есть над чем поразмыслить. Особенно, если допустить, что по-своему они были даже счастливы. Ведь сколько раз я тайком перехватывал её нежный взгляд, обращённый к нему; сколько раз мысленно выталкивал его плоский затылок из-под её ласковых пальцев... Не стану уточнять, что при этом творила моя грешная фантазия, так как её ветвистые конструкции противоречили всем моральным, общечеловеческим, религиозным и прочим известным и неизвестным нормам.
И всё же до поры до времени я оставался пассивным зрителем незамысловатого, на первый взгляд, сериала и пытался понять, что демонстрировало, словно экран телевизора, окно моей спальни: мелодраму, трагикомедию или банальные зарисовки из провинциальной жизни?
Некоторые кадры того непрерывного ролика настолько чётко отпечатались в сознании, что и сейчас я довольно часто продолжаю пересматривать их в своих порой тёмных, порой светлых, но всегда беспокойных снах. Порвав со временем и частично освободившись от пространства, обретя неземную лёгкость и подвижность, эти призрачные картинки выстраиваются в некую зыбкую, нетрадиционную логическую последовательность, которую я безнадёжно пытаюсь упорядочить, связать, постичь, разгадать доступными мне способами..., но не хватает ни силы духа, ни мощи тела.
Нисколько не сомневаюсь в причине болезненности некоторых моих нынешних сновидений, когда вспоминаю себя, трусливо наблюдавшего за его издевательствами над ней в их бурных ссорах. Всё чаще они заканчивались побоями. При этом наиболее униженным чувствовал себя я. Не удивляйтесь, здесь нет оговорки, и согласитесь, что нет большего унижения, чем осознание собственой низости...
Прошло совсем немного времени, а я уже замечаю в этом акте горького самопризнания и самоосуждения некий жизнеутверждающий импульс, без которого не было бы ни самого бунта, ни рассказа о нём.
Не было бы и ощущения гордости, с которым подвожу вас к кульминации. Не посчитайте надуманными и пафосными подозрения в том, что она окажется самой высокой вершиной не только этой истории, но и всей моей жизни.
Поэтому, тем, кто устал, предлагаю оторваться от чтения и передохнуть, пока я поразмышляю о заголовке. Тех же, кому интересна ущербная психология отщепенца, прошу следовать со мной.
Итак, я отчётливо вижу закономерную связь своего внезапного бунта с детством и юностью и соглашаюсь со знатоками человеческой натуры, которые не находят в моём отчаянном протесте ничего противоестественного. А посему продолжаю утверждать: был смысл в моих далёких, с виду бессмысленных и нелепых выходках. Привлечь внимание к своей персоне, разрушить невидимую стену, отделявшую меня от мира, быть участником, а не наблюдателем... Стыдно вспоминать глупый и небезопасный прыжок с третьего этажа строившегося дома, в результате которого я сломал ногу; форсирование вплавь на спор нашей довольно широкой и коварной речки; дерзкую вылазку под носом у сторожа на территорию макаронной фабрики... Однако всё это и многое другое не только не добавляло мне авторитета, но и ещё больше отдаляло меня от товарищей. И всё же я уверен, что именно они, мои детские забавы, явились репетициями поступка, подарившего мне целых четыре месяца счастья.
Это сейчас, спустя всего полгода, я закрываю глаза, и передо мной величаво разгорается июльское утро; совсем как в одноимённой популярной песне, торжественные аккорды которой заставляют на время забыть о никчемном и суетном... В действительности же всё было куда прозаичнее; и разбудила меня не музыка, а обыкновенная ругань, привычно доносившаяся из-за забора. Я встал, и окно показало мне знакомую картину ссоры с громким криком и комичной (если отвлечься от сути) пантомимой. Он был невменяемо пьян, и прежде, чем завалиться на свой колченогий топчан, успел несколько раз ударить Валентину.
Не случайно двумя абзацами выше с лёгким румянцем смущения я признался в своих детских попытках бунта. По замыслу они предназначены выступить контраргументом против тех, кто поверхностно и протокольно отнесёт мой Поступок к разряду совершённых в состоянии аффекта. Допускаю, что со стороны он мог показаться таковым, когда в чужой двор, выбив доску в заборе, вламывается некто в крайне возбуждённом состоянии и, не обращая внимания на храпящего в лежаке мужчину, хватает за плечи женщину и скороговоркой что-то ей объясняет...
Да, так всё и происходило. Но в том-то и дело, что безумной стихийности и слепой страсти ( не говоря уже о пелене на глазах) в моих действиях было намного меньше, нежели заблаговременной продуманности и выстраданной расчётливости. Скажу честно, пока я горячо признавался Валентине в любви и уговаривал её немедленно бежать со мной подальше от этого чудовища, в моей спальне уже несколько дней стоял упакованный всем необходимым новенький чемодан. И даже пухлая пачка денежных купюр разного достоинства перекочевала в него из труднодоступных нафталиновых недр шкафа в полной готовности быть потраченной. Чтобы понять, откуда у меня оказались деньги, стоит вернуться к началу рассказа, к его первой фразе и приписать слово «скромно». Однако я не стану этого делать по двум причинам. Во-первых, даже такое определение не в полной мере соответствует моему, близкому к аскетичному образу жизни. Во-вторых, в данный момент читателя больше интересует, согласилась ли Валентина бежать со мной.
Поэтому спешу ответить, а заодно и потешить себя сладким воспоминанием: да, согласилась! А вот чего больше было в её согласии – злости и обиды на него или растерянности и неготовности противостоять моему натиску – не знаю.
Так или иначе, но чудо свершилось, и вот мы, поймав такси, уже несёмся в направлении железнодорожного вокзала.
Как хочется в этом месте поставить жирную оптимистичную точку и объявить о завершении сказки! Но, наверное, всё по той же пресловутой причине я опять очутился вне сказки, где-то за её пределами. Она началась для меня с момента её окончания, а поэтому не получилось сказки...
А ведь уже в купе спального вагона того голубого, цвета моей мечты поезда, уносившего нас далеко на север, я самонадеянно начал было подумывать, что смог, наконец-то, изменить судьбу, преодолеть осточертевшую изолированность и выбраться на свет из холодной тени...
Я изо всех сил старался убедить себя и её в том, что впереди, в краю сияющей ночи, колючих метелей и уставшего солнца мы сумеем стать счастливыми и что, возможно, когда-нибудь… ну конечно же, когда-нибудь обязательно наступит день… Она слушала, иногда задумчиво кивала, а откуда-то снизу из-под пола, сквозь моё спотыкавшееся многословие едва слышно доносилось унылое НИ-КОГ-ДА…
И всё-таки в те неистовые дни я почти не сомневался в благополучном исходе моей авантюрной затеи. А редкие мрачные мерцания неуверенности нисколько не убавляли воодушевление, с которым я тогда принялся созидать наше невозможное счастье.
С абсолютно не свойственной мне напористостью, которую скорее следовало бы назвать одержимостью, я осаждал разного рода конторы и конторки в поисках работы и жилья. Не могу не похвастаться, длилось это совсем не долго. Видимо, энергия, исходившая от меня, смогла впечатлить равнодушных чиновников, и вскоре мы имели и работу, и крышу над головой.
Думаю, что пройдёт ещё несколько скучных лет, и тот короткий, словно летний ливень, отрезок моей жизни осядет в  памяти не как реально прожитый, а как приснившийся в одну из волшебных ночей такой же волшебный сон.
Сейчас же мне кажется, будто всё произошедшее со мой было какой-то неведомой патологией, неким затянувшимся припадком, которым по необъяснимой причине наградила меня судьба.
Однако и эта версия не является окончательной, и порой, в особо тягостные минуты я настаиваю на абсурдной мысли о том, что я тогда был вовсе не я… Что произошла чудовищная подмена, ставшая возможной в результате сбоя небесной программы, и моё место на четыре месяца (миг для вечности) занял двойник-антипод, в котором внешнее сходство со мной компенсировалось различиями внутренними. Я же всё то время лишь наблюдал из инфернальной тьмы за его отчаянными манипуляциями моей жизнью.
К чёрту! Долой путаные догадки и неубедительные версии! Выхожу из тёмных кустов, отвлекаюсь от печального знания о самом себе, забываю о собственном предназначении быть всегда в стороне, так сказать, за порогом событийности, смотрю на нашу с Валентиной жизнь глазами простого обывателя и ничего особенного, странного, замысловатого не замечаю. Обычная пара, приехавшая на Север подзаработать. Хотя, пожалуй, некоторой, не свойственной тем широтам замкнутостью и обособленностью, мы всё же выделялись. В гости не ходили, к себе не приглашали, в дружеские отношения не вступали, в митингах и собраниях не участвовали, шумные застолья игнорировали… Ну и напрасно, скажет кто-то. Возражать не стану, так как до сих пор мучаюсь сомнениями. А может, стоило окунуться в ту коллективную суматоху и растворить в ней изо дня в день накапливавшуюся горечь? Может, внешний шум и поглотил бы усиливавшийся внутренний ропот? Может, неугомонный социум и не дал бы погибнуть одной из миллиардов своих ячеек?
В конце концов, оставив все эти вопросы без ответов, удовлетворяюсь мыслью о том, что попытки наладить наши отношения были обоюдными. Однако делал это каждый из нас по-своему. Я дарил ей цветы или серёжки, надеясь на её улыбку; подсовывал какой-нибудь детектив или женский журнал, чтобы увести её мысли из прошлого; нежно гладил её руку во время сеанса в кинотеатре, ожидая ответной нежности; в грустные минуты притворялся весёлым, развлекая её как реальными историями, так и выдуманными забавными небылицами…
Валентина же довольно неплохо справлялась с ролью хозяйки нашего трепетного, искусственно рождённого мирка. Её воодушевлённость при покупке мебели, пледа или чайного сервиза тут же отражалась во мне, неизменно оформляясь в сознании одной и той же фразой, которой люди, как правило, успокаивают друг друга в безнадёжных ситуациях. Я постоянно озвучивал её в качестве тоста, когда длинными северными вечерами мы распивали бутылочку вина и, думаю, оба тогда верили, что всё будет хорошо.
Быть абсолютно счастливым в то время мне не позволяло назойливое беспокойство, изредка посылавшее сигналы из глубин моей души. Однако это не пугало меня, так как я считал его существование неизбежным спутником того блаженного состояния, в котором оказался и утратить которое так боялся. Да, собственным страхом, а также болезненностью процесса адаптации я объяснял тогда её внезапные приступы апатии, быстрые колючие взгляды в мою сторону, беспричинные слёзы и тому подобное. Сейчас, досконально изучив сюжет и отбросив лживое легкомыслие, я совершенно иначе объясняю те неожиданные эмоциональные реакции Валентины.
Поэтому меня больше не удивляет её побег в тот морозный декабрьский день (если можно назвать днём безразмерные зимние сумерки далёкого Севера), и я понимаю то, о чём тогда только догадывался. Несомненно, это он увёл её от меня, как увёл её от него я четыре месяца назад. Правда для этого ему не пришлось ломать забор и что-то доказывать… не нужно было нас разыскивать и ехать вслед… не нужно было делать ничего… Всё сделала она. Просто написала записку, собрала вещи и исчезла. «Я больше не могу.» Помню, как обожгли меня эти слова, и как вдруг придавило одиночество. Привыкший к нему, я только в тот миг познал его истинные пределы, за которыми простирался безжизненный вакуум, холодная пустота, абсолютная бессмысленность…
Как ни странно, но от поглощения этой запредельностью меня спасло то, что когда-то погубило моих родителей. Я запил. Пил ровно неделю и всё подряд. Следующую неделю отходил. Затем уехал, объясняя свой отъезд теми же словами, которые совсем недавно прочитал в записке Валентины.
Когда я, больше соскучившись по солнцу, чем по родимому краю, брёл лихо петлявшими улочками по направлению к дому, то даже сквозь максимально разогнавшееся сердцебиение сумел заметить одну очень важную для меня перемену. Я утратил прозрачность, догадавшись об этом по глазам встречавшихся на пути знакомых. Их взгляды упирались в меня, а не проходили насквозь, как когда-то, неизменно вызывая во мне желание оглянуться.
Знакомо ли вам ощущение присутствия за спиной кого-то или чего-то более значительного и нужного, чем вы? Если нет, то не спешите беспечно примерять шапку-невидимку после поверхностного прочтения фантастических романов.
Так вот, я шёл по нашему району, то и дело вздрагивал от непривычно фиксировавших меня взглядов, и было в них нечто настораживавшее и даже пугавшее.
Очень скоро мои тревожные опасения подтвердила словоохотливая соседка, попавшаяся мне метров за сто от дома и бойко сообщившая, что похоронили Валентину два дня назад, и я, стало быть, опоздал… Далее она перешла на полушёпот, точно боясь чего-то, и рассказала, как он (пугливо глянула на дом соседа), напившись, в порыве ревности зарезал Валентину кухонным ножом.
Кто-то однажды сказал, что дерзание не бывает фатальным. Я поверил в это и дерзнул. Ведь мне так хотелось перехитрить судьбу!
А ещё кто-то сказал, что всё в этом мире повторяется. Я не очень-то верил в это, ибо надеялся на перемены и мятежно желал новизны.
И вот я вернулся. По-прежнему живу на обочине, всё так же подолгу гляжу на серый забор, пустой двор, заколоченные окна-двери соседского дома, и жизнь представляется мне такой же серой, пустой и кем-то наглухо для меня заколоченной. Моё пространство ограничено, воображение истощено, надежда абстрактна, свобода невостребована… Зато крепнет и растёт моя отстранённость-отчуждённость-отверженность и порой достигает таких высот, на которых я, обречённо борясь с одиночеством, даже о себе начинаю думать в третьем лице. В эти мгновенья обострённой восприимчивости особенно отчётливо вижу, как он сидит у окна спальни, ему уже сорок лет, а он – дурак дураком…