Беглецы

Когда Манюня, живой консерв, которого они сманили на бегство с зоны, был убит и постепенно съеден до конца, лес стал каким-то особенно густым, мрачным, и беспросветным. Внизу из-за отсутствия света перестало расти практически всё, кроме поганок и мухоморов, некоторые из них достигали прямо-таки ужасающих размеров. Гильза уже начал думать — при этом, вслух - что они, возможно, заблудились, а сейчас, в этой мрачной чаще, в которой даже не было толковых звериных троп, а за их спинами вставал тёмный призрак голода, его слова звучали особенно нервирующим образом. Нахрап не раз и не два предлагал своему товарищу заткнуться, но под самый конец, когда они практически подошли к этой деревне, он устал и был испуган до такой степени, что уже попросту не обращал никакого внимания на нытьё Гильзы.
Деревня же появилась лишь спустя два дня после того, как правая рука Манюни была прожарена на костре и обглодана этими двоими. Они наконец-таки нашли просвет в этой начинающей уже казаться им неизбывной древесной стене, и, чуть ли не спотыкаясь, устремились к нему. Когда же дошли, то увидели её — десяток сумрачных бревенчатых изб на широкой лесной поляне под накрапывающим противно-мелким серым дождиком. Это не внушило им большого оптимизма, но, возможно здесь были люди, пища, чистая вода. Они переоделись в «гражданское», тюремное связали в узел и бросили у деревьев на опушке, и вспомнив о своей легенде (туристы из Москвы, заблудились в незнакомой местности), двинули вперёд.
Едва они до туда добрались, Гильза в пол голоса заявил Нахрапу, что ему тут не нравиться. Нахрап в который раз попросил его не ныть, но через некоторое время понял, что здесь не нравиться и ему самому. Во-первых, он нигде не видел людей. Во-вторых, вокруг было слишком тихо. В третьих, кроме людей и звуков, ими производимых, здесь не было слышно и не было видно никаких домашних животных. Да и диких тоже. Почти не было, потому что по улицам  в обили бродили куры, при этом, все, как одна, странного, даже неприятного цвета сажи. Нахрапу они напомнили об уголовниках, прогуливающихся по тюремному двору. Ни куры, ни петухи, не производили ни единого звука,только лишь бродили, дезориентированные, по улицам странной деревушки, и что-то искали на земле.
Гильза немедленно предложил забить нескольких, да унести тушки в лес — всё равно близостью цивилизации в этих краях пахло не особо, но Нахрап остановил его, и стал выискивать людей, которые могли бы здесь жить. Сперва он стучался в покосившиеся вместе с забором ворота, потом, поняв что на его стук не реагирует ни один из цепных бобиков, стал попросту заходить в них вместе с Гильзой. Но во дворах тоже никого не было, и тогда они решились зайти в один из домов.
Там никого не было. Вообще никого. Так же было в следующем, и в трёх других. Гильза дрожащим и резким от страха голосом повторил своё предложение насчёт куриц и дальнейшего следования по лесу, но Нахрап увидел, что на столе в сенях последнего из осмотренных их домов стоит початая бутыль водки, отмахнулся от него, и налил из бутылки в оказавшийся там же стакан. Стакан оказался почти полный, и Нахрап резко и зло втянул его в себя, словно это была не водка, а хрустально чистая вода, а он — не беглый зек, а потерявший дорогу в барханах пустынный путешественник. Гильзе, несмотря на всё его нытье, было предложено поискать в этом доме закуски, и она была найдена им в миг, и явлена перед Нахрапом в виде трёхлитровой банки солёных огурцов.
Нахрап закусил, налил себе ещё, выпил, опять закусил, потом налил Гильзе, заставил выпить и закусить его. После этого сказал, что они останутся ночевать в этом доме. На все протесты Гильзы он не обратил никакого внимания, сказал ему выйти на улицу, поймать одну из бродящих там птиц, и свернуть ей шею. Если ты не вернёшься, поспешил прибавить Нахрап, обращаясь к Гильзе, я найду тебя, и сверну шею вместо курицы. 
Через минут двадцать Гильза, бледный как смерть, вернулся обратно, с тушкой убитой им птицы под мышкой. Вместе с ним в сени проскользнуло какое-то тёмное, облезлое существо, но, замешкавшись под пристальным взглядом Нахрапа, остановилось, не добежав до угла. Это был маленький сутулый петушок, чёрный и весь какой-то поникший и облезший. Хвоста у жалкой твари практически не было, очевидно, ему его выдрали его собратья. Нахрапу, несмотря на действие выпитого им алкоголя, почему-то стало не по себе при виде этой несчастной птицы, но, присмотревшись, он расхохотался. Посмотри, крикнул он, обращаясь к Гильзе, который положил убитую им курицу на стол рядом с бутылкой и банкой с огурцами, ведь это же вылитый Манюня. Гильза побледнел ещё больше, слабо улыбнулся и еле заметно покачал головой. Выгони его, сказал ему Нахрап, прекратив смеяться столь же резко, как и начал, и Гильза кинулся выполнять его поручение... Но не преуспел. Петушишко вдруг словно бы куда-то испарился, кинувшись ему навстречу, пролетев между ног, и угодив куда-то под стол. Они поискали его ещё некоторое время, а потом плюнули и пошли в жилое отапливаемое помещение.
Там они растопили печь, приготовили курицу,  и нашли ещё две бутылки самогона под одной из двух кроватей. Гильза ещё некоторое время предпринимал попытки уговорить товарища уйти отсюда, но под воздействием акоголя, домашнего тепла и жирного куриного мяса расслабился, и перестал бояться. Наступил вечер, а потом глухая ночь. Приятели допили последнюю бутылку водки, и уже собирались спать, как Нахрап, вдруг обратив на Гильзу взгляд своих мутных глаз, сказал ему, что на самом деле несчастный Манюня тоже был петухом. На улице что-то странно и неясно шебуршало, а Гильза, почему-то почувствовав, что волосы на его затылке становятся дыбом, переспросил, что это значит. Это значит, что на этапе Манюню отымели в задницу, пояснил ему Нахрап, более того, какой-то умник захотел запихать ему в жопу банку с варёной сгущёнкой, которую этот дурачок получил вместе с посылкой из дома, и хотел закрысить где-то у себя. И что теперь, спросил у него Гильза заплетающимся языком, мы, что с тобой запомоились, от того, что его схарчевали? Нет, криво заулыбался Нахрап, качая головой, как игрушечный барбос на приборной панели автомобиля, просто тот петух был похож на Манюню, а Манюня и был «петухом». Потом Нахрап отрубился, резко и быстро, упав лицом на стол, за которым они сидели, и захрапел на весь дом.
Гильза добрёл до кровати и лёг на неё, не раздеваясь, прямо в ботинках. Всё вокруг него ходило ходуном, он свесился с кровати, проблевался на пол, и ему стало легче. После этого он заснул, так же как и его старший товарищ.
Всю ночь ему снилось, что его телу ходит кто-то с острыми когтями, весь шуршащий, тихо ворчащий и деловито кудахтающий. Это нечто царапало его тело через одежду, клевало его в щёки, губы и глаза. Что-то тёплое и солёное текло по его груди и лицу.
А потом, когда ночь прошла, он вдруг понял, что не может проснуться, и открыть глаза. Где-то близко, совсем рядом с его ухом победно и хрипло заорал петух, и Гильза испустил дух.
Днём позже партия геологов, бродящая по окресным лесам, наткнулась на практически полностью выгоревшую деревню, с одним единственным уцелевшим домом. Внутри этого дома они обнаружили страшное — множество старых птичьих костей и перьев, и два трупа, совсем свежих, расклёванных и растерзанных до неузнаваемости, до самого скелета.
А на потолке, над самой притолкой кровью, кривыми большими буквами, было написанно:

«КОКОКО»