Вольноотпущенник прости. Часть первая

Часть первая
Глава первая.
   Дневная июльская суета сбавляла ход. Звезды робко поблескивали на потухающем небосводе. В город нехотя вползала ночь.
Вот уже третий час я слонялся из угла в угол по квартире, напрасно прислушиваясь, когда же звякнет ключ в замочной скважине, Ася, кажется, возвращаться не собиралась. Устав шагами мерить кабинет, я вышел на балкон и, будто упал в безветрие, даже осины присмирели от тишины. Облокотившись на перила, я пристально вглядывался в женские силуэты, ища в каждом из них свою Асю: ее черные, как смоль, волосы до плеч, хрупкую, тоненькую фигурку, скользящую почти невесомую походку. Нет, Аси не было.
Город отходил ко сну. Все громче эхо разносило гул моторов. Трамваи, отдавая последний звон, уходили в парк. Улицы быстро пустели. Все реже стучали каблуки по уставшему асфальту. Я уже не помнил, какой по счету выщелкивал окурок в потускневшую зелень тополей. Глубоко выдохнув, я вернулся в кабинет, сел в кресло, схватил с рабочего стола корректуры, чтение не шло. Телефон, словно нарочно привлекал к себе внимание, зля дурными предчувствиями. Швырнув бумаги, взгляд упал на настенные часы, они показывали второй час ночи, от досады я ударил ногой стол. Да, звонить! Вот только куда? В милицию, в морг? От того и другого передернуло. Друзьям Аси? О них я знал лишь то, что они занимаются, как мне казалось, сомнительным бизнесом, слишком часто они покупали машины, дачи, а это как раз и восхищало Асю. “Морозову!” — осенило меня. Этот странный человек являлся не только двигателем нашего журнала, благодаря ему, мы еще держались на плаву, к тому же он считался другом нашей семьи, при этом, отдавая предпочтение Асе; о ней он знал то, чего не знал я.

Не успел я взять трубку, как послышалось долгожданное звяканье ключей в замке. Бросив трубку, я кинулся, было, в коридор, но нога запуталась в проводе, пытаясь его сбросить, я вылетел из кабинета вместе, с грохотом, катящимся по полу, телефоном.
Открыв дверь, я застыл в изумлении. Ася, что-то бормоча себе под нос, обнимая дверной косяк, практически не держалась на ногах. Куда ушла злость, рассмеявшись, я подхватил Асю на руки, и понес в ванную. Я тщетно пытался ее раздеть, мало того, что ее совершенно не держали ноги, она еще и дралась. Недолго думая, я сунул ее под душ прямо в платье, пустив холодную воду. Она взвизгнула, кинула в меня мыльницей и вытолкала за дверь.
Все еще не веря своим глазам, я улыбнулся, и пошел на кухню. Поставив  чайник, я вдруг вспомнил, что забыл купить хлеба. Через полчаса появилась Ася, хотя душ ее слегка освежил, бодрости, однако, не придал. Я подал ей чай.
— А бутерброд? — потребовала она.
— Замотался...
— Не хочу твоего дурацкого чая! — отшвырнув от себя чашку, она убежала в спальню.
Недоуменно пожав плечами, я последовал за ней. Она уже лежала в кровати, спрятавшись с головой под одеялом.
— Не сердись, с этим журналом...
— Провались ты со своим журналом! — пробурчала Ася и тут, выскользнув из постели, прильнула к моей груди, дыша в самое ухо, вкрадчиво зашептала:
— Виталик, все равно твой журнал почти лопнул, а Генка, он давно тебя...
Взяв Асю за плечи, я устало выдохнул:
—Я неоднократно повторял тебе, что не желаю слышать о твоих друзьях. Если, как ты говоришь, журнал лопнет, я сам решу, что мне делать!
— Я не понимаю, не понимаю! — с досадой воскликнула Ася, гневно сверкнув глазами. — Ты с утра до вечера носишься, как загнанная лошадь, придешь домой и опять зарываешься в свои бумаги. Зачем? У нас все равно ничего нет, телевизор старье, кровать рухлядь...
— Девочка, — улыбнулся я. — Понимаешь, иногда приходится выбирать или твои наряды или... Будет тебе телевизор, новая кровать, только нужно потерпеть. — Я нежно ее обнял. — Мы пять лет женаты, до сих пор у нас все было хорошо, а в последнее время у нас что-то разладилось. Ты права, работа отнимает у меня много времени.  И все же дело, похоже, в ином, тебе недавно исполнилось двадцать четыре. Ты молода, красива и, тебе со мной скучно. Я стар для развлечений, десять лет — все же разница. Если бы у нас был ребенок...
— Опять ребенок! Тебе я-то не нужна, ты меня-то толком обеспечить не можешь! — взорвалась Ася.
— Девочка, ну какой я бизнесмен? Я никогда не умел делать деньги. Мое редакторство — случайность...
— Боже! — застонала она.— Ты еще о чем-нибудь можешь думать! Виталик, твоя жена приходит домой никакая, а ты даже не спросишь почему!
— У тебя что-то случилось? — терялся я.
— У меня? — истерически рассмеялась она. — Вместо того, чтобы мне заговаривать зубы, мог бы сразу сказать, что ты уходишь! — зло выпалила она.
—Куда? — оторопел я.
— Куда, куда! Я все знаю. Морозов мне все рассказал и про цветы, и рестораны... — Ася испепеляла меня глазами.
— Рестораны? — расхохотался я. — Девочка, ты своими подозрениями сведешь меня с ума. Твой Морозов, как всегда все напутал, скорее ты его неправильно поняла. Я целую неделю обхаживал одну германскую фирму. Ее возглавляет женщина, но я не за женщиной ухаживал, а за фирмой, этот же паршивец, твой Морозов, заявляет, что они подумают, когда контракт был у меня почти в кармане! Я шел на все...
— У меня доказательства есть! — с досадой всхлипнула Ася.
— Доказательства? Чего? Моей неверности? — совершенно опешил я.

Она подбежала к журнальному столику, нервно начала перебирать на нем: газеты, журналы, книги, наконец, нашла то, что искала. С уличающим видом протянула мне небольшую фотографию:
— Вот!
— Что вот?
Ничего не понимая, я уже хотел кинуть фотографию на стол, как вдруг заметил, что она черно-белая. Я непроизвольно стал всматриваться в нее. На ней была девушка лет двадцати. Она стояла во весь рост у куста сирени. В ее угловатости ощущалась некоторая незавершенность форм. Красивые, плотные руки неуклюже свисали вниз. Ноги у нее были крепкие, сильные. Темные волосы непослушно обрамляли широкое, вытянутое лицо с крупными чертами. Нет, этой девушки я не знал, но ее глубокий, пронизывающий взгляд почудился до боли знакомым.
— Ты ребенок, девочка, этому снимку лет тридцать, не меньше,   отрешенно говорил я, в ком собирая мозги, пытаясь вспомнить, у кого и когда я встречал подобный взгляд. — Откуда ты это взяла?
— В твоих книгах, когда убиралась… — растерялась Ася.
— Боже! — воскликнул я от внезапного пробуждения памяти.

Все мое тело обдало сухим жаром. Я почувствовал, как с лица схлынула кровь, большие зеленые глаза, словно наяву, предстали передо мной. Сдавив ладонью лоб, пытаясь сбросить наваждение прошлых лет, я убежал в кухню, закурил, распахнул окно, свежий воздух хлестнул по лицу, точно хлыстом.
— Кто это? — глухим голосом спросила Ася, вбегая вслед за мной.
— Не то, совсем не то, что ты думаешь, поспешно произнес я. — Это подруга моей матери, Антонина Ивановна, я рассказывал как-то тебе о ней.
Ася что-то хотела сказать, но я взглядом попросил ее молчать, положил ей руку на плечо, чтобы она села. В голове и на сердце у меня все путалось. Я чувствовал непреодолимую потребность говорить, все равно кому: Асе ли, в нетерпении ожидающей разрешения своих сомнений; звездам ли, что припорошились темной дымкой на потухшем небосводе; городскому двору ли, ревниво оберегавшему свой ночной покой. Я заговорил быстро и, как мне показалось, путано, будто боялся, что меня перебьют.

Глава вторая.
— В детстве я часто болел. У меня были слабые легкие. Стоило мне хлебнуть чуть-чуть холодного воздуха, как я сразу же попадал в больницу. Мы жили в коммуналке. В нашу комнату никогда не заглядывало солнце. Свет горел с утра до вечера. Комната была разгорожена на две половины фанерным щитом, в одной половине жил я, в другой родители. Мне казалось, что кроме мрачной комнаты и больничных палат, иной жизни не существует. Самые счастливые моменты детства у меня связаны с отцом. Когда я выздоравливал, он брал меня на прогулки, в магазины, в выходные водил в кино, на качели, аттракционы. Вечерами мы часто устраивали дома беспорядок. До сих пор не понимаю, как все это могло оборваться.
Однажды, когда мне было пять лет, мы что-то мастерили на полу, неожиданно в комнату вбежала мать с радостным криком: “Я нашла! Я нашла недалеко и недорого, я нашла дачу!”. Отец почему-то нахмурился, отослал меня в свою половину. Уже по привычке, я взобрался в самый угол кровати, свернулся клубком и заткнул уши руками. Родители часто ругались, их ссоры пугали меня. На этот раз они только громко разговаривали, отец о чем-то просил мать, а она не соглашалась. Я лишь понял, что мы с матерью куда-то поедем вдвоем, без отца. Мне сразу стало грустно. С матерью мы, обычно, ездили в больницу. Слово “дача” для меня было чужое, и звучало оно пугающе.
То лето началось как-то вдруг, без зимы и весны. Как мы жили на даче, я не помню. Из того, что обычно запоминается, во мне ничего не отложилось. Но во мне остался пустынный двор с обветшалым колодцем, я любил на нем сидеть, а меня все время с него сгоняли. Еще любил прятаться в высокой, густой траве в чудно запущенном саду, с полуодичавшими яблонями. Нравилось лазить в сирени, вразброс бежавшей вдоль покосившегося забора. Я никогда не видел столько зелени, такого огромного неба. Мне хотелось обнять все деревья, кусты, нюхать все цветы.  Той, что владела этим царством, я не запомнил, но помнил ощущение ее присутствия. Вскоре приехал отец и забрал нас с матерью.

И вот я вновь в своей половине, точно никогда из нее не выходил. Там, за перегородкой, происходило странное, заставляющее меня сидеть, как мышь, тихо. Родители старались разговаривать вполголоса, отчего они говорили еще громче.

— Нина, ты не понимаешь! — взволнованно произнес отец.
— Нет, это ты, Сергей, не понимаешь! — не менее горячилась мать. — Я устала, устала! Витальке скоро в школу, ему необходимо укрепить здоровье. Зачем тебе понадобилось срывать нас с дачи? Ему там было хорошо! Ты о нем совсем перестал думать...
— Это ты о нем не думаешь! Я же просил не спешить... Я хотел... Но тебе не нужна семья, все: институт, ученики, твой чертов английский, только не семья! Впрочем, мы столько раз об этом говорили, не знаю, как нам, а Витальке там будет лучше. Там тоже сосновый воздух, озеро, сад, ягоды, овощи. Ксения добрая, у нее у самой двое парней... — тяжело выдохнул отец.
— Сад, огород, двое парней. Каждый день, утром и вечером, сорок минут на электричке. Сергей, это и есть твоя голубая мечта семейного счастья?! Ты бредишь! — с ужасом воскликнула мать.
— Я же просил тебя подождать, но ты...
— Ты-ы ее любишь? — тихо спросила мать.
Все, о чем они говорили до этого, оказалось вдруг неважным. Главное решалось сейчас, когда прозвучали слова, способные возродить или перечеркнуть десять лет жизни.
Отец долго молчал, а потом тоже тихо произнес:
— Мне с ней хорошо.

Женщины, порой, предпочитают сразу нож в сердце, чем слова, таящие в себе ложные надежды. Мать услышала то, что ожидала услышать. Ей гораздо было бы легче, если бы отец просто ответил “да”, что не оставляло бы уже в ее сердце никаких иллюзий.
Наступила тишина, а через несколько минут послышался шорох, затем глухой стук дверей. Я вздрогнул. Вряд ли я тогда понимал, что отец оставил нас с матерью навсегда, но я почувствовал страх одиночества и пустоту вокруг.

______________

Словно яблоко на две половины разломилась моя жизнь. Все каникулы, иногда и выходные я проводил у отца, вернее сказать, в доме его второй жены, Ксении. Самого отца я видел редко. Он уезжал рано, возвращался поздно, в иные выходные у него случались командировки. Дома он практически не бывал.

Ксения была женщиной строгой, сдержанной. Мне она казалась большой, необъятной, из-за высокого роста и полной фигуры, правда, полнота ей удивительно шла. И в ее круглом лице было что-то притягательное. Ксения всегда была в работе, она не выносила беспорядка. Ко мне она относилась не как к сыну своего мужа, а как к сироте: следила, чтобы я был сыт, чисто одет и чтобы ее дети меня не обижали, в стальном, она меня просто не замечала. Ее сыновья целыми днями носились по поселку, домой приходили изодранные, грязные, Ксения их ругала, ставила меня в пример. Она не понимала, что мне тоже хотелось пачкаться, рвать одежду, а не томиться в одиночестве и читать книги. Ее сыновья сразу дали понять, что дружить со мной не собираются. Я им и не навязывался, ревнуя их к отцу. Вся моя радость была в его появлении. Завидев его еще издалека, я бежал к нему навстречу. Он улыбался, брал меня за руку, иногда трепал по волосам. “Отдыхаешь? Ну-ну, отдыхай”, — произносил он и выпускал мою руку. Как всегда, он спешил к Ксении, она его уже поджидала на пороге. Я ни разу не слышал, чтобы они ругались, да и говорили они мало, больше молчали. Отец, сам того не замечая, все дальше и дальше отдалялся от меня, погружаясь в свою новую семью.

______________

Раздвоенная жизнь, где я оказался предоставлен самому себе, сделала меня замкнутым и молчаливым, а болезнь тихим и незаметным. Я рано увлекся Ибсеном, Дидро, Драйзером. В пятнадцать лет заболел Платоном. Он перевернул мои представления о мире, внушил, что нет ничего большего, чем познание высшей истины. Изучение античной философии привело меня к пониманию учения Христа. Тем сильнее впоследствии я полюбил Достоевского.

Я о многом мечтал. Мечтал найти свою свободу. Тогда все так ясно виделось, мой путь представлялся безоблачным. Увы, тогда я не мог знать, что свобода и истина дается долгим опытом души, в победе, как над жизнью, так и над собой. В юности мне казалось, что нет ничего, чтобы я не преодолел.

Когда я окончил школу, ни секунды не колебался, куда буду поступать. Но как только отец узнал, что я собираюсь на философский факультет, он тотчас примчался к нам, и сразу с порога закричал на всю коммуналку:
— Не пущу, только через мой труп!
Я сидел в своей половине, готовился к экзаменам. Отец вихрем влетел ко мне, вырвал из рук учебник.
— Не пущу! — задыхаясь, повторил он. Вслед за ним вбежала мать.
— Соседей запугал своим криком.
— Это все ты, ты... — накинулся на нее отец.
— Орешь, как резаный.
— Я тебе не дам испортить парня!
— Никто его не портит, — устало отвечала мать, пытаясь его увести. Отец отдернул руку.
— Пусть идет куда угодно, только не в твой гуманитарный!
— Но я уже документы сдал, через неделю первый экзамен, — вмешался я.
— Обратно возьмешь. Я не хочу, чтобы мой сын всю жизнь ходил нищим идиотом.
— Сергей! — возмутилась мать. — Пусть он делает то, что считает нужным.
— Нужным? Это сейчас у него голова забита чепухой, а через год от нее и следа не останется.
— Сергей, почему ты решил, что ты один знаешь, как нужно жить? Почему ты всегда решаешь за всех? Тебе не нравилось, что я занимаюсь наукой, ради тебя бросила докторскую. Я, как умела, сохраняла то, что ты называешь семейным очагом. До школы мы с Виталькой почти не вылезали из больницы, по ночам я писала твои курсовые, делала твои чертежи. Для тебя это было в порядке вещей, ты всегда диктовал свои условия, но это была моя жизнь. У Витальки начинается своя, не мешай хотя бы ему, достаточно того, что у него не было нормальной семьи!
— Семья? А кто в этом виноват? — отец глубоко вдохнул, чтобы выдать очередную обойму обид, но я заткнул уши и крикнул:
— Перестаньте! Вы всю жизнь собачитесь, делите то, чего нет. Я вырос и буду сам за себя решать, а вы... — не договорив, я выбежал из комнаты, не в силах выносить их споры. Я знал, они еще долго будут выяснять отношения.

Однако жизнь распределила все по-своему. Я не добрал одного балла, пришлось быстро поступать в инженерный институт. Вскоре я понял, что все равно, где учиться, почувствовав независимость. Наконец-то я тоже зажил своей жизнью. Мать, как и прежде, была вся в работе, приходила поздно, как бы между прочим, интересовалась моей учебой, друзьями. По выходным неизменно уезжала к своей Антонине Ивановне, к той самой, у которой когда-то сняла для меня дачу. Отсутствие матери, как раньше, меня уже не огорчало. Юность не позволяла предаваться скуке. Почувствовав свободу, я впервые радовался жизни. Мне казалось, что кино, дискотеки, кафе, вечеринки — есть настоящая жизнь.

Однажды мне почему-то некуда было пойти. Мать была на работе. Не зная чем занять себя, я вошел в ее половину, чтобы поискать какую-нибудь книгу. На столе лежал журнал. Я взял его, сел на кровать, стал пролистывать. Удивился, что мать особенно внимательно прочла один рассказ, даже сделала пометки на полях. Рассказ был небольшой, он мне показался странным: в нем не было сюжета, конфликта, только чувства двоих, явно чужих друг другу людей. Я не заметил, как вошла мать, и сколько она простояла на пороге.

— Извини, — невольно замешкался я, почему-то прячась от ее грустного и пристального взгляда.
— Тебе понравилось? — спросила она, садясь рядом.
— Что?
— Ты же прочел ее рассказ?
— “Ее”, это чей?
— Антонины... Ивановны...
— Как, она еще и пишет? — ехидно улыбнулся я.
— Не понимаю, как можно не любить того, кого не знаешь, — сухо заметила мать.
— Зато ты ее хорошо знаешь, — ревностно пробурчал я.
— Послушай, завтра выходной, махнем к ней вместе? Она тебя помнит и будет рада...
— Я ее не помню, и вообще, мне некогда, мне конспект сдавать, — я подскочил и убежал к себе.
Когда я собирался спать, мать осторожно вошла ко мне.
— Может все-таки вместе?
— Сто лет там не был и еще сто лет не буду, — процедил я.
— Спокойной ночи, — тихо ответила мать. Я не услышал в ее голосе странной печали, не увидел на ее еще не старом лице грозной тени.

На следующий день мать уехала. Уверенный в том, что она не вернется раньше завтрашнего вечера, я смело пригласил к себе девушку. Так я уже поступал не раз. Но утром я вздрогнул от скрипа дверей. Машинально выпрыгнул из постели, инстинктивно прикрыл лицо девушки одеялом.
— Чего так рано-то? — дрожащим голосом спросил я, на ходу одевая брюки.
— У Антонины срочные дела. Вижу, ты не один? Я сейчас завтрак приготовлю.
Мы хотели сразу уйти, но мать ни за что не отпустила нас без завтрака. Она вела себя с девушкой так, будто всегда ее знала. Наконец мы ушли.

Я боялся возвращаться домой, убежденный, что без скандала не обойдется. Нарочно тянул время. Мне представлялось, как мать звонит отцу. Как он, разъяренный, мчится от своей Ксении в город, чтобы чуть ли не сегодня меня женить. И очень удивился, услышав дома тишину. Крадучись проскочив к себе, я лег на кровать и замер. Я слышал, как за стенкой бродит по комнате мать, не решаясь войти, а, может, обдумывая как ей поступить, скорее, она ждала отца. Вскоре она вошла ко мне, села на кровать, я тоже поднялся. Мы долго молчали.
— Отца ждем? — спросил я.
— Не ершись. В последнее время с тобой невозможно разговаривать. Ты раньше таким не был.
— А ты знаешь каким я был раньше?
— Знаю ли? — протянула она, пристально в меня всматриваясь. — Я сегодня смотрела на тебя, ты давно вырос, а я это только теперь заметила. Ты прав, я тебя не знаю. Знаю все твои болезни, знаю, что ты любишь отца, несмотря на твою холодность к нему, но тебя...
— Мам, почему вы разошлись? — перебил я. — Я никогда не мог вас понять...
— Мы, наверное, сами себя не понимали и не понимаем. Сергей всегда хотел, чтобы было так, как он считает нужным, — тихо начала мать. Я не заметил, как в ее руках оказался носовой платок. Она мяла его, разглаживала, складывала, снова мяла. — Думаю, дело было не в том, что мы разные, по-разному смотрим на жизнь. Мы не умели быть вместе, не умели уступать и понимать. Сергей считал, что дом — дело женское, а ему часто приходилось готовить, убирать. Я не успевала: то твои болезни, то мой институт, то сессии отца. Мы ждали, когда получим квартиру, верили, что тогда все изменится. Но Сергей встретил Ксению. Она создана для дома, я — нет. Все, сынок, трудно объяснить. Лучше скажи, у тебя серьезно или так?
— А как бы ты хотела?
— Я просто мать, плохая мать, потому что, действительно, тебя не знаю, но я бы не хотела, чтобы ты свою жизнь начинал с ошибки, о которой будешь жалеть долгие годы.
— Мне с ней хорошо, понимаешь, хорошо!
— К сожалению, этого мало для совместной жизни.
— Кто тебе сказал, что я собираюсь жениться? Если, конечно, вы не заставите. Отец ведь не потерпит безнравственного...
— Прекрати! Твой отец упрям, как и ты, но никогда не был глуп и холоден сердцем. Он хочет, чтобы ты твердо стоял на ногах. Он любит тебя...
— Мать, не надо, — остановил я. От ее какого-то обнаженного голоса мне было не по себе.
— Сынок, — вдруг проникновенно произнесла она, крепко прижав к себе мои руки. — Я тебя очень люблю... Я...
Ее странный голос, глубокая печаль в глазах — напугала меня. Я обнял ее так, будто она должна была уйти куда-то очень далеко. В груди неприятно и больно сжало.
— Не бросай его, слышишь, не бросай! — Мать еще сильнее прильнула ко мне, будто хотела зарыться в моей груди. — Вы нужны друг другу! — прошептала она так, словно подавляла в себе слезы.
Мне впервые в жизни было по-настоящему страшно, казалось, страх исходил из сердца матери.

______________

Я не понимал, что происходило, какая-то неведомая сила заставляла спешить из института домой. Почти каждый раз я заставал мать дремлющей.
— Тебе плохо? — спрашивал я.
— Нет-нет, я просто устала, это скоро пройдет, — грустно улыбалась она, с усилием поднимаясь с кровати, шла подогревать ужин.
Вскоре участились приходы отца. До позднего вечера он сидел в половине матери. Уходя, он просил меня, чтобы я ее не тревожил. Однажды на лестнице я столкнулся с доктором. Он выходил от нас. Не успел я войти в комнату, отец вдруг обнял меня.
— Что с мамой?
— Это пройдет, пройдет, — неуверенно ответил он. — Пусть отдыхает, не беспокой ее.
Не знаю, показалось мне или нет, но глаза отца были влажными от слез. Он поспешил уйти. Мне очень хотелось войти к матери, не посмел. Через несколько дней мать больше не встала с кровати.
В тот вечер я, как назло, задержался в библиотеке. Влетев в комнату, бросив на стол книги, я заглянул к матери, она спала. Меня удивила странная неподвижность ее тела, я не слышал ее дыхания, осторожно коснулся рукой ее плеча и оцепенел. Я не столько осознал, сколько почувствовал: матери больше нет.
Неправда, когда говорят, что смерть узнают по холоду в спине. Не застывшее и бескровное тело заставляет вздрагивать, а печать вечности, пронзающая душу, внезапное ощущение зыбкости самой жизни. Неумение вместить в себя эту незримую, но столь ощутимую грань между жизнью и смертью.


Глава третья.
После смерти матери ничего не изменилось. Я продолжал учиться, каждый день возвращался в пустую комнату, чудилось, будто мать не то вышла куда, не то уехала к своей подруге, наверное, даже появление отца оставалось бы для меня привычным, если бы он трепал меня за волосы, задавал бы вопросы, на которые никогда не дожидался ответа. Он же молча проходил в комнату, клал на стол деньги, на миг замирал в некоторой нерешительности, оглядывался, как бы что-то ища, и, не найдя, уходил. Я не злился, но его поспешные молчаливые уходы неприятным осадком ложились на душу. Я ждал, когда он позовет меня с собой. Несмотря на мое сдержанное отношение к Ксении, так как я не смог ни привязаться к ней, ни принять, я готов был жить в ее доме, лишь бы быть рядом с отцом. Однако он ни на что не мог решиться, только виновато опускал голову. Я же ждал.

Осень подходила к концу. Как-то раз я проснулся и отрешенно смотрел, как паук ткал паутину на потолке. Внезапно осознал, что все кончилось, все! Мать уже никогда не войдет ко мне, не пожелает спокойной ночи, не коснется своей мягкой рукой моей щеки. Я же навсегда погребен в этой мрачной комнате, куда даже солнце отказывалось заглядывать. Я был один в мире, как тот паук на огромном потолке. Случайно задев рукой перегородку, я подскочил, и начал громить ее со всей ненавистью своей души. Она поддалась на удивление легко. Комната вдруг сделалась невероятно просторной и еще больше нежилой. Меня охватило острое чувство боли и обиды, зарывшись под одеяло, я проплакал весь день.

______________

Институт я бросил. Однажды я безотчетно слонялся по городу. День стоял скверный, серый, ветреный. Дождь то и дело сменялся снегом, ни осень, ни зима. Природа, как и я, не могла определиться, сомневалась в самой себе. Где же было мне разобраться в том, что происходило в душе? Вдруг кто-то хлопнул меня по плечу. Это оказался мой сокурсник. Он решил идти в армию, но его призыв был только весной. Я невольно ему позавидовал. Армия могла стать моим спасением, увы, я к ней был непригоден.
— Ну а ты чем занимаешься? — спросил приятель.
— Ничем, брожу вот.
— А предки не заставляют учиться, или они ничего не знают?
— Я один.
— Как один? — удивился приятель. — И в хате один?
— И в хате, — равнодушно отвечал я.
— Вот дурень! У него хата свободная, а он тут с кислой миной ходит. Ничего, мы мигом все исправим! — воодушевился приятель.
И исправил. В этот же день вихрь ворвался в стены моей комнаты, точно тишина в ней никогда не жила.

Бедный отец, он кротко сносил происходящее. Как и прежде, два раза в месяц он приносил деньги. В пьяной шумной суматохе на него никто не обращал внимания. Он тихо входил, осторожно клал деньги на сервант, и, пятясь, исчезал за дверью. Однажды он вошел так же незаметно. У меня на коленях сидела девчонка, я небрежно ее сбросил.
— И это все? — обратился я к отцу, когда тот уже был у дверей. Я встал, усади его за стол. — Давай выпьем. — Я налил ему водку в стакан и подал. Отец смутился, опустил голову. — Что, брезгуешь? С родным-то сыном? Ладно, давай за твою незабвенную Ксению? Тоже не хочешь? — я становился развязным, во мне горела костром обида, — а за мать?
 — Я пойду… — сконфузился он, поднимаясь, я с силой вернул его на место.
— Что, стыдно? За родного сына стыдно? Конечно, вышел вон и забыл, — с болью в голосе процедил я. — В покой, в порядок, в тишину, под теплый бок Ксении, к густым щам. А я? Я тоже хочу домашних щей!
Отец занервничал, залпом опрокинул стакан. Девчонка, что сидела у меня на коленях, заскучала, вернулась к столу, выпила из моего стакана.
— Этот старик – твой папаша? — спросила она, измеряя его недвусмысленным взглядом.
— Вроде того.
— Он милый. Папочка, может потанцуем? — предложила она заискивающе.
Отец подпрыгнул, как ошпаренный. Я громко рассмеялся.
— Что страшновато? Изменять не привык? Ты же у нас честный. Да ты не уходи, у нас еще только все начинается… — Но отец мигом выскользнул за дверь.

Время шло. Отец не пришел в назначенные дни, я встревожился, однако, старался о нем не думать. Месяц подходил к концу. Его все не было. Денег у меня тоже не было. Моя компания поредела, правда, от этого в комнате не стало тише, казалось, хмельной угар здесь поселился навсегда. Увы, он не в силах был заглушить моего ожидания. Я замирал всякий раз, когда к дверям приближались шаги соседей. Вздрагивал, когда открывалась входная дверь. Нет, я не мог поверить, что отец так легко отказался от меня, предоставив течению жизни.

И однажды утром, когда все спали, распахнулась дверь. На пороге стоял воинствующе настроенный отец. Я с трудом пробудился, компания угомонилась лишь под утро, у меня страшно болела голова. Отец внимательно огляделся. Сначала он бросил взгляд на стол, что напоминал помойный бак. Затем оглядел ребят – они спали, где и как придется. Он глубоко выдохнул, и одним махом руки смел все со стола на пол. Шум разбудил ребят. Они ничего не понимали, отец, не давая им опомниться; не разбирая, кто есть кто, и кто в чем был, вышвыривал всех подряд за дверь. Наконец крики и визги стихли. Комната опустела. Отец, довольный собой, устало опустился на стул.
— Это было в последний раз, — задыхаясь, произнес он, закуривая папиросу. — Ты сегодня же здесь наведешь порядок и сегодня же переедешь к нам. Хватит! Погулял и будет! Завтра пойдем на завод.
— Все? — усмехнулся я. Отец растерялся, от его решительности не осталось и следа.
— Виталик, я знаю, что виноват…
— Виноват?! — вскинулся я. — Мне-то от вашей виноватости ни жарко, ни холодно! Матери вот уже восемь месяцев нет, а ты даже ко мне на сорок дней не пришел, бродишь, как тень, ни да, ни нет, не промычишь…
— Ты прав… — совсем смутился отец. — У меня мало времени. Мы с Ксенией решили, что ты должен жить с нами, а комнату будем сдавать.
— «Мы с Ксенией», а нас с тобой нет? И почему теперь, может еще восемь месяцев подождали бы?
— Виталик… мое положение на заводе… ты должен понять… у главного инженера, без пяти минут директора…
— За свою репутацию испугался…
— Не надо так, ведь ты же знаешь…
— Ладно, — остановил я. — Не надрывай себя.
— Сынок, — совершенно смутился отец, не зная, как со мной разговаривать. — Я же понимаю… Но так нельзя, нельзя. Все это до добра не доведет. Ты же умный парень, сам должен понимать. Виталик, если ты хочешь, иди на свой философский…
— Поздно.
— Тогда нужно устроиться на работу. Ты пойми, не ради денег, с этим я тебе всегда помогу. Это нужно тебе самому, когда будет дело, тогда легче разобраться в себе. В общем, ты понял… Вечером обо всем поговорим. — В голосе отца появились даже твердые нотки. Он, было, хотел уйти, но, видимо, о чем-то вспомнив, закурил. — Видишь ли, мы про Антонину забыли, нехорошо, о маме ей не сообщили…
— Мы?
— Ну да, понимаешь, там кое-какие вещи Нины остались, надо бы их забрать.
— И что? — напрягся я.
— Я подумал, может, ты…
— Я?! — зло рассмеялся я. — По-моему, ты перегнул. Я знать не знаю вашей Антонины Ивановны. Вы от меня ею, как здесь в комнате, щитом отгородились. Только этот щит оказался прочнее вашей фанерной стенки. Тебе надо, ты и поезжай, или вон, пусть твоя Ксения, она все в свой дом тянет, что надо и не надо! — ком перехватил горло, и я замолчал.
— Опаздываю! — спохватился отец. — Короче, ждем тебя. Там и поговорим.
Он не ушел, убежал. Какое-то время я сидел неподвижно, а потом упал со слезами на кровать.


Глава четвертая
Стоял конец июня. Я и теперь не помню, как, оказался тогда на пустынном дворе, где меня пронзило острое чувство обнаженности. Это не я, а на меня смотрели все эти цветы, кусты, деревья, хотелось спрятаться, да разве от этих глаз спрячешься.

Пока я оглядывался, пытаясь включить детские воспоминания, на крыльце дома появилась женщина: высокая, с удивительно прямым станом, полноватая фигура, словно выточена мягкими, в то же время строгими линиями. Каштановые волосы слегка спадали на покатые, округлые плечи. Что-то пронзительное было во взгляде ее больших зеленых глаз. Внешне она мне совсем не показалась, я даже был несколько разочарован.

— Вы кого-нибудь ищете, молодой человек? — Спросила она приятным грудным голосом, внимательно всматриваясь в меня.
— Извините, я, кажется, заблудился, — пробубнил я, оробев.
— Вы в сомнении? Стало быть, имеете смутное представление о том, что или кого ищете? — от ее пристального взгляда я совершенно стушевался.
— Нет, я вижу, что ошибся…
— Может быть, я сумею вам помочь? Вас случайно не Виталием зовут?
— Как вы узнали? — поразился я.
— Так вы все же Виталий?! — обрадовалась она. — А Нина? Где мама? — напрасно она оглядывалась по сторонам. — Проходите, проходите в дом. Я так давно жду Нину, хотя бы весточку, она меня совсем забыла. На нее это так не похоже, — она буквально втащила меня в дом, усадила за стол.
— Я никого не ждала, у меня сегодня скромный обед. Думаю, от постного супа из щавеля вы не откажетесь? — засуетилась она у плиты.   Вот, кушайте пожалуйста,   она подала мне суп, и принялась мыть посуду..
Я ел, и с любопытством осматривал просторную уютную кухню, видно, этот уют создавала старая пузатая дубовая мебель. Меня поразил большой стол с толстыми с чуть приплюснутыми ножками. Вдыхая непривычный аромат деревянного дома, я не понимал что здесь делаю, какая сила притащила меня сюда.
— Боже мой, страшно подумать, что прошло пятнадцать лет! Тогда твоя мама была молода и красива, а я юна и глупа, — улыбнулась она самой себе, застыв с тарелкой в руках. — Никогда не забуду тот день. Я гуляла по саду, и так странно было, что кто-то меня зовет. Я вышла к дому, смотрю, стоит женщина невысокого роста, стройная, с короткими светлыми волосами и с таким обаятельным, милым лицом. Я сразу полюбила твою маму, ее нельзя было не полюбить. От нее веяло необычным теплом, ее печальные глаза не смотрели, а обнимали, охраняли. Она необыкновенная умница, но самая беззащитная женщина на свете. Извини, но у меня больше ничего нет, даже к чаю ничего нет. Сегодня утром мои ребята все подъели, постой,— она подошла к буфету, начала что-то искать. — Вот, на твое счастье два пряника осталось. — Бросив мою тарелку в таз с грязной посудой, она достала чашки, проверила заварочный чайник. — Все допили. Сейчас я свежий заварю. Знаешь, твоя мама почти всегда только о тебе и говорит. Ты, может, не знаешь, а она гордится тобой, она часто привозила твои фотографии. По ним, вероятно, я тебя и узнала. Я же помню тебя совсем маленького. Ты был такой худенький, тоненький, бледный, а глаза живые, любопытные, хитрющие. На месте тебе не сиделось. За тобой не в четыре, а в десять глаз нужно было смотреть. Твоя мама, увидев у тебя в руках жука ли, гусеницу ли, с ужасом восклицала: «Господи! Опять больницы, уколы, я не выдержу!». Она до ужаса боится насекомых, считает, что все, что ползает, летает – все ядовито. Она восхитительна в своей какой-то детской чистоте и наивности. Она спокойно вздыхала, когда ты засыпал. И совершенно серьезно возмущалась: «Тонечка, но почему у тебя так много деревьев и кустов, где водится вся эта мерзость. Почему твой дом стоит не в поле!» Я осторожно замечала, что в поле «мерзости» ничуть не меньше, но ей казалось, что они живут только в моем саду. Да, трудно поверить…

Я видел, как в хозяйке дома нарастало беспокойство. Она постоянно посматривала на дверь, рассеянно блуждая взглядом по кухне.
— А мама? — наконец тихо спросила она. — Почему не приезжает, не пишет? Я не решаюсь послать весточки, Сергей Петрович этого не любит.
— Я… я за вещами, — растерянно выронил я.
— За вещами? — упавшим голосом переспросила она, медленно опускаясь на стул.
— Мама прошлой осенью умерла, — с трудом выдавил я из себя.
— Нина?! — вскрикнула она и разом вся обмякла, лицо ее побледнело.
Наступило мучительное молчание. Мне казалось, что эта женщина не имеет права так глубоко переживать мою потерю, мою боль.
— Он всегда думал только о себе, — наконец прервала она молчание, оно становилось невыносимо.
— Кто? — не понял я.
— Сергей Петрович. Как он мог не сообщить мне о Нине… — задумавшись о чем-то своем, она поднялась. — Тебе нужно отдохнуть, пойдем, я тебе комнату покажу.
— Нет, спасибо, я домой.
— Завтра, а сейчас поздно. Тебе надо поспать, ты плохо выглядишь, — ее голос не то подчинял, не то вверял, ему невозможно было противиться. Она открыла дверь, впустила меня в комнату, сама не вошла. — Там все чисто, я недавно перестилала, ложись, отдыхай.
А мне уже было безразлично где я, мне хотелось как можно скорее добраться до любой постели, я буквально валился с ног, и не без удовольствия нырнул в свежую и мягкую кровать.

______________

Проснулся я от непривычной тишины, открыв глаза, не сразу вспомнил, где нахожусь, меня овеяло уютом небольшой комнаты. Мой взгляд упал на репродукцию Шишкина «Зима», что висела над кроватью В углу, у окна я заметил этажерку с книгами. Воздух в комнате казался нежилым, но что-то здесь смущало, даже пугало. Может белоснежные тюлевые занавески на окне? Или полевые цветы на столе? Откуда они взялись, были ли вчера? Комната будто затаила дыхание в ожидании не то хозяина, не то гостя. Кого она ждала? Кем дышали эти стены? Для кого создавался этот аромат живых цветов? Я посмотрел на стул, где вчера бросил свою одежду. К моему удивлению, она приобрела чистый и аккуратный вид. «Мама!»   чуть не воскликнул я, до остроты почувствовав ее присутствие. Так вот кого ждала эта комната! Здесь все дышало ею. Здесь все было создано для того, чтобы согревать ее раненое одиночеством сердце. «Прочь отсюда!» В один миг я оделся, приоткрыл дверь, к моей радости в кухне никого не было, и я уже видел себя на остановке. Однако и до сарая добежать не успел.

— Странная нынче мода у молодых, — услышал я за спиной. — Входя, не здороваться, уходя – не прощаться.
От растерянности я молчал, вдруг мою руку крепко схватили.
— Хотя ты и спешишь, завтрак тебе не помешает, пойдем, на сытый желудок легче принимать решения.

Я был голоден, от завтрака отказываться было глупо.
— Ты, вероятно, живешь у отца?
Я молчал, мне совсем не хотелось говорить о нем с этой женщиной.
— Тебе не хочется, и ты сбежал, куда глядят глаза?
Я удивился тому, как просто она выразила то, чего я и сам не понимал. Возможно этой проницательностью я и  был задет.
— Меня никогда не спрашивали, чего хочу,   отрывисто пробурчал я.
— Давно бросил институт?
— Вам-то что? Может я мечтаю стоять у станка! – раздражился я.
— Этому тоже нужно учиться, а с философским факультетом покончено?
— Не хочу стать идиотом или нищим, — не без сарказма произнес я.
— Сократ не был богат, но его трудно назвать идиотом, — сухо заметила она. — Впрочем, Сергей Петрович гуманитарных наук боится, как я лягушек. Правда, это ему не помешало стать ведущим инженером одного из крупных заводов. Но если бы не Нина, он так и остался бы до сих пор мастером.
Кто вы такая, Антонина Ивановна? Не без обиды за отца, и не без ревности к родителям, спросил я себя, а ей развязно заметил:
— Вы слишком хорошо знаете моих родителей, особенно отца.
— Очень жаль, что ты не поступил на филфак, — не обращая внимания ни на мой тон, ни на мои слова, она спросила, — какой предмет срезал?
— Историю, больше всего обидно.
— Я преподаю историю, могу помочь. Если постараться, можно еще и документы сдать.
— Спасибо, с тонкими материями я покончил. И вообще, не бейте на жалость, не пройдет, а отец пусть сам за вещами приезжает, он вроде, как и мать, проторил сюда дорожку! Я же ничего ни от кого не хочу, и участия мне ни чьего не нужно, тем более вашего! Прощайте!

Обожженный отринутостью жизни, я летел прочь из этого дома, который, как оказалось, играл немалую роль в моей судьбе.
Я долго бежал в неизвестном направлении. В себя пришел, когда понял, что нахожусь в лесу.
Раскинутым шатром повисло небо на зеленых макушках деревьев. Солнце разливало золотые лучи по земле. Игра красок, тепла, неба, солнца – все раздражало своим неуемным буйством. В душе царил мрак, тоска, а здесь столько ненужной жизни вокруг.
Неожиданно я подумал о том, что практически мне идти - то некуда. К отцу? — чтобы постоянно ощущать на себе его виноватый взгляд? Ждать, когда он заговорит со мной или протянет руку? Ревниво наблюдать за полнотой его семейной жизни и чувствовать себя обязанным за то, что меня пригрели, как сироту? Легче в петлю, чем жить у собственного отца на подаянии.
В свою комнату? — в этот мрачный гроб, в этот омут утраты дня и ночи, непроходящего тумана в голове, грохота музыки и касания чужих губ и рук?
Нет, я не мог вечно жить в провале сознания и чувств, а  как жить иначе, я не знал.

______________

До самого вечера я бродил по лесу. Вдруг до меня донеслись звуки музыки, Я огляделся, и там внизу, под склоном, увидел огромный костер, бликующий в зеркальной поверхности небольшого озера, вокруг костра веселились взрослые и дети, зачарованный необычной для себя картиной, я невольно приближался к ней. Ощутив жар костра, остановился.
  Я здесь тебя никогда не видела, - защебетал рядом приятный голосок.
  Вы мне?
Рядом со мной стояла девушка лет шестнадцати, светло-русая, с темными глазами, в ней была какая-то светлая непосредственность, и открытая приветливость.
  Тебе, ты откуда?
  Из города.
  А я здесь живу, то есть не тут на базе, а в деревне, я с бабушкой живу, родители у меня в городе, я школу окончу, и тоже буду жить в городе. Я очень люблю танцы, а здесь всегда так весело, и потом, что такое пять километров…
Я не столько слушал, сколько любовался этим милым бесконечно щебечущим созданием.
  А ты у кого-нибудь на каникулах?
  Я здесь случайно, а впрочем, я остановился у некой Антонины Ивановны…
  У исторички! – испуганно и удивленно воскликнула она. – И ты ее не боишься, меня так трясет, я ее ужасно боюсь…
  Она такая злая?
  Да нет, что ты, она просто очень строгая, у меня по алгебре пятерка, а по истории тройка. Пойдем танцевать!
Мне хотелось побольше расспросить об «историчке», но девушка увлекла меня к костру.
Через несколько минут я забыл обо всем на свете. Это была колдовская ночь: музыка, звезды, жар костра, а рядом милое создание - Лена. Никогда прежде я не ощущал такой легкости. Мне не хотелось, чтобы эта ночь когда-нибудь кончалась. После танцев, я вызвался проводить Лену, да и один я просто заблудился бы. Когда мы уткнулись в калитку, Лена робко спросила:
  А ты завтра ко мне придешь?
Что-то детское было в вопросе Лены, и я так же по-детски ответил:
  Конечно.

Однако идти-то мне, действительно, было некуда. Деревни я не знал. Где нахожусь, тоже. Искать «историчку» не приходило в голову. Я решил переждать ночь под первым попавшимся деревом, благо ночь была теплой. Я лег на землю, но от росы она была влажная, и меня вскоре залихорадило, пусть, решил я, если заболею, по крайней мере, хоть какая-то ясность. Вдруг в тени деревьев я заметил светлый силуэт, что-то очень быстро двигалось на меня, сев, я прижался к дереву, предательская дрожь пробежала по спине.
Когда же силуэт обрел ясные черты, я узнал эту прямую осанку, и обомлел.
— Слава Богу, насилу отыскала!
— Меня? — не верил я своим глазам. — Зачем? Как? Откуда…
— Здесь деревня, это как белый лист, ни одно пятно не остается незамеченным. Почему ты не пришел ко мне? Постеснялся?
— К вам? Разве я обещал? И может я в городе, а вы…
— Ну ты не в городе, в лесу, может, и не нашла бы…Ты сейчас, как сорванный лист, цепляешься за любые сучки, лишь бы не упасть. Я тоже сучок, и он понадежнее иных будет. Вставай, нечего на холодной земле сидеть, тебе вредно.
— Простите, но я никуда с вами не пойду! — твердо заявил я, раздражаясь ее настойчивости.
— Мой друг, — смягчив тон, начала она. — Я не собираюсь тебя неволить, но оставить тебя здесь тоже не могу. Ты голоден и продрог, вставай, завтра мы поговорим, и не заставляй меня повторять. — Она подхватила меня под руку, подняла с земли, не давая опомниться, продолжала. — Так-то лучше будет. В город-то, вижу, тебя совсем не тянет? Бывает. И дружить со мной не хочешь? Понимаю. Но чем спать на сырой земле и целыми днями неизвестно где шататься, лучше спать в теплой постели, и знать, что у тебя есть угол. Ты спокойно можешь жить у меня, мы не будем касаться друг друга, каждый сам по себе. Как, строптивый молодой человек, тебе подойдут такие условия?
— Если вы их не нарушите…
— За мной дело не станет, главное, чтобы ты не нарушил. И вот еще что, не вынуждай меня бегать за тобой по деревне.
Нет, в ее участии не было жалости, пожалуй, и сочувствия тоже, скорее вынужденное снисхождение не то к моей молодости, не то к моей неопределенности. Не знаю, что заставило меня подчиниться, быть может, безвыходное положение, в которое я сам себя загнал.

Глава пятая
Так началось мое избывание юности. Лена познакомила меня со своими друзьями, и мы часто устраивали на озерах пикники. В сумерках лазали в чужие сады за яблоками, а потом шли на танцы. У меня было чувство, будто я вылез из-под обломков на воздух. В удушливой атмосфере города я просто сжигал свое одиночество, здесь же, возможно впервые, жил.
В «свой угол» я возвращался то поздней ночью, то под утро. Для подруги матери меня будто и не было. Про себя я ее звал просто «Она», при не частых встречах, обычно по утрам, вынужденно говорил «Вы», я не выносил ее имени, оно злой тенью преследовало меня все детство.
Мы действительно жили, каждый сам по себе, что Она думала о моих ранних и поздних приходах, я не знал. Однако по утрам меня непременно ждал на столе завтрак, оставалось лишь подогреть чайник.
Бывало я просыпался от шума, это ее ученики поднимали гам, но Она владела их душами, как скрипач смычком. Стоило ей заговорить о какой-нибудь ушедшей эпохе, как все стихало, особенно когда Она начинала читать стихи. Ее голос приближался как бы издалека, захватывая, очаровывая, уводя. Он передавал не только ритм, настроение, саму музыку, но даже дыхание стиха. Иногда мне очень хотелось присоединиться к ученикам, договор не позволял. Не знаю, ложилась ли Она спать, когда бы я ни пришел – из-под дверей ее комнаты всегда струилась тонкая полоска света. При всей обоюдной отстраненности, я вполне мог бы даже забыть о ее существовании, но я интуитивно чувствовал, что за ее мнимым равнодушием что-то таилось. Она так легко позволила мне жить у себя, готовила, ухаживала, при этом относилась ко мне как к некоему предмету, то ли приевшегося, и потому не замечаемого, то ли не имеющего никакого значения. За кого она меня держала? За безденежного квартиранта? За сына своей подруги, перед которым чувствовала свою вину? Я не заметил, чтобы ее мучили угрызения совести, меж тем как я винил ее в своей неудавшейся жизни. Впрочем, я мало задумывался обо всем этом, равно как и о своем странном положении, не давя на совесть, я использовал его во всей широте для своей праздности, как и чем все может закончиться, меня не волновало.

Однажды мы с Леной очень поздно возвращались с танцев. Обычно мы заходили к ней, ее бабушка поила нас чаем. В этот день приехали родители Лены. Увидев свет во всем доме, она чего-то вдруг испугалась и ни за что не хотела идти домой. Тогда я пригласил ее к себе. Она еще больше испугалась.
— К историчке? Да я прямо на пороге умру, меня в школе бросает в дрожь, когда ее вижу.
  Глупая, причем тут школа, мы с ней, как в коммуналке, она даже не заметит тебя, уверяю.
Меж тем, подойдя к дому, я приложил к губам палец, Лена, было, подалась назад, я  схватил ее за руку. Мухи громче жужжат, чем мы вошли в кухню, как всегда, полоска света рвалась из Ее комнаты, мы прошмыгнули ко мне. Вот тогда я впервые поцеловал Лену, через минуту и вовсе осмелел. Она же от страха не могла даже шевелиться, чем я бесцеремонно и воспользовался, без усилий расстегнув  ее блузку, добираясь до ее маленькой и упругой груди.
— Не надо, Виталик, — дрожащим голосом прошептала она, останавливая.
Чтобы успокоить, я нежно обнял ее и уже потянулся к губам, как вдруг яркий свет ослепил нас, на пороге стояла «историчка». Лена вскочила, забилась в угол кровати, неуклюже поправляя блузку.
— Леночка, — мягким голосом произнесла Она. — Твои родители тебя заждались, пойдем, я тебя провожу.
— Это уже наглость, вы не имеете права лезть в мою жизнь! Вы…
Мое возмущение было проигнорировано ироничной улыбкой. Когда Она увела Лену, меня охватило бешенство, я понял, это не Ее безразличие ко мне было мнимым, а моя свобода. Как я мог подумать, что подруга моей матери ослепнет на меня, да я все испортил, теперь я мог ожидать самого худшего – выпроваживания в город.

Она не успела войти, как я тотчас накинулся на нее:
— Вы не имели права…Вы нарушили договор… Моя жизнь вас не касается…
— Не кричи, не глухая! У Лены строгий отец, в общем я сказала, что мы засиделись за лото, и не заметили, что уже очень поздно.
— За лото?!
— Тебе тоже пора спать, все разговоры оставим на завтра, – сухо сказала Она, оставляя меня в недоумении и в тревоге.

Утром я проснулся от громких голосов, доносящихся из кухни. «Родители Лены!» - ударило меня. Я вмиг оделся и уже собрался выйти, как вдруг примерз к полу, узнав голос отца. Колючая дрожь пробежала вдоль спины. Ну конечно Она, как все! Я хотел убежать в окно, совсем, навсегда, от всех, не знаю, что заставило прислушаться.
— Вы в мое положение войдите, Антонина Ивановна. Мне ведь тоже нелегко. Думаете, у меня сердце не болит, еще как болит. После смерти Нины я не узнаю сына. А ведь был таким тихим, послушным, от книг нельзя было оторвать. Вы поймите, я уже заместитель директора, такое положение ко многому обязывает. Мне развод чего стоил, а теперь вот и сын. Когда им другие органы займутся, сраму не оберешься. Ксении-то моей каково, все же сын Нины… Я ведь еще детей Ксении поднимаю. Вы вот педагог, подсобили бы с парнем? Я ума не приложу, что с ним делать, а вы с детьми работаете. Вижу, он тут прижился, а то бы давно сбежал. Парню помочь надо, его вон как вихляет, а вы там всякие тонкости знаете. Потом, вы ведь подруга Нины, вы бы должны…
— Сергей Петрович, — оборвала Она его. — Вы иногда думаете, что говорите? Что я должна? Телегу подтолкнуть? Виталий уже взрослый парень. Ему не толкач нужен и не педагог, ему любовь нужна, вы ему нужны! Как вы могли оставить его одного! Мало того, что вы жизнь Нине сломали, так теперь сыну… Нет, молчите! Вы сами приехали, вы просите у меня помощи, если бы не Нина, я бы вас на порог не пустила…
— Вы напрасно горячитесь. Нина-то тоже не очень-то о парне думала…
— Я с вами пререкаться не намерена, тем более, решать за вас. Вы приехали за сыном, вот и забирайте его!
Я еле успел отпрыгнуть от дверей, Мы встретились глазами с отцом, оба будто стояли по разные стороны моря. Антонины Ивановны не было.
— Я рад, что ты здесь, — пробубнил отец.
— Во двор пошли, — буркнул я.
— Да-да, на воздух, здесь очень душно, я давно хочу курить.
Он поспешно вышел, расстегивая на ходу ворот рубахи. Мы сели на лавку. Отец протянул мне папиросы.
— Я с фильтром.
Впервые за много лет мы сидели плечо в плечо, а близости между нами не было.
—Сынок… — преодолевая свою нерешительность, начал отец.
— Когда едем? — перебил я.
— Прямо сейчас. Ксения тебе комнату приготовила, будешь жить один, как барин. На заводе я договорился, пойдешь учеником к лучшему мастеру, а там на курсы отправим, глядишь, мне преемником станешь.
— Ты мать любил? — спросил я, не слушая.
— Что? — потерялся он. — Ты это к чему?
— Перед смертью она просила, чтобы я не бросал тебя, смешно. Я никогда не мог вас понять. Мать все пыталась мне внушить, что для меня развод ничего не изменил. Изменил, все изменил! У тебя была Ксения, у матери эта… подруга, у меня – никого!
— Перед тобой мы оба виноваты, ладно, вставай, поехали. У меня времени в обрез.
— Как, не попрощавшись? — удивился я, машинально поднимаясь с места.
— Она привыкла.
— Что значит, привыкла? — насторожился я. — Ты ее знаешь? То есть не хуже мамы… вернее… Так это сюда были твои загадочные командировки, — внезапно догадался я. — Меня, значит, к Ксении, к чужому мне человеку, а вы сюда, развлекаться? – задыхался я от обиды.
Отец вцепился мне в локоть, лихорадочно шепча в ухо, не замечая, уводил меня со двора.
— Жизнь-то, сынок, путаная штука, клубок один, концов много, поди узнай за какой потянуть. Нам с Ниной вместе никак нельзя было, и совсем друг без друга нельзя было. Семьи у нас не было, верно. Только я без Нины ничего не стоил бы, ведь это она меня сделала тем, кем я есть, и вообще она была главным моим советчиком всем…
От сумбурных слов отца у меня кружилась голова, горьким осадком на душу ложились неприятные догадки их тайной жизни. Мне хотелось кричать. Я понял, что сейчас не смогу поехать к Ксении.
— Отец — прокашлялся я. — Я потом, я позже, сам…
— Да-да, конечно! — неожиданно обрадовался он. — Понимаю, тебе подумать надо, оно горячку пороть нечего, верно. Пока ты здесь, я спокоен. Антонина хотя и со странностями, но умная, тонкая, плохому не научит. Ты ее не чурайся. Ну, коль решил, иди, нечего тебе тут торчать, – в его голосе послышалось раздражение.
— Денег дай, — потребовал я, проглатывая ком обиды.
— Конечно-конечно, — он полез в карман, не считая, вынул из кошелька деньги, отдал мне.

Нет, он торопился не от меня избавиться, а спрятаться, затаиться, как улитка в раковине, чтобы я не заметил его мучений, страданий, в которых он боялся признаться даже себе. Сунув деньги в карман, я пошел прочь от остановки. Что-то заставило меня обернуться. Отец, прислонившись к каменной стене, стоял, покинуто и одиноко. Его некогда широкие плечи подались вперед. Седина обесцветила черную голову. Глубокие морщины изрезали лицо. В свои шестьдесят он походил на согбенного жалкого старика. Мне захотелось броситься к нему, обнять, но его отрешенный, безжизненный взгляд оттолкнул.

И вновь я был ничей. Возвращаться к Антонине Ивановне я не собирался, теперь я знал точно, эта женщина отняла у меня все: детство, родителей, жизнь которых была здесь, в ее доме, вне меня и без меня. Я же свою, еще короткую жизнь ходил в чужой одежде и по чужой дороге.

Я шел наугад, чувствуя на себе предательство всего мира. Ноги привели меня к озеру. Песчаный пляж был полупустой, в воде купались только дети, август для них не был помехой. Спускаться к воде я не стал, нашел небольшую полянку, лег, закрыл глаза, надеясь, что уже никогда их не открою.

______________

Пробудился я оттого, что кто-то настойчиво теребил меня. Никак не мог сообразить, во сне это или наяву. Вокруг было черным-черно.
— Взял моду спать на земле. Мне девочки сказали, что Сергей Петрович уехал один. Я так и знала, вмешиваться не хотела. Да и парень ты уже взрослый, должен уметь за себя постоять. Полдня гоняюсь за тобой по деревне. Тебя то здесь, то там видели, я тебе не девочка, чтобы носиться всюду за тобой.
— Зачем? Что вы прилипли ко мне? Оставьте меня в покое! Я не хочу вас видеть! Я никого не хочу видеть! Чего вы ко мне все лезете!
— Вставай! — приказала Она. — Это не я, а ты на мою голову навязался. Вставай же! Тебя лихорадит, мне только этого не хватает.
— Оставьте меня! — одернул я ее руку. — Мной, как родителями, вам не удастся позабавиться… — в это время меня качнуло.
— Давай-ка сядем, вон дерево, похоже, у тебя температура.
Мы сели, у меня продолжала кружиться голова, и перед глазами прыгали звездочки, что мне не помешало едко заметить:
— Стало быть, вас не только мать развлекала, отец тоже!
— Развлекал, — спокойно повторила она. — Когда твой отец приезжал, мне хотелось бежать из дома. Он, как тот медведь из басни Крылова, все пытался на свой лад переделать. Мои школьники уходили, друзья Нины уезжали. Нина ничего не замечала, она погружалась в Сергея, как в пучину. Меня всегда поражало, как они при такой поглощаемости друг другом, не смогли сохранить семьи. Глядя на них, трудно было поверить, что они ссорятся через каждый час. Иногда я подливала масла в огонь, пытаясь уговорить Сергея, чтобы он разрешил Нине ко мне брать тебя, он же просто затыкал мне рот…
— Выходит, им было совсем не до меня.
— Нет, это не так, не так, поверь мне. Они оба тебя любили… Сергей Петрович тебя любит, но то, что хорошо для одного, не всегда хорошо для другого, вот этого он никак не мог и, похоже, не может понять. Он трудный человек, хотя и безобидный. Ключ к нему знала одна Нина. Знаешь, этот разговор непростой, а тебе, я вижу, совсем худо, пошли-ка домой, тебе нужно согреться, попить горячего. Пойдем, Виталий, пойдем.

Я лежал, а за мной ухаживала та, которую еще минуту назад я ненавидел за то, что была вхожа в самое сердце моих родителей, полноправно участвовавшую в их жизни, знающую все их тайны и слабости. Кажется, я начинал понимать, почему этот мир был закрыт для меня. Матери хотелось иметь что-то свое, ей одной принадлежащее. Этот уголок был островком, где можно было надеяться на несбыточное. Иллюзия надежд заменяла насущные проблемы, отдаляла от настоящего. Увы, я и сам чувствовал эту необъяснимую иллюзорность. Может быть поэтому, когда Она собралась уходить, я остановил ее за руку.
— Не уходите, прошу вас! Не оставляйте меня одного! — Мне внезапно стало страшно от темноты за окном, от стен, что хранили дыхание матери, от всей сумятицы, происходящей в моей душе.
— Не уйду, — полуулыбнулась Она, присаживаясь на край кровати, не выпуская моей руки.   Ты горишь, боюсь, без доктора не обойтись. Завтра утром посмотрим…
— Почему они со мной так? — и слезы сами хлынули из глаз.
— Ну, вот еще, выдумал, не разводи здесь мокроту. В жизни, мальчик, очень трудно объяснить, когда человек прав, когда нет. Причин, обстоятельств, так много, что не всегда хватает сил взвешивать их. Ты должен быть уверен в одном, твои родители тебя любили, они не хотели тебе зла, просто они жили, как умели. Сергей Петрович искренне верил, что у Ксении тебе лучше, чем в коммуналке, где ни воздуха, ни света, одни тараканы и сырость, от которой ты часто болел. У Ксении природа, и ты чист и сыт. Нина была гениальным лингвистом и бездарной хозяйкой. Твоему отцу нужна была простая женщина, как Ксения, для которой дом – все. Для жизни ему нужна была Нина, умная, тонкая, сильная. Чтобы жить под одной крышей, одной любви мало, а может, любви и вовсе не нужна крыша.
— Неужели тарелка супа важнее…
— Молод ты еще, чтобы судить о том, что важно, а что нет, — рассердилась вдруг Она. — Спи, это будет правильно. Придет новый день, а с ним новая жизнь.
Последние слова донеслись до меня уже откуда-то издалека. Я почувствовал, как теплая волна подхватила меня и понесла в бесконечность.


Глава шестая.
Во время болезни мне снился сон, что я плыву на белом пароходе. Безбрежная синева, ослепляющее солнце – резало глаза. На палубе праздно и лениво расхаживали пассажиры. Вокруг царила атмосфера полной беззаботности. Казалось, ничто не может нарушить этого удивительного покоя. И вдруг, неизвестно откуда, налетел резкий порыв ветра. В одну секунду небо стало черным. Над пароходом нависла непроницаемая мгла. Огромные пенистые волны с ревом бросались на палубу, угрожая поглотить этот единственный островок жизни в безбрежном море. Началась паника. Пассажиры метались то в одну сторону, то в другую. Они падали, сбивались, топтали друг друга. Меня охватило цепенящее чувство ужаса, чувство конца. Еще чуть-чуть и меня, как и других пассажиров, сметет свирепой волной в море. И тут на носу парохода я увидел женщину в белом. «Она!» — пронеслось в голове. Нет, то была не смерть, а женщина в кисейном платье, она одна  сохраняла спокойствие. Стихия обходила ее, и лишь ветер трепал ее волосы и рвал подол платья. Внезапно меня пронзила не мысль, чувство, всем нутром осознал, что я люблю эту женщину, понимаю, что если ее нет, то и смерть ничто. Я рвался к ней сквозь обезумевшую толпу, волны то и дело отбрасывали меня назад. Но я не сдавался, вставал, полз, пробивался, одержимый одним желанием: во чтобы то ни стало дотянуться до этой женщины. В часы ли, минуты ли, я прожил целую жизнь, ощущая полноту зыбкой грани счастья и потери. Наконец, я тяну к ней дрожащую окровавленную руку, касаюсь подола ее платья…
Сон оборвался толчком в грудь. Я открыл глаза, кроме движущегося тумана, ничего не вижу. Только неясное очертание чьего-то лица.
«Добрался», — подумал я, но туман рассеялся.
— Вы? — недоуменно протянул я, не понимая, где нахожусь.
— Слава Богу, пришел в себя. Четыре дня беспамятства, я чуть с ума не сошла. Ты до смерти напугал меня. Это все твои ночные гулянья по озерам, твоя ветреность, обнимки с сырой землей.
— Четыре?!! Мне же нужно к отцу!
— Уже не нужно, он прислал тебе деньги и теплое белье. Он всегда умел быть внимательным на расстоянии, — Она последние слова произнесла чуть слышно. — Я суп тебе принесла, тебе надо восстанавливать силы. Знаешь, я совсем не умею ухаживать за больными, у меня некому было болеть, сама я… а вот тебя бить некому.
— А вы побейте, — рассмеялся я, с удовольствием уплетая суп.
— Придет время, побью, еще супу принести?
— Не-а.
— Тогда отдыхай, поправляйся. Вот тебе Плутарх, кажется, его ты не читал. Я пошла.
Еще недавно Она была чужой, и вдруг ее присутствие я ощутил, как тепло горячего камина.

Пролежал я в постели целую неделю. Моя болезнь в этот дом внесла особый ритм. По утрам осторожно поскрипывала дверь, в комнату входила Она, мягко улыбалась, но ее улыбка всегда была до странности сдержанной. Она заставляла меня принять лекарства, говорила несколько незначащих фраз и исчезала. Вечером она приносила печенье, садилась рядом, и я не замечал, как вовлекался в разговор, который иногда длился до полуночи. Мы говорили обо всем: о жизни, о литературе, о философии. Она, как бы между прочим, в то же время настойчиво подводила меня к тому, что я должен учиться и осуществить свою мечту, которая в этих стенах вновь начинала завладевать мной.

Однажды я проснулся и напрасно ждал, когда скрипнет дверь, через полчаса решил выйти сам на кухню. На столе приготовленный завтрак был прикрыт полотенцем, а рядом лежала записка.
Сунув бутерброд в рот, я прочел записку. «Мой друг, пей, ешь, чайник подогрей, не ленись. Долго по двору не ходи, ты еще слаб». Подкрепившись, и чувствуя себя вполне здоровым, я вспомнил о Лене.

Я уже практически вошел к себе, чтобы взять свитер, и тут остановился, привлеченный приоткрытой дверью в запретную для меня комнату. Искус войти был сильнее страха.
Меня поразило огромное количество книг. Где их только не было: на полу, на тумбочке, не говоря уже о столе и стеллажах. Над рабочим столом висели фотографии, в основном, незнакомых мне писателей. Я увидел исписанный лист мелким аккуратным почерком, перечеркнутый красным крестом, не удержался, поднес к глазам.

«Не знаю, что вы находите в своем князе Мышкине, — запальчиво проговорил Ипполит. Он давно насмешливо наблюдал за друзьями, не смея прервать беседу. Но какое-то слово особенно его задело, и он решился вклиниться в разговор. — Вы из своего Мышкина делаете какого-то Иисуса. Неужели вы не видите, он только говорит и ничего не делает. Он оправдывает зло, защищает негодяев, но это только слова. Да, он добр, умен, но к чему это приводит? Он только вносит раздоры в души, смятение, увеличивает вокруг себя козни. Он не в состоянии сказать ни да, ни нет. Его добро развратило душу одной женщины и сгубило душу другой. По идее, Достоевский должен был отправить Мышкина не заграницу, а на эшафот.
Друзья были поражены внезапному красноречию Ипполита, которым, как им казалось, он никогда не отличался. Они часто посмеивались над этим тихим, незаметным человеком, ради развлечения терпели его приходы. От неожиданности друзья стали острить по поводу его выступления, но Ипполит нисколько не смутился. Им и в голову не приходило, что он восстал не против князя Мышкина, а против них, он решил бороться их же оружием…»

Я почувствовал, как лист ускользает из рук, и невольно возмутился.
— Э, я еще не дочитал…
— Что ты здесь делаешь? — не без гнева в глазах спросила Она, кладя лист на стол.
— Я…я… это ваше, это вы? — растерялся я.
— Мы, кажется, договорились, чтобы ты не пихал свой нос, куда тебя не просят!
— Вы … мне понравился ваш Ипполит… и вы так думаете?
— Мои мысли тебя не должны интересовать, скверно читать то, что тебе не принадлежит. Пошел вон отсюда! — Она была не на шутку рассержена. — Впрочем, коль ты на ногах, тебе полезно будет подышать свежим воздухом, — она автоматически села за стол и сама не заметила, как тотчас сосредоточилась на исписанном листе. — Мы идем в лес, – уже отсутствующе добавила она.
— В лес? А где вы были?
Она уже что-то писала, поправляла, вычеркивала, думая о своем, безотчетно ответила:
— На дворе осень, а осень начало учебного го… — через секунду она полностью погрузилась в свой мир.

«В лес», — передразнил я, падая на кровать, мне вдруг сделалось скучно, и нестерпимо потянуло в город. Здесь мне уже нечего было делать. Лена пошла в школу, друзья все разъехались. «Уезжаю», — твердо решил я. В один миг собрал сумку, выбегая, громко крикнул:
 — Я уезжаю!
Она рассеянно посмотрела на меня с порога своей комнаты.
— Да-да, — задумчиво произнесла она, скрываясь у себя, — Что? — опомнилась она, возвращаясь. — Уезжаешь? Куда?
— Домой, к отцу, все равно…
Что-то тщательно обдумывая, она попросила меня сесть. В ее голосе было нечто такое, что заставило меня подчиниться.
— Сегодня утром, — начала она, делая над собой усилие. — Сегодня ко мне в школу приезжал Сергей Петрович…
— Отец? — поразился я.
— Он приезжал поговорить, — продолжала она довольно сдержанно, не обращая внимания на мое удивление. — У него изменились обстоятельства. Сыновья Ксении изъявили желание жить дома и, кажется, один из них женится. И… и на работе у отца сейчас что-то происходит, я не поняла, — она с трудом подбирала слова и напрасно старалась смягчить тон, возмущение все равно проскальзывало. — Он считает, что раз так удачно все складывается, ты бы мог остаться у меня.
— Удачно для кого? — горько усмехнулся я. — Теперь к вам меня сбачить хочет.
— Виталий, – она положила свою руку на мою. — Пойми, это временно, он тоже о тебе волнуется.
— Он не за меня, за свою Ксению волнуется, пусть не переживает, я не нарушу его семейной идиллии, без него обойдусь, без него проживу, я поеду…
— Не горячись. Мне кажется, до сих пор мы с тобой неплохо уживались. Я не стану тебя принуждать, но у меня есть условие. Если ты остаешься – то не для того, чтобы бездельничать, ты будешь готовиться в университет, я помогу тебе пройти весь необходимый материал, и на будущий год ты обязательно поступишь. По-моему, учиться лучше, чем убирать навоз за коровами. Как бы то ни было, а решать тебе.
Я долго молчал, понурив голову, бессознательно крутя в руках пачку сигарет.
— Знаешь, – первой заговорила она, — пойдем в лес, тебе нужно развеяться, а там уж сам решишь, как быть. Пойдешь? — проникновенно спросила она. В ответ я смог лишь кивнуть головой.

______________

— Я не люблю осень, — говорила Она, слегка приглушая голос, и, словно боясь нарушить музыку леса, тихо ступала по опавшей листве. — Помнишь:

Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной.

Она поднимала голову в прозрачную синеву неба и замирала, как птица на лету. Казалось, она вся растворялась в желтой бахроме берез. Одиночество клена, будто заблудившегося среди сосен, передавалось и ей. Она печально улыбалась на его поклон, а он сбрасывал на ее руки обожженные пурпуром листья. Вся она сливалась в ярких красках осени, в ее прощальных звуках. Как странно, уже больше месяца я жил бок о бок с этой женщиной и ничего не знал о ней, ее не знал. К ее присутствию я относился, как к должному. И вот здесь, под светло-голубым сводом, среди аромата сухой травы и хвои, среди золотого хоровода берез, я впервые знакомился с ней. Она говорила со мной так, как, наверное, с кустом или деревом. Человек, приученный к одиночеству, часто забывает о своем спутнике. Она так же вдруг замолкала, как птицы. И я чувствовал неуместность даже звука своего голоса.
— А вот это, — возвращалась она из какого-то своего далека, и вновь читала стихи. Они слетали с ее уст так же легко, как дождь с тяжелых туч. — Знаешь, — продолжала она мечтательно и в то же время грустно, — Я часто встречаю рассветы, провожаю закаты. В природе от травинки до самой маленькой букашки все заняты своим делом. Я чувствую себя частью бесконечного мира, когда смотрю на всю эту красоту, на вечное движение этой великой, точно распределенной жизни, — внезапно она замолчала.
Мне почудилось, будто ее сбила неловкость собственного обнажения. Она ждала отзыва на свое, а я молчал, захваченный ее голосом и откровением.

В лесу раздавались голоса, мимо нас пробегали грибники. Неожиданно все странно стихло. Я почувствовал себя покинутым и забытым. Рядом никого не было. Неясный страх заставил обернуться и, как на столб в темноте, наскочил взглядом на Ее неподвижную фигуру. Наверное, только сейчас по-настоящему я разглядел ее. В ней не было той красоты, которая бьет в глаза и теснит грудь. Ее крупные черты, слегка приглушенные, были полны захватывающего, одухотворяющего огня. Само лицо открытое и в то же время беспомощное в своей внутренней незащищенности. Взгляд зеленых глаз был глубинный, острый, пронзительный.

— И вы… вы… как вы можете жить здесь! — воскликнул я, непроизвольно возмущенный странным чувством несправедливости. — Вам нужно уезжать отсюда, вы здесь загубите свою жизнь…
— О, я это уже слышала, — улыбнулась она, подхватывая меня под руку, увлекая дальше по лесной дороге. — Порой судьба по-своему распоряжается человеком. Я никогда не думала, что буду жить в деревне. Правда, о своем будущем я мало заботилась. Я не жила, а будто сдавала кросс. У меня ничего не было лучше детства и юности, несмотря на то, что мы с отцом жили вдвоем. Мать умерла, когда мне не было еще трех лет. Отец — был всей моей семьей. Он меня не воспитывал, пустил мое развитие на самотек. Он был вторым секретарем в Горисполкоме.  Ничего важнее работы для него не было. Это был честнейший человек, он всю жизнь верил в иллюзию общего братства. Верил, что коммунизм воцарится на всей земле. У нас ничего своего не было. Казенная квартира, казенная мебель, даже посуда с номерами. Я привыкла к тому, что в этом мире ничего тебе не принадлежит. Здесь все заимствовано... Однако положением отца я пользовалась, не стесняясь. Я им пугала учителей, чтобы ко мне не привязывались. Я росла своевольной, строптивой, делала все, что мне вздумается, правда, за рамки не переходила. Я доставала билеты в театр, проникала в библиотеки, куда простых смертных не пускали. В общем, я доставала и проникала во все, что находилось под гласным и негласным запретом. Отцу, конечно, не нравилось. Он ругался, но не сердился на меня. В педагогический я пошла только потому, что туда не принимали моих подруг, со мной их взяли. Однажды, где-то на пятом курсе, я написала один рассказ и отправила его в «Юность» К моему удивлению, его напечатали. Даже отзыв хороший написали. И я решила: перевожусь на литературный. Отец просто взбесился. Он не хотел об этом и слышать. Он считал, что для женщины это не профессия – писатель. Мы впервые с ним крепко поругались, о чем я сожалею до сих пор. На счастье отца, я познакомилась с одним молодым человеком, мы собирались пожениться. Отец так обрадовался, что в подарок нам купил этот старенький дом, чтобы в нем нянчиться с внуками. Через несколько месяцев у отца случился инфаркт. Его не стало в считанные дни. Вскоре квартиру вернули Горисполкому. Я переехала в общежитие. Так, окончив институт, я попросила направление в эту деревню. Все равно бы отправили в какую-нибудь Тмутаракань. Вначале даже обрадовалась: тишина, покой, зелень. На деле все оказалось далеко не так романтично, как мне представлялось. То лето, когда приехала Нина, было моим первым летом в деревне, а позади уже оставалась долгая непростая зима, – она замолчала, казалось, ее отвлекла сухая ветка, что она подняла с земли. Она не заметила, как выпустила мою руку, как замедлила шаг, как ушла в прошлую жизнь; прислонившись к стволу сосны, устремив куда-то очень далеко свой взгляд, она отсутствовала.
— А как же молодой человек? — спросил я.
— Молодой человек? — рассеянно произнесла она. — Он растаял как облако. В сущности, его не было, реального не было, печально улыбнулась она.
— С тех пор вы никого не любили? Вы… такая, такая… — смешался я под ее проницательной улыбкой.
— Дружба, любовь, мой друг, это удары одного топора. Кроме боли они ничего не приносят, — как-то холодно произнесла она.
— И это говорите вы?! Та, которая пишет о любви?! Я не верю!
— Береза дарит свою красоту просто так. Она не может ранить душу ни тем, что расцветает, ни тем, что увядает. Человек же даже даря, ранит.
— Но…
— Тебе хочется знать, что такое любовь? Читай классиков, особенно их письма. — Обрезала она.
Ее внезапное раздражение поразило меня. Она больше со мной не говорила. Да самого дома мы шли молча.

Я никогда не мог понять этой женщины. Обладая поразительной внутренней убежденностью, проницательностью, всегда открытая, прямая, она никого не допускала до себя, никого не впускала в свою душу. Так вышло, что я прожил у нее два года. За это время мы сдружились, по-своему привязались друг к другу, однако между нами так и не образовалось душевной близости. Лишь моя болезнь, точно не желая отпускать меня из деревни, как-то нас роднила. Постепенно я научился принимать Антонину Ивановну такой, какой она была: живущей в каком-то своем, особом мире, который она ревностно охраняла от всякого посягательства.

Глава седьмая.
Не спеша, мы с Асей приближались к дому отца. Завидев нас еще с крыльца, он вышел нам навстречу. Его лицо привычно исказилось неловкой улыбкой. Даже спустя столько лет, он не мог преодолеть в себе чувство вины, и всегда терялся, боясь выдать радость.
Мы поднялись на террасу, где нас уже ждал ужин. Ксения крутилась у стола. Эту женщину годы не брали. В свои шестьдесят лет она сохранила удивительно чистое лицо, ей по-прежнему шла полнота, в ее дородности даже была некоторая грациозность.
Мы еще не успели сесть за стол, как она спросила:
— Деньги привез? Мы уже штакетник заказали.
— Ты бы сначала накормила, а потом о делах спрашивала, — вмешался отец.
— Привез, привез, — улыбнулся я, зная, что у Ксении на первом месте дом, потом все остальное. Даже хаотичное время не способно было сломить ее устоев.
— Вы с ночевкой или… — продолжала она, не обращая ни на что внимания, но отец пресек ее жестким взглядом.
— Нет, мы на последней электричке обратно.
Ася, желая сделать приятное хозяйке, похвалила ее пирог. Ксения только этого и ждала, тотчас принялась объяснять Асе, какой должна быть семья. Мы с отцом воспользовались моментом, и вышли со двора. Отец, зная мою нелюбовь к мощеным дорожкам, сделал скамейку за калиткой. Мы сели, закурили. Я сразу заметил странную грусть на лице отца.
— У тебя все в порядке? — забеспокоился я.
— Сердце вот шалить стало, а так – ничего. Хотел на пенсию. Попросили подождать. Нынче всех стариков метлой метут с работы, а меня попросили, видать, не зря я в этот завод грохнул свою жизнь. И то, технологии-то меняются, а люди нет, о них всегда думать надо. Только устал я, нагрузка уже не по мне. Ну, со мной все ясно, у тебя-то как?
— Как-как, не сегодня-завтра закроемся. Подписчиков у нас почти нет. Отдельными тиражами журнал расходится плохо, прибыли нет. Рекламодатели не очень-то спешат у нас размещать рекламу. Последнего спонсора упустили. Я никогда не годился на руководящую работу, может быть ты был прав, мое место у станка. Во мне куча идей, а претворять их я не умею.
— Время и идеи не всегда совпадают, — заметил отец. — Послушай, а эти деньги…
— Об этом ты не волнуйся, это моя забота.
— Понимаешь, это прихоть Ксении, вбила себе в голову, что если ты журнал имеешь, так у тебя денег куры не клюют.
— Я там только на стуле бесплатно сижу, — улыбнулся я.
— Оно понятно, поди, втолкуй ей.
— Маме втолковывать не надо было.
— Верно, — подхватил отец, вдруг оживляясь. — Мать-то твоя все сходу поняла бы, да еще дельный совет бы подала. Взять хотя бы твою Антонину, тоже баба с мозгами. Забыли мы о ней, нехорошо. Я ладно, а вот тебе…
— Что мне?! — неожиданно для самого себя вспыхнул я. — Мне что, за те два года всю жизнь ей благодарности писать? И не для меня она старалась…
— Чего всполошился-то? — отец недоверчиво посмотрел на меня. — Прошлого не изменишь, что было, то быльем поросло, двенадцать лет уж прошло, только тебе не мешало бы ее навестить, узнать, чего нужно, мы вроде не чужие.
— Тоже мне, родственник нашелся! Коль совесть-то пробудилась, поезжай «по-родственному», наверняка примет тебя с распростертыми объятиями.
— И чего взъелся?
— Ладно, оставим это. Пойдем, а то Ксения совсем замучит Асю.
— Ксения плохому не научит. И то, что у вас за семья, ты работаешь, она только гуляет, ни обеда, ни ужина, детей нет, я бы за пять лет давно бы внука мог нянчить…
— Мы как-нибудь сами разберемся! — огрызнулся я.
— Оно конечно, — нахмурился отец, поднимаясь.
Как только мы вошли в дом, Ксения тотчас накинулась на меня.
— Виталик, я твою жену тут наставляла. Женщина в доме, это как огонь в печи, всегда тепло и уютно. Пора тебе ее брать в руки, муж ты или кто.
— Не всякий огонь греет, — иронично заметил я. — Спасибо вам за ужин, нам пора.
— Я вас до калитки провожу, — отозвался отец.
Каждый раз, когда мы встречались, я чувствовал его напряжение. Отец не смел прямо смотреть в глаза, и говорил, будто оглядывался на что. Вот и сейчас, по-стариковски шаркая по тропинке, он даже рядом идти опасался. Его вечная неуверенность терзала мне сердце. Я часто вспоминал, что он лишь с матерью обретал решимость и твердость. Я знал, ему хотелось, чтобы мы остались, но Ксения не любила, когда мы оставались, и он не смел настаивать. С этой женщиной он был удивительно тих и кроток.
— Ты не скучай, я скоро подъеду, и сердце свое береги.
— Я-то ничего, вот, чтоб у вас… — смутился отец.
— У нас все в порядке, – я обнял Асю.
— До свидания, Сергей Петрович.
— Счастливо вам, детки, — тихо произнес он, пряча от меня глаза. От отца я всегда уезжал со щемящей грустью на сердце.


Глава восьмая
«Ну,  вот и все», – сказал я себе, закрывая редакцию на ключ. Выйдя на улицу, я пытался убедить себя в том, что все кончено, значит я спокоен, и этот день совершенно обычный, как тысячи других. Это был один из сумасшедших дней лета: жара расплавляла асфальт, в воздухе стоял такой угар, словно все заводы взорвались разом. Казалось, не то, что люди, даже машины изнывали от жары и духоты.

Еще с утра меня преследовало желание напиться. Сам того не осознавая, я шел по душному городу уже привычной дорогой к старому товарищу, с которым мы некогда прожигали юность, а впоследствии спиртным отметали прошлое. Я вошел в знакомый подъезд, легко взбежал по лестнице на третий этаж, и уже потянулся к дверному звонку. Вдруг кто-то перехватил мою руку.

Это был вездесущий Морозов. С тех пор, как мы основали с ним журнал, он взял на себя обязанность опекать меня. Во всяком случае, я мог лишь недоумевать, как ему удавалось оказываться там, где я менее всего ожидал его встретить. В его привязанности была некая одержимость, порой мне казалось, исчезни я, и он умрет. Впрочем, я мало задумывался об этом человеке.
— Шпионишь? — спросил я не без досады, и даже злости, устало опускаясь на ступеньку, доставая из кармана сигареты.
— Нет, я знал, что ты сюда пойдешь…
— Тебе не кажется, что ты слишком много обо мне знаешь?
— Я Асю просил, чтобы она помягче сейчас с тобой была, — продолжал он, как всегда, безразличный к моим колкостям.
— Не пойму я, Саныч, о ком ты больше печешься, обо мне или об Асе?
— О себе, — тихо ответил Морозов.
Я с удивлением посмотрел на него. Мы с ним познакомились шесть лет назад, когда я в очередной раз оставил в обшарпанном подъезде с выбитыми стеклам свое прошлое. Если я сюда забредал, то уже никогда не возвращался к тому, от чего уходил. Морозов это знал.
— Шеф, не забывай об Асе, да и с журналом что-нибудь придумаем, ты ведь у нас голова. В конце концов, немцы-то нам не отказали. Тебе просто нужно отдохнуть, за пять лет ты ни разу не отдыхал.
— Ты-то отдых точно заслужил, твердо на страже стоишь.
— Не можешь ты без своих укусов, только я на тебя не обижаюсь, я ведь, Сергеич, в кого поверил, то до смерти, меня можно отодрать лишь с мясом.
— Прилипчив ты, это точно, да за что же ты в меня так поверил?
— Тебе не понять, поехали домой, чего напрасно Асю пугать.
— И то, Саныч, поехали, пока я дров не наломал. Может ты  прав, подождать надо, а я этого никогда не умел. Ты же на машине?
— Куда я без нее.
— Тогда поехали.
Напрасно я упрашивал Морозова остаться, он ссылался на какие-то срочные дела. Он был рад тому, что доставил меня домой. Когда он ушел, я вошел к себе в кабинет, лег на диван. Ася прибежала почти следом, со слезами упала ко мне на грудь.
— Бросить меня хотел, бросить! Как ты мог, как мог… — плакала она.
— Успокойся, ты не слушай Морозова, я дома, ничего страшного не случилось.
— Но могло! — воскликнула она, поднимаясь. — Нет, мы здесь оставаться не можем, нам надо куда-нибудь уехать. Мы вдвоем никогда нигде не были. У Генки на даче… Нет-нет, не будет никаких Генок… Нам Морозов поможет, куда-нибудь путевку достанет, только уедем, уедем!
Ее боль, страх, отчаянье поразили меня.
— Мы поедем, хоть к черту на кулички. Если хочешь, я буду шестерить у твоего Генки, мне все равно.
— Когда ты говоришь «все равно», мне хочется тебя убить. Послушай, у меня идея! — вдруг загорелась Ася. — Что если нам махнуть к этой Антонине Ивановне…
— Ты с ума сошла! — вздрогнул я, вскакивая с дивана.
— Почему? Ведь тебе там нравилось, и потом коль она такая гостеприимная, не выгонит .
   Нет! И не проси, это невозможно!
— Ну да, ты же все зачеркиваешь! — вскипела Ася, явно повторяя слова Морозова. — Ты и меня хотел, как свою дурацкую философию, как все и всех…
— Ася! Я…
— Что ты? Ты просто никого не любишь, тебе на всех наплевать! Ты обо мне подумал? Нет, тебя волнует только твой печатный станок. А я живой человек, меня на ключ не закроешь!
— Девочка моя, — пытался я ее успокоить. — Мы поедем, куда ты захочешь, я буду рад, быть с тобой где угодно, но свою идею забудь!
— Ты боишься? — Ася подозрительно посмотрела на меня.
— Нет, ты знаешь, я редко в чем тебе отказываю, но об этом никогда не проси! — произнес я тоном, не допускающим возражений, и, выходя из кабинета, громко хлопнул дверью.