Вольноотпущенник прости. Часть вторая

ЧАСТЬ ВТОРАЯ


Глава первая

Время идет в одном направлении – вперед. У него один пункт назначения – будущее. Человек же неумолим в своем желании остановить или повернуть время вспять. Что гонит его в прошлое? Что-то недопонятое, недожившее, недолюбившее или возврат в начало, чтобы понять свое настоящее.

______________

Когда мы вышли из автобуса, я обомлел, совершенно не узнавая деревни. Больше не было березовой рощи, исчез сосновый бор: дома, дома, дома – разбросались на многие гектары в бесформенном уродливом беспорядке. Тишина ушла отсюда, как уходит зверь из своих угодий, вытесненный цивилизацией. Деревня походила на сошедший с ума муравейник, нарушенный чьей-то грубой рукой.

— Хорошо-то как! — вдыхая всей грудью, блаженно протягивая руки к небу, произнесла Ася, жмурясь от яркого солнца.
Его было слишком много на голом небосводе.
— Хорошо?! Вот эти задницы, упирающиеся друг в друга, — хорошо? Эти уродливые дома, теснящие друг друга, — хорошо? Заборы-заборы, ни одного дерева, рев машин, визг магнитофонов, — это деревня?!
— Чего вскипел-то! Сейчас всюду так, балда, ведь это недвижимость. Генка на этом капитал себе сделал, ты был бы ум…
— Закрыли тему! Ты хотела сюда, я тебя привез. Пойдем, —обрезал я, сам не понимая, на что злюсь: то ли на перемены времени, то ли на самого себя.

Я вел Асю не столько по памяти, сколько наугад. То, что не узнавали глаза, помнили ноги. Березовая роща не выходила из головы. Сколько споров, задушевных бесед, стихов слышала она. На тех стихах, на юношеском биении сердца стояли теперь безликие дома.
Мне было страшно возвращаться в тихую ли теперь обитель спустя двенадцать лет. Хотелось, чтобы время все перекроило, чтобы Ее не оказалось, чтобы самого дома не оказалось. Зачем только поддался, нет, не на уговоры Аси, на зов прошлого? Может, то не зов, а тоска была? Нет, я хотел Ее увидеть! Ноги тяжелели и сердце, как барабан, билось в груди. Господи! Я сам не знал, чего хотел больше: увидеть, или самому исчезнуть.

— Почему мы встали? — Ася толкнула меня в бок. — Мы не туда пришли? Ты забыл, где она живет?
Я заметил, что мы стоим перед калиткой.
— Нет, не забыл, что ж, пойдем, — и шагнул во двор, как перед неизбежным прыжком в воду.

Первое, что бросилось в глаза — присутствие мужской руки. Некогда вольный сад теперь был окольцован добротным забором. Странно было видеть грядки, теплицы, парники. И колодец не грозил развалиться, обновленный умелой рукой.

А вот и сам мужчина. Он неподвижно сидел на ступеньках сарая. На вид ему было лет пятьдесят, несмотря на его совершенно седую, как снег, голову. Он был мощного, но бесформенного телосложения, с большими руками. Низкий скошенный лоб был изъеден глубокими морщинами. Небольшие круглые глаза, слегка вдавленные, нос большой, рот широкий и сжатый. Несмотря на яркие черты, это лицо ничего не выражало, оно казалось окаменелым.

От растерянности я хотел, было, повернуть обратно, уверенный, что здесь живут чужие люди. И все же я решился обратиться к мужчине, возможно, за утверждением:
— Простите, — робко заговорил я. — Не скажете, хозяйка дома?
Мужчина медленно повернул голову, измерил нас пустым взглядом.
— Небось дома, — неразборчиво пробормотал он басом и, тяжело поднимаясь, мешковатой походкой направился к дому. — Тут погодьте, — остановил он нас у крыльца.
Я уже приготовился увидеть незнакомую женщину, как вдруг услышал голос, которого не мог не узнать, и как тряпка повис на собственных костях.

— И чего тащишь в дом кого попало! Говорила же, не сдаем, не продаем, олух!
Шаги приближались стремительно, громко. Казалось, я перестал видеть и чувствовать. Она вышла на крыльцо, на ходу вытирая о передник руки; не глядя на нас, сухо отчеканила:
— Мы ничего не сдаем и с огорода ничего не продаем. Извините. Кто их только посылает, хоть на заборе пиши: «не сдаем»!
Передо мной стояла усталая от жизни женщина, с изнуренно-опустошенным лицом, ничего уже не жаждущая и не ждущая. Проседь неровно съедала золотисто-каштановый цвет волос. И все же ее лицо сохраняло былую нежность, открытость. Крупные черты лица стали обнаженней и еще более беззащитнее. Но тень безысходности уничтожала подкупающее очарование этих черт. Во взгляде пронзительных глаз застыла бесконечная печаль. В этом лице будто жизнь с душой спорила.

Она уже развернулась, чтобы уйти. Преодолевая боль и страх, я заставил себя заговорить:
— Ан… Антонина Ивановна, вы… меня не узнали?
Физически я ощутил в ней внезапную перемену. В ее груди будто оборвалось что. Она вздохнула, как при сердечном спазме. Лицо ее страшно побледнело. В потухшей зелени глаз вспыхнул страх. Внезапно, утратив равновесие, она подалась всем корпусом назад. Я не сразу догадался, что она теряет сознание, инстинктивно подхватывая ее на руки.
— Что с вами?
— Ничего-ничего, — отстраняя мои руки, улыбнулась она. — Не обращайте внимания. Это сердце отвыкло радоваться,  — проговорила она, скользнув взглядом по Асе.
Однако воля этой женщине не изменяла, в доли секунды она овладела собой. Лишь испуг продолжал стоять в ее глазах. Она словно не доверяла происходящему.
— Вы прямо к обеду. Проходите, проходите в дом! — засуетилась она со странной неуклюжестью в непослушных движениях.

Мы прошли на кухню. Мужчина сидел у стола, смотрел в окно, она толкнула его в плечо.
— У нас гости. Знакомьтесь, это Виталий, мой старый друг, а это Андрей, мой… мой муж, — как-то неуверенно произнесла она.
— Приятно, — пробубнил этот огромный человек, чуть не раздавив мою ладонь медвежьим пожатием.
— Мне… тоже, — процедил я. — А это моя жена, Ася.
Мне показалось от слишком любопытного взгляда Аси, правое плечо Антонины дернулось, однако она не столько мягко, сколько снисходительно улыбнулась.
— Располагайтесь как дома, я скоро, сейчас будем обедать. Андрей, оглох что ли? Обедать будем, — как бы на что-то намекая, проговорила она, внимательно следя за уходом мужа во двор, а затем спешно скрылась в комнате.
— Сумки разбирай, — приказал я Асе, закуривая.
Наконец-то можно было перевести дыхание и попытаться понять, что же произошло и произошло ли? Я не ошибся, здесь действительно жила незнакомая мне женщина: усталая, раздраженная и какая-то обыденная. Теперь, когда по воле судьбы, я вновь оказался здесь, нелепо было скрывать, что я давно ждал этой встречи. Ждал и боялся. Я многое мог вообразить, но только не ее опустошенность.
— Здесь все, как в допотопные времена, этой мебелью можно год топиться, телику только линзы не хватает, смешно. Как это могло тебя восхищать. А эта, твоя, забитая какая-то, правда, она уже старая, но ее глаза не смотрят, а сверлят…
— Заткнись! — крикнул я, вылетая на улицу. Ася бросилась за мной.
— Прости, сморозила… я не хотела…
— Мы здесь не останемся, твоя идея с самого начала была неудачной, а я, дурак! Мы уедем сразу после обеда…
— О нет! Виталик! — взмолилась Ася, обнимая меня. — В кои веки выбрались, я не хочу в город! Виталик, пожалуйста…
— Мы не можем здесь оставаться…
— Отчего же?
Антонина появилась неожиданно. Она внезапно преобразилась. На ней было уже другое платье, довольно простенькое, с полурукавами, оно мягко облегало ее похудевшую фигуру. Я заметил, что ее руки были по-прежнему красивы. На лицо она набросила легкий, почти незаметный макияж. Казалось, оно вспыхнуло прежним, одухотворяющим огнем. Однако страх в глазах, напряжение не позволяли гореть этому огню. Антонина улыбнулась, стараясь быть непринужденной, но она как будто стояла на мине.
— Ты плохо думаешь о старых друзьях, — натянуто улыбнулась она, почему-то постоянно оглядываясь.  — Асенька, тебе, я вижу, у нас понравилось?
— У вас классно!
— Наши места нынче напоминают афинские развалины, но все же еще кое-что осталось, есть где отдохнуть и что посмотреть. Виталий хорошо знает наши места, он тебе  все покажет.
— Но не березовую рощу.
— Время на месте не стоит, оно живет будущим, — сентенциозно заметила Антонина, пристально посмотрев на меня.
— Вы всегда философски подходили к жизни.
— Асенька, — обратилась она к моей жене. — Вы можете оставаться у нас, сколько захотите.
— Нам бы не хотелось стеснять вас, Антонина Ивановна, — ответил я за Асю.
— Какая я тебе «Ивановна»! —вспыхнула она. — У самого уже седина наметилась. Плечи еще шире стали. И весь ты такой представительный, точно из Думы. Возмужал. Это я должна обращаться к тебе на «вы»!
Но тут:
— Мам, мам! У нас гости! — раздался радостный детский крик.
Парень лет десяти с размаху уткнулся в колени Антонины. Она замерла, побледнела. В ее глазах смешалось: волнение, страх, тревога, она заставила себя улыбнуться.
— Вот, знакомься, это дядя Виталий, давний-давний друг, — она пыталась говорить легко, да голос ей не подчинялся.
Ошеломленный, я смотрел на худенького, светловолосого, с большими синими глазами пацана. Он что-то мне говорил, я не слышал.
— Ма, он что немой, иль детей никогда не видел?
— По крайней мере, не в этом доме. Что уставился, как баран на новые ворота, протяни парню руку-то! — вскинулась Антонина, давая выход напряжению последнего часа.
— Меня зовут Коля, мама кличет Ником, мне нравится.
Я механически пожал маленькую, хрупкую, теплую ладонь.
— Ник, пригласи тетю Асю в дом, и папу с собой возьми.
Я понял, отсылая всех в дом, Антонина хотела лишь дать мне время прийти в себя. Когда мы остались одни, я закурил.
— Угости-ка своими фирменными, — попросила она.
Я молча протянул ей сигареты. Она нервно затянулась.
— Виталий Сергеевич, я хочу…
— Не надо, — перебил я.
— Вот и прекрасно, значит, обойдемся без объяснений.
— Да, как всегда, вы сами по себе, мы сами по себе, — отрешенно подхватил я, выщелкивая окурок в густоту сирени.
Антонина бросила на меня пронизывающий взгляд, затушила сигарету, убрала окурок в карман, и вернулась в дом.

______________

Женщины ходили по огороду, о чем-то весело разговаривали. Ник то и дело путался у них под ногами: угощал Асю ягодами, дарил цветы, и приходил от этого в восторг. Я сидел на скамейке, не отрывал глаз от мальчишки. Мне чудилось, будто это я бегу, разрезая стену высокой травы, это я срываю цветы и ягоды, это я… От столь неожиданного перемещения времени, от неумения принять ни ушедшего, ни настоящего, жгло в груди. Хотелось плакать от необъяснимой тоски на сердце.

Вдруг чья-то рука камнем упала мне на плечо. Я увидел над собой Андрея, он возвышался, словно огромный утес.
— Я чего? — пробасил он. — Комната свободна, Мы с Тонькой пока в сарае перекантуем.
— В каком сарае? — не понял я. — В этом человеке было что-то подавляющее. Он напоминал валун, который не знаешь, с какой стороны обойти. — Зачем же, мы можем в сарае…
— Нечего вам ютиться в моей берлоге. Я шофер, сутками не бываю дома. Короче, Тонька сказала, я освободил.
С ужасом я смотрел на этого человека, на мужа Антонины, это было так же несовместимо, как пустыня с тайгой.
— Спасибо, —протянул я, уже в спину Андрея .
Он уходил со двора и позвавл с собой сына. Ник тотчас оторвался от женщин и помчался за ним.

—На! — Ася впихнула мне в рот свежий огурец. — Правда, вкусно! А это турецкие гвоздики, обалденно пахнут! – Она сунула мне под нос цветы. Сегодня я буду делать салат, меня научит Антонина Ивановна.
— Замечательно, — отстраняя от себя цветы, возвращая огурец, через силу улыбнулся я. — Андрей нам комнату освободил, можешь их туда поставить.
— Вот здорово, у нас своя комната, а ты уехать хотел! — Ася в долю секунды исчезла в доме.
— У тебя милая жена, совсем еще ребенок, — глядя вслед Асе, заметила Антонина, присаживаясь рядом со мной. Затем вынула из кармана недавний окурок, закурила. — Как живешь? Чем занимаешься?
— Как живу, вы видите сами, а занимаюсь? У меня небольшой журнал, правда, не очень-то преуспеваю. А вы?
— Преподаю никому ненужную эстетику два раза в неделю. В общем, дотягиваю до пенсии.
— До пенсии? — Даже сейчас возраст этой женщины ускользал от меня.
— Время неумолимо, — улыбнулась она.
Я не знал, чего именно ожидал увидеть, когда ехал сюда, но то, что обрушилось, словно лавиной, не вмещалось в моей грудной клетке. Почти все в Антонине вызывало во мне раздражение. Казалось, она чувствовала это, и поэтому, вероятно, заговорила о моем отце.
— Сергея Петровича часто видишь?
— Не очень, времени не хватает. Мы недавно были у него, говорит, сердце шалит. Выглядит он, действительно, неважно. Смурной он какой-то нынче был.
— А его…
— Ксения? Ей ничего не делается. Время ее не берет. Она живет по своим законам. Деньги из меня цыганит под разными предлогами.
— Я всегда подозревала, что она умная женщина. Чтобы жить с твоим отцом… Да, ее жизни не позавидуешь, — задумчиво произнесла Антонина. — У нее же, вроде, сыновья были?
— Они и есть. Я с ними как не знался, так и не знаюсь. Когда они там, я туда не езжу. Они то женятся, то разводятся, то работают, то нет. Ксения их тянет как может, и никогда не жалуется.
— Я рада, что ты Сергея не забываешь. Хотела бы я на него посмотреть. Он до сих пор ершится и права качает?
— Бывает, но редко. Вы не узнали бы его, он не только постарел, как-то весь стих.
— Да, жизнь всех меняет, — грустно улыбнулась Антонина. — А ты все больше на него становишься похожим.
Я чуть было не ляпнул, что жизнь изменила и ее, и далеко не в лучшую сторону, однако сдержался.
— А вы… вы давно замужем?
Она ничего не успела ответить. Ася выбежала на крыльцо, схватила меня за руку, и увлекла в дом.

Мы вошли в ту самую комнату, где когда-то для меня впервые повеяло уютом, от которого потом было так трудно отказаться. От прежнего здесь ничего не осталось. Это была обычная супружеская спальня, лишь аромат гвоздик напоминал об ушедшем. Ася восторгалась нашим уединением, долгожданным покоем. Неожиданно для себя она почувствовала ту свободу, что некогда околдовала и меня. Бедная Ася, обнимая и целуя меня, она не подозревала, насколько я был сейчас от нее далек. Вместо ее сверкающих черных глаз я видел те, зеленые, захватывающие своей внутренней пронзительностью. Я слышал не ее милое щебетанье, а тот, другой, грудной, проникновенный голос. Я весь был там, в прошлом, и потому всем существом отвергал настоящее. Я утешался тем, что приехал сюда не на встречу с прошлым, а для того, чтобы спасти будущее. Пожалуй, я лишь теперь начал осознавать, что мог потерять это трепетное создание, которое с такой любовью и нежностью сейчас льнуло к моей груди.


Глава вторая
Человек привыкает ко всему – избитая истина. Всякая привычка – есть высвобождение от страстей, а бесстрастие рождает будни. Казалось, я втянулся в монотонное однообразие этого безжизненного дома. Вот уже неделю, как мы жили здесь, а я не заметил ни одного часа, выбившегося из привычного ритма.

Раньше всех вставала Антонина, пробуждая дом хлопаньем дверей и звоном посуды. Затем слышался невнятный бас Андрея, на что сразу следовал раздражительный голос Антонины. Он смягчался лишь при появлении Ника. Тот, как и мать, не любил залеживаться по утрам в постели.
Для меня было мукой каждое утро выходить на кухню. Вновь и вновь видеть измученное лицо Антонины, даже ночь не снимала с него усталости. Загнанная в суету домашних забот, Антонина сильнее, чем когда-либо, ненавидела быт, в коем безысходно была заключена.
И я не совсем понимал в тягость или в радость было наше для нее появление. Хотя к Асе она относилась со всей материнской нежностью. К моему удивлению, она даже вместе с ней смотрела «мыльные оперы», по вечерам они обсуждали наряды Аси, вместе готовили салаты, а по утрам, когда никого не было на кухне, по-женски секретничали. Если в природе Антонины было одаривать каждого, кто входил в ее дом, то от Аси я не ожидал столь скорой к ней привязанности.

Самой удручающей и странной фигурой в этом доме  был Андрей, молчаливый и тихий человек, когда он входил, словно небо затягивало черными тучами. Не заботясь о том, что от его одежды пахло бензином и маслом, он проходил сразу к столу и точно срастался с ним. На просьбы Антонины переодеться, он что-то недовольно бурчал себе поднос, чаще подчинялся, а порой на него находило ослиное упрямство. Антонина злилась, но отступала. После ужина он шел во двор, принимался за какую-нибудь работу. Иногда его можно было видеть застывшим на одном месте, смотрящим куда-то вдаль. О чем он думал? Что видел? Его лицо никогда ничего не выражало. Однако у него была одна слабость, которая оживляла этот гранит – сын. Для Ника он ничего не жалел, часто баловал его сладостями, игрушками. Не без удовольствия брал Ника с собой в рейсы, но почему-то неохотно ходил с ним на озеро. Он любил быть с сыном, а его лицо никогда не улыбалось, глаза не искрились, несмотря на то, что к сыну он был привязан всей своей огрубевшей душой.

Ник же в этой семье жил особой, отъединенной жизнью. Привычный к занятости родителей, он сам вырывал себе часы общения с ними. Как только мать шла на огород, он бежал за ней. Если она мыла посуду, он вновь был рядом. За отцом он следил не менее пристально. Если Андрей не лежал под КАМАЗом и не работал по двору, Ник ходил за ним хвостом. Я ни разу не видел, чтобы он рассердился на сына. В основном же, Ник проводил дни в одиночестве. Он много читал. Когда ему надоедало, убегал со двора. По вечерам он любил сидеть на ступеньках сарая. Иногда к нему присоединялась Антонина, он клал ей голову на плечо, и они вместе смотрели на угасающий закат. Я все никак не мог привыкнуть к существованию парня, мне не удавалось связать его с Антониной.

Однажды что-то задержало меня в сенях. Антонина убиралась на кухне. Ник составлял мытую посуду в сушилку. Он ее о чем-то расспрашивал, она охотно отвечала. Между ними существовала завидная доверительность. Внезапно я услышал свое имя. Ник что-то спросил обо мне. Антонина, готовая отвечать на все, что бы он ни спросил, начала, было, рассказывать, и вдруг спохватилась:
— Вместо того чтобы задавать глупые вопросы, шел бы с Петром поиграл!
— Будто не знаешь, что Петьку родичи на море увезли, — насупился он.
— Что еще за «родичи»? Родители, — раздраженно поправила Антонина. — Не коверкай язык.
— Это ты мне мозги коверкаешь, я ничего такого не спросил. Про твоих учеников я знаю, а про твоего друга ничего не знаю. Сама говорила, что с небес ничего не сваливается просто так, и я хочу знать, — требовал Ник.
— Много будешь знать — скоро состаришься, бери пример с папы, он всегда молчит.
— Ну-у, если я замолчу…
Антонина, скрывая улыбку, тихонько поддав, выпроводила сына на улицу.

Я уже знал его привычку прятаться в сирени, когда ему казалось, что его незаслуженно обижают. Я сидел на скамейке и курил. Вскоре Нику надоело кормить комаров, и он вышел из своего убежища. Я ждал, когда соберется Ася, чтобы идти на озеро. Ник подсел ко мне, разглядывая на руке божью коровку.
— Шесть, — произнес он задумчиво.
— Что шесть? — не понял я.
— Шесть пятнышек, значит шесть лет, а сколько они вообще живут? Ведь на такой маленькой спинке даже десять точечек не вместится. Или тогда у них спинка совсем черная делается?
— Я не знаю, я как-то никогда об этом не задумывался.
— А вы кто по специальности?
— Пожалуй, никто.
— Разве вы нигде не учились?
— Как у Пушкина – чему-нибудь и как-нибудь.
— А-а, «Онегин», мне не понравился, я у Пушкина больше сказки люблю.
— Это естественно, — заметил я.
— Почему же? — обиделся Ник. — Вон, Достоевский, «Дон-Кихота» любил!
— «Дон-Кихот» не сказка.
— Разве нормальный человек может воевать с мельницами?
— Это скорее аллегорический роман.
— Мне все равно, только я этого Кихота не люблю и Онегина тоже. Я Пугачева люблю.
— Да ты бунтарь! — улыбнулся я.
— Мне нравятся сильные герои, как граф Монте-Кристо, а вам?
— Мне? Даже не знаю. В юности я любил Эзопа, Сократа…
— Про Эзопа я слышал, а кто такой Сократ?
— Греческий философ.
— А что он сделал?
Я не успел ответить. В это время появилась Антонина. Она позвала Ника, вручила ему авоську, кошелек. Через минуту, не то подрыгивая, не то танцуя, крутя над головой авоську, Ник мчался в магазин.
Наконец-то вышла Ася, в белой, с вырезом до плеч блузке, и в кремовой короткой юбке, подчеркивающей легкий загар ее стройных ног. Она как-то вся походила на колокольчик. Антонина сделала ей комплимент. Ася засияла, взяла меня под руку, и мы пошли.


Глава третья
Прошло еще несколько дней. Пожалуй, я впервые наслаждался нашим с Асей уединением. Мне нравилось, что никуда не надо спешить, разрешать неразрешимые проблемы, беззаботно лежать у синей прохлады, и любоваться стройным и загорелым телом Аси.
Так было, когда мы уходили со двора и совсем иначе, когда возвращались. Стоило мне только подойти к калитке, как что-то угнетающее падало на плечи, будто на них бросали мешок с картошкой. Радость и беззаботность дня тотчас исчезали.

______________

В тот вечер, Ася, как обычно, бросилась к сериалу, а я сидел на скамейке, курил и никак не мог решиться войти в дом. Ветер лениво шелестел листвой, казалось, ему не хватало сил гнать облака по голубому небу. Солнце медленно и устало клонилось к горизонту. Ничто не хотело возвращаться на круги своя. Наконец выдохнув, я бросив окурок в ведро с водой, и вошел в дом.

Антонина, одним глазом посматривая на экран, одновременно разговаривая с Асей, накрывала на стол. Через несколько минут прибежал Ник и плюхнулся рядом со мной, схватил со стола хлеб и начал его уплетать с завидным аппетитом. Антонина прикрикнула на него, заставила пойти на улицу мыть руки. Он нехотя повиновался, но подозрительно скоро вернулся, вновь садясь рядом со мной. Как можно спокойнее Антонина попросила его пересесть на место. Ник делал вид, что не слышит. Тогда она пронзила его строгим взглядом, и он медленно переместился на свой стул.
— Не все ли равно, где сидеть? — спросил я, не понимая ее упорства.
— Важно не то, где сидеть, важно понимание своего места, а оно начинается со стула, — менторским тоном заметила она.

Спорить я не стал. Передо мной неожиданно побежали эпизоды, на первый взгляд, не связанные между собой. Почти каждый раз, когда мы возвращались с Асей с прогулки ли, с озера ли, Ник катался на калитке. Увидев нас, его глаза загорались. Он соскакивал на землю, бегом сопровождал нас до крыльца дома и исчезал. Припомнился мне и недавний случай, когда Ник незаметно втянул меня в разговор. Как все дети, он хотел быть на виду у взрослых, но без той капризной и своевольной навязчивости, что обычно свойственна детям. Устав от однообразия лиц и местоположения,  он непроизвольно тянулся к новым людям, как бы сошедшим с других планет. Вероятно, я и был для него одним из таких инопланетных существ, ибо я его, похоже, интересовал всех. Мне вдруг подумалось, почему бы нам парня не брать с собой на озеро, о чем я тут же и заявил. К моему изумлению, обе женщины будто сговорились. Ася с силой надавила мне на ногу, а Антонина ударила холодным взглядом. Меня словно обстреляли из двух пушек разом. Ник же подскочил от радости.
  Здорово! Отец все равно занят, а ты не можешь…
— Коля,   будто не слыша сына,   несколько лет назад тонул, поэтому на озеро он ходит только с отцом, — поспешила объяснить Антонина.
Мне бы промолчать, но что-то обидное послышалось в ее словах, особенно в тоне.
— С тех пор Ник повзрослел и думаю, вам нечего опасаться…
— Я же сказала, Коля ходит только с отцом, — сдержанно повторила Антонина.
— Но Андрей в самом деле занят, чего парню – то томиться, если мы…
— Ты знаешь, я не люблю повторять! — резко оборвала она.
— Стало быть, вы мне не доверяете? — я в упор посмотрел на Антонину.
— Глупости.
— Тогда что же? — уже с вызовом спросил я.
— Ничего. У вас своя жизнь, у нас – своя.
Расставляя все на свои места, Антонина дала понять, что полемика закончена.
Я же, задетый недоверием,  не мог остановиться.
— Всегда легче учить других, чем учиться самому, не правда ли! — Ася! — Вскакивая, я схватил жену за руку. — Мы в этом доме не останемся ни на секунду! Здесь слишком душно!
Втащив Асю в комнату, я начал лихорадочно собирать вещи. Нет, я ничего не понимал, кроме того, что не могу больше оставаться здесь. Перепуганная, Ася какое-то мгновение стояла неподвижно, потом резко бросилась ко мне и повисла на шее.
— Нет, мы не можем вернуться, не можем! Ты там меня бросишь! — плакала она.
Я видел только ее слезы, но тут тихо отворилась дверь, вошла Антонина. Она попросила Асю оставить нас вдвоем. Мне же приказала успокоиться и сесть. С удивлением я обнаружил, что ее голос все еще имел надо мной власть.
— Ты, как и прежде, горячий и дерзкий. Мы оба были неправы…
— Но…
— Ты должен принять все так, как есть и не искать подводных течений. Не усложняй ни своего, ни моего положения. Я прошу, слышишь, умоляю!
— Вы? – у меня дрогнуло сердце.
— Мне бы хотелось, — продолжала она ровным, в то же время безучастным тоном. — Чтобы ты себя напрасно не терзал. Тебя отсюда никто не гонит, разве что сам себя.
Дверь за ней захлопнулась.
Мне же почудилось, будто она хотела сказать совсем другое.
Да, я повел себя глупо, как обиженный школьник. Однако и твердость Антонины была более чем нелепа. В этом доме, чтобы жить, нужно быть слепым.

Почти сразу после ее ухода вернулась Ася  я обнял ее.
— Прости, не думай ничего плохого, нас ничто и никто не разлучит, — прошептал я, целуя ее в губы.
Ася всей доверчивостью души прижалась ко мне. Эта девочка жила ради меня и мной, поэтому я обязан был ослепнуть.

______________

Ночью сон не шел. Ася спала у меня на груди. В окне повис кусок неба, затянутый звездной дымкой. Вдруг

Я спал. В ту ночь мой дух дежурил.
Раздался стук. Зажегся свет.
В окно врывалась повесть бури.
Раскрыл, как был – полуодет.

Не то сами собой прозвучали в памяти эти строки, не то их кто-то нашептывал мне. Этой «повестью бури» меня отнесло в один из тех дней незабываемого лета.

Мы шли, скользя по сухим иглам, вдыхая аромат хвои, Антонина читала стихи. Я ее не слушал, рассказывал о своих любовных похождениях, об очередном увлечении розовыми щеками и стройными ногами. Она снисходительно улыбалась.
— В твоей жизни розовые щеки растают, как снег весной, а это небо, та сосна, и еще вон тот заблудившийся клен останутся. Помнит сердце, а не глаза, чувствует душа, а не тело.
Меня часто раздражала ее романтичность и сентенциозность. Менее всего меня интересовало, что останется в сердце, я был поглощен желанием обладать девушкой с розовыми щеками.
— По-вашему, я должен думать о какой-то сосне вместо того, чтобы мечтать о приятных мгновениях? Вы постоянно пытаетесь направить мое сознание куда-то поверх земли. Но жизнь — это равновесие. День обязательно сменяется ночью, а ночью…
— На то и ночь, чтобы оценить день.
— Порой она горячее и страстнее дня, и ее нужно прочувствовать…
— Например, прикосновением к розовым щекам?
— Да, черт возьми! Вы же не станете утверждать, что это неважно? Телу услада необходима так же, как и душе!
— Душе услада не нужна, она труженица и мученица, ее стройными ногами не возьмешь. Ей не нужен самолет, чтобы летать.
— Но и полеты бывают разные. Я сегодня совсем не хочу вашей воздушной романтики, мне нужна та девушка.
— Зачем же ты тогда здесь? А Лена, как же Лена? — уже серьезно спросила она?
— Я клятву верности не давал, и потом, она будущая жена, а не настоящая. Да и она об этом не узнает, как не знает ничего.
— Мужская самоуверенность. Женщина сердцем видит. Впрочем, сколько у тебя таких розовых туманов было, что осталось от них? Ты всегда возвращаешься к Лене.
 — Вероятно от безысходности.
— Скорее от глупости. Молод ты еще, чтобы себя ограничивать в возможностях. Вот увидишь, ты все забудешь, а эту дорогу, лес, синеву над нами – никогда, — пророчески произнесла она.
— С вашими представлениями жить только в монастыре, — разозлился я. — Не каждому дано жить на вершине горы.
Как всегда, соглашаясь, она добавила:
— И у подножия горы можно сажать сад.

Вспоминая о том далеком нашем разговоре, который мне казался тогда отвлеченным, я подумал: насколько тогда Антонина была отрешена от земного, настолько сейчас погружена в черную сердцевину быта. Та отрешенность была естеством ее души, она не умела иначе. Ныне же это была мертвая женщина. Быть может, мой непроизвольный взрыв был вызван внутренним протестом против мертвой Антонины.
 

Глава четвертая

Однажды я проснулся раньше обычного, лежать было муторно и я встал. Антонина привычно крутилась у плиты. Я пробурчал нечто похожее на «доброе утро», спеша выскользнуть во двор.
— Ты плохо себя чувствуешь? — неожиданно спросила она, не глядя в мою сторону.
— С чего вы взяли? — удивился я.
— Ты бледен.
— Голова болит, ночи душные.
— Да, нынче очень жаркое лето. Садись завтракать, сейчас Андрей придет, — ее голос звучал необычайно устало.
— Я не слышал, когда он вернулся. Ваш муж редко бывает дома.
— У него много работы. Это редкий сезон, когда выпадает много работы. Когда же он неделями сидит дома или стоит на ремонте, до того … — она осекла саму себя.
Как и прежде, все свое в себе. На семь замков заперт доступ к ее душе. Мне очень хотелось понять, чем был для нее этот человек, что связывало ее с ним, кроме сына. Я слишком хорошо знал ее свободный нрав, чтобы поверить в то, что она добровольно несла свое чудовищное бремя. Когда в сенях послышалось шарканье шагов, я заметил, как она напряглась. Андрей, ни на кого не обращая внимания, сразу прошел за стол. Лишь искоса на него взглянув, Антонина, с трудом сдерживая себя, спокойно проговорила:
— Зачем ты надел эту рубашку? Я ее в стирку бросила, чистая на стуле висит.
— Я пошарил, не нашел. Сойдет, все одно пачкать. Вы чего рано-то? — вдруг он обратился ко мне. —  Спали б, вы Тоньку бы не соблазняли, нельзя ей курить-то.
— Лучше скажи, когда вернешься? — спросила Антонина, подавая нам обоим кашу.
— Вечером.
— С дровами когда разберешься? Или ждешь, когда дожди пойдут?
— Не видишь, зашиваюсь и без того.
— Тебе всегда некогда. Вечером бы пришел пораньше, парня надо на озеро сводить. Он иссохся весь, гоняясь целыми днями по двору.
— Скоро в Выборг поеду, возьму. Чай дай.
— Дай-подай, ты что, без рук, тоже мне служанку нашел!

Андрей часто вызывал в ней нетерпимость. Только сейчас, так мне показалось, она искала в нем поддержку. Он же не понимал, да и не мог понять. Само присутствие этого человека давило ее, словно бетонной плитой. Ей не всегда удавалось скрыть внутреннюю непримиримость существования с этим человеком. Поразительно было другое: Андрей не догадывался, он знал о ее подлинном отношении к себе. Он терялся под ее взглядом, часто инстинктивно пытался отодвинуться к окну. Он старался быть незамеченным. Странным образом на него действовало, когда Антонина повышала голос. Его поразительная кротость не сочеталась с его огромной фигурой, с его равнодушием, окаменелым лицом. В то же время в нем умещалась уверенность, жесткость. Он будто знал, за что терпит свое унижение. Казалось, в этом терпении была его сила, против которой была бессильна Антонина.

— Я пошел, а Кольку, вон, с молодыми отправь, все одно попусту слоняются, — пробасил Андрей, захлопывая за собой дверь. Плечи Антонины вздрогнули.
— Идиот, — прошептала она.
— Отчего же? — подхватил я. — По-моему очень разумно…
— Он ничего не понимает, ляпает, что ни попадя.
— А что он должен понимать? — насторожился я.
— Позавтракал? Займись делом, — прикрикнула она тоном, что обычно предназначался мужу.
— Антонина Ивановна, в конце концов, ваше упорство смешно. Почему вы боитесь отпускать Ника с нами? Нелепо, чтобы парень страдал из-за ваших амбиций…
— Все сказал?
— Нет, не все! Жизнь, конечно,  многое меняет, но, простите, я отказываюсь вас понимать, вы…
— Ты, — сдержанно перебила она, — как вихрь, налетишь, нашумишь, все перевернешь, и исчезнешь не то еще на двенадцать лет, не то навсегда, а я останусь! И лучше будет, если ты свои уставы прибережешь для своего монастыря!
Я готов был вновь вспылить, наговорить самых обидных дерзостей, Антонина же неожиданно улыбнулась и просто вытолкала меня за дверь.

Не без удовольствия я набирал из колодца в баки воду для полива. Я любил звук льющейся воды, особенно, когда она выплескивалась через край, и тонкими струями сбегала по серо-желтой дорожке, сбивая пыль в миниатюрные дюны. Антонина напрасно тревожилась о дровах. В утомительные часы ожиданий Аси, чтобы не скучать, я разминался с топором в руках. В это утро я работал с необычайным усердием. Вдруг память отбросила меня в прошлое, в зиму, когда я был по-настоящему счастлив.

______________

В ту зиму навалило невероятно много снега. Наши прогулки по лесу прекратились. По выходным мы часто пилили и кололи дрова, но разговоры нас так быстро увлекали, что вскоре мы забывали обо всем на свете. Лишь когда мороз начинал продирать кожу, мы возвращались домой.

В будни я оставался один. Никогда прежде, никогда потом, не испытывал той радости особого домашнего уюта, как тогда. Я обожал носить воду, дрова, расчищать дорожки, топить печь. Мне представлялось, будто это мой дом, мой двор, что я здесь живу тысячу лет. Зима дарила ощущение вечности. Когда за окном темнело, я брал книгу и садился в кресло в ожидании Антонины. Вскоре в сенях скрипела дверь, в груди сладко щемило от приятного шороха веника, сметающего снег с валенок. Я не помню грусти на ее лице, не помню, чтобы она вносила тревоги и заботы в дом. Все свои печали она оставляла за порогом. Разрумянившаяся с мороза, с солнцем в глазах, она скидывала пальто мне на руки, и сразу шла к печке. Потом мы ужинали, обменивались происходящим за день. Именно тогда она заставила выкладывать свои мысли на бумаге, готовила к будущей профессии. Она находила мои выкладки очень интересными, поддерживала. Пожалуй, она в меня верила больше, чем я в себя. Скорее я вдохновлялся ее верой, чем своей мечтой. Первым делом она спрашивала о том, что я написал. Она не подозревала, что я писал не столько для себя, сколько для того, чтобы длить общение с ней. Затем мы рассаживались поудобнее: теперь она в кресло, я к печке. На несколько минут она закрывала глаза, сгоняя с себя усталость дня. Я смотрел на нее, на ее лицо, которое не отражало, а было самой душой, и мне безумно хотелось, чтобы она никогда не исчезала, чтобы зима никогда не кончалась. Я не умел объяснить того, что чувствовал, это был захват всего моего существа, всего моего сознания. Возле этой женщины моя мятущаяся, вечно одинокая душа – отдыхала. Я обожал ее грудной голос, ровный, мягкий, любил, когда она читала стихи. Часто нарочно вызывал ее на спор, наслаждаясь тонкостью и точностью ее замечаний. Наши беседы походили на быстрый подъем в гору. Может быть, в те незабываемые часы главным были не наши жаркие беседы о литературе, культуре, Боге, земном бытии, а треск дров в печке, завывание ветра в трубе, лунная ночь за окном, и еще мягкий свет торшера, что слегка падал на вдохновенное лицо Антоны.

Сердце ныло от воспоминаний. Они меня преследовали, как назойливая мошкара.

______________

Я не заметил, когда подключился Ник. Он с радостью сносил дрова в дровяник. Лишь когда мы закончили и сели на крыльцо сарая, Ник осмелился заговорить.
— Это здорово, что вы приехали. Папе нынче некогда, а то бы он давно бы тут разобрался. И с поливом теперь легче. Маме-то нельзя, потом, у нее и без того забот хватает, сами видите, она никогда не отдыхает. При вас мои даже ругаться меньше стали.
— Они часто ругаются? — спросил я, закуривая.
— Бывает, мама ворчит, а папа молчит.
— А тебе одному здесь не скучно?
— Я не один, у меня Петька есть, еще ребята в центре, где школа. Иногда я к ним бегаю. Петьку предки нынче на море увезли. У него батя крутой, свою лесопилку имеет. Он Петьке компьютер подарил. Мой папа, когда не занят, всегда со мной. Он только на озеро не любит ходить. Он учит меня плавать, а я дерусь, кусаюсь. Папа сердится, а потом отходит.
— Воды боишься?
— Ага, потому только с папой хожу, маме так спокойней.

Ник был парнем хитрым, я сразу догадался, к чему он клонил. Я же не знал, как сломить сопротивление его матери, этой женщины я не знал, может быть поэтому меня все чаще уводило к той, у которой мне было так легко, так просторно.

— А у тебя мяч какой-нибудь есть? — спросил я, чтобы отвести разговор.
— Есть, футбольный! — обрадовался Ник. — Я мигом.

Через несколько минут Ник вернулся из дома уже с мячом.
Я подкинул мяч, ударил ногой… Двор оживился, будто после многолетней спячки, наполнился шумом, визгом. Мне хотелось лишь развеять парня, а я сам втянулся в игру, вошел в азарт, и совсем серьезно оспаривал право бить по мячу. Ник, как все дети, оказался упрямым и требовал уступок. Вскоре мы просто пытались отнять друг у друга мяч, валяясь в пыли. В безотчетном порыве я схватил Ника на руки и поднял его над головой. Вдруг…

Показался мне или нет взгляд Антонины в окне? Это был особый взгляд, с затаенным страхом. Через секунду она сама вышла на крыльцо, позвала Ника завтракать. Он соскользнул с моих рук и бросился в дом.
— А ты будешь есть? — обратилась она ко мне.
— Спасибо, я два раза не завтракаю. Вы там Асю поторопите.
— Хорошо.
На этот раз Ася не заставила себя долго ждать. Обворожительная, воздушная, она выпорхнула во двор. Я обнял ее за талию, и мы пошли. У калитки я обнаружил, что у меня кончились сигареты.
— Родная, подожди, я за сигаретами вернусь, я быстро.
— Да уж, а то я тут спекусь, — капризно произнесла она.

Не успел я переступить порог, как мне пришлось отступить назад. Я увидел Антонину, опустившуюся на колени перед Ником. Пряча свое лицо на его узкой груди, она жалась к нему так, будто хотела раствориться в нем. Через долю секунды она оторвала лицо от его груди, подняла на него сверкающие от слез глаза. Ник в них улыбнулся самой душой. Одновременно заговорив, они начали перебивать друг друга. Впрочем, им слова были не нужны, за них все говорили глаза. Ник что-то шепнул на ухо матери, она неохотно разомкнула руки. Ник, чем-то очень обрадованный, проскочил мимо меня, даже не заметив. Минут пять Антонина не могла подняться, наконец, пересилив себя, перебралась к столу, опрокинув лицо в ладони.
Какой беззащитной и несчастной, безмерно одинокой  была она в эту минуту.
Меня будто кто подвел к ней.
— Хотите, хотите пойдем на речку? Помните, как мы ходили ночью по мокрому полю, любовались звездами. Помните нашу упрямую березу, она стволом клонилась к воде, а ветвями росла ввысь…
Антонина не удивилась моему появлению.
— Напрасно ты пытаешься отыскать что-то живое в груде пепла, — утомленно проговорила она. — Той березы давно нет, ее срубили под самый корень и, меня вместе с ней.
— Я не верю! Это не вы, не вы…
— Нет, это я, а что ты здесь делаешь? — очнулась она. — Ты что, следишь за мной?
— Бог с вами! Я… у меня сигареты кончились… я… Вы действительно все забыли? Наши прогулки? Нашу зиму? Тот новый год? Все-все?!
— Чего тебе от меня надо?! — срывающимся голосом воскликнула она. — Оставь меня в покое! Ты мне надоел, мне не нужно твоего сочувствия, ничего не нужно, оставь меня, оставь!
— Вы словно нарочно заставляете себя ненавидеть! — бросил я, уходя, вновь забывая сигареты.

Выскочив на улицу, подхватив Асю под руку, я думал только об одном: «Сегодня же уедем! С меня хватит!» Тут я увидел Ника. Он сидел под деревом, делая вид, будто нас не замечает. Я позвал его.
— Пойдешь с нами? — спросил я, точно делал вызов самой Антонине.
Ася испуганно сжала мою руку. Ник настороженно заглянул мне в глаза, а потом доверчиво улыбнулся, крепко вцепляясь в другую мою руку.
Ася шепнула мне в ухо:
— Хочешь, чтобы нас отсюда выперли?
Не знаю, может именно этого я и добивался, но, видя сияющие глаза Ника, я чувствовал, что поступаю правильно.

______________

Когда мы вернулись, я удивился, услышав смех Антонины. За все время, что мы находились здесь, я впервые слышал ее смех. Она была с двумя молодыми женщинами, что-то показывала им на огороде. Они весело о чем-то разговаривали. Руки женщин были полны зелени, цветов. Антонина то и дело наклонялась к грядкам, женщины уже начали протестовать.

Ася ушла в дом, к своему сериалу, Ник побежал к матери. Антонина обняла его обеими руками. Женщины тотчас сосредоточились на парне. Я сидел на скамейке и не спускал глаз с Антонины. Сейчас это была свободная женщина с легким дыханием. Как все матери, она гордилась своим сыном. Наконец все двинулись к выходу, за разговором не заметили, как остановились около меня и, наверное, так бы и не обратили внимания, если бы не Ник, который с упоением рассказывал, как плавал у меня на спине.
— Вы, вероятно, помните моего гостя?
— Неужели это ваш бывший постоялец?! — в один голос воскликнули женщины. — Помните! — вдруг рассмеялись они. — Помните, Антонина Ивановна, как Люська по нему сохла, а мы так и вовсе его боялись. Лена, кажется, была вашей невестой? Люська терпеть ее не могла.
— Я не знал, что вокруг меня бушевали такие страсти, — сухо заметил я.
— Да вы, кроме своей Лены, никого не видели. Антонина Ивановна, вы Валерку помните? Он за вами хвостом бегал, мы все смеялись над его стихами, а он, вон, поэтом стал.
— Он иногда меня навещает.
— Ой, — спохватились женщины. — Нам бежать пора, нас мужики ждут, они не любят сидеть с детьми, мы и без того два часа проболтали.
— Я вас провожу до калитки.

Когда Антонина вернулась, усталость и грусть сразу упали на ее лицо. Она машинально опустилась рядом со мной.
— Вижу, ученики вас не забывают.
— Эти девочки моя молодость…
В это время Андрей поравнялся с колодцем. Антонина тяжело поднялась к нему навстречу.
— Завтра тебе придется Ника взять с собой, его обувь вся прохудилась, ему необходимо что-нибудь купить на ноги... — Андрей невнятно промычал в ответ, видимо, соглашаясь.

Глава пятая.

С того дня, как я осмелился взять Ника с собой, прошла неделя. За это время мы очень сблизились. Я скучал по нему, даже когда расставались на час. Самыми блаженными мгновениями были те, когда мы оставались вдвоем. Ник оказался превосходным пешеходом. Почти каждый вечер мы уходили в поля, иногда спускались к речке, что незаметно протекала между холмами и полями. Возвращаясь, мы долго сидели на крыльце сарая и разговаривали.
Сегодня Ник уехал с отцом. Я никак не мог дождаться вечера. Мне недоставало звонкого голоса, неожиданных вопросов, умных глаз и его поразительного свойства, некогда присущего Антонине: быть рядом и оставаться незамеченным.
Сумрак мягко ложился на землю. В природе было особенно тихо. По горизонту разливался кровавый закат, тревожа душу. Он будто о чем-то предупреждал. Я напряженно прислушивался ко всем звукам, ожидая услышать рычание мотора. Из дома вышла Ася, села рядом.
— Пройдемся? — спросила она.
— Не сегодня.
— Ну да, с мальчишкой интересней, — ревностно бросила она.
Я, было, хотел оправдаться, но она уже скрылась в доме.
Наконец с шумом подъехала машина. Хлопнула дверца, скрипнула калитка.
— Дядя Виталий! — эхом разнесся голос Ника. Он со всех ног бежал ко мне. — Во, смотри, какую машину купил мне папа, она с пультом управления.
Мы тотчас увлеклись машиной, устраивая ей испытания по бездорожью, то гоняя по песку, то загоняя в траву. Андрей прошел мимо нас, будто нас и не было. Но я невольно почувствовал неприятный холодок в затылке. Этот человек внушал мне страх.
За ужином Ася и Антонина обсуждали дальнейшие судьбы героев своего сериала. Андрей молча стучал ложкой по тарелке. Ник рассказывал мне о своих впечатлениях от поездки.
— Андрей! — вдруг воскликнула Антонина. От ее крика все вздрогнули. — Не видишь, на брюки капаешь! Убери тарелку с края, что за привычка!
На этот раз Андрей не сжался, не промычал, а злобно сверкнул глазами, сбросил тарелку на пол, с грохотом поднялся.
— Зудеть-то не надоело! — пробасил он, с силой захлопывая за собой дверь.

Антонина оставалась непроницаемой. Единственное, в чем ей удалось меня убедить – это в своей ненависти к мужу. Андрей поразительно кротко сносил ее вздорный характер. Порой не она, а он заслуживал сочувствия. Сегодня я был на его стороне, считая вспышку Антонины беспричинной. Тем больнее было за нее. Своим открытым презрением, она не его, себя унижала. Впрочем, саму ее жизнь я воспринимал, как унижение, отказываясь понимать, что могло заставить эту некогда вольную женщину обречь себя на столь чудовищный брак.
Это непонимание и заставило меня сказать то, о чем тотчас пожалел:
— Между прочим, он не только ваш муж, но и отец вашего сына, и вы могли бы…
Я невольно осекся, увидев как она побледнела, растерянно заметалась глазами по кухне, словно ища поддержки. Она хотела что-то ответить, но не смогла, бросила на меня гневный взгляд и медленно ушла в комнату сына.
Тупо глядя на закрытую дверь, я развернулся и вышел на улицу.

Андрей сидел на крыльце сарая, опустив голову. Вероятно, ему никуда не хотелось: ни в сарай, ни в дом, а привычки уходить со двора он, похоже, не имел. Я всматривался в этого странного человека: большого, седого, и мне казалось, что его безразличие всего лишь маска, за которой прятались истинные чувства болезненной отринутости. Он бы и хотел не помнить, не видеть, но каждый новый день вносил в его душу еще больше холода, отчужденности, одиночества. Во мне даже появилось желание подбодрить его, но что-то подсказывало, что этот человек дик сердцем и не выносит сочувствия. Впрочем, от одного человека он его наверняка ждал и принял бы как благо. Устав сидеть, он вернулся в свою «берлогу».

Ник незаметно подсел ко мне. Я его легко угадывал, как когда-то Антонину.
— За что вы не любите маму? Почему вы все время ругаетесь на нее?
Увы, я так был сражен прямотой Ника, что ничего не смог ответить. Он же лишь выдохнул. Это был выдох всего его детского непонимания. Нет, он не ждал ответа, приученный к тому, что взрослые не всегда отвечают на прямые вопросы. Я обнял его, он прижался ко мне, и мы еще долго смотрели, как ночь ложилась на землю. Застрекотали кузнечики. Дневные очертания таяли под темными сводами деревьев. Мое прошлое странным образом походило на этот закат, который никак не хотел исчезать.

Глава шестая

Июль не спешил уступать место августу, оттеснял его приход жаркими сухими днями. Голубая кисея не сходила с земли. В эти душные палящие дни озеро особенно манило к себе.
В тот день мы рано ушли на озеро. Ася в основном загорала, я купался, читал. Ник возился у берега. Дальше колен он не заходил. Даже такое соприкосновение с водной прохладой приводило его в восторг. Он играл, гонял мальков, собирал ракушки, сооружал из песка замки, при этом, украдкой наблюдая за мной, боясь пропустить когда я пойду купаться. Воды он боялся до сих пор, но у меня на спине он чувствовал себя увереннее, чем я.
Наконец мне наскучило жариться под палящим солнцем и читать.
Ник,  увидев меня, тотчас подбежал.
— Поныряем? — спросил он.
—  Сначала я один, а потом вместе, хорошо?
В знак согласия Ник кивнул и убежал к своим замкам. Освежив горячее тело, набрав в ладони воды, я осторожно подкрался к Асе, вылил воду ей на спину.
— Спятил! — взвизгнула она, подпрыгивая с подстилки, и  я тут же на нее улегся.
— Я не хочу лежать на мокром, уйди! — капризно потребовала Ася.
— Пошли купаться?
— Тебе и так неплохо, — ревностно произнесла она.
— Плохо!
Я схватил ее на руки, не дав опомниться, вбежал вместе с ней в воду. Она взвизгнула, выругалась, со злостью обрызгала, в ответ обрызгал и я. Она, было, рванула к берегу, я поймал ее и вновь окунул, она не выдержала и расхохоталась. Мы начали носиться по берегу, обрызгивая друг друга.
 Ник в нетерпении затопал ногами.
— А я, а я, дядя Виталий, я-то…
— Ты-то, — я легко закинул его воздушное тело на спину. — Держись крепко.
— Знаю, — он чуть не удушил меня.
— Эй, там, наверху, сбавь обороты и набери воздуха в грудь, ныряем.
Ник визжал от восторга, требовал нырять еще и еще быстрее. Брызги летели ему в лицо, он захлебывался смехом. Ася что-то кричала, ругалась. Ее всегда пугали наши игры. Ник же, уверенный в моей спине, подгонял меня, как всадник коня.

Внезапно я услышал до странности глухой голос Аси. Обернулся и с ужасом увидел, что она тонет. Она была бледна, растеряна, похоже, не понимала, что происходит.
— Ася! — бросился я за ней, совершенно забыв про Ника, не заметив, как он соскользнул с моей спины. Взяв Асю на руки, вынес ее на берег. — Что с тобой? — испуганно спросил я.
— Не знаю, сейчас пройдет, голова закружилась.
— Ты перегрелась на солнце, нельзя так много загорать, это вредно.
— Уже отходит, не волнуйся. — Бледность не спадала с ее лица.
Меня вдруг осенило: это  не солнечный удар. Я этого ждал столько лет, сердце зашлось от радости. По взгляду Аси я понял, что наши мысли сходились.
— Ник! — опомнился я.
Внутри все похолодело, но не успел я сделать и шага, как увидел, напряженное лицо парня, со счастливым блеском в глазах, он изо всех сил бил ногами и руками по воде.
— Я плыву! Плыву! — кричал он.
У меня так громко стучало сердце, так путались мысли, что я уже ничего не мог воспринимать. схватив Ника, я вытащил его из воды. Пока я его переодевал, он, стуча зубами от дрожи, отрывочно рассказывал, как им овладел двойной страх за тетю Асю и за себя. Он не заметил, что плыл один, самостоятельно. Ему очень хотелось меня удивить, потому он меня не звал.
— Ты же удивился, удивился!
Я сам не мог бы выразить того, что сейчас чувствовал. Одна радость смешивалась с другой. Я не отрывал глаз от Аси, по ее глазам читая, что моя догадка верна. В ней появилась необычайная уверенность, некоторое женское превосходство, гордость за себя. Присутствие Ника меня даже отвлекало. Я не мог всецело оценить его победы.


______________

Еще утром я заметил в Антонине странное беспокойство. Ее что-то очень тревожило и мучило. Все утро она смотрела на меня так, будто хотела сделать какое-то признание. В ее взгляде вспыхивала почти болезненная решимость и тут же угасала. Впрочем, нынешней Антонины я не понимал, в беспокойство ее могло ввести что угодно. При всей своей внутренней сжатости, недоступности она стала чрезмерно ранима, и часто раздражалась от собственного бессилия.

Когда же мы вернулись с купания, Антонина стояла на крыльце, по ее лицу было видно, что она давно нас поджидает. Она решительно направилась ко мне. Утреннее беспокойство в ней лишь возросло, казалось, она собиралась прыгнуть в пропасть. Ник взахлеб рассказывал о происшедшем. Антонина его не слышала. Она смотрела на меня, и что-то тревожное рвалось из ее груди. Вдруг Ася уязвленная тем, что на нее не обращают внимания, умудрилась оказаться между нами, и очень слабым голосом произнесла:
— Антонина Ивановна, вы уж сегодня без меня смотрите фильм, я пойду прилягу.
— Ты  бледненькая, — внимательно вгляделась она в Асю.
— Говорят, так всегда бывает… — не договорила она.
— Что бывает? — напряглась Антонина.
— Обмороки, головокружения, сами знаете…
— Ты в этом уверена, девочка?
— Да, мы в этом уверены! — радостно подхватил я, обнимая Асю. — Сегодня двойной праздник!
— Да-да, праздник, — рассеянно произнесла Антонина, и тут же вся обратилась к сыну. — А тебе я купила лимонад, будто знала, что ты сегодня будешь героем дня.
— Так ты все слышала, слышала! — обрадовался Ник.
— Конечно! И завтра мы все вместе пойдем смотреть, как ты плаваешь.
— И ты пойдешь?
— Обязательно!
— Ура! — воскликнул Ник, кидаясь ей на шею.

Никто не заметил, когда появился Андрей. Он молча прошел к столу. Ник прыгнул к нему на колени, с жаром рассказывая, как он победил свой страх воды. Андрей даже не улыбнулся, только бурчал что-то невразумительное. Ник это принял как одобрение.
— Асенька, ты иди, отдохни, а я тут скоро, у меня все готово, А ты бы, — обратилась Антонина к мужу, — переоделся бы. У нас сегодня небольшое торжество, хотелось бы, чтобы ты выглядел как человек.
— Мне в рейс, мне, того, пить нельзя.
— Тебе и не предлагают. Твой сын научился плавать, для него это праздник, — сдержанно заметила она.
Слова о торжестве напомнили мне об одном событии.

______________

Незадолго до нового года, я как бы невзначай заметил Антонине, что было бы неплохо, если бы мои друзья и Лена встретили бы праздник в нашем доме. Неожиданно для меня, она идею поддержала, более того, загорелась пригласить и своих учеников.
На том и порешили, при этом приобщив к подготовке всех приглашенных. За именинницей же, то есть за елкой, конечно же, пошли мы с хозяйкой.

Пробиваясь по пояс в снегу, не чувствуя мороза, восторгаясь заснеженным лесом, мы постоянно смеялись, и потому с трудом вылезали из сугробов. Под белыми шубами не так-то просто было найти нужную елку, очистив и откапав с десяток, мы никак не могли найти ту, которая бы нам приглянулась, наконец мы все же нашли ту самую: не большую и не маленькую, стройную и пушистую. Возвращались мы уже в сумерках, мороз крепчал. Путаясь в тяжелых, ледяных лапах, мы то и дело падали, усталость и смех настолько нас обессилили, что мы не могли ни ползти, ни тащить елку. Идти же однако было нужно, не в лесу же оставаться. Немного передохнув, Антонина как-то резко взбодрилась, рывком потянула на себя елку, но лапы отбросили ее в сугроб. Встать сама она уже не могла. Я протянул ей руку, и  упал прямо на нее. Меня обожгло ее горячим дыханием, я почувствовал вкус ее губ, они были до невозможного близко. Этот странный миг так смутил нас обоих, что до самого дома мы молчали.
Вскоре настал и новогодний вечер. Антонина долго не выходила, заставляя нас нервничать. Когда же появилась, я онемел. На ней было черное бархатное платье с декольте, открывающее белые покатые плечи. Платье оттачивало строгие формы ее фигуры. Каштановые волосы убраны назад, обнажая большой и красивый лоб. Неброский макияж выделял крупные черты лица. Где-то за моей спиной раздалось: «Ну, историчка дает! Ей только на бал….». Никогда больше я не видел ее такой обворожительной, ослепительной, притягательной. Не ее ли красотой я был уязвлен?
Я опасался ее сухости, недоступности, поучительности — нет, все сбросила, не только строгость, но и возраст. Ее смех, шутки, непринужденность заставили всех забыть, кто она. В ее поведении было что-то дерзкое, вызывающее, при этом пленительное. Я же злился на ее превосходство. Лена всегда так боялась «исторички», мне стоило немалых усилий уговорить ее, а тут она открыто восхищалась Антониной, отзывалась на ее тонкие шутки, и беззаботно танцевала с ней.
Пока я злился, удивлялся, Антонина вдруг стащила меня со стула. Я хотел вывернуться, но в ее крепко сжатой руке почувствовал не столько силу, сколько настойчивость желания. Я робко обхватил ее за талию. И вновь ее губы до невозможного близко, мне нестерпимо захотелось к ним прикоснуться. Конечно то бродило в моей голове шампанское, я его слишком много выпил. Чтобы избавиться от наваждения, я сказал что-то грубое. Она засмеялась. «Ты глуп, философ!» Когда я ее чем-нибудь обижал или раздражал, она всегда произносила эту фразу. Оттолкнув меня, она захватила другого парня, и до утра не помнила о моем существовании.

______________

— Философ! — услышал я. — Водка стынет.
— Да-да, — очнулся я. — Выпьем за первую победу Ника…
— У тебя что, заело? — улыбнулась Ася.
— Разве я это уже говорил? Что ж, тогда за хозяйку этого дома. — У меня чуть не вырвалось «бывшую».
— За хозяйку? — пробудился Андрей. — Можно, — и он потянулся за бутылкой.
— Ты бы… — попыталась остановить его Антонина.
— Не дави, за тебя ведь.
— И я за тебя, — поддержал сын отца.
— Тогда я за гостей. Асенька, за тебя, чтобы все твои желания сбылись, и… за тебя, — протянула Антонина, многозначительно посмотрев на меня.
— Вы тут, того, — осушив стопку, Андрей поднялся. — А нам с Колькой спать надо, завтра нам ехать.
— Па-а? — растерялся Ник. — Мы завтра никак не можем, мы же завтра с мамой на озеро, на меня смотреть…
— До Выборга далеко, вставать рано надо, — будто не слыша, свое твердил Андрей.
— Па, я же должен показать…
— Я сказал, спать! — приказал он.
— Ну я же не могу… — у Ника на глаза навернулись слезы.
— Ты свое «не могу», вон, с мамашей, со мной, того, не выйдет!
Он хотел вытащить Ника за руку, Антонина тут же кинулась к сыну, преграждая путь Андрею.
— Сынок, поезжай с папой, — быстро заговорила она. — Ты же мечтал посмотреть Выборг. Послезавтра вы уже вернетесь, и мы все пойдем на озеро, на весь день, обещаю!
Она не просила, не уговаривала, она защищалась. Ник был слишком мал, чтобы понять это, голос матери его только пугал.
— Мам, с папой я еще не раз, а это лето, дядя Виталий… — Последние слова Ник произнес с полной безнадежностью.
— Тонька, посмотри, он еще права тут качать будет. Я сказал, спать! — Андрей ударил кулаком по столу.
Ник медленно слез со стула, в упор посмотрел на отца, его голос звучал надтреснуто, но решительно.
— Ни с тобой, ни с ними, я не поеду и не пойду, мне никто не нужен! — с вызовом произнес он, убегая в комнату.
— Щенок! — взревел Андрей, будто в него выстрелили. Он подскочил к двери сына, ударил в нее ногой, она не отворилась. — Открой! — вне себя кричал он, пытаясь своей массивной фигурой вышибить дверь.

Бешенство Андрея ошеломило меня. Он даже побагровел от злости. Упрямство Ника ударило его по самолюбию. Внутренне этот человек был бесконечно раним. Однако то, что он прощал жене, простить сыну, был не в силах. Ник — единственное, во что и в кого он верил до слепоты. Он мог принять отступничество жены, но не сына.
Да, он высадил бы дверь.

— Остынь! — приказала Антонина, внезапно вырастая перед ним. Андрей, не помня себя, хотел, как муху, смахнуть ее с дороги. — Очнись! — крикнула она тем тоном, который обычно отрезвлял его. — С тебя и меня довольно!
— Ты… ты…   задыхался он от боли и гнева,  и тут он занес руку над Антониной.
Нет, я не гадал: ударит, не ударит, я знал – ударит! Меня буквально подбросило к Андрею, в желании отвести его руку, я лишь повис на ней, как на железной балке. Андрей оскалил в злой улыбке рот, с легкостью перехватил мою руку, с силой сдавил ее в запястье.
— Никогда не поднимайте на эту женщину руку! — процедил я, корчась от боли.
Я прекрасно осознавал, что ему ничего не стоило оставить от меня мокрое место, но об этом я не думал, когда мы вцепились друг в друга.
— Ан – дре - ей! — вскрикнула Антонина, неизвестно как оказавшаяся между нами. — Тебе завтра в рейс, иди к себе! — приказала она мужу, уничтожая его ненавистным взглядом.
— Тонька, я… ты… эх! — Вдруг смешавшись, он досадливо махнул рукой, понурив голову, вышел из дома побитой собакой.

Раскаяние Андрея меня поразило больше, чем его бешенство. Я отказывался что-либо понимать. Еще полчаса назад Антонина готова была ему уступить, несмотря на разрывающее сердце за сына, но что-то заставляло ее не защищать, а защищаться. Протест Ника на какое-то мгновение обезоружил ее. То, что делало сильным Андрея, почему-то ослабляло ее волю и наоборот. В этом доме шла война между любовью и ненавистью. У меня кружилась голова. Я ничего не понимал. Ася в испуге жалась ко мне.

— Прости Асенька, мы тебя напугали, — мягко проговорила Антонина.
— Он… он… — всхлипывала она.
— Нет-нет, вы об Андрее ничего плохого не думайте, он просто устал, он нынче много работает.

Казалось, Антонина говорила первое, что ей приходило в голову. Сейчас ее все мысли были о сыне. Она осторожно подошла к его комнате, тихонько толкнула дверь, та открылась, и она исчезла за ней.

— Зачем ты влез? Кто тебя просил! — вскинулась на меня Ася.
— Потому… потому что он ударил бы ее!
— Ну и что! Тебе-то что за дело, пусть они хоть перебьют друг друга!
— Ася?! — осуждающе произнес я. — Этот человек болен, я видел его обезумевший взгляд, он…
— Боже, ты меня, меня пожалей! — в отчаянии воскликнула она.
Я очнулся. Асю трясло. Вся эта история сильно подействовала на нее. Я обнял ее.
— Девочка моя!
Через некоторое время вернулась Антонина. Тень успокоенности легла на ее бледное лицо. Она прошла к столу, придерживаясь за спинку стула, осторожно опустилась, потирая ладонями виски, глухо проговорила:
— Вы идите, отдыхайте, я тут сама уберу.
— Я помогу, — вдруг отозвалась Ася.
— Нет, — остановила ее Антонина. — Тебе и без того досталось, тебе нужно отдохнуть.
Ася почему-то не трогалась с места. Я отвел ее к дверям комнаты.
— Иди, родная, иди, я сейчас, — торопливо проговорил я, меня что-то сильно беспокоило в Антонине. Я подошел, сел рядом, протянул ей сигареты.
— Сердце давит, — отказалась она.
Я хотел что-то сказать, она утомленно отмахнулась, лбом уперлась в руку.
— Нам уехать? — неожиданно для себя спросил я.
Она подняла глаза. В них было столько боли, невысказанной скорби и тоски, у меня сжалось сердце. Отчего-то стало страшно за эту женщину. Ее взгляд был по-прежнему пронзителен, я отвел глаза на ее седую прядь, выпавшую у виска, непроизвольно потянулся к ней.
— Мягкая? — почему-то удивился я.
Она хотела отвести мою руку, но невольно задержала. Ее ладонь была влажной и прохладной. Я чуть не коснулся ее губами. Антонина, будто почуяв, испугалась и не позволила продлить неосторожного скрещивания наших рук.
— Мне пора, — заторопилась она, чем усилила во мне необъяснимую тревогу.
— Куда? К нему? — я чувствовал, ее нельзя отпускать. Ее необходимо было удержать, я же не знал, как. — Не уходите, давайте посидим, а лучше во дворе, на воздухе, а, может, пройдемся, как когда-то под вашей звездной пылью. — Я искал слова из прошлого, любые слова, лишь бы удержать ее, видимо, находил не те.
— Не волнуйся за меня. Иди к жене. Бедная девочка, она так перепугалась, она у тебя еще такой ребенок, верит, что экранные сказки сбываются в жизни.
— О, да! Она милое создание. С ней легко и просто!
Антонина испытующе посмотрела на меня.
— Я рада за тебя. Ты сейчас ей нужен, иди к ней.
— А вы… вы не должны…
Улыбаясь чему-то про себя, она не без усилия поднялась. Она уходила с какой-то обреченностью, пронизывающей все ее существо. Я был подавлен ее покорностью. Так горбун, смиряясь со своим горбом, становится рабом своего невольного увечья. Как только она скрылась за дверью, Ася кинулась ко мне со слезами.

— Уедем, уедем! — взмолилась она.
— Уедем, родная, завтра же, — отрешенно ответил я.

Глава седьмая

В это утро посуда не звенела, не стучали двери, не скрипели половицы. Занятые сборами, мы не обратили внимания на необычную тишину в доме. Когда все было готово, мы вышли на кухню.

Антонина сидела за столом. Она выглядела усталой, лицо ее болезненно осунулось. Отчужденно посмотрев на нас, не столько спросила, сколько ответила:
— Уезжаете, надо разбудить Ника.
— Пусть спит. Вы сами ему объясните, — тихо произнес я, не отрывая от нее глаз, на нее больно было смотреть.
— Пусть спит, ты никогда не умел прощаться, — зачем-то заметила она.
Ася тянула меня к дверям, а я не находил сил сдвинуться с места. Вдруг из комнаты выскочил Ник, прыгнул мне на грудь. Он был растерян, напуган.
— Вы не можете вот так, нет, мы же на озеро?
Я опустился перед ним на колени, тщетно пытаясь что-то объяснить. Он только глотал слезы и непонимающе хлопал длинными ресницами. На долю секунды мне показалось что-то знакомое в его лице, это меня напугало.
— Понимаешь, — терялся я перед его беззащитностью, — нам надо ехать. У меня появились срочные дела…
— Разве так бывает? А чуть-чуть срочные дела отложить нельзя? Ну на денечек, мы бы… я…
Словно в родник я смотрел в его глаза. Его ожидание, надежда, непонимание – обескураживали меня.
— Нельзя… –  дрожащим голосом ответил я.
— И до вечера тоже?    от его преданного взгляда  у меня все внутри переворачивалось.
Внезапно поднялась Антонина с такой решимостью во взгляде, будто она собиралась взорвать дом.
— Это… это… — не успев договорить, она схватилась рукой за сердце, неестественно задышала, утратив равновесие, пошатнулась…
— Боже! — вскрикнул я, подхватывая ее на руки.
— Ко мне, дядя Виталий, ко мне! — Ник распахнул дверь. Я внес Антонину, осторожно положил ее на кровать. — Вот тут лекарства. — Ник достал из шкафа целую коробку лекарств. — Вы воды принесите! — не по-детски приказал он.
— Может, скорую? — спросил я, когда Ник уже убирал лекарства.
— Не-а, она сейчас спать будет.

Мы все трое вышли на улицу. Ася нервно мерила двор шагами. Ник сидел на пороге, с той глубокой задумчивостью, когда в сердце ребенка внезапно проникает чувство тонкого края жизни, когда постоянное, неизменное обозначается печатью временного, скоропреходящего.
— Что с мамой? — спросил я.
— Сердце, — выдохнул он. — Ей нельзя нервничать.
— Сердце? И давно?
— Всегда. Она почти каждый год лежит в больнице. Нынче это дорого, да и потом, здесь я. Если вам надо ехать, вы езжайте, – до странности взросло проговорил он.
В этой взрослости я услышал укор.
— Нет-нет, мы останемся, тебе одному не справиться. Твой отец вернется только завтра. Жара, вон, какая, тебе с поливом не справиться.
— Как, мы остаемся?! — возмутилась Ася.
— Сама видишь, нам нельзя сейчас ехать, как только ей станет лучше, мы уедем.
— Ей никогда не станет лучше! — досадливо выпалила Ася, но тотчас взяла себя в руки. — Ладно, надо убрать со стола, да и с обедом что-то нужно придумать.
— Я помогу! — обрадовался Ник, первым убегая в дом.

Глядя ему вслед, я подумал, что у этого парня сложился уже свой внутренний мир. Мир, переломанный судьбой матери, и он так же затаен, как ее душа. Мне почему-то было страшно за будущее этого парня, как сейчас за настоящее его матери.

______________

После обеда я зашел к Антонине. Она не спала, ее взгляд отсутствующе блуждал по потолку. Пододвинув стул к кровати, я сел. Когда-то это была заповедная комната, где царил таинственный мир рождающихся героев, где стоял пьянящий аромат книг. Здесь так не хватало того рабочего беспорядка.
— А где книги? Где все?
— В кладовке.
— Вы свою душу заперли в кладовку?
— Зачем ты приехал? — вдруг прямо спросила Антонина.
— Помните, здесь на столе стояла ваша фотография, где вы были еще девчонкой.
— Она куда-то пропала.
— Нет, это я ее украл. Долго хранил, а потом она затерялась, должно быть, из-за переезда. Ася недавно случайно ее нашла. Я много рассказывал ей о вас, чем, вероятно, возбудил интерес к вам. Ей очень захотелось вас увидеть, вот мы и приехали. В общем, все не так. Не так! — с горечью произнес я, злясь на сжатость в груди. — Вы знаете, мне всю жизнь хотелось обрести нечто твердое, осязаемое, а не эфемерное. Находя, довольно легко терял. Ася была моим спасением, если бы не она, я ничего бы не добился. Я жил для нее и работал для нее. С ней легко, без полутонов. Мне нравилось ее баловать и я, действительно, к ней относился как к ребенку. В последнее время у нас что-то не заладилось. Я весь в работе, у нее появились сомнительные богатые друзья. Не знаю, может, под их влиянием, ее запросы стали расти, она стала требовать то, чего я дать не могу. Нет, я не виню ее. Нынче все вокруг кричит о том, что силен тот, кто богат. Ася не развращена, просто она продукт своего времени. Нам необходимо было уехать из города, быть вместе, чтобы не расстаться. Мне пришлось закрыть журнал, я чуть было не бросил Асю. Этого сбоя, наверняка, не произошло бы, если бы у нас был ребенок. Ася не понимает, как это много изменило бы в наших отношениях. Да и мне хочется иметь живую душу, которой я был бы нужен только за то, что я есть. Поверьте, я не хотел сюда ехать, но, может быть, я приехал за тем, чтобы сейчас говорить с вами, за всем тем, что когда-то потерял, за самим собой? Впервые я пытаюсь устоять на доске, грозящей каждую минуту обломиться. Я, вот говорю с вами, а вас нет! Я вас не знаю, из вас ушла жизнь, в вас погас огонь. Вы мать, жена — все это как-то не совмещается. Вы любите своего сына и ненавидите…
— Замолчи! — резко оборвала Антонина.
Ее голос ранил меня, я кинулся к ней, схватил за плечи, непроизвольно затряс.
— Что с вами произошло? Куда вы исчезли? Какой демон подменил вам душу? Я должен знать, должен! Вы постоянно пытаетесь меня убедить, будто вас нет, и никогда не было, но вы были, были!
— Ради бога, уходи! — в изнеможении она отстранилась от меня рукой.
И мой взгляд застыл, ее рука была вся в синяках.
— Что это? — обомлел я.
  Так, о косяк стукнулась, – она поспешно убрала руку под одеяло, я же вырвал другую, на ней тоже были черные разводы.
— Что это? Вы в дверной проем не вписались? — задыхался я, чувствуя, как кровь бешено приливает к голове, ощутив такой взрыв возмущения, что будь Андрей здесь, у меня вполне достало бы сил задушить его, несмотря на его медвежью силу. — Я убью этого подонка! — в исступлении закричал я и, не помня себя, начал целовать ее руки…
— Ты спятил! — как от ожога, Антонина подскочила на подушке. — Ты сошел с ума! Войдет кто… прекрати… не надо… пусти же! — приказала она, пытаясь высвободиться, выпрямиться, при этом невольно вздрагивая.
Я же терял сознание, опьяненный запахом ее тела, я уже целовал ее плечи, лицо, мной владело странное уничтожающее чувство, я жадно искал ее губы…
— Вит! Нет! — вскрикнула она, с силой отталкивая меня. — Уходи! — жестким, не своим голосом потребовала она.
— Как вы меня назвали? — растерялся я.
— Уходи, пожалуйста, уходи!
— Но я не могу так это оставить, я должен поговорить…
— Вит, если тебе дорого наше прошлое, ты все забудешь и оставишь нас в покое, меня в покое…
— В покое?! Неужели вы его любите? — не без ужаса в сердце спросил я.
— Господи, да уходи же ты, уходи! — с обессиленной досадой крикнула она, отворачиваясь к стене.
Я с огромным трудом сдержал чувство бешенства, мне хотелось не просто уйти, а ногой вышибить дверь. Не будь Антонина больна, я, вероятно, так и сделал бы. Мне же пришлось осторожно прикрыть дверь.

Глава восьмая

Однажды утро началось с баса Андрея, и с незлобивого ворчания Антонины. Привычно стучали двери, звенела посуда, все было как всегда, словно ничего не произошло. Ася о чем-то разговаривала с Антониной, она же, я заметил, отвечала невпопад.
Как мне показалось, я вышел во двор никем незамеченный, сел на скамейку закурил, и вдруг появилась Антонина. Она была чем-то не то встревожена, не то озабочена.
— Пойдем! — как-то странно произнесла она, направляясь за дом.
Когда мы зашли за дом, я прислонился спиной к стене, вновь закурил, предложил ей, она не увидела. За последнее время я совершенно выдохся, и меня уже не хватало ни на мысли, ни на чувства, поэтому заговорил первым и не без раздражения.
— Не волнуйтесь, мы уедем, у вас больше не будет из-за нас неприятностей.
Антонина подняла на меня безучастный взгляд.
— Я должна… я хочу… — ее потерянность только злила меня.
— Нет, это мы должны извиняться, мы столько хлопот вам причинили…
— Я должна… мне нужно… — не слыша, как в бреду повторяла она, тщетно пытаясь овладеть собой. — Да, вам пора уезжать, я… мне…
— Вам нехорошо? — встревожился я, наконец, обратив внимания на ее лихорадочное состояние.
— Ты прав, прав, прощай!
Напрасно она пыталась что-то побороть в себе. У нее ничего не получалось и, видимо, забыв о том, зачем звала меня сюда, она развернулась и пошла прочь.
От непонимания всего, от усталости, я схватил ее, резко придвинув к себе:
— Что вы хотели мне сказать? Это важно? Будьте же откровенны! Ради Бога, не отпускайте меня с этой мукой, полной неразрешенности, не отнимайте у меня того, чем я жил все эти годы! Я же знаю, что вы не изменились, вы ушли в себя, спрятались как в раковине!
Вдруг слезная пелена выступила у нее на глазах, плечи ее опустились. Еще секунда-другая – и она упала бы мне на грудь. Я почувствовал в ней нестерпимое желание: скинуть тяжесть последних лет, забыть все и ввериться судьбе со всей безоглядностью, чего бы та не предвещала, даже саму смерть. Однако Антонина выпрямилась, на ее лице вновь появилась маска хладнокровия и отталкивающее выражение. Она настойчиво высвободилась и уверенно зашагала прочь, не оборачиваясь бросив: «Уезжайте!»

______________

За завтраком я не сводил с Антонины глаз. С ней что-то происходило. Ее взгляд постоянно менялся: то был задумчив, то отчужден и устал, то загорался болезненным блеском, то нездоровым воодушевлением.
— Асенька, ты любишь стихи? – внезапно обратилась она к моей жене, чем озадачила даже меня.
— Терпеть не могу, – смутилась та.

Антонина вдруг начала рассуждать о поэзии, потом стала соглашаться с тем, что без поэзии намного проще, и постоянно спрашивала о Нике, но вспомнив, что он с отцом, успокаивалась, а через некоторое время вновь спрашивала о нем. Вдруг начинала говорить о несгоревших рукописях, которые нашла в шкафу сына. Ее мысли путались, она хваталась за первую попавшуюся, пыталась развить и тут же забывала. Мне было не по себе, эта женщина пугала все больше и больше, я начинал подумывать о ее психическом расстройстве.
— Антонина Ивановна, вам бы лечь, — осторожно заметил я.
— Ты думаешь, я больна? — нервно улыбнулась она. — Ты глуп, философ. Асенька, ты слышала, «Не жалею, не зову, не плачу»? Впрочем, Есенин прекрасен тем, что он вседоступен, до каждого сердца доходит. А вот это? «Достать чернил, и зарыдать над февралем навзрыд». Это уже другое. Здесь тайна, тайна движения души…
— Ан…
— Молчи! — раздосадовано остановила она.

Казалось, само мое присутствие мешало ей сосредоточиться на чем-то очень важном. Я не в силах был видеть ее такой и решил выйти, но не успел даже подняться, как вдруг услышал проникновенное, почти тихое нашептывание:

За этот ад,
За этот бред,
Пошли мне сад
На старость лет.

Что это? Чудится или нет? Она читает стихи? Не может быть?! Антонина читала, сначала очень тихо, будто призывая. Затем ее голос рос. В безнадежную мечту о покое она погружалась со всей душевной тяжестью, как в море. Я догадался: это не было психическим расстройством. Сама того не желая, Антонина сегодня встретилась с той, настоящей собой. Нет, не она, ее душа рвалась через оковы к свободе. Душа протестовала против гнета больного тела и безысходной жизни. Она не читала, она проживала: каждый звук, каждое слово – выстрадано. Никогда прежде ее голос не звучал столь обнаженно. Казалось, это звенели оголенные провода. Слезы сами катились по ее бледному в то же время просветленному лицу. В этот миг она никого не видела и ничего не слышала. Из ее голоса почти рвалось рыдание. Когда она дошла до:

Скажи: довольно муки — на
Сад — одинокий, как сама.
(Но около и Сам не стань!)
— Сад, одинокий, как ты сам.

Такой мне сад на старость лет…
— Тот сад? А может быть — тот свет? —
На старость лет моих пошли —
На отпущение души.

Казалось, ее голос вот-вот оборвется, он внезапно упал с верхнего «до» на нижнее. «Тот сад? А может быть – тот свет?» — она прочла, будто вглядываясь в «тот свет», проваливаясь, как в нечто освободительное.

Я думал меня разорвет вместе с нею. Хотелось бежать, да ноги были как чугун. Хотелось закрыть уши, но магия ее голоса была сильнее. Ася слушала чуть насмешливо, разверстость Антонины вызывала в ней презрительную улыбку. Когда настала тишина, в ее черных глазах горела ненависть. Если мне хотелось задушить Антонину за взрыв прошлого, за ее собственное бессилие в настоящем, то Асе за то, что она заставила ее почувствовать себя чужой.
Не знаю, почему, меня впервые обрадовало появление Андрея.
— Мне пора, — пробасил он.
Антонина, не отрывая рук от лица, глухо спросила:
— Когда будешь?
— Поздно, — пробурчал он, внезапно вперив в меня свой бесцветный взгляд, будто о чем-то предупреждая.
Пожалуй, лишь сейчас я до конца осознавал, каким кошмаром для Антонины была жизнь с этим человеком, тем сильнее было мое недоумение. Нет, я больше не хотел задаваться никакими вопросами, я слишком устал от них.
Андрей скрылся за дверью, и вдруг Ася  вскинулась на Антонину.
— Вы… вы посмотрите на себя, ведь вы не живете, вы гниете! Вы никто, вы ничто, и вы ничего можете! А ты все ждешь, когда она в икону превратится? Тоже мне, святую нашел!
Я опешил, не знаю, за кого из женщин в этот момент мне было страшнее, пожалуй, за обеих.
Страшась непредсказуемых последствий, я схватил Асю, и с силой втолкнул в комнату. Она упала на кровать, зарылась лицом в подушки. Я сел рядом, она прижалась ко мне, я обнял ее, задумываясь над ее неожиданной вспышкой гнева.

Глава девятая

Однажды, возвращаясь с лесной прогулки, мы с Асей еще у калитки почуяли запах дыма, и очень удивились, когда увидели костер в нескольких метрах от колодца. Это был один из редких дней, когда в природе повеяло долгожданной прохладой, поэтому мы с Асей и пошли в лес, и все же день был достаточно жаркий, чтобы разводить костры.
Когда мы поравнялись с колодцем, из дома вышла Антонина, в руках она несла охапку бумаг. Вид у нее был отрешенный, в то же время углубленный, сосредоточенный. Ник бегал вокруг нее, дергал ее за руки, о чем-то спрашивал, она его не видела. Меня сразу осенило, какие бумаги она сжигала.
— Ты с ума сошла! – Кидаясь ей навстречу, крикнул я.
Она попыталась обойти меня, как какой-нибудь столб, но я зажал ее кольцом рук.
— Приди в себя! — я обращался к ней на «ты», не замечая.
— Не твое дело! — досадуя, она попыталась вырваться.
— Нет, мое! — я со всей силой встряхнул ее.
Бумаги выскользнули  из ее рук, рассыпаясь по двору. Неожиданно я почувствовал, как ослабли ее ноги, и она всей тяжестью повисла на мне, склонив голову на плечо.
— Боже, как я устала! — простонала она с такой острой безнадежностью, что я физически ощутил всю невыносимость ее усталости.
— Знаю, — прошептал я, осторожно касаясь губами ее волос.

Две пары пристальных глаз заставили нас обернуться и отпрянуть друг от друга. Более всего меня смутил взгляд Ника: в нем смешались ревность, недоумение. Впрочем, Антонина не растерялась. Как ни в чем ни бывало, она напомнила Асе о кино, сама подошла к сыну, что-то шепнула ему на ухо, и увела в дом. Я тотчас затушил костер и начал собирать листы. Через некоторое время присоединилась  и Антонина.

— Что тебе в голову взбрело? Попробуй-ка теперь все собрать, разобрать. Нелепость, дикость сжигать рукописи, ведь это…
— «Не узнаешь, что жгу, что трачу. Сердец перебой», — насмешливо проговорила Антонина.
— Хотел бы знать. Неужели ты думаешь, что так просто сжечь свою жизнь. Смотри, а этот рассказ я читал. Тебя одно время часто печатали. Кстати, о тебе и сейчас много пишут, о твоем динамичном языке, о точном выявлении чувств. Помнишь, я как-то прочел у тебя один отрывок? Ты все же напечатала ту повесть. Я угадал, твой Ипполит оказался интересным человеком, он стал большим ученым, а его друзья никто…
— Хватит! — отрезала Антонина. — Ты мне надоел со своими упреками, поучениями. Когда ты только поймешь, ты говоришь о другом человеке, о другом!
— Почему ты не хочешь мне рассказать о том, как ты жила эти годы? Я заметил, ты боишься каждого, кто к тебе приходит из прошлой жизни. Когда-то мы были более откровенны друг с другом, мы… были… —  но тут один лист привлек мое внимание тем, что был перечеркнут красным крестом.

«Над ночным городом нависла страшная гроза. Кромешная тьма съедала все дневные силуэты и предметы. Лишь ослепляющий пурпур молний, вспыхивающих время от времени, соединял в зловещее единство небо и землю, обнажая тяжесть серо-черных туч. Каменные огромные неподвижные своды, словно испуганные щенки, жались друг к другу. Оглушительные раскаты грома сотрясали землю.
Это был час торжества природы над ничтожностью человеческого бытия. Все, к чему так жадно рвется человек, оказывается всего лишь иллюзией устойчивости. Все мирские блага ничто перед величием природы. Каким презренным кажется человек в своем отъединении, разобщении с природой, в своем самонадеянном возвеличении себя над ней. И природа мстит: одним ударом молнии уничтожая то, что строится веками.
Как никогда я понимала все это теперь, стоя на гранитной балюстраде моста, под которым взбесившаяся река рвала свои воды об острие каменных порогов. Ветер дробил пену, бросая брызги мне в лицо. Молния то и дело купалась в реке, наводя священный трепет перед своей мощью. Вокруг скрипели деревья, хлопала кровля крыш, дождь бил по стеклам, угрожая разнести их вдребезги. Меня же стихия не трогала, она смиренно ждала и звала в реку.
На земле меня уже ничто не держало: любовь, мечты, надежды – все истлело в моем сердце, казалось, я изжила самою жизнь. Но, быть может, впервые почувствовала себя нужной: вот этому ветру, рвавшему на мне волосы; дождю, хлеставшему меня по лицу; молнии, прорезающей тьму; наконец, самой реке. Кто-то глупый сказал, что смерть уродлива. Это рождение уродливо в своем страдании и мучении, смерть  – не что иное, как торжество над бренностью, высвобождение из оков, та свобода, когда уже ничто не может сдавить дыхание. И этот миг перед тем, как сбросить свое тело на острые пороги, где звереющие воды разнесут его на мелкие куски, он стоил всей моей жизни!»

Я не заметил, что читал вслух. Этот странный отрывок заставил меня внутренне содрогнуться.
— Что это? — прерывисто спросил я.
— Неудачный набросок несостоявшегося рассказа, – не задумываясь, ответила Антонина.
— Набросок?! Ты меня за дурака держишь? Раньше ты не была склонна к Апокалипсису. Черт с ними, с твоими мыслями, я о другом. Мост, река, ночь, что это? Фантазии? Игра воображения? Или… это было? Было? — требовал я, не замечая, что с силой сдавливаю ее руку.
— Пусти, мне больно. Андрей! Слава Богу! — наверное, за все годы совместной жизни она так не радовалась появлению мужа, как сейчас.
Нет этого человека ничем нельзя было пронять. Андрей не только не удивился, даже не отреагировал на искреннюю радость жены; никогда столь желанно она не подхватывала его под руку. Он оставался глух. Когда же он прошел мимо меня, я ощутил весомость его тяжелого взгляда.

Глава десятая

В эту ночь я не мог уснуть. Из головы не шел тот отрывок. Он вызывал слишком живую тревогу, чтобы принять его за вымысел. Впрочем, творчество Антонины тем и отличалось, что в нем никогда нельзя было понять, где начинается реальность и кончается вымысел.
Не в силах переваливаться с бока на бок, я, наконец, встал. Неожиданно пробудилась Ася.
— Ты куда? — испуганно спросила она.
— Пойду, покурю на улице, спи, я скоро.
Ночь стояла тихая, теплая. Полная луна освещала землю медно-желтым светом. Небо походило на застывший взрыв фейерверка. Мне вдруг нестерпимо захотелось в те далекие августовские ночи, когда сердце охватывал величественный восторг перед космическим мирозданием, в который я некогда мечтал проникнуть. И как-то странно было видеть свет в небольшом квадратном окне сарая, он тоже напоминал о прошлом.

Выкинув окурок, я уже развернулся, чтобы войти в дом, и вдруг меня точно кто заставил обернуться. В этот миг, в окне сарая, я увидел Антонину, ее будто что отбросило к стене. Подернутые проседью волосы беспорядочно рассыпались по плечам. Руки ее нервно запахивали полы халата. Не замечая, что один рукав порван, она беспрерывно его поправляла. Огромной, подавляющей каменной глыбой выросла над ней фигура Андрея. Я оцепенел. Антонина что-то отчаянно выкрикивала, отчего лицо Андрея искажалось, как бумага от огня. Я впервые видел ненависть, безумие, боль в этом, казалось никогда не меняющемся лице. С невероятным напряжением Андрей сдерживал себя, чтобы не ударить. Своими огромными лапами он вцепился в плечи Антонины, держа ее практически на весу. И тут я услышал его надрывный бас:
— Колька мой, мой! А ты, сука…

Когда я пришел в себя, в окне уже никого не было. Тишина давила на уши. Я не заметил, как опустился на крыльцо, как взял в рот сигарету. Вынув, я тупо посмотрел на нее и бросил на землю. Нет, я не понимал, чем именно был сражен. Но почему-то в груди росло нечто, восстанавливающее против Антонины.

______________

Утром у меня все ныло и болело, словно меня колотили всю ночь. В кухне шла обычная суета. Я слышал, как Ася говорит что-то о нашем отъезде. Не находя сил подняться, я решил сделаться больным, да и мое состояние было близко к этому. В комнату вошла Ася, поправила волосы перед зеркалом, полюбовалась своей мини юбкой. У нее было хорошее настроение.
— Спишь? Завтрак готов, тебя ждем, через два часа автобус, у меня все собрано.
— Я не хочу есть, я ничего не хочу, я болен! У меня болит голова!
— Голова? — Ася обеспокоенно взглянула на меня. — Ты неважно выглядишь. Ладно, я сюда чай принесу.
— Нет! — закричал я. — Я же сказал, что ничего не хочу, ничего!
— Хорошо, только не психуй. Скажешь, когда пройдет твоя голова, автобусы до вечера ходят. — Ася улыбнулась себе в зеркале и вышла.

Как только я остался один, ночной эпизод клещами впился в мою память. То, чему  я стал невольным свидетелем, казалось, срывал тайный покров с жизни Антонины. Андрей — этот человек был слишком искренен в своем страдании, слишком обнажен. Его боль, вырвавшаяся через окаменелость лица, наводила меня на мысль, от которой было не по себе. Разгадал ли я тайну Антонины или только близко подошел к ней?
Почему, почему меня так мучило все связанное с этой женщиной? Немыслимые догадки и сама она — вызывали во мне ненависть к ней.

Осторожный стук в дверь заставил меня вздрогнуть. Я не мог сейчас видеть эту женщину, боясь своей несдержанности. Поэтому когда она вошла, я отвернулся к стене.
— Твоя жена сказала, что ты заболел, температуры нет? Вот тебе таблетка и чай. — Она поставила поднос на стол. — Ася сказала, что ты гулял всю ночь, ты же знаешь, что тебе вреден влажный воздух. Дай я посмотрю твой лоб. — Антонина потянулась рукой к моему лицу.
Я раздраженно ее перехватил.
— Не надо, — процедил я, холодно отстраняя ее руку. — Вы бы лучше о воздухе своего мужа беспокоились!
Антонина выпрямилась и застыла.
— Вам телеграмма, Виталий Сергеевич, — жестко произнесла она. — Утром принесли.
И дверь за ней захлопнулась.
Телеграмма была от Морозова. Он сообщал, что пришел факс из Германии, и что он готовит мне документы на выезд. Телеграмма говорила лишь о том, что уже ничто не могло меня здесь задержать.

У меня действительно разболелась голова, и я смог выйти только к обеду. Антонина, как обычно, возилась у газовой плиты. Поразительно — ничто не могло сломить ее: та же углубленность в себя, те же резкие и быстрые движения, то же желание поскорее сбыть с рук всю эту суетность, кроме которой у нее давно ничего не осталось.
— Ваше величество поправилось? — не глядя на меня, спросила она.
В порыве необъяснимого щемящего чувства я схватил ее мокрую руку.
— Прости, — прошептал я.
— Как я понимаю, телеграмма важная? — спросила она, непроизвольно задерживая руку в моей.
— Кажется, есть шанс. Вполне возможно, что журнал вновь зафункционирует.
— Тебя это не радует?
Ах, как она умела угадывать то, чего я еще и сам не понимал.
— Не знаю, ничего не знаю, я запутался.
Антонина осторожно вынула руку из моей, и принялась дальше чистить картошку.
— Понимаешь, я боюсь, что мне уже не по силам сдвинуть с места эту махину. Время может менять политику, идеологию, экономику, но оно не способно изменить душу человека. Чтобы выжить в наше время, душа вообще не нужна. Только грязь дает нынче возможность разбогатеть. Нынче никому не нужен Достоевский, не говоря уже о Платоне, так стоит ли…
— Стоит! — с жаром перебила Антонина, бросив нож в таз. — Стоит! Грязь была всегда  и всегда на ней делались деньги, тем не менее, побеждала душа. Что бы ни менялось, а твой Платон неизменен. Любое доброе дело стоит того, чтобы за него драться. Нельзя опускать руки только потому, что гной вышел наружу, увы, это неизбежно, но он выйдет, выйдет!
— И это говорите вы?! Вы…
— Ты сам сказал, время меняет все, кроме души.
Этот блеск в ее глазах, внезапное воодушевление – все говорило о том, что внутренне она осталась прежней. Тем острее и глубже была ее боль, которую она тщетно в себе таила.
— Ты должен поверить в свои силы, — продолжала она, словно не мое, свое защищая. — Поверить в то, что делаешь, полюбить. Стать, в конце концов, редактором, коль судьба привела тебя на эту стезю!
Я смотрел на нее, и, казалось, не было этих двенадцати лет. И сейчас она дочистит, может, не дочистит картошку, и пригласит меня в лес... Я взял ее за обе руки.
— А вы? Вы…
В это время в дверях появился Андрей. Еще полчаса назад я был на стороне этого человека. Еще полчаса назад я почти верил, что не Антонина его, а он ее жертва. Но как только он вошел, стало нечем дышать. Заметив наши сплетенные руки, он повел скулами, морщины гармошкой собрались на его скошенном лбу. Легким касанием плеча он оттолкнул меня, тяжело дыша мне в самое ухо.
— Обед скоро? — он неподвижно посмотрел на Антонину.
— Скоро, — спокойно ответила она.

За обедом Ася была необычайно весела и не в меру разговорчива. Она вспоминала своих Генок и Петек. Восторгалась их легкой, как ей казалось, богатой жизнью. Она говорила о силе денег и сетовала на то, что я совершенно не умею жить. Антонина улыбалась и поддерживала ее.
— Нет, я не люблю деревни! Здесь от скуки можно сдвинуться. Вот у Генки, у него музыка на улице, бассейн. А Виталик прилип, как банный лист, к своему журналу, и ничего знать не хочет. А кому его журнал нужен-то, он даже на платье мне заработать не может, что там платье, у нас телик еще допотопных времен, одно хорошо, цветной. Сейчас деньги правят миром!
— Так было всегда, но большие деньги редко кому приносили счастье, — осторожно заметила Антонина.
— Ой, только без этого! — огрызнулась Ася. — Это, вон, ему, он любит ваши басни. Я же хочу жить нормально, разве это плохо?
— Нет, конечно, просто не всем дано быть богатыми, — мягко произнесла Антонина.
— Вам-то точно! Вы сами ничего не умеете и моего мужа сделали тюхтей. Его друг говорит, что у него такая голова, миллионами воротить можно, но у него же фантазии! Он, видите ли, в грязном белье копаться не хочет. Вы сгубили свою душу и изуродовали его.
Я оторопел. В один миг я вспомнил недавний взрыв Аси. Ее ненавистную ухмылку, когда Антонина в минуту глубочайшего душевного смятения внезапно обнажилась во всей своей беззащитности. И наконец этот открытый вызов. Однако меня напугал не сам вызов, а то, что его примет Антонина.
— Прости, виновата, — отозвалась Антонина, снисходительно улыбаясь. Я вздрогнул. — Виновата в том, что не выгнала его сразу, как только он появился у меня на пороге. Ты права, девочка, я только жалкая тень. Нынче со мной можно и не так. Ася, девочка моя, дело не в том, сколько и кто дает, а в том, сколько берешь ты сам, причем не от кого-то конкретно, а от всей жизни.
Антонина говорила мягко, но даже меня коробило от ее голоса. Она бросила быстрый взгляд на сына. Андрею, конечно, не было дела до спора двух женщин, но Ник напряженно следил за матерью и жадно ловил ее слова, той приходилось быть максимально сдержанной.
— Ты еще очень молода. Девочка, другого обвинять легче, чем заглянуть в себя. Твоя жизнь только начинается. Впереди у тебя радости и беды, но поверь мне, сердце сберегает отнюдь не материальные ценности, не от них оно мудреет.
— То-то оно у вас много сохранило! — вспыхнула Ася, она невольно почувствовала силу и превосходство Антонины, чем и была уязвлена. — Вы еще стихи почитайте, может, и я грезить начну! — от бессилия выкрикнула она, убегая в комнату.
Я пошел за ней.

— Что ты себе позволяешь? Мы здесь в гостях и нужно соблюдать приличие и уважение…
— Уважать эту?! Господи, мне кажется, мы никогда отсюда не уедем! — с отчаянием воскликнула она.
— Уже все решено, завтра мы едем на первом автобусе, ну что ты себя изводишь! — Я подсел к ней, обнял. — Асенька, ну что с тобой? Ты стала очень нервной. Это, наверное, из-за беременности?
Она криво улыбнулась, легла на кровать, свернулась клубком, медленно потянула на себя одеяло, давая понять, что не хочет со мной говорить. Не желая ее еще больше раздражать, я ушел.

Глава одиннадцатая

Нелепо было тянуть время, когда меня все отсюда выталкивало. Я бы мог найти не одно объяснение, почему завтра, а не сегодня. Какими бы вескими ни казались причины, все они были лишь моим самообманом. Единственное, что было правдой — Ник. Мне хотелось еще немного побыть с ним. И какая бы ни заключалась в нем тайна, я знал, что буду о нем тосковать, как о сыне.
Я сидел на скамейке, пытаясь разобраться в лабиринте страстей, неразрешимых вопросов, в который, как мне казалось, я загнал себя сам. В это время Ник вынырнул откуда-то из кустов.
— На речку, дядя Виталий?
— На речку, — улыбнулся я, взяв его за руку.
Мы, не спеша, шли по скошенному полю, вдыхая аромат отавы. Какая грусть была в природе. Все краски как-то помрачнели, и небо приглушило свою синь тоской. Мы подошли к месту, где вода сбегала с каменных порогов. Ник стал подбирать камушки и бросать их в воду. Я сидел, прислонившись к стволу березы, курил.
— Дядя Виталий, а откуда и куда течет наша речка?
— Из озера, а втекает в большую реку, которая отсюда далеко.
— Так вся вода из озера уйдет! — с ужасом воскликнул Ник.
— Не уйдет, — усмехнулся я. — Это озеро ключевое, подземные ключи постоянно пополняют его.
— Скорей бы Петька приехал, — неожиданно выдохнул Ник.
— Соскучился?
— Нет, просто надоело все. А почему мама сказала, что тебя должна была выгнать, разве друзей выгоняют?
Я растерялся. До сих пор Ник не расспрашивал о нас с Антониной. Он меня застал врасплох. В прошлом этой женщины я путался, как в сетях. Внезапно поймал себя на том, что не только не знаю, какой она была в эти двенадцать лет, я ее, пожалуй, не знал и тогда.
— Ты тоже не хочешь говорить? — обиженно протянул Ник.
— Нет-нет, просто это было так давно, что я сам многое не помню.
— Вы с мамой очень забывчивы, странно, а что за бумаги она хотела сжечь, а ты не дал?
— Бумаги? — и вновь я бился о стену. — Разве ты не знаешь… неужели она совсем ничего не рассказывала о себе?
— Почему же, о своем отце говорила, фотографии мне показывала, о своем детстве, а вот как с папой познакомилась, и про тебя, ничего. Мама не любит говорить о прошлом, а папа всегда молчит. У него характер такой. Я его всегда понимаю, нам и говорить не нужно. А с мамой мы обо всем, там, о книжках всяких, о школе, о моих друзьях. Я, дядя Виталий, в город хочу, — грустно выдохнул Ник. — Там лучше было.
— В город? Ты вроде часто бываешь с отцом…
— Да нет же, я домой хочу!
— Домой? Как это домой? — поразился я и одновременно испугался.
— Как-как, мы же в городе жили, это уж потом сюда…
— Постой-постой! — перебил я, утрачивая связь мыслей. — Разве они, то есть… вы не здесь…
— Ну, конечно, не здесь, — с досадой перебил он. — То бы я плавать не умел. Мы с папой там в мороженицу ходили, на всяких аттракционах катались. Папа мой ничего не боится, он сильный. Я теперь Петьке покажу, он больше не будет надо мной смеяться, я его перегоню, я на самую большую глубину уплыву, пусть догонит, только бы погода не испортилась, а то мать не пустит.
В голове у меня все путалось. «В городе, в городе», — повторял я, пытаясь осознать смысл этого слова. Ник уже мечтал о своем. Он забыл о скуке, увлеченно бросал камни, стараясь их перебросить на другой берег.
— Ник, а с кем ты жил в городе? — дрожащим голосом спросил я.
— С кем-с кем, с папой, конечно. А слабо тебе во-он в ту сосну попасть, та, что кривая?
Внутри у меня все горело. Недавняя моя догадка, похоже, лишь подтверждалась. Я не смел ее признать.
— А мама? – со страхом, отрывисто спросил я.
— Что мама? На, этот камень большой. — Я машинально взял камень. — Не знаю, папа говорил, что она болеет, я ее потом, позже помню, ну же, чего стоишь, кидай, — требовал он.
Я тупо посмотрел на камень, не глядя, бросил его через речку. Он с треском ударился о ветку сосны и отлетел в сторону, ветка надломилась и повисла.
— Класс! — восторженно подпрыгнул Ник.
Ноги меня не держали, я опустился на землю, закурил. «Нет, этого не может быть, не может!» — отгонял я от себя вещий голос, нашептывающий мне то, что я отказывался принять.
— Дядя Виталий, ты мне про Сократа не дорассказал. Его посадили, осудили, и что, он бежал?
— Что? — я рассеянно посмотрел на Ника. — Нет, он выпил яд.
— Но почему? Ведь его же хотели спасти?
— Видишь ли, за истину, мой мальчик, приходится дорого платить.
— Тогда зачем она нужна, если за нее платят смертью?
— Потому что только истина помогает человеку отличить доброе от злого, и она никогда не умирает.
— Я тоже хочу писать книги.
— Тоже? — удивился я.
— Ну да, ты же пишешь.
— Я? Нет, я пытаюсь издавать тех, кто пишет, а сам я пишу только короткие статейки, по необходимости. В общем, я занимаюсь никому ненужным делом, — усмехнулся я про себя.
— А мама говорит, нужным. Еще она говорит, если ты захочешь, ты можешь сделать свой журнал передовым, если ты подойдешь не с чувствами, а с головой.
— Это мама тебе говорила? — недоуменно протянул я.
— Ну да.
— Она всегда в меня верила больше, чем я в себя.
— Жаль, что вы завтра уезжаете, мы еще о многом с тобой поболтали бы, мне с тобой интересно.
— Мне тоже.
— И на озеро мы так и не сходили, я давно не видел, как мама плавает, а она почти как ты плавает.
— Да-а, и это жаль тоже… Ну, пойдем, нас там, наверное, уже ищут.
Положив руку на плечо Ника, мы двинулись назад. Вечер медленно сползал на землю, солнце томно разливало свои тающие лучи, ветер робко пробегал по скошенному полю. Я старался ни о чем не думать, чувствуя близкое присутствие Ника, я наслаждался им.

______________

В то время, когда мы подошли к калитке, Антонина провожала какого-то молодого человека, оживленно с ним разговаривая.
— Вот и мой сын, Коля!
— Привет, меня зовут дядя Валера, я бывший ученик твоей мамы.
— Здрасте, — процедил Ник, недовольный тем, что его оторвали от меня.
— Сынок, дядя Валера поэт, — не без гордости произнесла Антонина.
— Хоть папа римский! — огрызнулся Ник, и убежал прочь.
— А я вас знаю! — обрадовался поэт, вперив в меня свои серые глаза. — Однажды вы в своем журнале напечатали мои стихи.
— Возможно. Мы приветствуем все талантливое, — сухо ответил я, желая, как и Ник, поскорее ускользнуть.
— Я думаю, — не унимался поэт. — Мы бы могли и дальше сотрудничать.
— Сотрудничать, это хорошо, но мы с женой уезжаем, к сожалению, не осталось времени.
Антонина измерила меня пронизывающим взглядом. Я мило улыбнулся, раскланялся и удалился.
Нет, я спешил не к жене, мне хотелось найти Ника. Внезапно, неизвестно откуда появился Андрей, преградив мне дорогу.
— Оно поговорить, — решительно кивнул он головой, приглашая меня за дом. Чему я немало удивился.

Мы пришли на место, и решимость Андрея вдруг куда-то пропала. Он потерялся, неприятно запыхтел, но его лицо исказилось болью и ненавистью, как железо коррозией… Я уже видел это лицо, и мне стало не по себе.
— Короче, вернусь, и ты еще будешь здесь коптить воздух, удавлю! —пригрозил он.
— Послушайте, – начал я, совершенно опешив. — Вы напрасно тревожитесь и сердитесь. Вы правы, мы немного злоупотребили вашим гостеприимством, но мы завтра уезжаем. Только чем же я вам так досадил?
— Не понимаешь? — Андрей оскалил зубы, одной рукой схватил меня за ворот рубахи, а другой вдавил в стену. — Забирай свою расфуфыренную фифу и катись отсюда! И дорогу сюда забудь! Держись от Тоньки подальше… — прошипел он.
— Простите, вы неправильно понимаете…
— Не зли, сопляк! — для полного уяснения он лишь слегка надавил кулаком в пах. — Понял? — прорычал он, с трудом сдерживая себя, чтобы не оставить от меня мокрого места.
— Понял, — прохрипел я, чувствуя, как ноги отрываются от земли и, видя, как огромный кулак приближается к моему носу.
— Андре-ей! — раздался голос Антонины.
Запыхавшись, она выбежала из-за кустов сирени. Вероятно, она заметила нас, когда мы пошли за дом. Услышав ее голос, Андрей замер, с огромным усилием подавляя в себе нестерпимое желание, ударить меня.
— Андрей! — вновь повторила Антонина, и что-то многозначительное было в ее приказном тоне.
Он буквально оторвал от меня руку, при этом не забыл еще раз встряхнуть, и, потупив взгляд в землю, втянув голову в плечи, шаркая ногами, побрел прочь.
— Черт! — прошептал я, ощущая неприятную дрожь в коленках.
— Когда-нибудь твоя нерешительность тебя погубит! — бросила Антонина, собираясь уйти.
— Стой! — схватив, я прижал ее к стене, как давеча меня Андрей. — Что происходит? — срывающимся голосом спросил я. — Сначала ты, теперь этот, почему вы меня гоните, как паршивого пса?! Что я вам сделал? Чем не угодил? Отчего бежишь ты? Я устал путаться в твоей лжи. Уедем мы, уедем!
— Вит…
— Вит? Здесь нет никакого Вита! Здесь и тебя нет! Здесь…
Беспомощность Антонины совершенно обезволила меня. Всякий раз, когда она оказывалась так близко, я терял ясность сознания. Чувство жалости и еще чего-то разъедало мне грудь.
— Тоня! — глухо воскликнул я, неожиданно для себя, обнял ее голову. — Тоня! — я целовал ее лоб, глаза, щеки.
Упершись в мою грудь руками, она пыталась ускользнуть от моих поцелуев. Я чувствовал соль ее слез на своих губах.
— Не-ет! — с внутренним отчаянием выкрикнула она, вырвалась и убежала.
Когда она скрылась из виду, я обессилено опустился на землю.

______________

Никто из нас не знал, зачем мы длили этот последний вечер. По телевизору шел какой-то бессмысленный боевик, никто не вникал в суть действия, однако все неотрывно смотрели на экран. Антонина Нику разрешила в этот вечер посмотреть кино. Он сидел у меня на руках и по-детски комментировал, постоянно обращаясь ко мне.
— Дядя Виталий, смотри, он сейчас его тум, а тот его бах! Дядя Виталий, смотри, сейчас грохнет, во, бу-ум!
Постепенно его комментарии становились тише. Вскоре он заснул, откинув голову мне на руку.
Ася посматривала на часы, нетерпеливо покачивая ногой. Антонина сидела, не шевелясь, украдкой наблюдая за нами с Ником. Наконец, на экране появились титры.
— Давай, я его уложу, — поднялась Антонина.
— Нет-нет, я сам.

Я осторожно раздел парня, уложил в кровать, накрыл одеялом. Он чему-то улыбался во сне. Я внимательно всматривался в его лицо, будто ища ответа на мучившие меня вопросы. Меня удивила аккуратность его черт, тонкость линий. Я не столько видел, сколько чувствовал всю нежность этой детской души. И вдруг до странности что-то знакомое показалось в этом личике, когда Ник повернулся на бок. В груди больно сдавило, я поспешил уйти.

— Спит? — спросила Антонина.
— Спит. Даже не проснулся.
— У него крепкий сон, если заснул, пушкой не разбудишь.
Настала пауза. Никто не знал, как разойтись. Ася боялась что-либо произнести, устремив взгляд на дверь комнаты. Я же просто ничего не мог сказать, зная, что больше уже никогда не увижу эту женщину, которую так и не сумел ни разгадать, ни понять. Антонина не дала затянуться паузе, первой подошла к Асе:
— К сожалению, я не смогу вас проводить. Школу готовим к учебному году. Ник вас проводит, он не проспит. Девочка, не сердись на меня. Поверь, ты очень милый и хороший человек, ты просто еще сама себя не знаешь. Я желаю тебе счастья.
Ася растерянно смотрела на нее, обескураженная искренностью ее слов, совсем не иное, чувствуя по отношению к ней.
— Спасибо, — тихо проговорила Ася, незаметно пятясь к дверям.
— Ну, прощайте! — уже обращаясь к нам обоим, выдохнула Антонина. — Легкой вам дороги.
Она уже выходила, как вдруг задержалась в дверях. Подбежала ко мне, лихорадочно вцепилась в мою руку.
— Не сдавайся. В жизни не так важно кем быть, главное — быть, надеюсь, ты меня понимаешь. Не держи на меня обиды… — ей не хватило сил, бросив на меня украдкой грустный и в то же время с какой-то затаенной радостью взгляд, она выскочила из дома.

Глава двенадцатая

За окном сгустилась ночь. Издалека слышались приближающиеся раскаты грома. Дождь все никак не хотел разойтись: то ударит несколькими каплями по подоконнику, то затихнет, то вдруг хлынет и вновь стихнет. Я лежал и вспоминал часы, проведенные с Ником, за все время пребывания здесь, это были лучшие мгновения.
И конечно я не мог не думать о Ней. Когда-то, очень давно, с холодным равнодушием я пытался проникнуть в душу этой женщины — чисто из любопытства. Не то было теперь. Я жадно ловил все оттенки ее голоса, пристально вглядывался в ее лицо, жесты. Ни одна женщина не мучила меня так, как она, ни одна не была болью. Я не мог больше лежать, встал.
— Куда? – встрепенулась Ася, когда я надевал рубашку.
— Пройдусь немного, мне душно, хочу на воздух, а ты спи. Завтра рано вставать.
— Мне кажется, это завтра никогда не наступит! — со злым нетерпением выкрикнула она.
— Что за новости! Милая, я очень устал, у меня нет сил на ссоры. И потом, тебе нельзя волноваться...
— Волноваться?! — Что-то нехорошее было в блеске ее черных глаз. — Виталик! Ты притворяешься или ты действительно дурак?
— О чем ты? — с досадой спросил я.
— О чем? Думаешь, я ничего не вижу!
— Я не знаю, что ты видишь, лучше будет, если ты будешь спать, — жестко произнес я, делая шаг к выходу.
— Ты к ней?
— Что значит к ней? – остолбенел я.
— Если ты… если – задыхалась Ася. — Если ты сейчас уйдешь, я… я окно выбью!
— Девочка! — испугался я, — ты больна. — Я сел, хотел ее обнять, но Ася со злобой отстранилась.
— Если б ты знал, как я боюсь тебя!
— Меня?! — недоумевал я.
— Да! Да! — выкрикнула она, заливаясь слезами. — Потому что я хочу, чтобы ты принадлежал мне, не чертову журналу, не ветру, а мне, понимаешь, мне!
— Я это сто раз слышал! — обозлился я, по-прежнему намереваясь уйти.
— Если ты курить, то и мне дай.
— Тебе, разве ты… — тереясь я протянул ей пачку сигарет.
Ася долго не могла справиться с пачкой, та выскальзывала из рук. Я помог ей достать сигарету, поднес зажигалку.
В это время забарабанил дождь с такой силой, будто хотел пробить крышу. Молния ударяла прямо в окно, раздался длинный раскат грома. Ася всегда боялась грозы, закрывала глаза, затыкала уши, а сейчас она ее не замечала.
— Милая, — начал я. — Я понимаю, ты устала. Я тоже устал. Ты сама настояла на том, чтобы мы приехали именно сюда. Я не знаю, чего ты ждала, но мы, вроде, неплохо провели время. И потом, разве ты не сдружилась с хозяйкой? Я не понимаю, что нашло на тебя…
Ася улыбнулась левым уголком губ, посмотрела на меня так, словно я нес какую-то тарабарщину.
— Ты и впрямь думаешь, что я из-за этой чокнутой? Ты дурак!
Она зло рассмеялась, упала на подушку, колотя ее руками. Молния то и дело освещала комнату, внося мистическую атмосферу в ее стены.
— Спустись на землю, мечтатель! Чем твоя чокнутая могла меня взять? Борщами? Салатами? Ах да, добрым словом, материнской заботой, — иронизировала она. — Виталик, я бы все отдала, чтобы чуть-чуть тебя понять. Ты работаешь, как вол, но деньги тебе не нужны. Тебе все равно, в чем ходить, что есть. Ты вполне бы мог жить в собачьей конуре и быть счастливым. Тебе никто не нужен, но что-то тебе нужно?! Ты ни разу не спросил меня, почему я пропадаю у своих друзей. А мне с ними легко, понимаешь, с ними не надо притворяться. Они не учат жить, они живут, а не мечтают. И пусть, пусть я плохая! Я не нравлюсь твоему отцу, и этой, квашне, Ксении. 
— Это не так…
— Помолчи! — Она явно была не в себе. — Я тоже хочу семью, хочу! Я давно... Мне было страшно. Да, страшно! Я не хочу, не могу тебя потерять, нет, молчи! Иначе я никогда… У меня нет сил больше тебе врать, мне надоело постоянно изворачиваться… Господи, ты готов поверить во что угодно, тебя так легко обманывать… Нет, я больше не могу! — Ося упала на подушку.
— Ася, ты меня пугаешь. Что с тобой? О чем ты?
— О чем? Твои ожидания напрасны, мечтатель! Понимаешь, напрасны! У меня никогда не будет детей, их у меня просто не может быть никогда! — истерично выпалила она, зарываясь в подушки.
Раскат грома заглушил ее стон. Я стоял, словно прибитый ударом молнии, тупо глядя, как содрогается от рыданий ее хрупкое тело. В Асе больше не было той девочки, которой я восхищался и любовался. Передо мной лежала женщина, измученная и истерзанная своей многолетней ложью.
— Там, на озере, была игра? — мертвым голосом спросил я.
— Мне действительно стало плохо, но твое ожидание в глазах…в общем…Я боялась тебя потерять!
— Теперь не боишься?
Ничего не чувствуя, я машинально пошел к дверям. Ася бросилась ко мне.
— Нет!  Ты не оставишь меня, не оставишь! Ты не можешь!
— Прости! — я усадил ее обратно на кровать, взглядом приказал замолчать, сорвав пиджак со спинки стула, вышел вон.

Глава тринадцатая

Гроза ушла. Дождь перестал. Ветер расчищал небосвод, высвобождая из-под тяжелых туч желтый диск луны. Воздух освежился, повеяло прохладой. В природе наметились изменения, август спешил занять свое место.
Не помню, как я оказался на крыльце сарая. «Зачем?» — спросил я себя и постучал. Ответила тишина. Я снова постучал. На этот раз шорох в комнате опередил мой стук. Дверь открылась. Запахивая на ходу халат, Антонина не вышла, прислонилась к косяку.
— Какая гроза, думала, сарай рассыплется, — отрешенно произнесла она.
— Не впустите?

Она молча прошла в комнату, я последовал за ней. С той поры, как был здесь в последний раз, в этой каморке ничего не изменилось. Та же обшарпанная железная кровать, та же потрескавшаяся тумбочка, тот же стол у окна, те же бесцветные обои. Это был единственный уголок, куда время забыло забрести; своей неизменностью он будто стирал все двенадцать лет. Как нарочно, из-под туч вынырнула луна и бросила медный луч в окно, осветив профиль Антонины. Он заиграл на ее волосах, и будто заново оттачивал ее крупные строгие черты, затушевывая их усталость. Я отвел глаза, не в силах видеть ее внезапного преображения.
— Мы нелепо распрощались, — проговорила Антонина, доставая из кармана окурок. Я отобрал, подал ей пачку сигарет.
— Вы не волнуйтесь, я сейчас уйду. Мы, наверное, уже никогда не увидимся…
— Наверное, — согласилась она.
Мне хотелось говорить, говорить, все равно о чем, лишь бы не бежало время, не уносило в прошлое это последнее мгновение. Нет, оставаться здесь я не мог.
— Прощайте, Антонина Ивановна…
Видел я или показалось, что она сделала движение. Вдруг внутри меня что-то стало подниматься, расти, давить, когда подступило к горлу, я чуть не задохнулся.
— Почему вы, женщины, так лживы! — завопил я. — Сначала мать, потом вы, теперь Ася! Ася… Ася в твоем доме… В твоем, столько лет молчала, а здесь… ты будто кожу с людей сдираешь. А я верил в тебя почти как апостолы в Христа…
— Остановись! Может вера-то твоя, как у Петра в Иисуса. У тебя что-то случилось? Вы поссорились с Асей? — участливо спросила она, не принимая моего выпада.
— Поссорились? — нервно рассмеялся я, — Нет, я понимаю, почему в твоем доме. Ревность, ко всем и ко всему. Она, видите ли, приревновала меня к твоему сыну. Чисто женская месть, глупая месть. Она оказывается никогда не может иметь детей, просто не может! Столько лет молчала… дура! Дура! — я с нетерпимой досадой бил кулаком о косяк.
Настала странная тишина. Я услышал запах табачного дыма.
— Теперь уже все равно, — еле слышно, самой себе проговорила Антонина. — Тебе лучше уйти. Ты должен быть с ней, а не здесь…
— Не здесь? Ты гонишь меня? Ты ее пожалела, а меня нет?
Я плохо соображал, в голове стоял туман. Я заметался по комнате и что-то случайно задел ногой под кроватью: оттуда веером выпала стопка журналов. Машинально подняв первый попавшийся номер, я обомлел, узнав обложку собственного журнала.
— Откуда? — протянул я, не узнавая своего голоса.
Антонина сама непонимающе смотрела на журналы. И вдруг странная печаль появилась на ее лице. Улыбаясь сквозь боль, ее глаза не смогли скрыть чувства бесконечной радости, вызванное, вероятно, каким-то далеким и приятным воспоминанием. Я был потрясен. Никогда прежде не видел в ней такой одухотворенной грусти, таких печальных и счастливых глаз. Она бережно подобрала журналы, аккуратно сложила, и вновь запрятала под кровать.
— Откуда? — повторил я совершенно глухим голосом.
Продолжая улыбаться чему-то своему, Антонина рассеянно смотрела сквозь меня.
— Это… это Андрей покупал по моей просьбе, — задумчиво, но неуверенно ответила она.
— Андрей?! Ты все это время держала меня за дурака! Я перед тобой, как идиот, распинался, вот откуда у тебя такая уверенность! Значит ты и твой…
— Нет, он ничего не знает… не знал… — очнулась она.
— Черт возьми! — Я с силой приблизил Антонину к себе. — Что происходит? У меня чувство, будто я загнан в капкан. Тысячу раз пожалел, что уступил Асе. Да, не ей, себе уступил! Ты заставляешь меня чувствовать, будто я что-то оставил в тех годах, без чего ни дышать, ни жить нельзя. Я не могу избавиться от вины…
— Не-е-ет! – вскрикнула она, точно ее ударили в самое сердце. Твердость внезапно покинула ее, вцепившись в край стола, опустив голову, она выглядела совершенно разбитой. — Не ты… не ты… — шептала она, как в бреду. — Не ты, это я виновата перед тобой, перед…
Она еле держалась на ногах. Я осторожно повернул ее к себе лицом, оно выражало бездонную муку, от которой у меня в комок все сжалось в груди. И внезапно сквозь тоску, боль, одиночество, сквозь всю ее безжизненность, словно через непроницаемую мглу ночи, в ее глазах вспыхнул такой жаркий, такой яркий огонь, что я непроизвольно отступил. «Только не это!» — воскликнул я про себя, словно обожженный вспышкой, предательски выдавшей тайну ее сердца. Я впервые понял, как страшно заглядывать в душу женщины. Пронзенный разверстостью ее души, я хотел бежать прочь, но ноги налились свинцом, я рухнул на кровать.
— Мальчик мой! — бросилась она ко мне. — Разве можно себя так надрывать, — треснутым голосом произнесла она, прижимая мою голову к себе.
— Скажи, что это не так? Скажи, что мне почудилось? Я устал, я болен?! — Я прятал лицо на ее груди, спасаясь от нее, от себя.
— Родной, ты устал, конечно же, ты устал! — со странной поспешностью подхватила она. — О-о, ты сам не знаешь, насколько ты привязан к этой девочке. Ты простишь ее. Ведь она ни в чем не виновата. Она просто сильно тебя любит. И ты рядом с ней сильный, ты ею защищен от самого себя. Все, что ты здесь чувствуешь — тоска о юности, не более. Ты хотел бы, чтобы жизнь остановилась, но так не бывает. — Я слушал ее, как прежде, жадно, вверяясь каждому звуку ее голоса. Я чувствовал ее тепло и моя душа, как когда-то, отогревалась. — Не думай обо мне. Не скорби об ушедшем. Нельзя жить, постоянно оглядываясь назад. Призраки прошлого отравляют жизнь. Может быть, твоя жизнь только теперь начинается. У тебя все впереди.
Близкое ее присутствие, ее одурманивающий запах, ее голос — стало невыносимо, я оторвался от нее. Забился в свободный угол, как в детстве, зажав руками колени.
— Твой дом, — тихо начал я, умоляющим жестом: приложив руку к сердцу, прося Антонину молчать. — Твой дом, он всегда был для меня загадочным, таинственным. Здесь я узнал то, чего у меня никогда не было: уют, тепло, понимание, деревья, небо… Ты возвратила мне веру в жизнь. Это ты помогла мне простить отца, понять мать. Я был молод, а потому хотел только брать. Есть естество простых вещей, над которыми не задумываешься, но ими наполнен каждый день. Человек редко смотрит в звездное небо, спрашивая себя, а что там? Мне хотелось это узнать, но, вероятно, кроме веры, кроме Бога в себе, Его нужно иметь еще и выше. Моя жизнь никогда не имела твердой цели, я слишком распылялся. Стремясь к метафизике, был слишком от нее далек. Поэтому мне, вероятно, проще было с Леной. С тобой все казалось эфемерным. Я часто уезжал, да разве я знал от кого и чего бегу! Часто уезжал с тем, чтобы больше не возвращаться, а возвращался. Город иссушал мою душу. Куда я шел? К друзьям, с которыми меня ничего не связывало? К Лене, с которой было так по - земному просто? Нет, я шел в твой дом, потому что нуждался в его запахе, уюте, тишине. Потому что нуждался в твоем понимании… В тебе. Помнишь, новый год? Ты была так обворожительна и ослепительна, что я готов был тебя возненавидеть, хотелось всех разогнать и остаться только с тобой. Когда же моя жизнь здесь подошла к концу, я искренне этому радовался. Ничего так не хотелось, как независимости. Я был счастлив, потому что у меня была семья, я учился. Вскоре и Лена пошла учиться на медсестру. Сначала нам помогали ее родители, мой отец. Мне же хотелось самостоятельности, я начал вечерами подрабатывать. Незаметно ушел: в работу, учебу, в друзей. И вдруг за два дня до свадьбы, Лена объявляет, что уходит от меня, довольно просто объяснив, что мне нужен целый мир, а ей только муж. Это был первый и последний ее упрек. Я тяжело переживал ее уход. Через год бросил учебу, работал, где придется: выгружал вагоны, бывал даже на стройке. Я сам не знал, чего хотел. Однажды отец, по блату, устроил меня в одну газетенку. Там я нахватался азов издательства. А потом само время с ног на голову встало. Как-то раз я сидел в одном кабаке и пил, а рядом сидел очень грустный молодой человек. Мы разговорились. Он мне поведал про свою несчастную любовь и одинокую жизнь, сказал, что хочет иметь какое-нибудь свое дело. Тут я и подкинул идею: создать журнал. С тех пор Морозов держит меня за горло. Пришлось обучаться современной технологии, закончить компьютерные курсы, курсы по английскому и немецкому. И все под нажимом Морозова. Сам он учиться не хотел. Когда мы отмечали выход первого номера, там, в ресторане, я и познакомился с Асей…
Замолчав, я уткнул голову в колени. Тоска и боль разъедали грудь. Меня разрывало от какого-то внутреннего бессилия.
— Почему? Почему? — с безысходной грустью воскликнул я. — Почему я бегу от тебя, а убежать не могу?! Всеми силами пытаюсь забыть, и не могу! Я не хотел, а приехал…
— Не надо, ради Бога! – взмолилась Антонина.
Мои слова, может, голос, пугали ее, что-то пересиливая в себе, она почти холодно добавила:
— Ты ищешь то, чего нет. Ты обманываешься…
— Обманываюсь?
Я подскочил к ней, прислонил к стене так, что она чуть не ударилась головой о стену, и кричал ей прямо в лицо:
 — В чем? В чем? Боже, во что ты себя превратила! Как ты позволяешь этому недоумку, скоту, так обращаться с собой? Что тебя связывает с этим громилой? Чем ты болела? Когда и почему жила в городе? Почему ты ничего не рассказываешь мне!
— Хватит! Ты не Бог и не судья, чтобы перед тобой держать ответ. Тебя ждет Ася, думаю, к ней у тебя больше вопросов, чем ко мне! — жестко выпалила она.
— Нет, я не уйду, пока… Ник… он ведь не твой сын! — вдруг сорвалось у меня, так раз в жизни наповал бьет холостое ружье.
Антонина страшно побледнела, покачнулась, но устояла, хотя находилась на грани полуобморочного состояния. Отстранив меня, она опустилась на кровать. Она была абсолютно убита, вся ее кажущаяся холодность слетела в один миг. Я проклинал себя, но было уже поздно. Нервный, истерический смех вырвался из ее груди.
— Ты глуп, философ! Неисправимо глуп! Боже… — она смеялась и плакала одновременно. — Мне кажется, что я та лошадь, которую запрягли в грузовой состав и заставили тащиться по бездорожью. Вит! Мальчик мой, почему именно тебе понадобилось разворотить мне грудь! Ведь ничего нельзя изменить, исправить, все слишком поздно!
Я плохо понимал, о чем она говорила, вернее, ничего не понимал. На нее невозможно было смотреть без боли, она была сплошным страданием. У меня пересохло в горле, сердце то бешено стучало, то вовсе переставало биться. Антонина поднялась и оказалась столь близко, что я ощутил ее горячее дыхание, Впервые она не скрывала ни слез, не терзаний души.
— Когда-то, — сдавленным голосом начала она. — Когда-то нас разделяла твоя молодость. Теперь целая жизнь. Эту пропасть уже не перейти. Да, я болела, болела много лет. Это был страшный период. Я все бы отдала за то, чтобы он исчез из моей памяти. Ты Андрея, как только не третируешь. Но не ты, а он спас меня. Да, спас! — как-то особенно подчеркнула она. — Не ты, а он был рядом, когда жизнь буквально выбросила меня за борт. Этот несчастный человек всего себя отдал мне, как умел, отдал. Не тебе судить его, слышишь, не тебе! А где ты был все эти годы? Убивал тоску о прошлом вином? Если бы не случайно найденная фотография, тебя сейчас здесь не было бы. И ты никогда бы не узнал, что ты, оказывается,  несчастен в браке и вечно одинок. Ты глуп, философ! Николай мой сын плоть от плоти. Наш с Андреем! — последние слова она произнесла почти с вызовом.

Это был не просто взрыв незаслуженной обиды, непонимания, разрушения последних надежд. Я был подавлен не столько ее внутренней истерзанностью, сколько прежним желанием отвести меня от себя. Даже сейчас, когда уходил последний поезд, который невозможно ни остановить, ни догнать, эта женщина оставалась верна себе. Она могла плакать, кричать от боли, изливать гнев, но ничто не могло ее заставить раскрыть своей души. Ее мир по-прежнему ревностно охранялся от всех, прежде всего, от меня.
— Прости! — я упал перед ней на колени. — Прости!
— Не надо!
Она подхватила меня, усадила на кровать, и сама села рядом.
Мы долго молчали, пуская густые круги сигаретного дыма. Антонина была совершенно разбита. У нее не хватало сил даже подносить сигарету ко рту, та медленно тлела в ее руке.
— На днях мне приснилась Нина, — тихо заговорила она. — Нина просила тебе помочь. Но я пуста и не могу вдохнуть в тебя жизнь, как когда-то. — И вновь замолчала, поднялась, устремив взгляд за окно. — Как стало тихо, как странно тихо, так, наверное, кончается жизнь, — задумчиво проговорила она.
— Помнишь, я рассказывал тебе сон? Про белый пароход, про внезапный шторм на море? Про женщину в белом на носу парохода? Тогда я не знал, что та женщина — ты. Вот и рвусь к тебе через жизнь, как через шторм…
Казалось, Антонина не слушала, вся, устремившись за окно. В тяжкие минуты она всегда черпала силы в силуэтах дня и ночи. Ее неподвижная фигура говорила о том, что мне пора уходить. С трудом я заставил себя встать. Шорох неожиданно напугал Антонину, она резко развернулась. Ее лицо, усталое, бледное, было мокрым от слез. Я видел ее глаза с ожившим блеском и тонул в их зелени. Видел ее повлажневшие губы и жаждал их прикосновения…
— Вит… не смей, слышишь… не приближайся…
Растерянно вспыхнув, она хотела отступить назад, но ей помешал стол. Ее качнуло. Я невольно подхватил ее, тотчас обнял, почувствовал, как по ее телу пробежал трепет.
В попытке невольной защиты, она схватилась за дверную ручку. Халат предательски сполз с ее правого плеча, оно не утратило былой красоты, нежности, подернутое легким загаром — оно сводило меня с ума, и я с пылкой страстностью припал к нему губами…
— Пусти… пусти… — оцепенев, шептала она.
— Тоня… – я целовал ее шею… лицо… — Тоня…
Наконец нашел ее губы… Мягкие, нежные, теплые… Антонина замерла, рука соскользнула с дверной ручки, безвольно повиснув. Внезапно она напряглась, все еще пытаясь обрести власть над собой.
— Пожалей меня… отпусти, – задохнувшись, простонала она.
— Молчи… молчи… – молил я, боясь ее слов, голоса, боясь того, что это только сон.
Как больно и как сладко щемило в груди. Я не целовал, не обнимал эту женщину – впитывал ее в себя всю, сам, уничтожаясь в ней…
И вдруг Антонина всем существом прильнула ко мне, сама начала целовать с таким неистовством, будто сбрасывала с себя все сдерживающие ее оковы. Она вся дрожала и горела, отдаваясь с такой болезненной исступленной страстью, словно завтра должен был взорваться сам мир…..

______________

Утро тревожно стучалось в окно. Антонина все больше и больше пугала меня. Иногда я просто обнимал сплошной ком нервов. Она кидалась ко мне, и какое-то признание вырывалось в воспаленном блеске ее глаз, то тут же отталкивала и неестественно напрягалась. Слезы не высыхали на ее лице. Я обнимал, целовал ее, но мои ласки лишь разжигали ее душевное смятение.
— Тоня, что с тобой? Если ты думаешь…
— Нет, это наша ночь… Это моя ночь…
— Хочешь… хочешь, я сейчас же увезу вас с Ником, я…
— Куда? На улицу? Боже, ты сам не понимаешь, что говоришь! — улыбалась она больной улыбкой.
— Пройдет вечность, прежде чем мы будем вместе! Ждать, когда я съезжу в Германию, восстановлю журнал… Я никогда не понимал, как в тебе сочетается твоя эфирность со здравомыслием. Ты всегда права, о, если бы я тебя слушал! Да, я сделаю так, как мы договорились! Главное, чтобы ты ждала, чтобы ты верила… Тоня… вы ни в чем не будете нуждаться, Морозов достанет путевку в самый лучший санаторий, я за границу отправлю тебя  лечиться… Я все, все сделаю для тебя…
Антонина улыбалась только ей свойственной снисходительной улыбкой, которую я когда-то не мог переносить.
— Ты прежний мечтатель. Цепь жизни так легко не обрывается, а создавать новую – на это нужно много сил и времени. Господи! — с тоской воскликнула она, как-то глубоко всматриваясь в меня. — Зачем я тебе теперь? Я больная, старая. Вит, я всегда была для тебя старая и буду…
— Глупости…
— Глупости? Ты забываешь, что мне почти пятьдесят, я почти пенсионерка!
— Тоня, мне нужна только ты… ты!
Я целовал ее губы, глаза, если б я мог, я целовал бы ее голос. Я обнимал ее, пытаясь унять в груди ее тревогу. Я чувствовал, как ее что-то угнетало. Может, сама ночь, которая все меняла в наших жизнях, может, ощущение полноты и единства. Я сам находился в угаре, верил и не верил, что эта женщина принадлежит мне.
— Ты только моя… моя…
— Тебе пора. Не надо никого пугать раньше времени. Вам пора уезжать, — но она не находила сил отпустить себя от меня. — Пора, — вновь повторила она, ее взгляд потемнел, словно захлопнул ставни в ее душу. Она решительно отпрянула от меня, и больше не позволила к себе прикоснуться.
Я поднялся с непомерной тяжестью на сердце. Антонина надела халат, отворила дверь, первой вышла на крыльцо. Мне ничего не оставалось, как подчиниться. Мы стояли друг против друга. Антонина долго вглядывалась в меня, будто хотела запомнить каждую черточку моего лица. Неожиданно прильнула ко мне, замерла, и тут же выпрямив стан, сделала шаг назад.
— Вот и все, — спокойно и твердо произнесла она. — Я буду ждать тебя, сколько смогу, — последние слова она проговорила со странной вдумчивостью, словно всматриваясь в будущее. — Нет, не трогай! Мне больше нельзя плакать. Прощай… — протянула она, скрываясь за дверью.
Внезапно в моем сознании пронеслось: это не я уходил, это она отпускала, высвобождала меня от себя. Так она поступала всегда. Я смотрел ей вслед. Во мне в который раз появилось чувство тревожной неотвратимости. На этой женщине лежала печать обреченности. Тупая боль пронзила мне сердце. У меня было чувство, будто душа отрывается от тела, и какая-то бесконечная тоска разъедала мою грудь.