Дарина и Эней

Завернувшись в полотенце, как в тунику,
сверху, словно бы мыслитель, а пониже - только фавн,
декламатором "Вергилия" прошу я реки
повернуть свои теченья вспять и стечь навеки,
чтобы выдохся морей моих глухой орган.

Наивысшим счастьем: презревши оплату
у времени дикого, где Бог знает когда и неведомо где,
обнимая тебя, словно жид - с дрожью рук над монетами,
сам не знаю я кто, но - без спроса, твой первый проход,
я смотрю в нашу даль, что так нагло грядёт.

В этом есть какой-то классицизм - накликать небо
быть свидетелем нежданных крахов городов уставших и унылых стран,
когда вымаранные напрочь, как эпеи, мы, раззувши кеды
и ремни бойцовские небрежно сняв, взять штакетины так неизбывно рады,
чтоб измену видеть, как ворота новые баран.

Я уже давно не верю богам, но я верю, сердцем верю в Бога.
Хоть мне так и "до сандалий", как Гермесу, страх,
что Афина - холодна, фригидна, а Арес смог каждым из своих опасных рогов
тронуть вод теченья, что прохладою омоют, но и жарко вдруг оближут  ноги
твоей вечно юной  и нетронутой Харите - такой милой, упоительной и нежной, но сестре.

Я на пике любви, как любил лишь пришельцем столицу, -
желанного тела обнявши трепещущий стан,
целовать буду груди и твои ягодицы
схвативши в ладони - буду вгонять мою бронь
затвердевшую внутрь, словно это таран,

чтобы море взбесилось! Но есть - куреты,
пусть спасают от хроноса песню песней у двух царей,
пусть для самого малого, чтобы нас - не сожрать!
Я хотел от тебя умирать,
не кланяясь даже урану, чей атом - лишь ранящий гнев.

Твои руки раскрыты - нага и проста;
смеёшься так звонко и чисто, что голос - время!
Только время - обманчиво: и снова белеют кости,
которыми войны империи мостят,
как постель, царица моя, для нас снова ее расстелят.

И это - твой Карфаген; за окном светает,
колесницы трамваев до самых разбитых ловушек из шахтных стен
подвозят рабов; их жизнь так бесследно истает...
Но, впрочем, влюбленная женщина, если любит,-
то все города обесценит в тлен

или - сравняет с глаголом из песен аидов.
Хоть аиды - слепцы, когда гнев богов
сыплет головы пеплом с тягучестью мёда,-
голос вечных буколик спасёт Лету скорей
от восставших титанов или даже чертей.

Как первейшее из яиц не согрела собою наседка,
так и наша судьба не пришлое что-то, а лишь то,
что имеем, это все, что в нас есть, детка!
Потому, что Парка для свадьбы плетёт рубашку...
Но, при этом, кто-то дал неправильную на старте отмашку...
Потому, что Юнона зла, как сучья дочка...
Ведь соловей ее вовсе не хочет...

Потому и грядущее - все быстрее срезает путь
в прошлое, что легко возродилось во влажных вагинах.
Ты прогнулась, жена, как сиамская кошка...
И грядёт Колизей, на гигантскую пиццу похожий немножко,
Рим лапшою свисает в трухлявых, постылых и мертвых, огромных доминах.








***
Олег Короташ
Дарина і Еней
Д. К.
У рушник загорнувшись, немов туніку,
зверху ніби мислітель, а нижче – фавн,
декламатор «Вергілія» просить ріки
повернути русла і стекти од віку,
щоб видохся моря глухий орган.

Як найвище щастя: гризу оплаток
цього дикого часу, де бозна де,
обійнявши тебе, наче жид – достаток,
сам не знаю хто, але – твій початок,
розглядаю прийдешнє, котре гряде.

В цьому є класицизм – накликати небо
бути свідком розвалу держави, міст,
коли клямні епеї, роззувши кеди
і бійцівські ремені, беруть штахети
приладнати до зради конячий хвіст.

Вже не вірю богам, але вірю в Бога.
І мені «до сандалій», як Гермесу страх,
що Афіна – фригідна, в Ареса роги
сягнули потоків, де миє ноги
вічно юна Харита – твоя сестра.

Як найвищу любов, як любив столицю, –
презацного тіла обійнявши стан,
цілувати перса і твої сідниці
захопивши в долоні – ввігнати крицю
затвердлу у тебе, немов таран,

аби море сказилось! Та є – курети,
най рятують від хроносу двох царів,
як колись малого, бо нас – не зжерти!
Я волів би від тебе зазнати смерти,
ніж вклонитись урану, чий атом – гнів.

Твої руки розкриті – нага і проста;
смієшся так дзвінко, що голос – час!
Але час – окрутний: біліють кості,
що війни імперії ними мостять,
як постіль, царице, твою для нас.

І це – твій Карфаген; за вікном світає,
колісниці трамваїв до шахтних стін
підвозять рабів; життя минає…
Втім, закохана жінка коли кохає, –
міста набувають ціни руїн

або – дієслів у піснях аеда.
Хоч аеди – сліпці, коли гнів богів
сипле попелом голову густиною меду, –
голос вічних буколік рятує Лету
від повсталих титанів чи пак чортів.

Як найперше яйце не пригріла квочка,
наша доля не прийшле, а те, що – є!
Бо Парка, що шлюбну пряде сорочку…
Бо зла Юнона, суча дочка…
Бо соловейко не дає…

Бо майбутнє – найшвидше зрізає відстань
у минуле, що зроджене із вагін.
Ти прогнулася, жоно, як сіамська киця…
І гряде Колізею гігантська піцца,
Рим лапшою звисає з протрухлих стін.