Жалость

(«Воспоминания далёкого детства»)


Когда кто-то уходит в далёкое прошлое в своих воспоминаниях, то чаще всего повествует о чувствах первой любви, о дружбе, иногда о незабываемой детской обиде. Это и понятно: чувства управляют нами, ведут по жизни и метят нашу память, как родимыми пятнышками. Вот и меня, где-то, в пяти - шестилетнем возрасте поразило неожиданно пришедшее чувство жалости. Да, ладно бы, к самому себе, ан нет!

Во что играли мы, мальчишки и девчонки, зимней порой в годах пятидесятых? Да во всё тоже, во что и сейчас играют во дворах. Только дворы выглядели несколько иначе, и дома, их окружающие, не всегда были каменные. И снега хватало в то время в избытке, а от мороза даже чуть слипались крылышки носа, как ни горячи были детские игры. Во дворе нашего дома, как и в других близлежащих, снег сгребали сами жильцы. Не оттого, что все были такие сознательные и хотели облегчить труд дворникам. Нет, всё было проще: не отгребёшь снег от крыльца, не расчистишь дорожку до своего сарайчика – то и не пройдёшь по глубокому снегу, а уж дверь не откроешь, точно. Снег сгребали к забору или на улицу вдоль дороги. Туда же добавляли снег с тротуара старательные дворники, и вырастали сугробы невиданных ныне размеров, таких, что от проходивших мимо трамваев порой виднелись лишь жёлтые крыши вагонов. С какой досадой наблюдали мы, как время от времени подбиралась к этим кучам снегоуборочная машина с её загребистыми руками-лопатками, и грузовики увозили то, что мы считали своей собственностью. Как же любили мы эти желанные горы снега. С каким удовольствием забирались на самый верх снежного вала и проваливались по пояс в его утробу, естественно, не девственно чистую. Но чистота снега, как и состояние нашей непритязательной одежды, мало нас волновали. Лыжный костюм с начёсом, пальтишко, валенки с калошами и шапки-ушанки у мальчишек и шапки из кроличьего пуха с завязками у девчонок – был стандартный наряд тех лет. Правда, одеть своего ребёнка в цигейковую шубку считалось верхом благополучия семьи. Но бегать в таком наряде, да ещё по двору, было непозволительной роскошью для большинства. Да и не весело было постоянно помнить о том, что такую красоту нельзя пачкать, или того хуже, порвать.

Каждый уважающий себя двор имел заливную снежную гору. С неё дружно слетали санки осёдланные ребятнёй, - и куча мала то и дело возникала у ледяного подножия. Традиционные снежки, не забытые и поныне, и возня на снегу - вот то, что заключало в себе смысл «пойти гулять».
Но неизбежно наступала пора, когда начинали проседать уже совсем грязные сугробы, украсившиеся черными гребешками по самому верху. Ручейки начинали подтачивать ледяные пласты сильно утрамбованного снега. И возвратиться домой не просто насквозь промокшему, а ещё и не чумазому, - было непосильной задачей. Но сидеть дома, ни в какую погоду было не принято. И детвора слонялась по двору под присмотром друг друга до захода солнца.
На обед звали не всех. Многие ограничивались куском хлеба с сахаром, или сушками, да баранками. Подобную сухомятку можно было получить, постучав по стеклу окна рукояткой лопатки или палки. На стук и призывный крик, как правило, открывалась дверь террасы, и кто-нибудь из домашних протягивал просимое, а счастливый обладатель хоть какой-то еды принимался утолять  голод, соблазняя товарищей.
В нашем дворе жила семья, которую сейчас назвали бы многодетной. В ней росли трое мальчишек погодков. Средний был мой ровесник. Проказливый и неугомонный, он часто задирал меня, и мы по-мальчишески выясняли с ним отношения.
В тот день я вышел гулять после обеда. Мой неприятель во дворе довольствовался куском постного самодельного сахара, который частенько варили на коммунальных кухнях хозяйки тех лет, разнообразя таким немудрёным способом скромное чаепитие. Судя по тому, как по крошечке смаковался этот неровно отломанный кусок коричневатой массы, обеда у моего визави не было.
Задираться он начал, как всегда, первым. Мы сцепились, катаясь по грязному талому снегу, усердно, но беззлобно и с трудолюбием, достойного куда лучшего применения. На этот раз победа дружила со мной. Подмяв своего соперника под себя, я вдруг обратил внимание на руку, отброшенную и лежащую на ледяном крошеве, бережно сжимающую недоеденный кусочек сахара. Сама рука, испачканная и мокрая, как бы сама по себе старалась сохранить чистоту драгоценного лакомства. Какое-то новое чувство пронзило меня. Жалость. Жалость к этой руке, к её явно голодному хозяину, к его семье, которая не смогла дать ему больше ничего другого в течение этого серого и промозглого дня.
Мне сделалось не по себе. Я разом вскочил с него, так и не насладившись полнотой победы, и смущённо смотрел на его изумление. Этого он явно не ожидал и, как-то растерянно, спросил:
- Ты что?
- Ладно, хватит!
- Но ты меня не поборол! – он уже начал приходить в себя.
- Нет, не поборол.
- Я мог ещё вывернуться.
- Конечно, ты мог ещё меня одолеть. Но я пачкаться не хочу, а то, дома заругают. Ты сахар-то доедай!
- Хочешь? – он протянул мне кусочек.
- Да меня только что покормили. Ты ешь сам.
- Как хочешь!
Он с удовольствием начал грызть сладость. А я стоял рядом и грустно смотрел на наш двор. Гулять не хотелось. Что-то посетило меня новое и не радостное. Нет, я, конечно, и раньше ощущал это чувство к кому-либо. Но такого щемящего не испытывал до этого дня никогда.
Прошло много лет и много событий и случаев вызывали душевную боль и чувство жалости. Но эта худенькая испачканная ручонка, сжимающая оберегаемый кусочек самодельного сахара, осталась у меня в памяти на всю мою жизнь!

2009