psychopaths in amore carmina

Обитают на земле люди, чьи судьбы соединил счастливый иль не очень, случай, так он их побаловать решил друг другом, а потом захлестнул попутным течением, ветер в паруса направил и разогнал по разным гаваням…
Случайные люди бывают неслучайными. А что такое случай и где его, проказника, отыскать да науськать, что б он людей подбирал да разграничивал, да расфасовывал, да паковал с ленточками в упаковочке.
Чтобы люди – недоразумения творили свои стихийные бедствия с прошедшими подготовку половинками. Чтобы люди – суицидники ночами напролет у друг дружки на венах держали лезвия, но не разрезали нити, а лишь сближались ещё ближе. А если кто-то вдруг нарушил хрупкий мир, так зашивали бы нитками, да иголками, вместе…
Чтобы люди диктаторы – командоры строили империю по принципу пирамиды Хеопса, чтобы работа кипела в дружном обожании друг друга.
Чтобы люди – склерозники писали друг другу нежные напоминаньица с любовью и улыбками. Чтобы люди романтики дарили цветы друг другу не только по праздникам. Ведь мальчики наверняка тоже любят цветы, только где-то в душе… Ведь артисты за спектакли принимают такие подношения, так отчего же обычный романтик не может любоваться ромашками?
Чтобы люди  с психозом и маниакальностью маньячили лишь друг за другом навеки вечные. Навеки вечные. Чтобы психозники клялись на трудах Эдгара Алана По в вечной любви и обожании, и вечной психической несуразности…

Верите, не верите. А история то ли нашего, то ли не нашего времени. Сами ведь разберетесь, наверно не маленькие?
Мальчик и девочка. Стандартно – нестандартная банальность с помесью какого-то сиропа с ахинеей.
Синдромов и шизофрений, как грибов после дождя, у этих двоих за душонками скрывалась тьма и маленькие тележки. И хоть бы что…
А психопатам вместе живется – ладится - любится. Только отчего-то придумывают себе трагедии и сами в них верят. Ненадолго верят, даже уходят иногда, громко дверью хлопнув, но всегда возвращаются с покрасневшими глазами и дрожащими коленями. А потом придумывают новые…
 Его снедали противоречья, ее грызли нерешенные вопросы….

Он был всего лишь безумцем, влюбленным в мечту. А мечта пугалась каждого шороха, каждого слова, каждого жеста. Мечта была слишком хрупкой для этого мира, и трепетала от любого дуновения ветерка. Он звал ее не иначе, как Принцессой Магурой, и не сомневался, что случись с ним в бою беда, она явится за ним на край света….
Она явится за ним куда угодно, только сомнения явятся вслед за нею.
Он заботился о ней и оберегал, как лелеют все светлые мечты от злого языка. 
И если бы он даже хотел ее покинуть, то не сделал бы и пары шагов. Нить, ведущая к сердцу….
Томные взмахи ресниц и румянец, плавность жестов да теплое дыханье на кремовой коже.
Я вдыхаю в ее поры силу жизни, я целую ее в веки – знак разлуки.
Я покину ее летом, в пору цветения яблонь. Я пройдусь по саду, срывая цветочки нежного бархата с роскошного убранства застенчивой кокетки – яблоньки, вдохну аромат и уйду раскрашивать облака в немыслимые цвета.
Нельзя тебе со мной... Нельзя.
Порыв ветра, накинувшегося на город, яростно словно зверь, разрывает добычу, которая не в силах сопротивляться. Дуновение и ты, не удержав мою руку, взмываешь в небо, беспомощно хлопая ресницами, отчаянно работая шарнирами.
Моя ожившая кукла, и я, безликий кукольник, что не смог без тебя…
Любить свое творение – слишком большая цена в итоге.
Я ступаю по заледенелой кромке воды, и жду, когда вернутся киты. Когда я думаю о тебе, мои бабочки режут мне внутренние перегородки своими крыльями – лезвиями. Иногда мне кажется, что когда-нибудь бабочки перережут собственные вены.
Люди бегут, люди спешат куда-то, а я не могу представить, что они живые. Движенья их слишком порывисты, слишком мельтешат и дергаются. Марионетки, глупые притворщики, вас ведь видно издалека, ещё на подходе. Как же вас много…
Но лишь она была такой человекоподобной…..И ветер всё испортил, всё разрушил, всё развеял, как будто и не было счастья, как будто и не было сладостного чувства, как будто и не я стал тем влюбленным мальчишкой на миг...
Я вколю себе новокаину и буду дергать струны потрепанной виолончели. Надрывный скрип смычка - рыданье большой скрипки, словно совсем маленькой.
Я люблю тебя, мой кусочек рая. Моя неживая природа.   

Внутренний голос всё подгонял – торопил – советовал, о чем-то всё время тревожился и наставлял на путь истинный. «Соленые капли на мокрую мостовую, но ты ведь справишься, детка. В тебе нет изъяна, только слабость к тем, кто любит целовать в лоб на ночь»
Она шла по улице с замирающим сердцем, отстукивающим что-то особенно жалостливое, скулящее, умоляющее, и ей казалось, что она взбирается по острым как стекла камням всё выше и выше. И если оступиться…
«Открой глаза, детка. Ты смотришь, но не видишь. Прямо над тобой проносятся с громким улюлюканьем тени прошлого, пробегают блики будущего, и, пританцовывая, пружинит настоящее. Детка, ты лишаешь себя цветов и молочных облаков. Твои глаза закрыты, твои веки сомкнуты так крепко, что уже не помнят, как открываться, на твоих ресницах слой лживой пыли.
Душа прокисшего молока.
Ты в себе убиваешь человека, а ведь он и так был таким маленьким. Не надо, девочка, не надо»
В комнате пахнет сухой травой и пряностями, будто кто-то смешивал корицу и кориандр с ванилью, будто кто-то перепутал пропорции и нарочно переборщил. Она вобрала в себя полной грудью перенасыщенный вдох, и перед глазами замелькали маленькие черные мошки, противные…
И кто в таком головокружении может разобрать, то ли ведение, то ли пророчество, то ли сеанс аромо-нарко-терапии.
У меня на лице написан страх, словно маска красками на живом бледном лице, маска страха.
 - извините, мне не хорошо  - прошептала, разглядев в глубине комнаты движение и белую рубаху, расшитую под давность.
«Белая. Как белый маг, из полумрака появилось лицо, обрамленное темно-коричневой бахромой волос, собранных на затылке в косы. «Из рода-племени староверцев» - промелькнула догадка в помутившемся мозгу.
Лебедушка, с длинными, хрупкими руками и жгучими очами, что насквозь прожигают и мысленно отпускают все грехи».   
- А сюда в хорошем духе не приходят. Ты бы присела, девонька, а то, как поганка бледная. Глаза закрой, а откроешь, то другой совсем будешь. Да ты врятли поймешь, о чем я. Не трепыхайся, ты дыши ровно, духам языческим не сопротивляйся. Им сопротивляться бесполезно, милая. Они всё равно тебе покажут и прошлое, и будущее. То, что может быть, и чему никогда не суждено быть. Раз уж пришла, раз уж решилась, так гляди смело. Отступать поздно, они уже тебя услышали.
И впервые за сегодняшний день, и за предшествующие ему дни, я внутренне обмякла и отдалась судьбе.
«Давайте боги – язычники, заставьте прыгать через костер, чтоб отчиститься, заставьте пускать венок по воде, чтобы знать, на что надеяться, заставьте всю ночь искать папоротника цветок вечно юный, чтобы все свои счастья собрать воедино и не рассыпать на переправе».
- Унесет вода все твои печали, девочка.
Распахнулось окно, а за ним плещется темной глади таинственные глубины омута.
Тихая заводь за ее окном, тихое мерцанье старой лампадки, и шумит в ушах ее угасающая жизнь.
Бобы да ракушки рассыпались по столику, по кружевной салфетке, и покатились – закружились. Быть может, судьба в воздухе ворочает летящие ракушки, или предсказания все – шарлатанство.
«Не поверю я в черных властелинов, что томятся в мире, между небом и адом, в этом межпространстве, где кругом лишь пепел. Не поверю я в голубые розы, что цветут лишь ночью, в логове чудовищ. Не поверю я в сердце из пластмассы, что расплавиться от температуры, если в печь его да закрыть заслонкой. Не поверю я в зимние костры, что горят ещё жарче, чем в другое время года».
Неразбавленное, чистейшее добро. Дозировка смертельна для простого смертного. Отведай ка добра, чистого, ядреного добра. По рукам этой моей лебедушки – гадалки разливается, как вода, живительная концентрация добра.
Я чувствую ее силу, я не вижу ее, но чувствую. Я не верю в то, что лебедушка существует, но чувствую...
В ее глазах светится восторг моего удивленного, завороженного страха.
- Да у тебя аура вся в осколках, милая. Настрадаешься и наплачешься. А ещё, есть у тебя суженный.
 - Я страшусь будущего, вдруг не будет он каждый день держать за руку, вдруг не будет сжимать в объятьях, вдруг растает, словно утренняя дымка.
- Не о том ты печалишься, не о том думы думаешь. Он останется…….только ты уйдешь. Не разлюбиться, не разхочется, только ты уйдешь, ясно вижу я, ты покинешь его, вылетишь в окно, гордым журавлем да по небу.
Заметалась по комнате девонька, роняя на пути своем предметы, кадки да травы со стен сметая, задевая углы, но выхода из комнаты так и не нашла, словно в лабиринт попала, без окон и дверей. Маячил перед глазами только омут, да лицо бледное ворожеи.
- Зря стараешься. Только силы тратишь. Не время  искать выход из избы, когда нет выхода из западни судьбы.
Дрожью по спине, поселилось отчаянье в уголках губ, закипела кровь, да остыли пылающие глаза.
- Разбушуется море, ветры подуют с запада, когда наступит главная ночь в году, ночь на Ивана Купалу. До рассвета найдешь цветок папоротника, колдовской цветок, опасный цветок, что погубил не одну душу.

Лунный свет отразился в радужке, темные как смоль крылья вспорхнули в ночи и притаились. Совиная охота на сегодня завершилась одним трупиком мышки, наверняка где-то оставившей в лесу семью мышиную, и отправившейся в мир райского сыра. А больше никаких происшествий.
Лес тихо шумел и гудел, сверчки насвистывали свою песенку хором, сливаясь с лесной колыбельной, которую поют все здешние обитатели, каждый на свой лад.
Старый, грозный, добродушный лес, где в  его самой глуши- сердцевине, скрываются самые невероятные чудеса.
- Ты не серчай на меня, дедушка. Ты приюти неразумную. Ведь я душа заблудшая, заплутавшая в своих мыслях. Где же прячешь ты цветок колдовской, что дарует счастье земное. Мне бы чуточку того счастья, дедушка. Я ищу тот цветок, что в народе зовется цветком папоротника, ночью темной, ночью, что пробуждает ото сна силы древние, силы мудрые и многоликие.
Босиком по мощным корням старых дубов, что вросли в землю, как стражники.
- Что же вы храните, что оберегаете от дурного глаза, для кого бережете святыню, как зеницу ока – тихо шепчет девица, увязая в мягком перегное.
Корни, что выступают из земли и преграждают дорогу, заслоняя от опасностей и нежелательных взглядов. Под покровом ночи, не кем незамеченная, здороваясь с каждым деревом, приветствуя каждого старика.
- Вас никто не проведывает, не приходит спросить, как вы поживаете, не гладит по старым морщинкам, повидавшим не одно столетье войн, кровопролитья, царствования и пожаров.
Полнолуние, и не спят верные слуги Тартара, и не дремлет древнее проклятье чудного цветка. Ни сиянья, ни особой пыльцы, ни божественной мелодии, что влечет к награде, ни голоса, что диктует путь, никакого провидения, только самый обыкновенный с виду цветок, на который она чуть не наступила. Цветок колдовской, такой желанный и такой опасный.
Волшебный, настолько, что видимо даже не может защитить себя. Беззащитный, такой же, как я. Распростертый пред опасностью по земле сырой, и надеющийся лишь на счастливый случай.
Она аккуратно держит его на ладони, чтобы не повредить его лепестки.
- Ну, здравствуй, моё вечное счастье.
А в ушах стучит в истерике сердце: « Ты предашь его. Ты предашь его, детка».

Два безумца, и у каждого есть параллельная вселенная, кроме общей. И наступило их полнолуние, и ворвались в душу их оборотни-тараканища. И выли на луну, и скребли двери, и молились о вселенской каше…
Он ушел в пору цветения яблонь. Она нашла колдовской цветок счастья. Он оступится о нить, ведущую к сердцу. Она вобрала силу, что ещё проявится позже. Безумец с ведьмой найдут ли язык общий?
Она скользит неслышно по пыльной дороге, она заглядывает в окна к людям, она любуется спокойствием и счастьем, что царит в этих хибарках. Люди счастливы лишь потому, что они счастливы. Ни больше и не меньше.
Сава-трава на его следе лежит, Сава - трава, что испортит весь путь, Сава - трава, что вернет домой или погубит где-то там, за холмами.
Страшна та трава, что лежит на его следе. Безумен тот будет, кто найдет ее в поле. Безумен тот будет, кто не знает секрета.
Секреты все знает та, что нашла в ночь на Ивана Купалу, символ ведьминский в колдовском лесу.
Горевать не время, время вызволять милого из беды….

Что знает воспаленный мозг о травах да отварах? И кто поспорит, что ведуньи - ворожеи, бабушки – гадалки не в полудреме – астрале – нирване, готовят их чудодейственные средства, их колдовские зелья….
И если кто-то верит в параллельный мир, то самое время раскрыть глаза пошире.
Малышка наша, собрав в кулак все силы, отправилась молить богов о своём милом.

Под сенью листвы, ниспадающей зелеными потоками вниз, словно водопады, выкрашенных в зеленый цвет рек, в тени деревьев, что никому не расскажут своей тайны нарочно, сокрыты секреты всего мирозданья в целом, и каждой звездной системы в отдельности. Секрет каждой звезды, что томится в ожидании кого-то,  каждой планетки, где может, живет одинокий человечек, и каждый вечер зажигает фонари, секрет каждой кометки, чей хвост затерялся в пустоте…
Дверь, из крепкого дуба, с вырезанным знаком бесконечности и литая ручка в форме желудя – все особые приметы. Ничем непримечательная примечательность. Неособенная особенность.
Мирозданье откроется лишь тому, кто не гонится его познать, кто не тянет за собой мешок с солью, не сыплет ей на открытые раны земли, тот же принцип и с цветком папоротника. Искать нужно не страстно с заходами по фазе, ненавязчиво, а как бы невзначай, пританцовывая и постукивая ножкой в ритм, и делая вид, что всё происходящее невероятно завораживает и удивляет. Нужно нести миру не разрушения, а лишь апельсиновые кексы и зеленый мятный чай.
Я склоняюсь к выводу, что тайны открываются раз в тысячелетье, да не каждому. Они не снятся, кому попало, не сидят на дорогах кроликами пушистыми, чтобы позвать тебя с собой, и выдать на одном дыхании все тайны этого мира и всех оставшихся миров.

Ступая по хрустящему белому покрывалу, она ещё не ощущает холод босыми ступнями. Она ещё не осознает, что это настоящий земной белый порошок – холодный и обжигающий снег. Шаг, улыбка, шаг, улыбка. А снежинки всё кружили хороводы, собственно есть ли разница снежинкам, как и где веселиться, где водить хороводы, где праздновать приход зимы, над одинокими дубами, что растеряли всю свою зеленую одеженку. Крупные снежные звезды изо льда, вырезанные как будто из белых салфеток, небывалые в нашем мире, где сыплет небо лишь снежной пылью.
Шаг, улыбка, шаг, улыбка, открытая ладошка и мягкое приземление. Звезда - снежинка, на пару секунд замирала на ладошке, как бы говоря « я тут, полюбуйся на меня» и медленно превращалась в капли, возвращаясь к круговороту природы быстрее, чем ее сестры, которые будут утрамбовываться слоями, и хрустеть под ногами ещё долгие месяц.
Сколько же здесь длиться зима….

Простирая  исполинские ветви к небу, как гигантские руки титанов, заслоняя всё пространство, на которое только хватало глаз, уходило ввысь мировое дерево жизни, чьи корни покоились в аду… чьи корни наблюдали и пляски чертей, и крики ужаса, и стоны мольбы.
Мирное дерево, чьи ветви поддерживали небесный чертог – Ирий, и чей ствол служил опорой нам – земным существам, не знающим истин ни рая, ни ада.

Ладонью дотронутся до священной коры чертога, и позвать тихонько тихонько своего лечащего бога. Он как врач, только лечит душу, терапевт, психиатр, хирург. Он послушает твои мольбы, он изучит твоё нутро, он потянет за зажатый нерв. И отпустит тебя боль. Разожмет она свои цепкие когти, уберет лапу с горла, и ты снова можешь дышать спокойно.
« Я Сава - траву положила ему во след, чтобы знал он, что сила моя мощней, чем его любовь, чем его уход, чем его слова и его судьба. Я была горда и была так зла, что наделала, не знаю и сама....»

Она сидела у костра, ворошила угли палкой и разгадывала по небесным светилам какие-то звездные кроссворды. Ворошила угли, а ворошилась память. C тобой я думаю о жизни, а без тебя тоскую…
Люди, слишком жадные на добрые слова, и даже на улыбки. И правильно, с каждой улыбкой, с каждым хорошим словом тебя самого становится всё меньше и меньше, ты по атомам рассыпаешься и отправляешься в копилку к каким-то случайным прохожим, ты живешь в карманах, меж страниц книг, в наушниках и несвежих газетах.
Кто бы знал, что за каждую улыбку, как за волшебство, приходится платить. Каждая улыбка, подаренная кому-то – уже оставленный на память крестраж, которому не нужно быть там, где он есть, у незнакомых людей в незнакомых городах, незнакомых руках, незнакомых глазах…
Незнакомый сюжет никому незнакомой игры, где правила диктует голос из ацтекской глиняной статуи богини танцев и игр, но в основном богини любви Шочикецаль.
Она играет с ними в прятки, как любовь, вечно прячется и чего-то ждет, и считает « Раз, два, три, четыре, пять – вышел зайка погулять. Он зайчиху повстречал, и капустой угощал, но капуста нынче зайчишек не интересует… »
И в завершение никому нельзя верить кроме самого себя.
Тебя унес ветер, на своих крыльях альбатроса, на Север, во льды Антарктиды, где белые медведи рыбачат у лунок, и поселил в своем ледяном дворце, что никогда не растает, если солнцу, конечно, не вздумается направить всю свою любовь к вечным льдам…..
Он унес тебя, и я вроде бы должен злиться на него, но я злюсь лишь на тебя. Как могла ты меня покинуть….

Она приходит домой и немигающим взором глядит перед собой. Она листает комиксы и стряпает котлеты. Не чувствует вкуса и не слушает советов…
Она в апатии. Обострение в разгаре. А он упорхнул в пору цветения яблонь…
И летят со стен книги, и сыпется штукатурка, и звонят соседи в милицию и ломятся в дверь. А она стучит шваброй и кидает в них камушками в маленькую щелку из аквариума.
В клочья, в клочья, разобрать на мелкие кусочки этот образ, что маячит в зеркалах и отражается в витринах, что смотрит на меня уныло, и не дает выразить сполна потенциал, что бурлит в недрах беспокойного тела. В клочья, в клочья.
Облачена во всё красное, то ли жажда любви, то ли крови. Жажду крови до самых шнурков. И не усмехнуться, не поразиться, не кашлянуть, не оправиться. Любой звук спугнет райскую птицу с моего подоконника. Я буду кормить мою музу зерном и идеями, а она будет гладить меня по волосам, что рассыплются по плечам и приговаривать тихо тихо « Ты дружочек, потрудись и с пером гусиным подружись, пиши сказки, пиши быль, пиши да кидай в крапиву, чтобы не достать уж было. Искусство - оно не для слабых, оно для избранных. Ты, к сожалению, отбор не пройдешь, так что пиши, пиши». Муза успокаивает, я сжимаю в пальцах белых карандаш….
В клочья, в клочья. И музу, и написанное твоё, подпольное – креативное, бездарно – талантливое, и карандаш на мелкие кусочки, чтобы не собрать и не склеить.
И на свободное поселение в лесных трущобах, где на луну воют волки зубастые, голодные и людей, почему-то сразу невзлюбившие, то ли оттого, что людям подавай шкурку волка у камина, то ли по другой причине.
А я хочу ходить по улицам, и спрашивать у людей, в лица их заглядывать, надоедать и недопонимать смысл сказанного, переспрашивать и убегать сломя голову на половине объяснения, чтобы все думали « вот чокнутая». А я просто чудачка, и вовсе не сумасшедшая.
Напиши мне сказку, про фею Ночь и ее танец под луной, с тихим веяньем закрывшихся бутонов васильков и нежного запаха жимолости. Фея Ночь, с каруселью цветных фонариков – светлячков, что как лампочки в небе зажглись и не гаснут. И весь сон пропадает мгновенно, порой, когда глянешь на их веселые танцы.
Фея Ночь, разгуливающая в башмачках домашних, по своему крыльцу – листу, и напевающая гимн отважных, забытых всеми осенних троп.
А рассказать вам про южный полюс, про рыбок, бьющих хвостом волну, про спящий город, что так неясно вырисовывается из-за туч, что так прекрасен и так волнует, какую-то душевную струну….
Тот спящий город, что притаился, где-то на облаке из твоих снов. А ты не знаешь, что облака конструируются из сборников лучших снов недели?
На замшелых камнях поскальзываться и съезжать вниз и вниз, и никак не вскарабкаться на отвесную скалу, но зато есть каменная дорожка, убегающая вдаль, в рубиновый город, где солнце красное, а не зеленое, где люди ходят в красных очках, где всё одного цвета, как в изумрудном городе, и именно поэтому он столь ужасен в моем понимании….Ты понимаешь меня, голубь вечного мира и вечного раздора?
Да вернется хаос, да наступит утро, да придет потереться спинкой о сосну бурый медведь, в кармане которого лежат шишки….
А фея Ночь, что слушает сонеты, не знает, и не подозревает, кто сочиняет их все ночи напролет, на вершине самой скользкой сопки…
 
Пролетает мимо стайка запозднившихся австралийских водоплавающих, и это для вас они не летают, а для меня летают, парят, и махают лапками.
Сплошная маята. Да  шагает упрямо, чеканя шаг абракадабра.
Откуда во мне тревога, мать ее, что жжет горячим угольком душу, и не позволено дотронутся, выгрызть ее, вырубить с корнем, вырвать, растерзать, распушить и терпеть становится нестерпимо.
Заколебало. Осатанело. Настоебенило.
А как все живут?
Последние месяцы кажется, что люди мало чем отличаются друг от друга. В каждом взгляде тоска. В каждом жесте усталость. В каждой мысли невыраженная радуга. Индивидуальности, это да, но вообще по судьбам схожи ведь. Индивидуально - идентичная пародия на счастливую жизнь, на счастливый конец с монстром под кроватью.
Просто кто-то лучше устроился, кто-то хуже, кто-то даже счастливее, кажется, чем остальные, кто-то несчастнее, но тараканы то у каждого ползают по черепной коробочке. А кому-то и шалашика, из веток, в лесу, хватает для счастья, чтобы ветер дул в спину и надувал паруса, чтобы дреды и бусины переливались на солнце, и бескрайние просторы свободы. Свободы. Все клетки кричат истошно «свободы».
 И мучают человека, заставляют постоянно сомневаться.  Так какая ж разница, сколько лет ему, какое он занимает положение, кто с ним рядом...когда человек сам себя заколебал…

А потом, в углу такой знакомой маленькой белой комнатушки, накаченная успокоительными по самые веснушки, она рисует карандашом, что забыли вытащить из-за уха, на кафельном полу узоры и рисунки. Как древние ацтеки рисовали на камнях, статуэтках и телах.
И моя давняя фея, что хранит сны в коробках из под печенья, что ссыпает их и трамбует, и зачем-то о ком-то тоскует…
Мои сны обитают в коробках, и пылятся на полированных полках. Она ловит сны на излете, за хвостик, как только сон протискивается в щель у окна.
Пищат тоненьким голоском да не слыхать…
Она талисман, она тотем, она идол. А я разве верю в суеверно-языческую божескую лабуду? Сколько людей в небесный чат посылают заявки и просьбы, но Его небесные админы и модераторы редко отвечают…
Точнее всех подрят отправляют в игнор, и сообщения зависают где-то в промежуточном отделе.
« Неужели во мне нет ничего хорошего?»…
Ты удивителен….
Ты даришь мне нежность, как будто согреваешь в руках слабый росточек – деревце от холодов. Ты вселяешь в меня уверенность, чтобы я смогла расправить свои неокрепшие крылья. …
Ты замечателен….
И я вырабатываю тепло под твоими руками, под твоим присмотром, под твоим взглядом.
Во мне твоя любовь тихонько дышит и обнимает изо всех сил….
Ты необыкновенен…
Человек, который просто любит меня, моих мозгожуйных тараканов и моего кота. Тот, кто балует меня комплиментами и нежностью, который так ласково обнимает за плечи. Чьи руки мне снятся ночами, в чьих объятьях я засыпаю, чьей цвет глаз обожаю….
Ты экстравагантен…
А я ведь знаю, что если позову, то ты придешь. Всегда придешь.

Голоса говорили ей бежать. Голоса говорили ей спасаться. Голоса растравили старые раны. Голоса ненавидели, так же, как любили. И она плела из простыней косы длинные, косы белые, и спускалась по стене, ночью темною.
А если я уйду  бомжевать на Луну, ты пойдешь со мной?
Я бы с удовольствием покинула свою высокую башню на краю вселенной, да только на Луне уже и так слишком много хиппи.
Но смог же Джек вырастить бобовый корень до самых небес….
И не удержалась. Загорелась пламенем античных свершений, посягнув на территорию богов…
Всмотрелась в молочный туман, что окутывает башню, в сотый раз провела рукой по каменной холодной кладке окна – единственного входа и выхода – и ринулась в неизвестность, разрушая свои незыблемые правила и нормы жизни, что приклеились суперклеем к моему серому веществу.
Съезжая вниз по скатертям-простыням-занавескам- покрывалам, ощущая себя альпинистом королевских кровей, будучи женского пола, не имела представления о рискованности.
 - А как же я раньше не упорхнула из гнезда. Как же я проморгала этот мир, который прекрасными лунными ночами пел мне серенады под окном. Который манил меня элегиями, сказками, балладами, сказаниями, легендами, медовыми ароматами полевых цветов и забродивших ягод, что не подобрали запасливые животные, и дуновениями, веками и столетьями. Который стучал по крыше каплями неумолимого дождя и грозил вспышками молний,  а я была настолько погружена в вязкую субстанцию – обыденность, что как будто застыла в игре «море волнуется», и так удачно, что ни разу не шелохнулась.
Подобно Алисе, я очутилась в сказочной стране, подобно воображариуму, я нахожу его чудесным, подобно Нарнии, я здесь чувствую себя как в сказочном доме, но как будто в доме своем. Своем. Я сражусь с неведомыми злодеями, и спасу своё королевство, подобно героям Терабитии.
Разгеройствовалась, разхрабрилась, бахвальство из ушей лезет. Можно ложкой собирать и в кастрюльку, варенье сварим. Варенье храбрости. Компот отваги. Пельмешки наглости.
Поешь таких блюд заморских – чудных, да с горшка ночного сходить не будешь, рыцарь удалой.
Разхрабрилась, и кисть вывихнула. Героическая королевская кровь бурлила. Ступила на землю, да по росе побежала, да по камушкам мокрым, по камушкам.
Хлюп. Буль. Буль. Ай. 

Снаружи бьется о камни водная стихия, с которой совладать не может владыка Посейдон.  Шумит прибой, напоминая мне, где я, с какой целью любуюсь полумраком, и почему обречена на скитания. Кричат с досадой чайки, в самый ответственный момент, упустив жертву, а те, что справились с миссией, помалкивают, и уносят добычу неведомо куда. Только тоска проскользнет в холодных рыбьих глазах. Звучит противно – рыбьи глазки….
А я конструирую дорогу в облака….
Корешок баобаба, чтобы придать дереву силу земли, чтобы корни прорыли ходы, чтобы вцепились и удержали на своих плечах всю систему. Корешок хвойной американской сосны, чтобы конструкция взлетела до небес, в самую высь, пронзая насквозь небесный чертог. Канделябровое дерево, чтобы оно ветвилось и разрасталось, занимая всё  пространство и не оставляя шансов на провал, а Ревеналу Мадагаскарскую, чтобы в падении мягко приземляться на все 4 лапки и хвост…
Я соединю в своем механизме - системе – шедевре - деревце все свойства нобелевского претендента, и построю единственную лестницу, живую и фотосинтезирующую….
Лестница с фотосинтезом….
А потом оно будет расти, меня радовать и подкреплять самоуверенностью. И наверно его надо будет поливать. И мы будет закаляться каждое утро, изо дня в день. Я буду пускать в него воду из шланга, прямо из моря или океана.
А ещё я буду его укрывать пледом и читать на ночь сказки, чтобы у деревца психика была в порядке, чтобы не брыкалось оно и не устраивало истерики. А ещё мы будем слушать музыку, успокаивающею, чтобы кроной шуметь умеренно…
И завешать его, завешать талисманами да оберегами, чтобы кошмаров не было, чтобы злые духи не силились в неокрепшем росточке…
Мои веки сомкнуты, а губы недоверчиво подрагивают. На рассвете я проснулась от непередаваемой уверенности, что настал тот самый момент, когда оно готово принять меня. Оно готово. Оно готово подпустить меня к сокровенному. Оно знает, зачем я создала его, оно знает, но не отталкивает меня….

В безумстве смешивались реальность со сном, бодрствование со сказкой. Но во всех вселенных и ее мирах, во всех личностях и персонажах, во всех замках и хибарках, всегда была реальна лишь музыка….
 А она сжимала в руках отвертку и играла на губной гармошке. Всё играла. Жалостливо. Запальчиво. С энтузиазмом, свойственным безумцам и гениям, мудрецам и глупцам, невеждам и богам, куклам и кукловодам, маньякам и ангелам, демонам и феям….
Я не знаю, кто я и зачем явилась в этот мир.
Но губная гармошка всё ещё играет под неуклюжими пальцами, что стискивают ее в прощальном поцелуе.

Алая заря, на задворках вселенной, тихонько крадется, по заднему двору, к черному ходу.
Что же ты, поэт, отложил свою лютню до лучших времен, что же ты не поешь песен, что же ты растерял струны, раздарил стихи, пораздавал бусы…
Что же ты молчишь, словно в рот набрал сиропа?
А она всё щебечет, как воробышек, всё щебечет. Подкармливай воробышка пирожками, пои чаем и подпевай трели. Не каждый воробышек осмеливается петь. Чирик- чирик.
Алая заря, что вступает в неравное сражение с полноправной владычицей, царицей ночью, выигрывает битву. Красный цвет разбавляется белой гуашью лазурного неба, контраст сглаживается, и приобретает ласковый оттенок румянца, как будто юная девчушка залилась краской, для кокетства, что придает ей, несомненно, лишь ещё больше очарования.
Крапивный домик растет на холме, в том домике тайна, что так важна мне. Рубашку крапивную плетет та рука…
Сплетен и сервиз, и поднос, и утюг, и лапти, что таят в себе след уюта. Расчеши ты, девица, косоньки расческой крапивной, да вытряхни покрывало жгучее от столетней пыли и чайку бы ароматного, но так дерущего горло…
А если вздумается насобирать душистых трав, что обитают в разных уголках нашего леса, так на рассвете нужно выходить с корзинкой под рукой, да по росе прохладной пробежаться. И главное, не заблудись…
Катись, катись клубочек, по горкам и лесочкам, по кривым дорожкам да к чьим-то ножкам.
 
В лесу ль я живу в крапивном домике, в иллюзорном городе - мираже ли, или убегаю от всех на край света, к океану, чтобы воссоздать лестницу в небо, но в каждой из своих жизней я точно знаю, что не одна…
Я чувствую твоё присутствие, я чувствую тебя рядом, даже когда ты далеко, в другой вселенной, на другой планете, в другом измерении, или на расстоянии вытянутой руки, только у нас обоих завязаны глаза….но даже тогда я верю, что мы не пройдем мимо…
Что ты почувствуешь, что я почувствую, что мы почувствуем….
Я наивна, раз полагаю, что нас соединяет родство душ, космическая сказка про чистые помыслы и предназначенные друг для друга судьбы, про сердца, что бьются лишь для друг друга, ту связующую нить, что держит крепко, что ни за какие коврижки не продать, что ни какая магия не разорвет….
 Я чувствую твои руки, которые прижимают меня к себе с силой и любовью, я чувствую поцелуи на своей макушке, я слышу твоё сердце и твои шаги.
Можно ли любить в человеке всё? Можно ли любить….
И каждый раз, когда я буду встречать тебя, из столетья в столетье, из века в век, как будто впервые, я буду думать, что уже когда-то давным давно я тебя знала, о чем-то с тобой говорила, держала твою руку, и быть может целовала…
Да, целовала….
Потому как если кому-то суждено быть вместе они будут…
Ты моя отдушина, ты мой глоток воздуха. Только с тобой я понимаю, что живу, что существую, что могу любить, что хочу любить….
А говорить….говорить о важном я так и не научилась ни в одной из своих жизней.
Ты так заботишься обо мне, как никто не заботился…
Ты говоришь мне нежности, от которых я отказываюсь, в душе трепеща от восторга и пряча улыбку.
С тобой я могу быть кем угодно, могу дурачиться, могу сердиться, могу сходить с ума, и практиковать нравоучения….
С тобой я свободно парю и не променяла бы это чувство полета ни на что другое.
Ты моё, я твоё.
Любовь моя.

Лес принимал ее в эти моменты, когда нужно было подумать – осмыслить – поверить – вернуться в свой прежний облик. Кому-то спокойно дышится – ощущается на кладбище, а ее таким местом успокоения был лес.
И звери ведь не трогали, и птицы не мешали. Лес был ее домом, как когда-то Белоснежке, так и сейчас этой безумной босоногой девчушке, с соломой в руках, и малиной в лукошке.
Насобирает малины и идет подкармливать мишек. Как будто мишки не могут добыть себе пищу сами. У мишек есть пчелы, у пчел мишки. А у нее….
А у нее ее безумие, и он, где-то….
А когда восстанут против съеденных апельсинов их радужные корки, рассклеются склеенные кандалы, когда разлетится пенопластовыми  карточками такие придуманные холмы и аллеи…
Тогда я буду знать, что песенка для мира спета, что нет в проекции субъекта для террора, что всё погибло, волна за волною, что всё накрылось медным тазом, и пропустить бы через него ток….
Алхимики изобретали счастье, варили, парили его в котле ужасном, да только выходил один сироп, да отвар из ромашек….
Покупали его от нервов, и дурочки местные для обрядов – гаданий – привораживаний.
А я не могу ведь голосить на всю округу, что, мол, ромашки сперли из моего леса, из под моих деревьев….
Мой кусочек леса. Мой обитель мрака. Мои чертовы ромашки.
А в телефонных проводах можно запутаться на всю жизнь по самые коленки. Только я наверно запуталась в шарфе, или вляпалась в липкое помидорное желе…

А если бы было возможно отдать сердце и навек, без ущерба для своей гудной клетки…Как будто оно залог, как будто бы навсегда, как будто бы даже любовь. Как будто бы даже настоящая….
Иногда мне кажется, что ты мазохист, раз выбрал самую худшую – мучащую – сумасшедшую кривляку – выбражалку…

Незаконченные пьесы. Изрисованные стены и только вафли да чай. И погода протягивает теплые лапки, а ты чахнешь в четырех стенах своего великолепного замка. Великолепного только снаружи, потому что некому заменить треснувшие стекла, некому убрать надувшие горы пепла….Выметай из души мусор, разгребай ошметки.
Сезонный психопат, что лелеет мечту и прибивает ее гвоздями к шкафу, со слезами на грустных глазах. Слезами, что скатываются по пылающим щекам, и горят на губах, растянувшихся в полуулыбчивой агонии….
Это борются несколько миров внутри, за ветвь первенства, за право жить на широкую ногу, а не зажатым в тесном мирке под ребрами,  не делить мир на моё и на селезенку с печенью….
Он внутри, сидит и мурлычит песенку. А я здесь, снаружи, как существо вроде бы разумное и до предела бездарное, мечусь в панике от стены к стене, от идеи к идеи, и молю его разыскать выход…
А он напевает песенку и знает, ведь знает, что без него я никто….
Почему-то мне кажется что он рыжий….

Но вот яблони отцвели, и ветер стал дуть на восток. Она улыбнулась кому-то в отраженье, покрепче завернулась в плед и поставила греться чай. И достала ещё одну кружку…
Умы подвержены склерозам – психозам – метаморфозам. Но дверь всегда отворена и налит зеленый чай. Проходи, садись, обними и не отпускай.