Из рассказов о литературном быте и сбыте

ИЗ РАССКАЗОВ

О ЛИТЕРАТУРНОМ БЫТЕ И СБЫТЕ

КОЛЛЕГИ


Однажды, сочинив на досуге несколько маловразумительных опусов и почувствовав себя писателем, решил познакомиться с кем-нибудь из своих более именитых коллег. Я долго колебался в выборе, несколько дней неуверенно листая справочник писательского союза, потом вдруг решился и направился по избранному адресу.


В ту пору я был довольно неуверенный в себе юноша, к тому же не встречал живого писателя и потому не имел понятия, как должно с ними обходиться. Дабы не попасть впросак, я заготовил на этот случай первую фразу, которая, как надеялся, позволит произвести на знаменитого собеседника хорошее впечатление. С одной стороны, она обличала во мне культурного человека, а — с другой — подчёркивала самостоятельный и независимый характер.


Дверь отворилась, и я увидел толстенького, явно страдающего отдышкой человечка, в слабо державшихся на подтяжках куцых бархатных штанах, ныне именуемых шортами. Пришлось мгновенно перестраиваться, перенеся заготовленную фразу на последующее, а сперва уточнить:


– Простите, имею ли я честь беседовать со знаменитым писателем товарищем Эммаусом?


Владелец двери оглядел меня подозрительно и, переборов дыхание, ответил:


– Да, я Эммаус. А в чём, собственно, дело?

– Здравствуйте! – выпалил я. – Позвольте с вами познакомиться, коллега. Я тоже писатель.


Эммаусу страстно хотелось спрятаться за дверью, но что-то помешало сделать это сразу, и теперь не было другого выбора, как пригласить войти.


– Вольдемарчик, кто к нам пришёл? – оттуда-то из глубины просочился в прихожую хриплый женский голос.

– Не беспокойся, дорогая мамочка, – ответствовал Эммаус. – Писатель.

– Писатель? – удивился голос. – Какой писатель, Маршак?

– Сейчас узнаю... Извините, как ваша фамилия?

– Бездомный.

– Псевдоним или социальное положение? – не понял хозяин.

– Фамилия. Псевдоним — Иванов.

– Как, как? – настаивал голос.

– Бездомный, мамочка.

– Куда смотрит Литфонд? – хрипел голос. – Конечно, условия, в которых прозябают многие писатели, ниже всякой критики, но бездомных я не встречала.

– Это моя мама, – пояснил Эммаус, о чём я уже догадался. – В прошлом необыкновенно умная женщина и переводчица Данта. Сейчас не встаёт с постели.

– Примите мои соболезнования, – сказал я на всякий случай.


Он ввёл меня в небольшую комнатку, оказавшуюся его творческой мастерской. На письменном столе, чистом, как совесть младенца, возвышался небольшой скульптурный портрет хозяина «под Сократа».


– Хорошая штучка, – похвалил я. – Выразительная.

– Скульптор мамин друг, – пояснил Эммаус. – С чем пожаловали, молодой человек?

– Видите ли, – отвечал я, – у меня не было определённого плана, когда я шёл к вам. Могу почитать свои рассказы, на всякий случай их прихватил, но можно и просто побеседовать.

– А как у вас со временем?

– Вас интересует, не тороплюсь ли я?

– Угадали.

– Не тороплюсь. Но даже, если бы и торопился, ни что не могло бы отвлечь меня от беседы с таким выдающимся человеком.

– Что ж... – вдохнул Эммаус исходящий из моих уст фимиам. – Располагайтесь поудобнее, но тему для беседы придумывайте сами.

– Меня, главным образом, интересует, трудно ли сделаться знаменитым писателем?

– Смотря кому. Пушкину, например, было легко.

– А вам?

– Мне посложнее, но помогла мама.

– Она уже тогда переводила Шекспира?

– Данта. Она переводила его всегда.

– В чём же заключалась её помощь?

– Не выдержав моих страданий при каждом возвращении рукописей, взяла постоянно отвергаемую повесть и пошла к знакомому редактору.

– И он напечатал?

– Не сразу. Он сказал маме: «Роза, если бы ты не переводила Данта, я бы ещё мог тебя понять. Но с твоим вкусом»...

– Довольно нагло с его стороны.

– Мама пропустила услышанное мимо ушей, продолжая настаивать. «Фиша, – сказала она /фамилия редактор была Фишин, но мама упрощала её на правах близкой знакомой/, – это написано моим сыном  и сравнивать его с Данте, в том смысле, какой ты имеешь в виду, не позволю.

– Тогда обратись к другом редактору.

– Я не сделаю этого, чтобы не обидеть тебя.

– Я не обижусь. Клянусь!

– Это ты сейчас так утверждаешь, – не отступала мама. – А лет через пятьдесят мы станем врагами только потому, что пронесла эту рукопись мимо твоего носа.

– Я уступаю, Роза, но предупреждаю, твой мальчик рубит сук, на котором мы оба сидим. Даже сейчас, будучи больной, мама способна вывернуть человеческую душу на левую сторону. А тогда... Бедняга подписал акт о безоговорочной капитуляции, и моя повесть увидела свет.

– А что потом?

– Поднялся страшный шум, словно я Вольтер, а моя повесть философская. Меня бранили писатели и критики. По заголовкам статей можно судить об ералаше в их головах: «Бред или новое слово»? и даже «Кто накажет литературного преступника?». И так далее, в том же духе. Один из заголовков  «Господи, спаси и помилуй!», перестраховщики не пропустили в печать, и автор, в знак протеста отказался от публикации, но статью переслал мне, чтобы я не подумал, будто он не участвует в травле. Что же касается читателей, то они устроили настоящую охоту за журналом с моей повестью. Травля, как видите, имела успех. Пришлось допечатывать тираж, но на чёрном рынке цена его не упала. Постепенно всё стихло, и я остался в литературе.

– Больше не ругают?

– Изредка. Скорее, по привычке. Утверждают, будто я показал серости дорогу в литературу. Но это скорее по старой памяти, чем по свежим впечатлениям.

– Не могли бы вы помочь напечататься мне?

– Считаете себя серым?

– Признаюсь, я так не думаю. Но никакой способ пробиться не кажется мне непригодным.

– Вы далеко пойдёте... – Эммаус поглядел на меня, как глядят на прошлое, не усмирённое воспоминаниями. – Дерзайте! Даю вам свое творческое благословение. Уверен, через несколько лет мы с вами встретимся на каком-нибудь писательском форуме. Вы будите в президиуме, и я помашу вам из зала.


Я ушёл от него окрылённый. Но, как выяснилось, пророчествовал он хуже, чем писал. После смерти матери его никуда не приглашали и наша, предполагаемая встреча, не состоялась.

Борис Иоселевич