В саду Гоголя

 Пышным цветом зацвела зеленоватая мутная жижа в пруду. Растрескались зеленоглазые кузнечики.

 Старый солдат на крыльце внимал протяжному , как стрела индейца, крику ночной бабочки.

 Перевалившись через клубок, с треском ломающихся иголок упал и затих ёжик.

 Ухнула сова закрыв оба глаза.
 
 Наступала обыкновенная тихая украинская ночь и только Гоголь трубно сморкаясь безразмерным носом сочинял про хутор близ Диканьки.

 Размышления Николай Васильевича не были оригинальными, украинская ночь не терпит оригинальности, все звуки , все шумы и вздохи касаются только одного, бренности бытия и понятны каждому.

 Бытие в очередной раз доказало свою бренность и писателя уже нет в живых, как нет в живых и всех его современников.

 Смерть тотально уничтожила всех, объяснила бренность на пальцах и яйцах - сове, ёжику и даже старому солдату.

 Но после старого солдата будущим поколениям мало что осталось, о ёжике никто не помнит, сова канула в лету, лишь Гоголь умевший не только чувствовать бренность бытия,  но и выразить её словами, остался в памяти потомков.

 Вернее будет сказать не сам Гоголь , а некий стилизованный дяденька с большим носом и некоторой долей письменного красноречия.

 Пройдут годы, десятилетия, столетия и тысячелетия и исчезнет Гоголь и его произведения из памяти людской и компьютерной.

 Через десятки тысяч лет бренность съест и саму Украину и ночь не будет называться украинской, изменится речь.

 Однако бренность бытия останется той же самой бренностью, но она будет подавлена искусственным ворохом впечатлений , зрелищ , чувств.

 Оборвётся та естественная ниточка, которая связывала сову, солдата, ёжика и Гоголя.

 Её заменит канат из нефти и грязи, тоже по сути одинаковый для всех, но сделанный самими людьми, даже не людьми, а пороками людей.

 Всё это Гоголь знал и продолжал чувствовать бренность бытия и её описывать, понимая насколько в исторической перспективе делает неблагодарное дело.

 Но горело сердце от стрекотания зеленоглазых маленьких прыгунов, горечь полыни и свежесть степи не давала молчать.

 И лилось творчество, как стон , как вздох, как естественное продолжение бренного бытия.

 Нельзя было перестать дышать этой горечью и хотелось смотреть на бесконечно большое звёздное небо , нельзя было перестать писать, ибо это было частью бытия, частью степи , неотъемлемой частью украинской ночи.