Лариса

Лариса.
   Слова Михаила о ребенке задели Ларису. Она сама прежде думала ребенке. Но теперь эти мысли приходили к ней все реже и реже.
  То, что ее жизнь с Ананьиным не сложилась, она поняла давно. Не надо было вообще выходить замуж за него. Ведь знала же, что не любит. Чувствовала! Зачем же она тогда это сделала? Назло Михаилу? Глупо. Вела себя, как обиженная девочка. А ведь она была уже не девочкой.!
   Была бы она поумнее тогда, когда у них с Михаилом был роман в Солодовке, -- настояла бы на своем наперекор Демиду! Вот уж чего не могла она простить отчиму! Слепец! Несчастный слепец! В Советскую власть не верил. А она с каждым годом становится все крепче и крепче. И люди говорят: жить стало лучше, жить стало веселее...
  Ей только не очень весело. Все есть: тряпки, хорошая квартира, полный достаток в доме. А жизни нет. Думала раньше: стерпится -- слюбится, как говорила тетка. Тоже старая дура. Сама в молодости любимого на нелюбимого да богатого променяла. А тут революция -- и ни богатства, ни любви.
Лариса никогда не видела мужа тетки Зины. Он умер совсем молодым, сразу после революции. Но сохранились его фотографии: в котелке, с тростью, чернявый и, можно сказать, симпатичный.
И как только он мог влюбиться в такое мужеподобное чудовище, как тетка Зинаида? Глаз у него не было, что ли? Вот уж действительно судьба. Что кому на роду написано, то и будет. Значит, и ее судьба такая? Нет, чепуха все это! Революция -- разве это судьба? А ведь она перевернула жизнь миллионов людей, по-своему устроила их судьбу. И ее, и Михаила, и Ананьина.
Кем была бы она, если бы не революция: барышня из полуинтеллигентной, полукрестьянской зажиточной семьи. С хорошим приданым. Могла бы выйти замуж за офицера, может, и за дворянина. А Михаил? Из нужды им было не выбраться. Разве что случай какой счастливый подвернулся бы. Кто-то приблизил бы его к себе, оценил его ум, ведь он умный. А теперь Михаила на автомобиле возят. Тысячи людей собираются в клубах, слушают его, как оракула... Лариса сама несколько раз тайком приходила на собрания. Не хотела, чтобы Михаил увидел ее и решил, что она приходит из-за него. Ведь он знал, что собрания эти сами по себе никогда ее не интересовали.
Поэтому Лариса садилась где-нибудь подальше, подвязывалась косынкой, опущенной на глаза. И любовалась им... Да, любовалась! Никогда она ему этого не скажет, и никогда он об этом не узнает.
А Ананьин? При царе был бы исправным чиновником, при Керенском, закрепись его власть, -- преуспевающим поверенным в делах или популярным адвокатом, ведь он краснобай. Все, что хочешь, докажет, из черного белое сделает, и из белого черное. Не любовью он взял ее, а речами своими медовыми, что сами в душу лились. Приятно было, что вот такой видный и умный человек полюбил ее. А тут еще тетка: стерпится -- слюбится. А сама только об одном думала: как бы избавиться от племянницы, выставить.
Пока Демид привозил и деньги, и продукты, так нужна была, а когда отец спалил все и ушел невесть куда -- сразу переменилась.
Мысли о Демиде, которого она про себя назвала отцом, отвлекли ее от главного, от своей жизни. Но разве он не был частью ее жизни, разве он не был ей отцом? Ведь отец -- это не только тот, кто народил тебя, но кто кормит, обувает, одевает, лелеет... «Какая нескладная у нас семья, какая несчастливая. Маманя была несчастлива, я вот тоже... А отец?» Снова про себя произнесла она это слово и хоть не с той теплотой, что прежде, когда еще не знала правды о своей семье, но все же с какой-то щемящей тоской. Где он сейчас блукает? И жив ли? Тоже характер! Что бы он сказал, узнав, что она вышла за Ананьина? Наверное, сказал бы: иди, он из благородных! А что такое благородство? От рождения оно, от воспитания? Михаил -- благородный, неожиданно решила она. Хоть и из простых, а благородный. А Ананьин?
Даже в мыслях Лариса не называла мужа иначе, как по фамилии. В разговоре старалась избегать называть его по имени. Иногда называла по имени-отчеству, как бы подчеркивая этим разницу в годах, которая существовала между ними. На людях она тоже называла его Ананьин:
-- Ананьин, брось придираться к словам!
-- Ананьин, тебе подать помидорину?
-- Ананьин, не пора ли нам домой?
Ананьин обижался:
-- У меня что, имени нет?
-- Я просто привыкла так называть тебя. Да и все, кто приходит к нам, так называют тебя: «Товарищ Ананьин! Товарищ Ананьин!» Лариса голосом, интонацией попыталась выразить подобострастие, с которым действительно порой обращались к Ананьину его подчиненные.
-- Но ведь ты мне жена, а не подчиненная.
-- А какая разница? Жена да убоится мужа своего...
-- Знаешь, временами я даже не знаю, что тебе сказать, -- Ананьин начинал сердиться.
-- Ну вот ты уже и злишься. Пойду-ка лучше спать. Лариса зевала и шла в свою комнату.
Год назад она завела порядок: «своя комната», где стояла ее кровать, туалетный столик и платяной шкаф.
-- Приходишь ты поздно, будишь меня... -- заявила она.
-- Но, Лара?.. -- взмолился Ананьин.
-- И не возражай. А захочешь прийти в гости к женушке -- приходи, разбудишь. Я не обижусь.
Ананьин встретился с ее взглядом и прочитал в ее глазах решимость.
Надо было ударить кулаком по столу, дать ей по щеке... А если она уйдет?.. Без нее он не мог.
Все считали его человеком сильной воли. Что же с ним сделала она, эта женщина?
Как-то он сказал ей:
-- У тебя такие зеленые глаза, как... как... болото! Нет, трясина! Сверху изумительно прозрачная, чистая вода... А шагнешь -- и нет уже возврата. Засосет. Погибнешь...
-- Жалеешь? -- спросила Лариса. И наставительно добавила: -- Надо было дома сидеть и в лес не ходить.
-- Теперь уже поздно...
Когда Ананьин злился на нее, шептал про себя: «Болото! Трясина!..»
И до Ларисы у Ананьина были увлечения. Была у него юношеская любовь -- гимназистка Ася, когда он после третьего курса университета приехал на каникулы домой в Царицын.
На фронте он жил несколько месяцев, как с женой, с медсестрой Ириной. И потом еще были женщины. Расставался он с ними легко, чаще всего по воле обстоятельств. Не попалось ему ни одной такой, которую бы он хотел удержать около себя надолго, назвать своей женой.
Поначалу и с Ларисой все было, как и с другими. Как-то он проводил ее домой. Стал захаживать. Приносил конфеты, цветы, книги. Хотел очаровать. И говорил, говорил и говорил... Ананьин знал, что, когда он в ударе, его слушают, он нравится... Но на Ларису почему-то это мало действовало. Она односложно отвечала на вопросы, и втянуть ее в какой-то жаркий разговор, спор, чтобы в словесном поединке победить, ему ни разу не удавалось.
«Да она просто тупица!» -- как-то в раздражении сказал он себе. Но она не была тупицей, и Ананьин это хорошо понимал. То, что она неохотно читала книги, еще ничего не значило. У нее был живой, наблюдательный ум, но очень ленивый. «Да, да, именно ленивый», -- в другой раз подумал он. Надо сбросить эту леность, освободить живое от скорлупы. Но как? И он старался.
Однако чем больше он старался, тем меньше это удавалось. Тогда Ананьин решил: «Я должен освободиться от этой унизительной зависимости, от власти над моим духом и телом. Если она будет принадлежать мне -- я освобожусь...» И вот однажды поздним теплым вечером Ананьин вышел от Ларисы с чувством ни с чем не сравнимого удовлетворения и легкости в теле и сердце. «Теперь не я, а она будет искать встреч со мной...»
Но прошел день, два, три, а Лариса не только не искала с ним встреч, но даже ни разу не позвонила. На четвертый день он сам пришел к ней.
Лариса была в светло-сером платье, наглухо застегнутом до самой шеи, в темных чулках, с накрашенными губами. Чувство ревности остро кольнуло его: «Ждет кого-то!»
-- Ты почему ж это не заходишь, не звонишь? -- как можно равнодушнее спросил он.
-- А зачем? -- Лариса взяла конфету из коробки, которую прихватил с собой Ананьин.
-- Как -- зачем? -- удивился он.
-- Да, зачем? -- все так же равнодушно повторила свой вопрос Лариса и осторожно, чтобы не испортить рисунок на губах, откусила кусочек шоколаду.
-- Но после того, что произошло, я думал...
-- А что, собственно, произошло? -- перебила его Лариса. Ананьин совсем смешался.
-- Ты ждала кого-нибудь? -- не выдержав, спросил он после затянувшейся паузы.
-- Нет.
-- А меня?
-- Я знала, что ты придешь.
-- Знала?.. Откуда?
-- Ты же сказал, что любишь меня, -- значит, придешь. «Врет. Ждет кого-то!» -- с неприязнью подумал он. Но никто не пришел, а Ананьин остался у Ларисы до утра. Это не принесло ему успокоения. Напротив. Теперь чувство ревности постоянно терзало его.
«Если она с такой легкостью сошлась со мной, то может так же и с другим...»
-- Что это на тебя так мужчины глаза пялят? -- как-то в сердцах спросил он ее.
-- Пусть пялят, жалко, что ли? -- беззаботно ответила Лариса.
Он не мог приходить к ней каждый вечер. И, сидя допоздна в своем кабинете на заводе или в президиуме на различных заседаниях и собраниях, думал не о деле, не о работе, а о ней. Где она сейчас и с кем?
«Так дальше продолжаться не может! Я женюсь на ней, женюсь!» Но он ничего не знал о своей будущей жене, или почти ничего. Женитьба для Ананьина была шагом непростым.
-- Расскажи мне о себе, о своих родных, близких, -- попросил он.
-- А зачем?
-- Я прошу тебя стать моей женой, и мне интересно знать о тебе все.
-- Что -- все?
-- Ну, где ты родилась. Кто твой отец, кто мать?
И Лариса рассказала. «Боже мой!» -- подумал Ананьин с ужасом, когда услышал о Демиде.
Отец Ананьина был сапожником. Держал до революции в Царицыне мастерскую, имел двух работников. Когда Ананьин вступил в партию, то написал в анкете, в графе «Отец»: «Ремесленник (сапожник)». В графе «Мать» -- «Домохозяйка». То, что отец имел двух работников, он скрыл. И долгие годы потом его терзала тревога: вдруг узнают? Отец давно умер. Поселок, где они жили до революции, снесли -- на этом месте построили новый завод. Мать переехала к сестре в Астрахань. Все концы в воду. И вдруг -- Демид!..
-- Он что, кулак? -- не выдержал Ананьин.
Лариса зло глянула на него.
-- Ты не обижайся, пойми: я член партии, а это вопрос принципиальный...
-- Ну и спи со своими принципами, -- зло оборвала его Лариса.
-- Еще раз прошу тебя: пойми меня. Я люблю тебя и все равно женюсь на тебе, но только хочу полной ясности...
Лариса нехорошо улыбнулась:
-- Осчастливил...
-- Зачем ты так? -- огорчился Ананьин.
-- Никаким кулаком он не был. А если хочешь знать все до конца -- не отец он мне вовсе, -- вдруг заявила Лариса.
-- Как -- не отец?
И она рассказала ему о своем настоящем отце, о Григории, ссыльном.
-- Так твой настоящий отец -- революционер? -- радостно воскликнул Ананьин и добавил с легкой укоризной и нежностью: -- Ну что же ты, Лара, сразу не сказала...
После свадьбы их отношения мало изменились. Ни ответной любви, ни хотя бы благодарности за то, что в доме был полный достаток, она не проявляла. Придет он домой в полночь, за полночь -- даже не спросит, где был.
Ананьин часто домой приходил поздно. Занимая должность секретаря парткома, фактически все решал на заводе он. Волевач -- директор из старых спецов -- беспрекословно подчинялся ему.
Год назад Волевач ушел на пенсию, и директором назначили выпускника Промакадемии, члена партии Семена Викторовича Колесникова. Наступили трудные времена для Ананьина. Колесников оказался человеком с характером. И на заводе уже не говорили, как прежде, по всякому поводу: Ананьин сказал, Ананьин распорядился...
По вопросам производства и начальники цехов, и начальники участков, прежде всего, шли к директору. Ананьину было трудно примириться с этим, но и конфликтовать с Колесниковым он не хотел. Поэтому написал заявление в горком с просьбой дать работу, учитывая его юридическое образование. Просьбу удовлетворили. Решением бюро горкома его назначили заместителем начальника горотдела НКВД.
На новом месте дел тоже было предостаточно. Он редко ходил в форме. Но его и без этого узнавали. Здоровались с почтением.
Ананьин всегда отличался властолюбием. Теперь же его власть над людьми, как ему казалось, была безграничной. Он нередко читал это в глазах людей, которые сидели в его служебном кабинете, напротив, по ту сторону стола. Были среди них и женщины, которые привлекались по делу мужей-вредителей, растратчиков, бывших белогвардейцев. И в их глазах была покорность, готовность на все... И только один человек по-прежнему был ему не подвластен -- Лариса.
Сергей Аристархович раздевался, тихонько открывал дверь в комнату жены, на цыпочках подкрадывался к постели и подолгу смотрел на нее, спящую. И такое злобное чувство иногда его охватывало, что ему хотелось хотя бы раз увидеть ее сидящей там, в кабинете, напротив, по ту сторону стола, и прочитать в ее глазах страх...