Главное событие, которое взбудоражило моих брянских родичей – это написание 86-летней бабушкой Алиной Николаевной воспоминаний о своей семье. На этот труд её подвиг племянник. После смерти его отца, бабушкиного брата, остались дневники, в которых тот пытался изложить историю семьи, так как он её помнил. Алина Николаевна помнит немного по-другому. Вот племянник и попросил её разъяснить некоторые спорные моменты. В итоге получился солидный труд. Конечно, меня это не могло не заинтересовать. Я упросила бабушку Алю отдать мне рукописи. До трёх часов ночи мы с сыном читали её воспоминания…
Жил некогда в деревне Струговня крепкий трудолюбивый крестьянин Самсон Андреевич Рословцев. Об его отце – Андрее Рословцеве – нам мало что известно. Говорят, что тот был лесником и, по-видимому, рано умер.
Самсон Андреевич, кроме традиционных полевых работ, занимался ещё разведением пчёл – держал пасеку. Он обладал массой разных полезных навыков: о таких людях принято говорить «на все руки мастер». Сам соорудил ткацкий станок, делал рамы для ульев…
Несмотря на крутой нрав, он нередко являл соседям радушие и щедрость своей души: помогал нуждавшимся, выручал их, давал деньги в долг и угощал мёдом на пасеке. За это он пользовался среди односельчан заслуженным уважением. Были, конечно, и завистники (из числа отъявленных лентяев), которые за глаза именовали его «куркулём». Тем не менее, к нему одному только и тянулись люди за мёдом, хотя многие тогда держали ульи. А в родительский поминальный день он всей деревне раздавал мёд бесплатно.
В момент его женитьбы на девице Анастасии Евграфовне, у той приключились «критические дни», что Самсон воспринял весьма странно. По своему невежеству и безграмотности он решил, что у девиц подобного быть не должно, и страшно расстроился. Родившегося у них первенца посчитал чужим сыном. Каким уж образом он исхитрился сделать столь дикий вывод, известно было только ему самому, но факт остаётся фактом. Сына Дмитрия он не любил, как и всех его потомков – собственных внуков и правнуков.
А вот дочерей и их детей Самсон боготворил. Дочек выдал замуж, каждую, наделив десятиной земли и скотом. Внуку Александру Рыжанкову – сыну одной из дочерей – дал высшее образование. Но когда Дмитрий, было, заикнулся про своего сына Николая, заметив, что парень талантлив и тоже нуждается в учёбе, Самсон грубо отрезал: «Денег нет!» Это было неправдой, потому что в банке у деда лежало 300 золотых рублей.
Щедрый, добрый и справедливый по отношению к односельчанам, в своей семье он выказывал все пороки деревенского самодура и деспота: поколачивал внуков, игнорировал мнение жены, а труд сына использовал как рабский.
Старшая из детей Дмитрия – Фёкла, семнадцати лет была выдана замуж за Дениса Прошина. У новых родственников ей жилось нелегко: тяготили чужие нравы и отношения. Её унижали своим высокомерием и пренебрежением, заставляли много трудиться.
Муж, на двадцать лет старше Фёклы, оказался прижимистым, если не сказать, жадным. Привыкшая помогать другим людям, она продолжала делать это тайком от него, когда они уже жили своим домом.
В Первую мировую войну Денис попал в плен. Возвратившись оттуда, он удивлял селян суровостью и замкнутостью характера, а также рассказами о том, как французы любят лакомиться лягушками. Несмотря на то, что у них с Фёклой было пятеро детей, он так и не смог дать жене ни душевного тепла, ни ласки.
Однажды Фёкла, утомлённая безрадостным семейным бытом, зашла навестить родителей, живших почти в услужении у Самсона Андреевича. Попала она как раз на время обеда. Отец с матерью пригласили дочку за стол.
- Ещё чего! – заорал Самсон. – У неё есть свой дом, пусть там и обедает!
Дмитрий и его жена Матрёна, в сердцах побросав ложки, встали и ушли.
- А своих дочерей к общему столу приглашает, - плакала Матрёна Николаевна, оскорблённая грубостью свёкра, - всё самое лучшее, вкусное для них выставляет. Несправедливо-то как!
- Можно Валюша за Пашей сегодня присмотрит? – попросила у матери Фёкла. – Закрутилась я что-то совсем. Не справляюсь с ребятишками.
- Да ради Бога! Вот только братика спать уложит!
Восьмилетняя Валя, убаюкав младшего брата Афоню, поспешила на помощь сестре, но с полдороги была остановлена дедом.
- Эй, ты, куда это собралась? – грозно прищурился Самсон.
- Племянника присмотреть, - проблеяла Валечка.
Дед схватил её за волосы и пребольно несколько раз приложил головой об пол. «Убьёт ведь!», - крикнул кто-то из домочадцев. Прибежавшей на крики Матрёне едва удалось вырвать дочку из цепких дедовых лап. В руках у Самсона остался большой клок Валюшиных волос.
Днём позже, молотили зерно. В перерыве на обед его не убрали, а послали ещё одну дочку Дмитрия – Анюту посмотреть, нет ли кур поблизости, не испортят ли они зерно. Аня так и расслышала: «Иди, посмотри!». Это, согласитесь, совсем не одно и то же, что «иди, покарауль!». Вот Анечка, прибежав на молотилку, увидела, что никаких кур там не водится, и с чистой совестью умчалась играть на улицу. Только заметив приближающегося к ней деда, поняла, что сделала что-то не так. Лицо Самсона искажала дикая злоба.
- Беги! – закричали ребята.
Анюта припустила, что есть духу под горку. Дед не мог её преследовать, но в злобе бросил вслед внучке толстую суковатую палку. Если бы попал, мог убить…
И это ещё не все чудачества «милого» дедушки, привыкшего тиранить семью.
Алина Николаевна пишет:
«Жили в деревне Струговня, в двух хатах. В одной прадед Самсон, в другой все остальные (как сельди в бочке). Когда её разбирали, то можно было, по словам тёти Ани, мешками выносить труху.
В хату прадеда никто не смел заходить. Только нашей маме он разрешал в горнице прясть (её очень уважал). Но ей одной было скучно, и она приглашала тётю Валю. Но дед выгонял свою внучку».
В 1919 году кто-то – так и не разобрались, кто – разорил дедову пасеку. Судя по дате, несчастье могло случиться в ходе выполнения политики «военного коммунизма», согласно которой на крестьян была возложена функция обязательной сдачи государству части урожая. Для того чтобы крестьяне ничего не утаили, и всё зерно пошло бы в пользу Красной Армии, создали так называемые «комбеды» - комитеты бедноты из числа тех, кто некогда завидовал Самсону и им подобных.
Так или иначе, в результате чьих-то варварских действий семнадцать ульев оказались разрушены, а пчёлы погибли. Для Самсона Андреевича это было жестоким потрясением. Он слёг в постель и вскоре умер.
Его жену Анастасию Евграфовну парализовало на Троицу в 1918 году. Она была без сознания, когда к ней пришёл священник.
- Умирает не по-христиански, - принялся выговаривать батюшка, - без соборования на тот свет отходит.
Больная вдруг пришла в себя.
- Сами-то вы, батюшка, не знаете, где и когда умрёте! – заявила она ясным голосом.
Священник струхнул и правильно сделал, потому как через несколько лет, лишённый сана, он жил в доме своего сына. Смерть принял в момент посещения уборной…
Неисповедимы пути Господни.
По реформе русского государственного деятеля П. А. Столыпина для освоения новых земель разрешено было выходить из крестьянской общины на хутора (закон от 9 ноября 1906г.)
Дмитрий Рословцев и ещё несколько семей решили обустраиваться на новом месте, образовав, посёлок Венера. Дочери Дмитрия были не в меру романтичны, отсюда такое несколько странное для российской деревни название. Посёлок расположился вдоль большака (грунтовой дороги, теперь шоссе) на пути Брянск – Рославль, недалеко от Струговни, Жуковки и Овстуга, музея – усадьбы, где родился Ф. И. Тютчев.
Дмитрий и его жена Матрёна Николаевна имели большую семью. Пять их дочерей, три сына, невестки, внуки и 100-летняя прабабка Хима (Матрёнина мать) жили в одной старой хате. Дети бегали по посёлку босиком, потому что дедушка Митя не успевал плести всем лапти. Позже построили новый дом, с черепичной крышей.
В строительстве поучаствовал деньгами старший сын Николай. В 19 лет он ушёл на службу в армию. Во время Первой мировой войны он не был на фронте, а работал в госпитале. Потом служил официантом в офицерской столовой, получал хорошие чаевые, что и давало ему возможность помогать семье.
Трудились Рословцевы в поте лица. Батраков у них никогда не было. Справлялись собственными силами, благо семья была не маленькая, обязанности легко распределялись между всеми её членами. Кто-то весь день стоял у печки, кто-то обеспечивал хозяйство водой, кто-то пилил и колол дрова.
И, конечно, все работали в поле. Женщины изнывали от жары во время жатвы серпами. После революции 1917 года им стало легче, потому что количество десятин земли уменьшилось. Землю теперь распределяли всем одинаково, по количеству душ. Улучшились урожаи, так как по опыту латышей, они стали применять севооборот. На сельскохозяйственную выставку привезли 5-ти - килограммовую свёклу, турнепс по 6 кг и трёхметровый клевер. Одну из дочерей – Анну – наградили литературой по агрономии, она её изучила, и Дмитрий Самсонович теперь во всём с ней советовался.
Купили молотилку, жнейку, веялку. Было три лошади, но чтобы впрячь в молотилку, требовалось четыре. Приходилось объединяться с соседями. За лошадьми ухаживала Анна. Она поила их на колодце, кормила и распрягала. Даже когда из города приезжали братья, они, недолго задумываясь, передавали своих коней сестре.
- Ну, что я? – возмущалась она. – Может быть, поможете?
- Да ты ведь уже привыкла, – пожимали плечами братья и вступали в горницу.
Вздохнув, Аня уводила рысаков на водопой.
Алина Николаевна вспоминает, что члены семьи жили «тихо и мирно, в хороших отношениях с соседями, не озлобляясь на происходящее, помогая понемногу тем, кому было хуже. Бабушка почти каждый день носила кому-либо, то муки, то крупы. Говорят, что самыми добрыми на деревне были наши бабушки – с отцовской стороны Матрёна Николаевна и с материнской стороны – Пелагея Васильевна».
В 1913 году, когда был ещё жив дед Самсон, по его настоянию, Николая Рословцева решено было выгодно женить. Парню едва исполнилось 18 лет, и затею деда он воспринял в штыки. Николай бунтовал, как мог: он залезал на печку и там, упираясь ногами в потолок, кричал: « Не хочу жениться! Не хочу жениться!» Родители, жалея сына, тем не менее, не могли перечить Самсону, а тот был неумолим. Ещё бы! Ведь отец невесты занимал должность старшины. Породниться с таким казалось весьма заманчиво.
Николая обвенчали с Пелагеей Антоновной Сазоновой.
После родов молодая женщина впала в беспамятство. Она билась в припадке. Её держали за ноги, она беспрестанно вертела головой, так что даже волосы на затылке и те вытерлись.
Потом она, ненадолго придя в себя, спросила, кто появился на свет. «Мальчик!», - ответили ей. Она счастливо улыбнулась, вздохнула и вскоре скончалась.
Через полтора месяца умер и мальчик, которого она произвела на свет.
Неизвестно, как эти трагические события повлияли на Николая. Всё-таки он был ещё слишком молод, чтобы долго убиваться по жене и сыну. Он продолжал жить, развлекаться, встречаться с приятелями. Дружил он с братьями Емановыми, часто бывал у них дома. Там собиралась молодёжь, было весело. У братьев имелась и сестра – Ульяна Трофимовна.
В 1918 году снова встал вопрос о свадьбе.
- Хватит гулять! – строго сказал Дмитрий Самсонович сыну. – Пора тебе обзавестись семьёй. К тому же, если часто бываешь в доме, где имеется девушка на выданье, изволь на ней жениться. Люди уже судачить принялись.
Делать нечего, пришлось опять подчиниться родительской воле.
Ульяна была девушкой красивой, с волнистыми волосами и добрым нравом. Николай сильно сопротивляться на этот раз не стал. Невеста пришлась ему по сердцу. Вскоре на свет появились их дети: Лидия (Люся, 1920г.), Евгений (1922г.) и Алина (1924г.).
Крёстной матерью двух младших – Жени и Али – стала сестра Николая Валентина. Она увлекалась русской классической литературой, поэтому имена для крестников позаимствовала у Пушкина с Жуковским.
Я уже упоминала, что все сёстры Николая были барышнями романтическими, начитанными и, несмотря на суровые условия жизни, особами утончёнными. Происходившие с ними события напоминают трагические сюжеты Шекспира.
У одной из сестёр Наташи (в семье её звали Таля) имелся жених – латыш с соседнего хутора Мартын Орик. Молодые люди очень любили друг друга, но родители Мартына почему-то не разрешили ему жениться на Тале. Он подарил любимой альбом, где красивым почерком было написано:
Ты многое в жизни увидишь
И новых друзей изберёшь,
Ещё ты, конечно, полюбишь
И, может быть, счастье найдёшь.
А я – никогда, никогда.
Обливаясь слезами, она продолжила:
Скорее высохнет вода
В источниках повсюду,
На камнях вырастет трава,
Чем я тебя забуду.
Бедный Мартын! Хотел служить – в армию его не взяли. Полюбил девушку – не разрешили на ней жениться. Одна судьба – броситься под поезд, что он и сделал на станции Тросна в 1927-м году, перед этим написав Наташе прощальное письмо.
Она, год спустя, вернулась поздно вечером из Брянска. Брат Семён подрабатывал в городе частным извозом, и Таля привозила для его лошади корм. Усталая замёрзшая, она ушла ночевать в новый, только что отстроенный дом. В нём ещё никто не жил, но днём жёны братьев стирали там бельё и, наверное, слишком рано закрыли заслонку на печи.
Утром 23-летнюю Наташу обнаружили мёртвой. Девушка отравилась угарным газом. Долго ещё соседские кумушки, обсуждая этот случай, говорили о преднамеренности гибели Тали. Ушла она, мол, вслед за Мартыном. Не смогла жить без любимого.
Дедушка Митя и бабушка Матрёна горько переживали смерть юной дочери. Они пока не знали, какое испытание готовит судьба им самим, их детям и внукам. Между тем, приближались роковые для нашей страны 30-ые годы прошлого века…
Николай Рословцев крестьянским трудом не занимался, не чувствуя к тому особого призвания. В деревне он не жил, а приезжал к семье на несколько дней. Он работал то десятником в заготлесе, то на кирпичном заводе, то кем-то ещё в городе. Чуть позже он переехал на жительство в Жуковку и устроился на военно-обозный завод. Семья жила сначала у его сестры Валентины, а через некоторое время Николай купил половину старого дома. Перебрались жить туда.
Когда повсюду начали образовываться колхозы (в стране взяла старт коллективизация) Николай часто приезжал на Венеру, убеждал местных мужиков вступить в колхоз.
- Да поймите же вы, - настаивал он, глубоко уверенный в собственной правоте, - вам там будет лучше, легче…
Мужики сомневались, боялись грядущих перемен. Да и то, что происходило в это время на селе, вряд ли могло прибавить им оптимизма. Государство всё жёстче закручивало гайки, сдирая с мужиков по три шкуры. Появился новый термин – «подкулачник». К этой категории легко относили любого селянина, кто посмел проявить недовольство коллективизацией, независимо от его имущественного положения.
Так «подкулачником» был объявлен Денис Прошин – муж Фёклы. И без того некрепкое хозяйство обложили непосильным налогом. Приезжающие из города бригады вычищали всё до последней крошки. Дочь Фёклы Нина вспоминала, как однажды, пошатываясь от голода, возвращались они с братьями со школы. Рядом с ними шагал упитанный подросток, сын председателя сельсовета. Достав из кармана кусок чуть подсушенного хлеба, он повертел им перед носом голодных ребят.
- Кто хочет, берите, а не то выброшу!
Они отводили глаза, молчали, не позволяя себе унизиться до попрошайничества, не произносили ни да, ни нет. Разозлившись на них за это проявление гордости, начальственный сынок размахнулся и выбросил сухарь подальше, в дорожную пыль. Дети, вздрогнули и, проводив хлеб несчастными взглядами, сглотнули набежавшую слюну. Сын председателя криво усмехнулся, глядя на них.
Интересно, что один из братьев, Анатолий, выучившийся на артиллериста, писал семье, вступая в свой последний бой летом 1941-го:
«Дорогие! Если я погибну, то не плачьте, не горюйте обо мне, а, наоборот, гордитесь мною, потому что я отдам свою жизнь, защищая свободу Родины, защищая вас…»
Откуда столь патриотичный настрой у паренька, испытавшего в детстве голод и лишения? Удивительно, не правда ли?
Невольно вспоминается, как в стихотворении Василия Белова, крестьянин говорит:
Я вас накормлю, но оставьте в покое
На Древней Земле у травы молодой,
Не трогайте избу мою над рекою
И белую церковь над синей водой.
В 30-ые годы тронули, разорили, многое разграбили. Началась компания по ликвидации кулачества как класса в ходе сплошной коллективизации. Это и было (как многие теперь признают) началом упадка сельского хозяйства и положило старт тому, что мы сейчас имеем: заброшенные деревни, запущенные пустующие участки земли. Россия не в состоянии себя прокормить, живёт за счёт импорта…
Николай же Рословцев, не зная ничего наперёд, был уверен в правильности пути объединения. Ульяна Трофимовна на крестьянском сходе с готовностью тянула руку вверх – «за колхоз». Её муж мечтал о создании коммуны. Воплотить в жизнь задуманное, однако, не удалось. В марте 1931-го года Рословцев Николай Дмитриевич постановлением общего собрания бедноты и колхозников Западной области Жуковского района, Леденёвского сельсовета, п. Венера был выслан за пределы области как кулак и сын кулака…
Под сталинские грабли попал и Дмитрий Самсонович Рословцев, который был объявлен кулаком второй категории. Кроме «эксплуатации наёмной силы» (чего на самом деле не было), ему ещё вменили в вину организацию толоки (вплоть до сорока человек, хотя на Венере стольких бы и не нашлось), несмотря на то, что прекрасно знали: толока на Руси существовала испокон веков, и сохранялась до сих пор. Так называлась работа, выполняемая сообща в целях взаимопомощи и вознаграждаемая угощением.
Возглавили экзекуцию свои же односельчане – Гришка Гусаков и Федька Рославцов. Оба они некогда сватались к сёстрам Рословцевым, и оба получили «от ворот поворот», надолго затаив обиду.
Вот и выдался шанс поквитаться. Гусак и Федька были представителями тех самых слоёв беднейшего крестьянства, из которых формировались бригады сельского актива. На них, на эти слои, потом спишет Сталин всю ответственность за «перегибы» в раскулачивании:
Да, он умел без оговорок,
Внезапно – как уж припечёт-
Любой своих просчётов ворох
Перенести на чей-то счёт;
На чьё-то вражье искаженье
Того, что возвещал завет,
На чьё-то головокруженье
От им предсказанных побед.
А. Твардовский
Вождь, конечно, лукавил: операция была спланирована и организована городскими коммунистами. Под его собственным непосредственным руководством. Но завистливая и амбициозная деревенская беднота немало приложила к этому руку. По «рекомендациям» таких вот Федек и Гришек, зачастую выдаваемых в порыве мести, оказались сломанными сотни человеческих судеб.
Сами же активисты выиграли в ходе коллективизации, получив на долгие годы власть в стране Советов и возможность безнаказанно грабить народное добро. Уже много позже Гусакова судили как раз за расхищение колхозного имущества.
Однако поспешим вернуться в те горькие дни, о которых ведётся наше повествование…
Шестилетняя Аля играла с ребятишками на улице, когда её позвали домой. Голос у мамы был такой, что Аля подчинилась немедленно. Она подбежала к дому и застыла на пороге. Кругом царил беспорядок, вещи вывалены на пол, всё перерыто. Девочка испугалась милиционеров и посторонних людей, рыскавших по комнате.
- Собирайтесь скорее! – велел милиционер. – Берите только самое необходимое.
Взять с собой разрешалось 500 рублей на всю семью.
- Не вздумай реветь! - предупредил председатель партийной ячейки, вырывая из рук Ульяны Трофимовны тёплую поддевку и сапоги. - Плач приравнивается к антисоветской агитации.
Алина прижала к груди дедов подарок – маленький медный самоварчик. Кто-то с криком: «Не положено!» вырвал игрушку из её рук. Малышка, несмотря на запрет, горько заплакала, но слёзы её не могли тронуть налётчиков.
По всему посёлку из домов выгоняли полураздетых и разутых «кулаков» - стариков, женщин, детей, беззастенчиво грабили их имущество, рукоприкладствовали, сводя личные счёты. Один из активистов даже развёл меха конфискованной гармошки, глумясь над приговорёнными к ссылке людьми…
«Нас привезли (привели?) в сопровождении милиционеров в школу – сборный пункт – в ожидании отправления, - пишет Алина Николаевна в своих воспоминаниях. – В этой самой школе позже я училась в 1 и 2-м классе. Очень хорошо помню свою учительницу Александру Васильевну Синягину…
Перед моим отъездом к родителям Александра Васильевна подарила мне коробочку (хохлома), наполненную конфетами – подушечками, на внутренней стороне крышки – надпись прощально-напутственная. Этот дорогой подарок, к сожалению, не сохранился…
В 1952 году, будучи в Жуковке, я посетила свою первую «альма-матер», деревянную, одноэтажную, сохранившуюся в дни оккупации. Конечно, я не могла вспомнить ни класса, где училась, ни класса, где мы были на положении арестантов. Но меня до слёз потрясла весть, что мою дорогую, любимую первую учительницу и её мужа расстреляли немцы…».
А тогда, в 1931-м году, во время «сидения» в той самой школе маленькая Аля, её брат Женя и сестра Люся плакали от страха и волнения за папу. Николай Дмитриевич спешно отправился в Смоленск на поиски справедливости. Его двоюродный брат Александр Рыжанков, тот, кому дед Самсон в своё время помог получить образование, числился там немалой шишкой. Но обращение за помощью к родственнику не помогло. Тот отказался замолвить словечко перед вышестоящим чином.
Николая Дмитриевича под конвоем доставили всё в ту же школу, где уже находились его жена, дети, родители, брат Семён с женой и младшая сестра Вера.
Другая сестра Аня с 1929-го года жила в Бежице, училась портняжному делу и уже работала в швейной мастерской. Её никто не искал, не собирался арестовывать. Она сама приехала в Жуковку к сестре Валентине, чтобы узнать о судьбе родителей. Шла не улицей, огородами, и случайно наткнулась на деревенских активистов Федьку Рославцова и Гришку Гусакова. Они по собственной инициативе организовали дежурство на тайных тропках да стёжках, с целью задержания убегающих из-под ареста «кулаков». Позже мать одного из них призналась Валентине: «Кого-то же надо было высылать. Из города пришла разнарядка. Но если бы выдали замуж одну из твоих сестёр за моего Хфедьку, ваших бы не тронули».
Вечером за Анной явилась милиция. Её забрали в той одежде, в какой она была, не готовая к этапу.
Когда её привели в школу, Николай облегчённо сказал: «Хорошо, хоть все вместе будем!».
Произнося эти слова, он несколько покривил душой, потому что младшего брата Афанасия с ними не было. Узнав о выселении, Афоня бежал. Он мчался по лесу, словно затравленный заяц, а на него уже объявили облаву. Что с ним сталось потом, никто никогда не узнал. И канул в пропасть безвременья молодой красавец с ресницами как опахало…
Спешные мероприятия по раскулачиванию оказались плохо подготовленными. Высланные крестьяне неделями содержались в местах, для проживания не предназначенных, – казармах, административных зданиях, вокзалах, откуда, кстати, многим из них удавалось скрыться. Попробовали организовать побег и для маленькой Алины. Валентина – крёстная девочки – очень хотела спасти свою любимицу: она надеялась под покровом темноты тайком забрать Алю, когда ту поведут в туалет. Отхожее место находилось на улице. Арестантов водили туда по очереди. Дом Валентины, почти примыкал к школе, ставшей временной тюрьмой для её родственников. Валя тихо прошмыгнула во двор и притаилась там у забора. Казалось, хорошо продуманная затея должна увенчаться успехом, но Валентине не удалось далеко увести малышку. Бдительная охрана среагировала неожиданно быстро, схватила и вернула под замок шестилетнюю преступницу.
Алина Николаевна плохо помнит, как именно переправляли всех арестованных от школы до станции. Скудный скарб погрузили на подводы, арестанты шли пешком, за подводами, окружённые вооружённой охраной. Среди идущих, словно преступники людей, шагали 6-летняя Аля, 8-ми летний Женя и заметно прихрамывающая десятилетняя нездоровая Люся. По обочинам дороги стояли праздные зеваки. Возможно, провожая «кулаков» недобрыми взглядами, думали: «так им и надо кровопийцам!» Возможно, жалели детей.
Их разместили в товарных вагонах. Один железнодорожный состав, согласно нормам ОГПУ, состоял из 44-х вагонов для перевозки скота (каждый вагон – на 40 заключенных), восьми вагонов для перевозки орудий труда, пропитания и скарба, принадлежащего заключенным, и одного вагона для сопровождающего конвоя.
В поезде оказались и очень бедные семьи. Позже кубанцы с чуть заметной иронией спрашивали у Рословцевых и подобных им «богатеев»:
- Эй, лапотники, за что же вас на Север выпроводили-то? У нас хоть табуны лошадей, стада коров, отары овец были,… а у вас – 3 лошади, 4 коровы. Тьфу, даже вспомнить нечего.
- Известно за что, - отвечали им, - разнарядка…
Поезд тронулся. В этот момент по всему составу раздались душераздирающие крики, плач. Никто не знал, куда их увозят.
Оказалось – на Северный Урал, под Ивдель – посёлок в Свердловской области.
В краю, куда их вывезли гуртом,
Где ни села вблизи, не то, что города,
На Севере, тайгою запёртом,
Всего там было – холода и голода
А. Твардовский
В памяти Алины не сохранилась та поездка по железной дороге в товарняках. Зато на всю жизнь память запечатлела необжитые места, вековую тайгу, санный путь, поднимающийся в горы.
На каком-то повороте Аля выпала из саней. Чужой молодой человек поднял её, догнал лошадей и посадил на прежнее место, - «…от него пахло духами, - пишет бабушка. – Какие духи в тех условиях? Это же наваждение! А я тот запах слышу до сих пор.
Помню огромный барак (конец пути), где рядом друг с другом, прямо на полу, разные семьи (потом появились клетушки), помню огромные чугуны с пареным житом и маленького мальчика, повторяющего: «Сахару! Сахару!» Холодно… Голодно…
Люди умирали, как мухи, особенно дети. Мы, Люся, Женя и я, выжили потому, что взрослых было восемь человек. Они отрывали еду от себя, спасая нас. Да и спасать особенно нечем было. Ни хлеба, ни соли. Выручали грибы и селёдка. А если по случаю добудут буханку, то это только нам, детям, по кусочку, подолгу растягивая.
Тех, кто пытался пожаловаться на нечеловеческие условия, считали смутьянами. За подобное «смутьянство» нашего отца и фельдшера Шевырёва посадили в яму, по пояс наполненную холодной водой».
Комендант посёлка однажды обратился к Анне с предложением о сотрудничестве, обещая всяческие поблажки и послабления. Только всего и надо было, что ходить по ссыльным, заводить с ними нужные разговоры, пытаться узнать настроения людей, выяснять, не готовится ли где побег. Стучать, одним словом.
- Никогда я ни у кого не была, никаких разговоров не слышала! – последовал возмущённый ответ. – И заниматься этим делом не собираюсь.
- Ну, как хотите! – недобро оскалился комендант.
И стал ещё больше придираться к дедушке Мите, её отцу. Его больного, с опухшими ногами, заставляли рыть могилы в каменистой почве. Он сказал своим родным, что уйдёт, куда глаза глядят.
- Пусть погибну, но так жить невыносимо.
И ушёл. Поселение – не лагерь, колючей проволокой не обнесено. Вышек тоже, конечно, не было. Кругом простиралась тайга. Далеко всё равно не уйдёшь. Звери ли растерзали несчастного дедушку Митю, умер ли он от голода, попал ли в каталажку, где и погиб – ничего о том неизвестно. Нет у него ни могилы, ни креста. Не знал он в жизни ни отдыха, ни покоя, а только тяжёлый крестьянский труд, за что и поплатился горькой кончиной.
Его жена – бабушка Матрёна – возвратившись с Урала, когда это стало возможным, последние свои годы жила поочерёдно у дочерей, окружённая их заботой. Умерла и похоронена она в Жуковке.
Наконец, наступил тот день, когда Сталин разрешил детям спецпереселенцев выехать на родину, если у них там имелись родственники, готовые их принять.
Женю и Алю отправили с чужой бабкой и её внучкой из Выгоничей. Люся болела тифом, поэтому её привезли позже.
Бабка была неприветливой, на детей смотрела недобро. Порой непоседливый Женя выбегал на перрон на какой-нибудь станции. Тогда Алина начинала дрожать от страха, опасаясь, что брат во время не вернётся, и поезд уйдёт без него.
- Чего дрожишь? – злилась бабка. – Перестань хныкать. Никуда твой Женька не денется!
В Москве их встретил Филипп Кузьмич Корнеев – муж тёти Ани, но Алина знает об этом только из дневников брата. Сама она этого не помнит, как и того, что заблудилась на вокзале, когда пошла за водой. Филипп Кузьмич и Женя насилу её отыскали.
Через какое-то время тётя Вера привезла Люсю. Девочка, едва оправившаяся от болезни, была беспокойна и взбудоражена. Ночью она соскакивала с постели, падала с полки в вагоне, всё порывалась куда-то идти. Верочка с ней совсем измучилась.
Детей разлучили, расселив по разным родственникам. Все жили не очень богато, взять сразу троих никто не решился.
Алине повезло больше других – она попала в семью своей крёстной мамы Вали. Девочку выдали за дочь мамы Валиного мужа от первого брака. Подстраховались, таким образом, потому что Валин муж – Иван Васильевич Петин, бывший балтийский матрос и старый член партии опасался, открыто дать приют «кулацкой» дочери. В то время он был начальником лесопильного цеха и не хотел лишиться должности.
«Мама Валя», как всю жизнь называла её Алина, была одарённой женщиной, очень красивой, с прекрасным цветом лица, сохранившимся до старости – каким-то свежим, молочно-розовым. Она обожала книги, увлекалась русской литературой, сама слыла прекрасной рассказчицей. Когда-то она окончила церковно-приходскую школу, и преподававший там священник специально приходил к её отцу, пытался убедить того продолжить образование дочери – у неё де редкие способности. Но у деда Мити не было на это денег.
Уже, будучи замужем, Валентина Дмитриевна закончила семь классов школы для взрослых, что давало тогда право учительствовать. Она много и охотно занималась воспитанием детей: своего сына Женика и племянницы Алины, прививая им любовь к чтению. Алю она любила как собственную дочь. Девочка платила ей ответным чувством и глубокой нежной привязанностью.
- Отпустите Алинку со мной в деревню, - попросила как-то Катя – дочь учителя, жившая на квартире у мамы Вали, – что ж ей в городе-то всё время сидеть? А у нас хорошо: воздух свежий, не надышишься. Пусть девчоночка молочка парного попьёт, сливочек жирненьких отведает, а то вон она какая бледная. Ещё разболеется.
Всегда желавшая племяннице крепкого здоровья Валентина Дмитриевна согласилась. Катя взяла с собой Алину, но та, оказавшись в незнакомом месте, расплакалась, раскапризничалась.
- Хочу к маме Вале! – твердила она, сквозь всхлипы.
Пришлось Кате на третий день возвращать гостью домой. По дороге Катерину с Алей застал дождь. Девочки шли босиком по болотистой местности, с неба на них обрушивались ливневые потоки, ветер подгонял в спину. Было очень холодно, путницы продрогли до костей. А утром Аля не смогла встать на ноги.
- А-а! – кричала она. – Все суставчики у меня воспалились. Боль мучительная!
- Да что же это такое?! – причитала Валентина Дмитриевна. – Ведь хотела же как лучше. Ради здоровья ребёнка в деревню отправила. А что вышло?
- Ты, Валя, ей суставчики керосином разотри, - посоветовала знающая соседка, - толстые шерстяные чулочки надень и на печку греться отправь. Должно помочь.
Алина не запомнила, сколь долго она сидела на печи в образе былинного Ильи Муромца. Но однажды утром она решилась покинуть своё убежище. Было ещё рано – домашние спали. Аля слезла вначале на камин, потом осторожно спустилась на пол. Суставы больше не болели. Девочка захотела разыграть маму Валю. Изображая из себя страдалицу, Аля доползла до тётушкиной кровати.
- Алиночка! – вскричала Валентина Дмитриевна. – Как ты смогла оставить печку?
Тогда Алина быстренько поднялась на ноги и продемонстрировала тёте свою уверенную походку. Радости Валентины Дмитриевны не было предела.
Иван Васильевич преподавал сыну и племяннице уроки бережного отношения к родной природе. Как-то раз, гуляя по лесу, они набрели на едва тлеющий костёрчик.
- Вот же люди! – рассердился Петин. – Костёр развели да так и оставили! Нехорошо это!
- Догорит скоро, - махнул рукой Женик.
- Нет, погасить надо.
Иван Васильевич наломал веток, а Женик с Алиной принялись усердно тушить пламя.
- Если бы мы вовремя не подоспели, в лесу мог начаться пожар, - объяснил им Иван Васильевич. – Очень страшно, когда лес горит. И для людей это опасно и для всякой лесной живности. Никогда не проходите мимо брошенного кем-то непотушенного костра.
Этот урок они запомнили на всю жизнь.
А Женя Рословцев попал в семью маминого брата Фёдора Трофимовича Еманова, жившего в Бежице. За те годы, что Женя находился у Емановых, папу Федю арестовывали дважды. Вся вина мужчины состояла в том, что в годы Первой мировой войны, проявив чудеса храбрости, он сумел получить чин прапорщика, а потом хранил у себя погоны, как память о боевых действиях и погибших товарищах. Сосед увидел эти погоны и донёс. После второго ареста папа Федя уже не вернулся домой. Его жена Ольга Фёдоровна Женю недолюбливала, как, впрочем, и всех Рословцевых.
Но хуже всех пришлось Люсе, оставленной у родственников в деревне. Она жила там впроголодь.
После того, как детей отправили в центральную Россию, их мама Ульяна Трофимовна очень страдала в разлуке с ними. Однажды женщина не выдержала. Она самовольно покинула место ссылки, добралась до Жуковки и … пришла в органы НКВД.
- Умоляю, разрешите мне жить с детьми, - просила она в надежде на сочувствие, - их трое, они нуждаются в моей заботе и любви.
Конечно, её никто слушать не стал, арестовали на месте, бросили в каталажку в ожидании суда и этапа. Теперь ей уже, безусловно, грозил лагерь. А это похуже, чем поселение.
Понимая это и коря себя за наивность, Ульяна, решила действовать. Она всегда была тихой застенчивой женщиной и казалась не способной на Поступок, но любовь к детям придала ей сил. Поздним зимним вечером она, раздетая, почти босая, пошла будто бы в уборную. А сама перелезла через забор и побежала к Валентине.
Когда мама Валя, отперев дверь, увидела на пороге беглянку, она пришла в смятение. Страшно укрыть у себя преступницу. Тем более,
дома - дети, и искать Ульяну, конечно же, первым делом станут у родственников. Валя упросила соседа инженера Жихарева спрятать Улю у себя. Тот согласился великодушно, не побоявшись расправы. Честные и смелые люди существуют во все времена. Встречались они в годы сталинских репрессий, хотя и подлецов тогда хватало…
Следующим утром Ульяну незаметно переправили на вокзал в Б., а оттуда она вернулась на Урал, словно никуда и не уезжала. Всё чего она добилась – это на несколько минут увидела спящую Алю. Но для матери и это было достаточной наградой за все страхи, ею пережитые.
Однако случай с Ульяной давал надежду на то, что покинуть поселение, не будучи схваченным по дороге патрулём, всё-таки можно. Николай Рословцев решил использовать любую возможность, чтобы выбраться на свободу. Только к подобному шагу надо было хорошо подготовиться. Брат Филиппа Кузьмича Корнеева Григорий в то время работал секретарём сельсовета. Он достал для Николая и Ульяны справки, по которым те могли получить паспорта на чужие имена и фамилии.
Николай тайком покинул посёлок. Его даже не искали. Чуть позже к нему присоединилась жена.
К остальным членам клана Рословцевых фортуна оказалась менее благосклонной. Брат Семён, его жена и младшая сестра Николая – Верочка тоже решили совершить побег. Они выбрались из поселения под покровом темноты. Из вещей у них с собой был лишь небольшой узелок. Из провианта – кусок засохшего хлеба. Так прошли они уже километров десять, но вдруг на мосту столкнулись с местной молодёжью, устраивавшей там свои игрища. Пламенные комсомольцы тут же приметили беглецов, связали их, посадили под арест. Потом отправили назад, на работы в лесу.
Верочке Рословцевой второй побег всё же удался. К этому времени Николай уже обосновался в городе Надежденске и поспешил на помощь сестре. Помощь была ей, как нельзя, кстати, - ведь восемнадцатилетней Вере приходилось в ссылке совсем не сладко. Морозной зимой, стоя по пояс в снегу, она обрубала сучья с деревьев в лесу, распиливала наиболее громоздкие, стаскивала их в кучу. На пару с сестрой Анной маркировала лес.
Потом её, невероятную трусиху, определили сторожем в лесную избушку. Верочка очень боялась грозы. Уже, будучи совсем взрослой женщиной, она, завидев молнии и заслышав громовые раскаты, пряталась в чулане или под кроватью. А тогда, в свои восемнадцать, она одна-одинёшенька вынуждена была коротать денёчки в сторожке посреди леса. Там был телефон. Вере надлежало сообщать начальству о том, куда везут спиленные деревья, на какой участок.
Время от времени к ней приезжал десятник, привозил еду и по-отцовски жалел девушку. Но однажды вместо десятника явился вышестоящий начальник. Приехал он поздним вечером и без лишних разговоров стал принуждать Веру к «любви».
- Не хочу, отстаньте от меня!
- Ты думаешь, твои желания кто-то берёт в расчёт? Делай, что велено, сволочь кулацкая!
Верочка метнулась к телефонному аппарату, прижала трубку к груди:
- Только посмейте – я позвоню!
- Ну, запомни тогда: подохнешь голодной смертью!
Она рассказала о происшедшем десятнику Антону Иванову, бывшему почти её земляком (он происходил из Карачева). Тот очень удивился и разозлился: «Не бойся, милая, в обиду тебя не дам!» Через некоторое время Антон и фельдшер Шевырёв добились увольнения похотливого начальника. А вскоре подоспела и помощь родственников.
Сестра Валентина выслала в Надежденск «белый костюм», как она написала. То был чистый бланк справки для Веры. Его опять-таки достал Григорий Кузьмич. Николай заполнил бланк на имя Прошиной, на четыре года моложе. От Верочки требовалось теперь какими-нибудь судьбами добраться до Надежденска.
Вера выменяла у местной женщины за деньги и брошь её справку, надела самую хорошую свою одежду и в кромешной тьме через лес отправилась на станцию. Пока шла, вздрагивала от любого звука: где-то хрустнула ветка, прошелестел ветер, заухала сова – всё это пугало её почти до обморока. Собрав в кулак всю свою силу воли, она продолжала путь и на заре добралась до железнодорожной станции.
В поезде ей пришлось пережить ещё немало тревожных минут – там затеяли проверку документов. Проверяли выборочно: лишь у тех, кто вызывал подозрение. К Вере не подошли. В своём голубом платьице и оранжевой косынке она совсем не походила на беглянку.
Но главное испытание поджидало её по приезде в Надежденск. Вера, выйдя на перрон, чуть не потеряла сознание: её никто не встречал. Это был настоящий удар, потому что она не знала, что делать дальше – одна в чужом городе, без денег и без надежды найти себе пристанище. Верочка проглотила подступивший к горлу комок. Плакать было нельзя, чтобы не привлечь внимания. Но где же брат?
И вдруг она увидела его. Николай был в низко надвинутой на лоб фуражке и в очках, для маскировки. Она едва его узнала, кинулась вперёд с немым вопросом: «Почему же ты так долго?»
- Поезд опаздывал. Я давно уже здесь, просто отошёл на минутку. Не называй меня по имени. Делай вид, что мы не знакомы.
Он произнёс свой монолог быстро, одними губами, кивнул головой, чтобы она следовала за ним. Привёл он Верочку к своим хорошим знакомым – Кузнецовым. Те оказались посвящёнными в тайну.
Вера, оформив липовую справку, отправилась, прежде всего, в Жуковку, к сестре Валентине, а потом в Сещу, где работал Иван Васильевич Петин. Один знакомый устроил её в столовую развешивать хлеб и выполнять другие мелкие подсобные поручения. Позже, когда Вера работала на аэродроме, к ней подошла совершенно не знакомая ей женщина и злобно выплюнула в лицо: «Кулаки нигде не пропадут!». У Верочки снова затряслись поджилки, она поняла – покоя не будет, всегда кто-нибудь сможет вычислить её прошлое.
А тут ещё случилась новая напасть. Молоденькая сестричка жены приглянулась суровому балтийскому матросу Петину. Тот в семейной жизни всегда был человеком непростым. Маме Вале приходилось мириться с его трудным характером, терпеть его ежегодные выезды в Крым, конечно же, совершаемые в одиночку, без семьи. У них было двое родных детей: сын Евгений и дочка Римма, но девочка скончалась восьми месяцев от роду, что мучительно переживала Валентина Дмитриевна. Иван же Васильевич запрещал жене родить ещё одного ребёнка. Это обстоятельство стояло между ними непреодолимой стеной.
Так вот, в один прекрасный день Иван Васильевич решил бросить маму Валю, жениться на Вере и уехать с ней куда-нибудь далеко-далеко…
- Подлец! – прокомментировала Вера его намерение. – Негодяй! Я была о тебе лучшего мнения.
Петин нахмурился, тяжело задышал, но силой добиваться взаимности не стал. Вернулся к жене. Жизнь вошла в прежнее русло, и происшедшее стали рассматривать, как глупую шутку. Однако когда молодой человек по имени Яков Трубченков выразил желание жениться на Верочке, Иван Васильевич отозвал его в сторонку.
- Не делай ошибку, - отговаривал он претендента на руку свояченицы, - жизнь себе поломаешь. Верин характер - не сахар.
В глубине души у него всё ещё жила обида злополучного соискателя, которого отвергли…
Яков не послушался, женился. Во время партийной «чистки» 1934 года он получил «строгий выговор» за жену – «кулачку».
Яков Трубченков служил авиационным механиком. Перед войной его часть находилась в белорусском городе Лида на самой границе с Литвой. Вера жила с мужем. К тому времени у них уже родилось двое детей.
22 июня 1941-го года с рассветом на город посыпались бомбы. Ни один советский самолёт так и не поднялся в воздух с того аэродрома. Лётчики просто не успели понять, что началась война. Испуганные люди, наспех одевшись, выбегали из помещений.
- Дети и женщины садятся в одну машину, мужчины – в другую! – последовал спешный приказ.
Командование ещё сохраняло надежду эвакуировать семьи пилотов, но вскоре все смогли увериться в тщетности этих надежд. Немцы с бреющего полёта обстреливали грузовики. Продолжать движение в них было смерти подобно: люди, горохом высыпавшись из кузова, расползались по ближайшим кустам и канавам. Верочка тоже успела соскочить с машины и теперь лежала на земле, прикрывая собой испуганных детей – Светлану и Валентина. «Погибнем вместе, если так суждено», - думала она, теснее прижимая к земле сына и дочку.
Но им оказалось суждено выжить. Полуголодные, полураздетые, без документов – все бумаги остались у мужа, о судьбе которого ничего не было известно – Вера с детьми добрались до Шарьи (тогда Горьковской области), куда партия до войны послала в числе 25-ти тысячников Ивана Васильевича поднимать колхозы.
Верочка устроилась санитаркой в госпиталь. Никакого пособия от государства ей не поступало: нет документов, нет и денежного аттестата. Так через десятилетия Алина встретилась с ней в Шарье, но ненадолго: Алин путь лежал на запад, до Дрездена.
Когда освободили родной город, тётя Вера возвратилась с детьми на родину, где воссоединилась с мужем. Якову вместе с другом удалось в 1941-м году добраться до Сещи и там партизанить.
Всего, по данным НКВД на 1940 год, с поселения бежало 629 тыс. 042 бывших "кулака", из них поймали и возвратили 235 тыс. 120 человек. Большинству людей, из тех, кто числился пропавшими без вести, вероятно, как и Рословцевым, посчастливилось спастись и раствориться на необъятных просторах страны, но многие из них погибли в тайге.
А вот Анне Рословцевой не пришлось совершать побег. 24 мая 1934-го года ЦИК Страны Советов принял постановление «О порядке восстановления в гражданских правах бывших кулаков». Анну Дмитриевну за ударный труд восстановили в правах, и она приехала на родину уже свободным человеком. Почти свободным. По возвращении ей надлежало сдать справку об освобождении в сельский совет. Взамен ей выдали другой документ – на получение паспорта.
Вскоре она вышла замуж за Филиппа Кузьмича Корнеева. И вот однажды его вызвали в партком.
- Жена-то у тебя оказывается беглая ссыльная, - говорят.
- Товарищи, это недоразумение! Её же восстановили в правах!
- Ну, а где документы?
Анна побежала в сельсовет за справкой об освобождении. А там таковой не оказалось. Выкрал документ никто иной, как Федька Рославцов, который через годы продолжал мстить сёстрам Рословцевым за свою отвергнутую любовь. Хорошо ещё, что наученная горьким опытом Анна предусмотрительно сняла со справки копию. Так благоразумие женщины спасло её и мужа от неприятностей.
А Федькин брат, по прозвищу Бобок, во время войны выдал немцам ещё одного близкого родственника Рословцевых – Михаила Еманова, который вышел из лесу, чтобы забрать в партизанский отряд свою жену. Михаил был расстрелян фашистами на глазах у семьи.
Вот такая порода бесчестных людей с разницей фамилий всего лишь в одну букву преследовала семейство на протяжении многих лет. Но это, пожалуй, отступление от темы…
Итак, на Урале в тридцатые годы остались «куковать» только трое Рословцевых: дядя Сеня, его жена и бабушка Матрёна, но уже в своей избе, которую построил Семён Дмитриевич.
Вернёмся же теперь к главным героям нашего повествования, моим непосредственным предкам – Ульяне и Николаю…
В 1934-м году с паспортами на чужие фамилии они обустроились в рабочем посёлке Верхняя Тура, Свердловской области. Николай теперь стал Фатеевым Кузьмой Ивановичем, его жена – Фатеевой Юлией Николаевной.
Супруги нашли работу, сняли комнату и решили забрать к себе детей.
Вначале племянница мамы Дуся привезла Люсю и Женю, потом тётя Аня - Алину. Валентина очень не хотела расставаться с девочкой, желала, чтобы та росла её дочерью. Маленькая Аля плакала, повторяя, как заведённая: «Хочу в Жуковку, в свою школу, к своей учительнице, хочу к маме Вале!»
Семья долго мыкалась по чужим квартирам, пока не получила казённую жилплощадь, состоящую из двух комнат и кухни. Тогда Николай Дмитриевич уже работал заместителем главного бухгалтера.
А начинал – счетоводом. Впоследствии дослужился до главбуха. И всё это самоучкой.
Можно только догадываться, как они жили - в постоянном страхе перед угрозой разоблачения. Сталинский режим закручивал гайки. Близился зловещий тридцать седьмой год. Но дети остаются детьми во все времена и при любых режимах. Женя и Аля не были исключением. Они с удовольствием катались с крутых гор на лыжах и санках, весело барахтались в глубоких сугробах снега. В Верхней Туре был огромный пруд, зимой превращавшийся в каток. А летом любимым развлечением детворы становилось плаванье.
«Жили мы скромно в бытовом отношении, - пишет бабушка, - но были сыты, обуты, одеты. Как радовались, когда появился комод, два венских стула и патефон! Одежда висела на стене, прикрытая занавеской. Помню, некоторое время, мы с Женей спали на одной кровати «валетом», укрываясь каждый своим одеялом, брыкая друг друга ногами. Другую кровать негде было поставить».
Старшая девочка Люся в ребячьих забавах участия не принимала. Она была несколько странная, медлительная, у неё едва заметно дрожали руки, отсутствовала лёгкость движений. Речь у неё тоже была замедленная, в присутствии посторонних она волновалась, смущалась, начинала тяжело дышать.
В раннем детстве её напугали гуси. С ней приключился припадок – «родимчик» - сопряжённый с судорогами и беспамятством. Ей даже успели сшить платье на смерть, но девочка выздоровела, хотя до конца так и не пришла в себя. Более бойкий брат Женя, когда они были совсем малышами, принимался воспитывать её за столом:
- Нельзя так есть! – кричал он.
- А как зе? – тушевалась Люся.
- А лотом!
Каким образом, если не посредством рта, Люся принимала пищу, осталось для Алины загадкой. Она об этом диалоге узнала от тёти Ани.
В Верхней Туре семья прожила два относительно спокойных года. Потом у отца на работе начались неприятности. Будучи главным бухгалтером, он допустил растрату казённых денег и одновременно закрутил роман со своим счетоводом – молоденькой девушкой Аней Ермаковой.
Наверное, для него было морально тяжело всё время оставаться на чеку, откликаться на чужое имя, стараться забыть о том, что когда-то его звали Николаем…
Вот он и постарался расслабиться, потерял бдительность. Ему в ту пору исполнилось сорок лет – весьма не простой возраст для мужчины. Многие в эти годы пытаются что-то изменить в своей жизни. А если прибавить сюда гнетущий груз пережитого и необходимость постоянно соблюдать тайну, то становится понятным, отчего Николай – Кузьма вдруг слетел с катушек.
Его жене было ничуть не легче, но ей хватило мудрости и терпения жить ради детей, вести хозяйство и постараться закрыть глаза на проделки мужа. Отправляясь к кому-нибудь с дружеским визитом, на какой-либо праздник или пикник, он никогда не брал с собой жену. Она была не такой грамотной, как он, застенчивой, домашней. Николай же любил выпить, обожал игру в шахматы и бильярд, засматривался на женщин. Он знал подход к слабому полу. Мог почитать стихи (в том числе и фривольные – Баркова), мог наизусть рассказать сказку Ершова «Конёк – горбунок». Женщины пасовали перед его обаянием. Вот вам и итог.
Признавшись жене в своём грехопадении, Николай предложил ей развестись.
- Если меня арестуют, - сказал он, - то обязательно конфискуют имущество, а так у вас останется, хотя бы корова.
- Что же будет с тобой? – тихо ахнула Ульяна – Юля.
- Мне придётся уехать, скрыться.
Она согласилась на развод, потому что тогда уже была беременна четвёртым ребёнком, и не хотела, чтобы малыш получил отчество Кузьмич и фамилию Фатеев. Разведясь с мужем, она взяла девичью фамилию Еманова, хотя до конца своих дней оставалась Юлией Николаевной. И я помню её как прабабушку Юлю…
Николай уехал. Его пассия, тоже беременная от него, последовала за ним.
Семья оказалась у разбитого корыта. С казённой квартиры их попросили съехать.
Снова вспоминает Алина Николаевна:
«Нас приютили знакомые монашки. Они сами жили в маленькой времянке, находившейся во дворе дома брата одной из них. Двор обнесён брёвнами, крытый, пол мощёный. Это надо видеть – уральские постройки! Прежние. Не опишешь.
Где и когда познакомилась с ними мама, не помню. Но они на всю жизнь оставили самую благодарную память о себе во всех отношениях…
Рукодельницы, они научили нас вышивать и гладью, и крестом, и различными мережками, и филе (вышивка на сетке из ниток), стегать одеяла. Даже Женя увлёкся и вышил мне васильками кофточку из белого полотна.
На чердаке времянки было много интересных книг. Здесь мы впервые увидели цветные изображения правителей династии Романовых. Очень хотелось иметь эти книги, и нам бы разрешили, но мы тогда уже понимали, что это опасно…»
От Николая не приходило никаких известий. Можно было смириться, забыть неверного мужа и научиться, в конце концов, жить без него. Как-нибудь прожили бы. Но скромная женщина Ульяна не в первый раз уже в сложных обстоятельствах продемонстрировала решимость натуры. Она взялась отыскать блудного главу семейства. Детям нужен отец, а ей – муж.
Взяв с собой Алю и фотографию семьи, она отправилась к матери Анны Ермаковой. Та должна была знать, где сейчас находится её дочка.
- Вот! – Юлия Николаевна продемонстрировала фотографию. – Здесь я, мой муж и наши дети, в году, наверное, двадцать шестом. Вы же видите, это его родные дети, а не племянники. И скоро родится ещё один ребёнок.
- Поезжайте в Надеждинск, - сказала мать разлучницы, - они там.
В Надеждинске начался новый этап их жизни. Отца они разыскали. Он им обрадовался. Поселил у своих добрых знакомых, по фамилии Кузнецовы, но сам с ними не жил, хотя и содержал обе семьи.
В 1937 году родилась младшая дочь. Зоя, по-гречески – «жизнь» родилась в день Введения в храм Пресвятой Богородицы в городе Надеждинске. Вот такое символичное сочетание даты и места рождения.
Алина ревновала, потому что её место самой маленькой в семье теперь было попрано этим пухлым большеглазым существом, которое они по очереди кормили жвачкой в тряпочке. Когда жвачка заканчивалась, и мама где-то задерживалась, Аля и Женя давали сестрёнке пососать свои нижние губы. Чаще Аля выступала «кормилицей», брат говорил: «Давай ты: у тебя губа толще». Порой Аля выносила сестрёнку, закутанную в одеяло, в сени и оставляла там спать. Она тайно надеялась, что девочка простудится, но ребёнок только крепче спал на морозе и, к тому же, закалялся.
А вот младенец, рождённый Анной Ермаковой, вскоре умер. Пара рассталась. Аня вернулась к родителям в Верхнюю Туру. Николай снял дом и стал жить со своей прежней семьёй.
Для Али Рословцевой настала бурная весёлая школьная и уличная жизнь. Подруг у неё не было, да она в них и не нуждалась, полностью довольная обществом друзей брата. С ними она гоняла мяч, как заправский футболист, играла в «бабки», в «жёстку», в лапту, каталась на лыжах и коньках. Мальчишки сделали для неё специальный свисток, чтобы она могла вызывать их в случае необходимости.
- Хвала тебе, о, Сириус, серебряным рождённый! – выкрикивал Женя, выходя из дома в звёздную ночь. – Тебе, Альдебаран, померкнувший пурпур!
Это заклятье он вычитал в одной из книг, найденной на чердаке у монашек, и теперь приветствовал так ночное небо. Женя уверял, что в книге Фенимора Купера один индеец мог разглядеть в созвездии Стожары 14 звёзд, и предлагал сестре проверить зрение. Вдруг они увидят больше? С замиранием сердца вглядывались дети в эту безмолвную бездну, тайну и вечность.
Если Алина и её приятели желали сказать друг другу что-либо так, чтобы окружающие не смогли их понять, они говорили на тарабарском языке. Одна согласная в нём заменялась другой. Этот шифр тоже придумал Женя. Вернее, не придумал, а вычитал о нём в каком-то романе.
Они много читали в то время, учили стихи, инсценировали отдельные поэтические произведения или отрывки из них. Женя декламировал стихи со сцены в клубе. Он стоял на шаткой табуретке, а отец сзади придерживал чтеца, чтобы тот не свалился.
Все годы учёбы в школе Женя оставался круглым отличником и впоследствии был сведущ чуть ли не во всех областях знаний. С высоты своего интеллекта он с лёгким презрением отзывался об умственных способностях своей старшей сестры Люси, которой учёба давалась с большим трудом. Она уже окончила семь классов. О продолжении образования не могло быть и речи.
Дети хорошо понимали и свято хранили тайну семьи. Они знали о непростом положении своих родителей. В душах гнездился страх, особенно в тридцать седьмом году, когда начались процессы над так называемыми врагами народа, пошли доносы, расстрелы…
Когда заводили патефон и слушали романс А. Гурилёва «Однозвучно гремит колокольчик», Аля всегда смотрела на папу. Он плакал, слыша последние слова песни: « И припомнил я ночи иные и родные поля и леса, и на очи, давно уж сухие, набежала, как искра, слеза».
Долго задерживаться на одном месте было опасно, поэтому семья часто переезжала. Из Надежденска уехали в село Байкалово – центр Краснополянского района Свердловской области, километров 70 севернее Ирбита по грунтовой дороге.
Поселились в доме у Сеченовых. Хозяева уступили им светлую горницу, устланную вдоль и поперёк ткаными полосатыми дорожками. На подоконниках стояли горшки с цветами. В горнице было опрятно, уютно и празднично.
- Ах, как у вас красиво! – сказала Алина своей ровеснице, дочери Сеченовых Нине. – Не устаю поражаться опрятности уральцев.
- Мы стены и пол драим проволочной щёткой с песком, - улыбнулась Нина, - так поддерживаем чистоту. А ты, похоже, будешь со мной в одном классе учиться. Пойдём, я тебя с девочками познакомлю.
- С девочками? – удивилась Алина.
- Да, что в этом такого?
- Нет, ничего. Просто у меня никогда не было подруг.
- Не переживай! – рассмеялась Нина. – Теперь точно будут!
Глава семейства Рословцевых устроился бухгалтером на пункт заготовки скота. Мама работала уборщицей и ходила за скотом. Скоро на пункте им дали жильё.
Нина Сеченова и Шура Клепикова стали Алиными хорошими подругами, которых ей так долго не доставало. Женины приятели – это, конечно, хорошо, но подросшей Алине хотелось делиться с кем-то своими девическими секретами. Обсуждать наряды и мальчиков. Правда, в смысле нарядов девчонки были совсем не избалованны – одевались просто и скромно. Алина немного выделялась из компании подружек, потому что по воспитанию считалась «городской»…
Стираные старые юбчонки
Треплет ветер довоенных лет,
Кофточки, блестящие от глажки,
Тапочки, чинённые сто раз…
Юлия Друнина
Пища тоже была простая. Они совсем не знали ни сыров, ни колбас, ни шоколадных конфет. Радовались, если кто-то по случаю достанет карамельку – «подушечку», казавшуюся неземным угощением. Никаких фруктов на Урал тогда не завозили. Дети лакомились летом черёмухой, осенью – морковью и калигой. В школе обедами их не кормили.
Всё это ничуть не мешало подругам чувствовать себя вполне счастливыми, быть крепкими, весёлыми и спортивными. Алина во всём слыла заводилой. Доозорничалась она до того, что чуть позже, уже в Егоршине, её не захотели принимать в девятый класс.
- У нас даже мальчиков нет с плохой дисциплиной, - возмущалась завуч, - а тут девочка с… очень плохой.
Но несмотря на Алину раскованность, бойкость, а порой даже некоторую бесшабашность, в глубине души у неё таилась грусть. Девочку мучило сознание того, что их семья, словно изгои - без роду, без племени…
Весной 1940-го года Женя прошёл допризывную комиссию. Врач предлагал ему отсрочку на год из-за плохой физической подготовки, но военком возразил врачу:
- Впереди лето. Парень окрепнет, вытянется. В пехоту сгодится.
- Как в пехоту?! – ахнул Женя.
- А ты куда хотел?
- В кавалерию!
Но они только рассмеялись его желанию. Для Жени это было равносильно ушату холодной воды.
В учёбе он, как и прежде, оставался лучшим из лучших. Она ему давалась легко. Как и все его ровесники, он занимался в кружке ГСО (готов к санитарной обороне) и ПВХО (противохимическая оборона), с гордостью носил на груди значок ГТО (готов к труду и обороне).
В драматическом кружке ставили пьесы. Однажды все члены семьи вечером ушли в клуб. Показывали спектакль с участием Жени. Дома оставалась только Люся с маленькой Зоей.
Спектакль вызвал овации, Женина игра была выше всяческих похвал. Возвращались домой уже около полуночи. Стали стучать в дверь, в окна. Никто не отвечал. Женя очень испугался. Мало ли что могло случиться, а в доме маленький ребёнок. Он сбегал к соседям за плоскогубцами и выставил с их помощью оконную раму. Когда проникли в комнату, увидели безмятежно спящую Люсю. Женя был настолько зол и испуган, что в сердцах ударил едва пробудившуюся сестру кулаком.
Этот поступок до конца дней вызывал в нём чувство вины и раскаянья.
Николай Дмитриевич вскоре снова учуял угрозу ареста и уехал искать другую работу. После отъезда отца из Байкалова на новое место, в семье закончились средства к существованию. Маму тоже уволили. Стали продавать вещи, посылать с ними Женю по окрестным деревням.
Из воспоминаний бабушки Алины:
«С грустью простились с Байкаловом. И вот мы в Егоршине (теперь город Артёмовск), недалеко от Ирбита, рабочий посёлок, где добывали каменный уголь. Какой-то он мрачный, серый, повсюду терриконы…
Дом, где мы поселились, - на отшибе. Ни кустика, ни деревца около него. Сени большие, без потолка, видны балки, стропила. Нам сказали, что здесь повесился предыдущий жилец. Жутко было входить, особенно вечером, как будто всё предвещало недоброе…»
В Егоршино Николая Дмитриевича (вернее, Кузьму Ивановича Фатеева) арестовали по обвинению в растрате казённых средств. Его узнал ревизор, случайно заглянувший в контору, где тот работал. Дали пять лет лагерей, которые, возможно, спасли его от гибели на фронте.
Имущество семьи было описано. Алина в момент описи как раз вернулась домой из школы. Она ещё ничего не знала об аресте отца. Весёлая, обменявшись временно с одной из подружек шапочками, она влетела в дом. Огляделась и видит: все в слезах, вещи разбросаны – их описали…
Мама попыталась спрятать за печку отцовы новые сапоги. Зоя, заметив это, громко удивилась:
- Мам, а зачем ты сапоги-то прячешь?
- Что та говоришь, деточка? Какие такие сапоги? Ничего я не прячу, - засуетилась Юлия Николаевна.
Милиционер тут же подошёл, отнял обувь и включил её в список, где уже значились швейная машинка и патефон. А другого ничего и не имелось, нечего было описывать…
Сама семья перебралась в Ирбит.
В это время ввели плату за учёбу в старших классах. Было решено, что продолжать учиться будет только Женя, как самый талантливый. В ноябре месяце в школе появилось объявление о том, что в Свердловске открывается спецшкола ВВС. Приглашали подавать заявления. Евгений рассудил, что ВВС – это всё-таки лучше, чем пехота и, посоветовавшись с мамой, подал заявку. В конце декабря 1940-го года он отправился в Свердловск. Из десятого класса вместе с ним поехал ещё только один парень – крепыш. Комиссия проверяла их по требованию лётчиков. Женю зачислили, а крепыш не прошёл.
Из воспоминаний Евгения Николаевича:
«При поступлении в спецшколу от нас требовали свидетельство о рождении и автобиографию. Эти документы не стыковались. Я в автобиографии указал, что отец умер в 1930-м году, мать же Еманова Юлия Николаевна. Не зная, что придётся писать биографию, мы не договорились о родственных связях. Вернее было бы маму представить тётей. Ведь в свидетельстве о рождении чёрным по белому указано: отец – Рословцев Николай Дмитриевич, мать – Рословцева Ульяна Трофимовна.
Мы с мамой решили не рисковать, и мне уйти из спецшколы. Тем более для этого представился веский предлог – нет денег для оплаты обучения в школе.
Командир роты был огорчён этим (я был круглым отличником). Он предложил ребятам нашего десятого класса спецшколы скинуться и оплатить моё обучение. Сам выложил пять рублей.
Деньги на обучение были собраны. Пути к отступлению не оставалось. Приходилось ждать роковой развязки. Но как показали следующие тридцать три года службы, никто не удосужился сравнить свидетельство о рождении с автобиографией.
Лишь в 1946-м году, воспользовавшись тем, что при переводе из части в часть личное дело оказалось у меня на руках, я изъял из него свидетельство о рождении.
А в 1952-м году во время моего обучения в Академии потребовали, заметив отсутствие свидетельства о рождении, его копию. На запрос прислали справку о том, что в области довоенные архивы не сохранились».
Юлия Николаевна устроилась на работу в общежитие для слепых – уборщицей. Семье дали маленькую комнатку и кухоньку. В комнатке была дверь в коридор, двустворчатая, закрывающаяся на крючок. В этом углублении весела одежда, прикрытая шторкой. Они называли его «шифоньер». Кто-то открыл дверь со стороны коридора и украл часть вещей…
Ранней весной 1941-го года Алина уезжала в город Шарью, тогда Горьковской области, где жила «мама Валя» с мужем, направленным туда на работу партией. В Свердловске была пересадка. Аля встретилась с Женей. Они провели вместе несколько часов, чтобы затем расстаться на долгие восемь лет…
22 июня 1941-го года фашистская Германия без объявления войны внезапно напала на Советский Союз. Началась Великая Отечественная война.
Алине ещё не исполнилось семнадцати, но, как и многие молодые люди её поколения, она была полна патриотизма и отчаянного желания немедленно отправиться на фронт. Ведь советская пропаганда не умолкала, вещая о подвигах юных героев. Они закрывали амбразуры своими телами, бросались со связками гранат под гусеницы вражеских танков, направляли свои горящие самолёты на скопление немецкой техники. Погибали во славу Отечества, «за Родину, за Сталина!»
Сам великий вождь, истребивший к началу войны, большую часть командного состава собственной армии, долго отмалчивался. Он выступил с речью только 3 июля 1941-го года.
Люди застыли у репродуктора. Звучал негромкий, глуховатый голос вождя с грузинским акцентом. «Братья и сёстры! Воины армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!» Сталин призывал всех подняться на борьбу с немецкими захватчиками, вселял надежду и уверенность в том, что «наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!»
Для советских людей в тот момент он был подобен божеству.
Аля со слезами на глазах умоляла принять её на курсы медицинских сестёр. Её долго не хотели брать из-за малого возраста, но потом всё-таки сжалились – взяли. Курсы она закончила с отличными оценками.
В это время на станцию Шарья прибыл для ремонта прифронтовой санитарный поезд. Девушек, окончивших курсы, попросили помочь выгрузить раненых из теплушек. Выполнив эту тяжёлую работу, они не испугались, а, напротив, поспешили устроиться дружинницами. Так назывались санитарки, которых не хватало в штате поезда. Тоненькой городской белоручке Алине вначале отказали, но старшие подруги принялись упрашивать за неё:
- Мы вместе учились, вместе будем нести службу. Не разлучайте!
Обрадованная тем, что приняли, она прибежала домой, схватила документы и, ни слова не сказав родным, умчалась оформляться.
Потом всё же пришлось во всём сознаться. Мама Валя, выслушав её, с ужасом воскликнула: « Не отпущу! Что я скажу твоим родителям?!» Но старый большевик Иван Васильевич выступил на стороне племянницы:
- Пусть едет. Сейчас любая помощь фронту в цене.
Девушку собрали в путь-дорогу, вручили ей белый узелок с вещичками и кое-какими продуктами. Пока в полной темноте (из-за светомаскировки) шли по путям к поезду, встретили несколько человек пьяненьких железнодорожников. Это ещё больше испугало маму Валю.
Обращаясь к начмеду, она умоляла его:
- Пожалуйста, берегите мою девочку!
- Не беспокойтесь, мамаша! – ухмыльнулся тот в усы.
Санитарный поезд состоял из пассажирских вагонов, в которых размещались операционная, столовая для персонала, кухня и жилые купе. А раненых перевозили в теплушках – товарных вагонах, где были прикреплены носилки в два яруса. Посередине находилась печка-буржуйка.
Раненых бойцов забирали из санбатов в верхней одежде, страшно завшивленных, везли их в ближайшие города и населённые пункты. День проходил в постоянных погрузках и выгрузках.
В обязанности санитарных дружинниц входила уборка, мытьё полов, подача суден и растопка печи. Шла холодная зима 1942-го года. Уголь иногда приходилось воровать с соседней платформы.
Ещё надо было принести два ведра похлёбки. А двери теплушки – тяжёлые, не сдвинешь с места. Хорошо, если рядом окажется кто-нибудь из железнодорожников, поможет хрупкой санитарочке. Немцы, несмотря на опознавательные знаки «красного креста» бомбили поезд. Машинист ускорял ход. Что ему оставалось делать? Однажды в такой ситуации Аля не успела доставить похлёбку в теплушку. И весь перегон со своими вёдрами ехала в холодном тамбуре. Шапка-ушанка не спасла. Девушка обморозила уши.
- Мне кажется, мы всё-таки занимаемся не своим делом, - делилась Аля неудовлетворённостью с подругами, - мы – медсёстры принесли бы больше пользы на фронте. А судно подать каждый сумеет…
- Только на фронт! Только на линию огня! – восклицали девушки вслед за любимым героем советской молодёжи – Павкой Корчагиным («Как закалялась сталь» Н. Островского)
- Здесь, под бомбёжкой можно погибнуть ни в честь, ни в славу!
Решено, Аля и две её подруги при любом удобном случае рванут на фронт. В этом их поддержал начмед, тот самый, что обещал маме Вале беречь её девочку.
Случай подвернулся скоро. Санитарный поезд остановился на пару дней, для дезинфекции на небольшой станции близ Тулы. Немцы рвались к городу, фронт проходил совсем близко и, девушки, захватив документы, отправились в Тулу. Правда, они не учли, что попасть в прифронтовой город можно было только по специальным пропускам. Но на счастье наших беглянок, им помог начальник станции. Так и не поняв, что им нужно на линии огня, он посадил их в один из вагонов проходящего мимо поезда.
Город постоянно бомбили, почти не прекращался вой серен, оповещающий о воздушной тревоге. Подружки, сбившись в кучку, перебегали от одного военного к другому со своей просьбой:
- Пожалуйста, возьмите нас на фронт!
На них смотрели как на сумасшедших и прогоняли отовсюду. Никто не хотел брать их на передовую.
В конце концов, Алине пришла в голову мысль обратиться за помощью к коменданту города майору Гудкову.
- Эй, девчонки, пора бы вам уже сменить форму, - улыбнулся часовой у входа в комендатуру, - на улице весна.
Ну, да весна! Они захихикали, оглядев друг друга. Было уже очень тепло и сыро, а они в бушлатах, шапках-ушанках и валенках - помятых и замызганных от долгой дороги.
- Товарищ часовой, пожалуйста, пропустите нас. Нам очень надо!
- Да ладно уж, проходите.
В комендатуре их приняли, выслушали, задавали много вопросов.
- Так вы из санитарного поезда сбежали! – зашумели вдруг сразу несколько офицеров. – Дезертиры! Вас надо отдать под трибунал!
- Тише, тише, товарищи, - успокоил разбушевавшихся военных другой офицер, старший по званию. – Что же вы сразу с обвинениями кидаетесь? Девчонки ведь бежали не под мамкину юбку прятаться, а на фронт!
Всё кончилось для них неожиданно хорошо. Им дали литер (право на бесплатный проезд) - каждой из девушек до её места жительства. С пересадкой в Москве.
- Поезжайте домой, - напутствовали их, - и осуществляйте свою мечту через военкомат.
Алина по-прежнему рвалась на фронт. Она предприняла для этого ряд шагов. Но в военкомате ей всякий раз сурово отвечали: «Кто же в тылу будет выхаживать раненых, если вас, всех желающих, отправить на передовую»?
Аля вернулась в Шарью, измученная, грязная, покрытая вшами, исхудавшая. Навоевалась!..
8 сентября 1941 года советские войска оставили Шлиссельбург. Город Ленинград оказался блокированным с суши. С этого времени началась почти 900-дневная осада Ленинграда
Для подвоза продовольствия и боеприпасов оставалась единственная коммуникация - по Ладожскому озеру. К началу войны оно было мало освоено и практически не изучено. 30 августа 1941 года Государственный Комитет Обороны принял решение о доставке грузов в Ленинград через Ладожское озеро. На западном берегу озера началось сооружение порта в небольшой бухте Осиновец, в 55-ти километрах от города . 12 сентября 1941 года к причалам мыса Осиновец с восточного берега Ладожского озера пришли две баржи, доставив зерно и муку. Так начала действовать блокадная "артерия" Ленинграда, которую народ назвал "Дорогой жизни".
А на узловых станциях по всей стране были организованы эвакопункты для обслуживания эшелонов с вывозимыми из блокированного города по «дороге жизни» ленинградцами. Их обеспечивали питанием, оказывали медицинскую помощь. Милиционеры и медики сопровождали поезд до следующей станции, к следующему эвакопункту.
Летом 1942-го года Алина дежурила на станции Шарья. Она была медсестрой в эвакопункте. По службе ей каждый день приходилось видеть сотни людей, исхудавших до костей и кожи, или, напротив, опухших от голода, со страшными цинготными ранами. Случалось составлять акты о смерти ленинградцев в пути. Когда же ночью девушка обходила вагоны с эвакуируемыми блокадниками, ей чудилось, что она находится в преисподней. К этому невозможно было привыкнуть.
И вдруг неожиданное зрелище – в медпункт вошёл не «живой труп», а высокий стройный красивый моряк Северного флота.
- Добрый день, меня зовут Николай Левин, - представился он, - а это Кира, - за руку он держал испуганную худую девочку лет шести.
- Хотите сказать, что вы тоже оттуда? – голос у Алины дрогнул. – Из Ленинграда? Эвакуированный?
- Нет, что вы! – улыбнулся молодой человек. – Я, конечно, ленинградец по факту рождения. Но мне не довелось пережить блокаду. Не уверен, что выжил бы в тех условиях, - он помрачнел. – Моя бабуля и почти все близкие умерли от голода. Мама и братья Киры - тоже.
- Так девочка не ваша дочь?
- Нет, конечно. У меня нет детей. Я вообще не женат. Командир корабля, на котором я служу, поручил мне вывезти по «дороге жизни» свою семью – жену и детей. Когда же я прибыл в город, из семьи командира в живых осталась только маленькая дочка. И вот я здесь, чтобы передать Киру её родне.
- Как это грустно, - прошептала Алина, глядя на заигравшуюся в углу комнаты девочку.
- Я спешу вернуться на фронт, чтобы отомстить фашистам за моих земляков! – горячо воскликнул моряк.
В те немногие дни ожидания, когда из района приедут за девочкой, Алина общалась с Николаем. Он обворожил девушку рассказами о Ленинграде, о своей маме и навсегда влюбил её в этот город. Оказалось, что на флоте Николай не был салагой – он призвался на службу ещё до войны. И потому не успел обзавестись невестой.
- Знаешь, я оставлю тебе адрес своей мамы, - сказал он Алине. – Обязательно напиши ей письмо. Я уверен, что вы подружитесь, у вас так много общего.
- Хорошо, я напишу.
- Ну, конечно. И мне пиши каждую неделю. Нет, каждый день. Я буду ждать твоих писем.
Приехали родственники, а Киру трудно было оторвать от Николая. Она плакала. Прижималась к нему, не хотела уезжать. Он целовал её, гладил по голове, уговаривал: «Кирочка! Кирёнок! Я обязательно приеду за тобой, как только закончится война. Обязательно».
На эту сцену без слёз нельзя было смотреть. Она многое говорила о человеке.
Прощаясь, Алина с Николаем обменялись адресами. Он дал, как и обещал ей, адрес своей матери, Екатерины Ивановны.
Аля писала ему на фронт тёплые дружеские письма. Он – с признанием в своих чувствах. Стала переписываться с Екатериной Ивановной до конца её жизни.
Николай рвался в морскую пехоту и достиг желаемого. В последней открытке он сообщил: « Я рад, горд и счастлив, что защищаю свой родной город».
Алина уже в это время работала в Ирбите, в госпитале.
Вскоре пришло письмо от Екатерины Ивановны. Женщина рассказывала, что недавно получила повестку: её сын пропал без вести в январе 1943-го года…
Николай так и не вернулся домой. Его имя занесено в Книгу Памяти Ленинграда.
Впервые Алина с Екатериной Ивановной увидели друг друга в 1948-м году, летом. Лёвина пережила блокаду и в память о своём единственном погибшем сыне приняла большое участие в Алиной судьбе. Все соседи считали Алину невесткой Екатерины Ивановны, а она-то была всего-навсего последней в жизни Николая понравившейся ему девушкой.
В дни войны Алина ни раз видела кровь, страдания и смерть, пережила бомбёжки. Немцы на бреющем полёте обстреливали аэродромы, где ей приходилось дежурить. Под Нарофоминском ей довелось наблюдать место боя, ещё полностью не освобождённое от трупов людей и лошадей. Жуткое, надо сказать, зрелище.
Нелёгкой была работа и в госпитале, уже в Ирбите. Кроме выполнения обычных сестринских обязанностей, ей пришлось накладывать гипсовые повязки, давать наркоз, самой определять группу крови. Однажды удалось спасти раненого, остановив артериальное кровотечение. Из культи его руки сердце пульсирующим фонтанчиком выталкивало кровь. Алина, сама белее халата, профессионально наложила жгут, и предотвратила кровопотерю.
Погожим летним днём окна госпиталя были распахнуты. Напротив, в таком же распахнутом окне детского садика на подоконнике теснились два цветочных горшка. «Возьму для раненых», - подумала Аля, и, не спросив разрешения, стянула один горшок.
- Эй, куда! Стой, воровка! – заголосила детсадовская воспитательница, высунувшись по пояс из окна. – Держите её, люди добрые!
Какие-то прохожие, изловчившись, схватили Алину под руки и поволокли в ближайшее отделение милиции.
- Так я же не для себя брала! – оправдывалась девушка. – Хотела, чтобы палата, в которой раненные бойцы лежат, стала уютнее, красивее. Ну, что вы за люди?! Для госпиталя цветы пожалели!
В милиции Алину отпустили, пожурив для проформы.
От постоянного дезинфицирования карболовой кислотой, на пальцах рук у неё появилась экзема. Лицо, голова и тело покрылись бляхами, которые мучительно зудели. Она каталась по полу и кричала: «Гитлеру бы такую казнь!», но не хотела даже помыслить о том, чтобы оставить свою медицинскую службу. Более того, Аля точно решила поступать после войны в медицинский институт. А в том, что войне скоро придёт конец, уже никто не сомневался.
В августе 1944-го года эвакогоспиталь перебазировался в Киев. К тому времени прошло почти полгода после освобождения украинской столицы (6 ноября 1943).
Выгрузили медперсонал вместе со скарбом – кроватями, тумбочками, шкафами – на окраине города. Потом ни раз меняли места расположения, однако госпиталь так и не развернул в Киеве свою работу: ему не выделили постоянного здания, не поставили на учёт. Зато у персонала было время ознакомиться со всеми достопримечательностями древней столицы. Побывали в Киево-Печёрской лавре, посетили легендарные пещеры - со свечами в руках и в сопровождении монаха.
Бродили они по городу, любопытствуя, и как-то раз забрели на знаменитое Байково кладбище с мраморными памятниками, склепами прошлых времён. У некоторых гробов крышки были сдвинуты, обнажая выбеленные временем черепа и кости.
- А слабо через кладбище на хутор пройти в 12 часов ночи? – спросил кто-то из медиков.
Беленькие домики ближайшего хутора, утопающие в зелени садов, были хорошо видны с платформы. К ним вела дорога, пересекающая погост.
- Я не боюсь, - выступила Алина, - пройду через кладбище и принесу вам в доказательство яблоки с хутора.
- И я с тобой, - вызвалась ещё одна девчонка.
Хотя в компании спорщиков было не мало парней и взрослых мужчин, смельчаков среди них не нашлось, и Алина с подружкой отправились в своё путешествие одни, как только стемнело. Обойти кладбище стороной было невозможно. Вокруг стояли зенитные батареи, девушек обязательно задержал бы патруль.
12 часов ночи. Девчонки пробираются молча между могил, памятников и склепов. Идут по тайным тропкам, не по дороге, боясь наткнуться на такого же смертного, как сами, решившего сократить себе путь до хутора. Вокруг резные каменные надгробья со стёршимися надписями, покосившиеся от времени оградки, валуны, покрытые мхом. Мистика не пугает, не очень-то они в неё верят, но всё равно на сердце тревожно и томительно. Вроде ждут чего-то. Прислушиваются к каждому шороху. Шарахаются в сторону от собственных теней.
Луна светит ярко, а вокруг два десятка склепов, разнящихся своей архитектурой, построенных в традициях различных религий: католической, лютеранской и православной. Внутри каждого такого маленького подземелья есть комнатка для посетителей, приходивших сюда для поминовения своих усопших родственников, и отделённое от неё решёткой помещение, где стояли гробы. Сейчас почти все усыпальницы раскрыты, разграблены, разворочены. На некоторых надгробиях ещё видны даты – 1834, 1841…
- Меня всегда притягивала старина, - прошептала Алина, обращаясь к своей спутнице, - а это кладбище – просто само воплощение духа минувших лет. Здесь так торжественно и тихо.
- И воздух здесь особенный, - еле слышно откликнулась подружка. – Ох, Алька, жутко мне. Говорят, во время оккупации в этих склепах прятались люди, целыми семьями. Фашисты ведь очень суеверны, они на кладбище не ногой. Поэтому сюда и стекались те, кто за стенами чужих усыпальниц хотел избежать собственной смерти. А что, как они до сих пор здесь? – Она задрожала всем телом. – Одичавшие, тронувшиеся умом бедолаги. Вон-вон, видишь, вроде мелькает что-то за деревьями.
- Прекрати! – разозлилась Алина. – Киев давно освобождён. Какой смысл теперь людям отсиживаться среди гробов. Здесь никого нет!
Но на всякий случай подруги всё же ускорили шаг.
Уже светало, когда они вернулись к своим друзьям с полными подолами хуторских яблок. Выиграли спор и закалили волю.
Да простит взыскательный читатель бесшабашных восемнадцатилетних девчонок, уставших от военных будней!
Только в конце войны у Алины появилась возможность попасть в действующую армию, находившуюся в тот момент в Польше. В 1944-м году она оказалась в расположении 409-го батальона аэродромного обслуживания. Ему был придан 118 отдельный корректировочно-разведывательный авиаполк 2-ой Воздушной армии Первого Украинского фронта под командованием маршала И.Конева.
Аля служила в санчасти, дежурила в амбулатории и лазарете, иногда – на аэродроме, выполняла работу медстатиста. Она находилась на знаменитом Сандомирском плацдарме, сыгравшем важную роль в подготовке прорыва немецкой обороны, форсирования Одера и вступления на территорию Германии советских войск.
В своих «Воспоминаниях» она пишет:
«Служить здесь было не трудно: постоянная смена мест, сопряжённая с моментом обустройства, интерес к чужому быту и нравам, невольное сравнение с бытом советским. Поразила Германия дорогами, порядком, чистотой. Удивлялись, что не видим деревень. Остановившись однажды в населённом пункте, спрашиваем:
- Wo ist Dorf? (Где деревня?)
- Das ist Dorf (Вот деревня!), - отвечают.
Мы в недоумении: такие дома, хозяйственные постройки нам и во сне не могли присниться. А какие палисадники!
Только мучительны были ожидания: все ли самолёты вернутся с боевого задания? Лётчиков этого полка называли смертниками, ведь они корректировали огонь артиллерии.
Война, безусловно, чужда человеческой природе, особенно женской, юной и по физиологии, и по её психологии. Вспомнилось…
1944 год. Польша. Мы уже в нескольких километрах от германской границы. Фольварк (по-польски - поместье) графини Потоцкой. Нечасто во фронтовых условиях приходилось так (в господском доме) устраиваться личному составу полка.
Вечер. В небольшой комнате царит полумрак. За роялем один из наших лётчиков. Аккомпанируя себе, он поёт приятным баритоном: «Я тоскую по родине, по родной стороне своей. Я в далёком походе теперь в незнакомой стране…»
Мы – девчонки – окружили рояль и исполнителя. По нашим щекам неудержимо струятся слёзы, но мы не стесняемся их, не вытираем. Боже! Какая неизбывная, щемящая душу, тоска охватила нас тогда – тоска по мирной жизни, домашнему теплу, уюту, по мамам, близким и родным. Хотелось ласки, заботы и любви».
Ещё немного, ещё чуть-чуть,
Последний бой – он трудный самый,
А я в Россию, домой хочу,
Я так давно не видел маму.
М. Ножкин
Санчасть располагалась в небольшом беленьком домике. Вокруг бродили голодные немецкие солдаты – остатки великой армии – пробирающиеся на родину, в Германию. Поэтому лётчики тщательно охраняли своих медсестёр, не отпускали их одних после танцев. Алину частенько провожал военврач, по национальности грузин – Гуния. Он был неравнодушен к девушке, страшно ревнив, хотя она и не давала ему никаких надежд. Тем не менее, он, подчиняясь своему восточному темпераменту, легко впадал в состояние бешенства, и однажды даже чуть не застрелил её…
Вообще Алина пользовалась особой популярностью у лётчиков. Её как-то сразу выделили из остальных девушек, посчитав особо умной, начитанной и деликатной. Штурман-осетин Гена, приходя к девчатам, объяснял свой визит так: «А я к Аллочке, будем читать стихи!» Действительно, он хорошо знал и любил поэзию, особенно Лермонтова.
Майор Бардж, в которого все девчонки были влюблены, однажды увидев Алину в красивом платье и туфлях на высоких каблуках, восхищённо воскликнул: «Вот, ребята, пример классической девичьей фигуры!»
Но всё это – и стихи, и флирт, и влюблённости – происходило на фоне затухающего, однако ещё вовсе не ликвидированного мирового пожара. По-прежнему шла война. И тем невыносимее казались частные эпизоды великой драмы, чем отчётливее чувствовался её конец. В последние дни войны полк потрясло известие о гибели командира, в плотном тумане врезавшегося в гору на своём самолёте. А вслед за ним, так же нелепо, не в бою, погиб и командир эскадрильи штурмовиков – батя – немолодой уже майор Серёгин. Он был за штурвалом У-2. Летели низко, искали место для следующего аэродрома. Немцы убили пилота прицельным выстрелом с земли.
«Война нас гнула и косила,
Пришёл конец и ей самой…»
Б. Окуджава.
Полк, в котором служила Алина, в этот момент находился под Дрезденом, в местечке Гроссмар.
Перед рассветом 9 мая 1945-го года в стену комнаты девушек застучали, забарабанили радисты: «Война кончилась!» Часовой, стоявший у штаба начал стрелять.
- Что? Правда? Вы не шутите? – девчонки повыскакивали из постелей, кое-как натянув на себя форму, помчались на улицу с громким ором: «Ура! Война кончилась!» Добежали до лётного общежития: «Ребят, просыпайтесь! Победа!»
Лётчики уже были разбужены, но ещё не одеты.
- Девчонки, уходите. Не то мы прямо в трусах выбежим вас обнимать!
Но они их не слушали, мчались дальше – к начальнику санитарной службы. А за их спинами лётчики отчаянно палили в воздух из пистолетов.
- Девчонки, а что мне делать? – таращился на них сонными глазами начальник. Он в волнении бегал по комнате, шлёпая по полу босыми ногами. – Я сейчас приду, всех вас расцелую!
И вот всем уже всё известно. Все уже выбежали на улицу. Погода прекрасная – тепло, солнечно, воздух пропитан ароматом цветов, вовсю благоухает сирень. Объятия. Поцелуи. Слёзы радости на глазах. Победа!..
Вечером в лётной столовой накрыли праздничный стол. Пили, пели, шумели, радовались, снова целовали друг друга.
Так отметили они окончание Великой Отечественной войны, которая длилась 1.418 дней, в которой участвовало 72 государства, было мобилизовано 110 миллионов человек, погибли 62 миллиона, в том числе – 27 миллионов советских граждан.
В день окончания войны к Алине при всех регалиях, в хромовых новых сапогах пришёл один из лётчиков их полка – Миша. Как его звали на самом деле, не суть важно. По национальности он был татарин, и его настоящее имя звучало несколько по-другому. Мишей его называли друзья-однополчане.
- Готовься, любимая. Завтра наша свадьба, - сообщил он Але. – Разрешение от высшего начальства получено.
- Как? – Она едва устояла на ногах от удивления. - Уже завтра?!
- Что-то не так? – насторожился молодой человек. – Ты передумала? Однако же ещё вчера была согласна.
- Что ты, Мишенька, я не отказываюсь. Просто всё так странно, так удивительно…
Он поднёс к губам её руку, опухшую, в кровяных «цыпках» от постоянного соприкосновения с карболкой. Его чёрные глаза смотрели на неё с любовью.
- Я обещаю, что ты не пожалеешь о своём решении.
- Чёрт возьми, ребята, я так рад за вас, - растроганно воскликнул полковой врач Сергей Левчук, лучший друг Миши.
Алина в шутку называла его «сводником», потому что в её светлых и чистых отношениях с Мишей, Сергею принадлежала не последняя роль. Именно он однажды познакомил их, во многом способствовал их сближению, передавая от одного к другому записочки, и в конечном итоге выступил в роли Мишиного свата.
Они действительно договорились пожениться, как только кончится война. Но Алина не думала, что это произойдёт вот так, буквально, на следующий день после Победы.
И, конечно, она тогда не могла предположить, что спустя долгих тринадцать лет состоится её трогательная встреча с Сергеем Левчуком за тридевять земель от Германии, в столице Киргизии, городе Фрунзе. Алина будет возвращаться одна с университетских занятий и вдруг увидит идущего ей навстречу седовласого полковника медицинской службы.
- Серёжа! Господи! Ты ли это? Какими судьбами?
Она, рыдая, бросится на шею старому другу. И он тоже не сможет сдержать слёз.
- Я здесь в командировке. Полк – в Узбекистане…
Оба, потрясённые неожиданностью, будут сидеть за столиком в киргизской чайхане над пиалами с дымящимся чаем и вспоминать былое. Вспомнят они и ту послевоенную свадьбу, и все последующие за ней радости и горести.
Свадьбу играли 10 мая, словно в продолжение великого праздника. Начальство дало разрешение, усмотрев в этом событии символ начала мирной жизни. Женились сразу две пары. Женихами выступали оба члена экипажа – лётчик и штурман. Свадьба была шумная, разгульная, настоящее русское веселье. На счастье молодых, не жалея, били дорогущие трофейные сервизы. Немцы осторожно заглядывали в окна, цокали языками, картинно закатывали глаза, ужасаясь безумству победителей.
Утром офицеры попытались разобрать завалы из стульев и столов, составленные накануне, вымести остатки расколоченной посуды, в общем, навести порядок. И тут…
- Товарищи! Помогите мне. Кажется, здесь человек! – один из лётчиков принялся быстро отодвигать в сторону стулья, которые вчера придвинули к стене, освобождая пространство для танцев. Остальные бросились к нему. Через пару секунд дальний угол комнаты был освобождён, и все увидели человека, лежащего ничком на полу.
- Что с ним? Пьяный? – прошептала молоденькая Аня Чернышева, глядя, как Левчук, осторожно приблизившись к телу, переворачивает его лицом вверх.
- Трупп, - бесстрастно констатировал врач. – Причём смерть наступила несколько часов назад. Интересно, кто это? Кто-нибудь знает покойного?
- Это чех, переводчик из особого отдела…
- Умер во время торжества, - нахмурившись, сказал Сергей, - странно, что никто его не увидел.
Запах беды и чрезвычайного происшествия быстро распространился по полку. Лётчики потерянно толклись в комнате, пытаясь понять, как такое могло приключиться: чтобы среди них не в бою, не в схватке с фашистами, а во время пира, вдруг умер человек. В пылу безудержного веселья никто не заметил его кончины. Сразу поползли разговоры, что смерть на свадьбе – дурная примета…
Через два дня грузин Гуния, отсутствующий на торжестве по понятным причинам, подошёл к Алине. Он был странно спокоен, наклонился, поцеловал ей руку и сказал:
- Ну, что же, живи, коль твоё такое счастье.
Почему-то ей в тот момент показалось, что счастье будет недолгим…
Регистрировали брак позже в Вене, в консульском отделе советской части С.К. по Австрии, куда перевели полк.
О том, что произошло дальше, мы можем только догадываться. В своих воспоминаниях Алина Николаевна лишь вскользь коснулась этих событий.
13 апреля 1945 года Вена была освобождена Красной армией. В июле 1945 было подписано соглашение о зонах оккупации в Австрии и об управлении Веной. Город был разделён на 4 сектора оккупации: советский, американский, английский и французский; центр был выделен для совместной четырёхсторонней оккупации. Такое положение дел продолжалось до мая 1955 года.
Полк, в котором служили Алина и её муж, остался в Австрии в составе оккупационных войск.
Отбыв наказание, вернулся домой в Ирбит Николай Дмитриевич. В мае сорок шестого Алина с мужем приехали на Урал, навестить родителей.
- Мама! Папа! Как же я соскучилась! Как хорошо дома!
- Скажешь тоже! Неужто у вас там, за границей, хуже?
- И дым отечества нам сладок и приятен! – продекламировала Аля. – Конечно, горько видеть разруху и запустение, но это наша родная земля, за которую мы воевали.
- Жаль, Женю не застали, - всплеснула руками Юлия Николаевна. – Он тоже в отпуск заезжал.
- Как он? Здоров?
- Спасибо Господу. Знаешь, Аля, я фотографию девушки у него заметила. Красивая. Правда, не знаю, кто она такая. Спросить не решилась.
- Ох, мамочка. Вечно ты со своей скромностью…
Они пробыли у родственников совсем не долго, но Алина обещала скоро вернуться: «Я ребёнка жду. Рожать к вам приеду».
- Вот и хорошо, доченька, приезжай.
Короткое Алино замужество закончилось в том же, 1946-м, году. На поздних сроках беременности она, как и обещала, вернулась в Ирбит. Но «дым отечества» оказался бессилен перед грядущей трагедией.
В какой-то момент Алина получила известие о гибели мужа. Он разбился во время одного из полётов. Стресс был настолько силён, что ребёнка сохранить ей тоже не удалось. Она впала в горячку, и сама едва не лишилась жизни.
- Ах, милая, - сказала простая женщина-соседка, наблюдавшая за её страданиями, - пройдёт время, забудешь, и как его зовут.
Но не забылось, ничего не забылось, - утверждает сегодня Алина Николаевна, - ведь память «мой злой властелин, всё будет минувшее вновь».
Работать медсестрой в мирное время в лечебном учреждении Алина не имела права. Все её вещи остались в Австрии. Поэтом роль единственного кормильца семьи вновь перешла к Николаю Дмитриевичу. Он по своему беспокойному характеру не мог долго задерживаться на одном месте. Поехал искать счастья и работу в Среднюю Азию. Там, говорили, сытная жизнь.
Эта поездка чуть не стоила ему жизни. На какой-то железнодорожной станции пьяные офицеры с криками: «Спекулянт!» выбросили его из вагона, когда поезд уже тронулся. Но деревянные чемоданы, зацепившись за поручни, помогли бедняге не упасть. Крик Николая Дмитриевича услышал даже машинист. Поезд остановили.
Отец устроился на работу бухгалтером в водхозе в Киргизии, в районном селе Покровка, Таласской области, в 25-ти километрах от железной дороги. И вызвал туда семью.
«То время, - вспоминает Алина Николаевна, - было похоже на великое переселение народов. Люди куда-то ехали семьями, с детьми, скарбом в поисках лучшей жизни. На остановках дети подбегали к вагону, тянули худые ручонки с просьбой: «Тётенька, дай хлебушка!». Во время пересадок неделями жили на вокзале, не имея возможности попасть на поезд, прозванный «500-весёлым». В вагон приходилось пробираться в буквальном смысле по головам и спинам других людей. В пути поезд двигался медленно. На нарах, на полу, как сельди в бочке, - немытые, грязные, вшивые пассажиры.
Мы не один день мучились на вокзале Оренбурга (тогда Чкалова), вынуждены были на базаре продавать вещи – скатерти, наволочки, простыни – за буханку хлеба.
Не выдержав ожидания, взгромоздились без разрешения на платформу, гружёную брёвнами. Ветер пронизывающий, ужасный холод. Маленькую Зою всё время укрывали одеялами, стараясь, чтобы ветер не поддувал.
Не помню, сколько времени мы так ехали и как добирались дальше. В Арысе нас встретил папа. Накормил в чайхане – отвели душу».
Впереди их ожидал Джамбул (теперь Тараз). От него ехали двадцать пять километров на грузовой машине, пока не достигли Покровки (теперь село Манас).
Село было большое, населённое в основном русскими. Река Талас, бурно стекавшая с гор, в долине плавно журчала по камням и дальше - на западе - терялась в песках Моюнкума. Таласская долина, отрезанная цепью гор от остальных областей Киргизии, известна как земля Манаса – героя одноимённого киргизского эпоса. Рождённый волшебным образом, он объединил всех киргизов в борьбе за независимость против китайцев.
Летом здесь всегда было много солнца. По арыкам бежали ручейки, в которых плескалась детвора. В маленьких двориках под сенью деревьев на топчанах важно восседали аксакалы. Ритм жизни здесь был медленный, тягучий и вязкий, словно время замедляло свой ход. Весной село утопало в абрикосовом цвете. И, если выдавался богатый урожай, в середине лета казалось невозможным пройти по улочкам, сплошь заваленным спелым урюком.
В Покровке Алина снова села за школьную парту. Решила получить, прерванное войной, среднее образование, чтобы потом пойти учиться дальше. 1947-1948 учебный год прошёл в трудах и заботах. По ночам при свете керосиновой коптилки она по крупицам восстанавливала прошлые знания и с трудом осваивала новый материал.
Семья вначале жила в небольшом казённом домике во дворе водхоза. Чуть позже приобрели собственный дом с глиняным полом и такой же крышей. С топливом были перебои, и зимой по стенам иногда текла вода. Климат континентальный (до -27 градусов в долинах). Приходилось несладко. Жили почти впроголодь: покупали кукурузную муку и варили из неё пустую кашу – мамалыгу. Спасибо соседке по парте Кате Муковниковой, которая щедро делилась с Алиной своим завтраком – пирожками из пшеничной муки с фасолью. Иначе точно не видать бы Але аттестата зрелости как своих ушей.
Ну, ничего. Как сказал Некрасов: «воля и труд человека, дивные дива творят». Она не просто осилила школьную программу, но и по всем основным предметам получила отличные оценки.
Окончив десять классов, Аля поехала в Ленинград узнать об условиях поступления в медицинский институт. Прямо с вокзала она отправилась к Екатерине Ивановне Лёвиной, по приглашению последней. И там впервые познакомилась с ней лично. Мама погибшего моряка встретила молодую женщину как родную.
- Алиночка, милая, ужель ты и впрямь собралась стать врачом?
- Не знаю, Екатерина Ивановна. Последние годы вся моя деятельность была связана с медициной.
- Но ты писала мне такие прекрасные письма. Я думала, ты займёшься литературой.
- Вы считаете, мне стоит попробовать?
- Конечно. У тебя чудесный слог. И потом, ты рассказывала мне о своей вновь обострившейся экземе, а врачу неизбежно приходится сталкиваться с различными химическими препаратами. Без этого никак.
- Хорошо, я подумаю. Теперь всё равно поздно. Может быть, на следующий год…
- Приезжай. Двери моего дома всегда раскрыты для тебя.
На обратном пути Алина решила заглянуть в город Богородск (тогда Горьковской области), где стоял её полк, переведённый из Венгрии.
Разве ж знала она, намериваясь проведать боевых подруг, какую пытку устраивает своей истерзанной памяти? К тому времени все её однополчане и однополчанки успели обзавестись семьями с детьми, жили счастливо и вполне обеспечено. Дамочки хвастались мутоновыми шубками и прочими нарядами, весело щебетали и смеялись, склонив к плечу ухоженные головки с модным перманентом.
Всё это воскресило в ней прошлое. Вместо радости встречи, Алина испытала такую мучительную боль, что, оказавшись на мосту через Волгу, всерьёз задумала распрощаться с жизнью. Она подошла к перилам, наклонилась вперёд, вглядываясь в речную гладь. Тревожные мысли одолевали её. Велико было искушение подчиниться их настойчивым уговорам. Один прыжок – и всё будет кончено.
Но что-то её всё-таки удержало: не страх и не слова Чернышевского, что «жизнь в любых её проявлениях лучше, чем смерть». Чего греха таить, она тогда даже не вспомнила классика. Но вспомнила о своих родителях. Подумала, каким ударом будет для них её безвременная кончина. Они и так уже столько всего перенесли. Одумалась. Остановилась.
В омут реки она не бросилась, но, вернувшись в Покровку, безоглядно бросилась в омут скоропалительного замужества. От безысходности. С единственной целью: забыть, забыться…
Алексей Москаленко был её ровесником. Он родился на Кубани в семье ветеринара. Отец его рано умер от инфаркта. На фронте Алексею довелось стать командиром пулемётного взвода. Войну он закончил лейтенантом, отмеченный наградами, среди которых был и Орден Красной Звезды.
Красивый, добрый и любящий её безоглядно, он на руках переносил молодую жену через Талас, чтобы та не промочила ноги. На руках отнёс её в родильное отделение больницы, где родилась их дочь Нина.
- И в материнстве судьба обмерила меня как лавочник! – сквозь слёзы шептала Аля, склонившись над детской кроваткой. – Что мне делать? Как быть? Я хочу учиться дальше, поступать в институт.
- Ну, так поезжай, учись, - пожала плечами Ульяна Трофимовна, - присмотрю за дитём, не волнуйся.
- Как её оставлю-то, четырёхмесячную?
- Ничего. На живое будет жить.
Но Алина Николаевна всё же решила подождать, пока ребёнку исполнится хотя бы год, и устроилась на работу в школу секретарём.
Раздосадованный тем, что его не назначили директором школы, историк настрочил донос: «Здесь, в школе, свили гнездо враги народа. У директора – поддельный диплом. Математик – ссыльный кавказец – карачаевец. Преподаватель черчения был в плену. Завхоз оставался на оккупированной территории. Сторож – чеченец».
Алину вызвали в НКВД.
- Расскажите-ка нам, какие настроения в коллективе? – начал расспрашивать её лейтенант-киргиз. – Какие разговоры ведутся в учительской? Охарактеризуйте каждого из коллег.
- Я в учительской не бываю совсем, - Але пришлось прикинуться дурочкой, - я в бухгалтерии сижу, а это во дворе школы. С учителями только здороваюсь. Ни с одним лично я не знакома.
В кабинете были зашторены окна, царил полумрак. На прощание молодой женщине был дан наказ: подслушивать, следить за всеми, да только так, чтобы об этом никто не знал – ни родители, ни муж, ни друзья…
Её спасло лишь то, что вскоре она уехала учиться в Ленинград.
Здесь я, пожалуй, немного отступлю от собственной родословной, чтобы рассказать историю людей, не имеющих к моей семье никакого отношения. О них в своих воспоминаниях пишет Алина Николаевна.
Вместе с ней в десятом классе покровской школы училась девушка-башкирка Гренада Исанчурина.
Отец Гренады был Председателем Совета Министров Башкирской АССР. Со своей будущей женой он повстречался на фронтах гражданской войны. С оружием в руках защищал власть Советов. А в один из вечеров 1937-го года не вернулся домой.
Через несколько часов к подъезду подкатил «чёрный воронок». Энкэвэдэшники ворвались в комнату, провели обыск, взломали половицы. Конечно, ничего не нашли.
- Мам, ты говорила, что так делали жандармы, - насупился старший сын Стасик.
- Собирайтесь! – бросил чекист его матери.
- Это какое-то недоразумение, - сказала она детям, - я скоро вернусь.
Не вернулась. Ей дали десять лет лагерей. Незадолго до окончания срока, она попросила выходившую раньше неё на свободу женщину, узнать, что случилось с детьми. Живы ли они?
И вот наступил несказанно радостный для неё день. На заборе, мимо которого водили на работу заключённых, мелом было написано: «Дети в Уржуме!». Прочитав, она зарыдала от счастья. Значит, живы. Находятся в детдоме.
Полной свободы женщина так и не получила. Ей определили местом ссылки Покровку. Она стала работать почтальоном и взяла Гренаду к себе. Сын уже был взрослым и жил самостоятельно.
Однажды она отправилась в органы НКВД, чтобы узнать о судьбе мужа.
- О ком пришла спрашивать?! – закричал лысый майор, стуча кулаком по столу. – О враге народа?! Снова захотела туда, где была?!
Подавленная, в слезах возвратилась она домой.
Исанчурина расстреляли тогда же, в тридцать седьмом. В девяностые годы он был посмертно реабилитирован. Как и тысячи других, невинно убиенных…
Но это так, к слову. Просто, как ещё одна зловещая примета того времени.
В 1950-м году, оставив крошечную Ниночку, своим родителям, Алина отправилась в Ленинград получать высшее образование.
Её брат Евгений – лётчик-истребитель - учился в Ленинградской военно-инженерной технической академии. Позже он закончит адъюнктуру и защитит докторскую диссертацию. Переедет в Москву. А пока он снимал комнатушку в коммунальной квартире, где жил со своей женой Лидией Дьяковой и сыном Юрой.
Алина уже однажды была у него в гостях, когда он только-только женился, а его жена ждала ребёнка. С Лидией она тогда так и не встретилась. Незадолго перед приездом Алины супруги основательно повздорили, и беременная Лида, собрав свои вещички, уехала к маме в Стрыю.
- Что же вы не поделили? – спросила брата Алина, обводя взглядом его убогое жилище.
Дом был деревянный, мрачный, комнатка – маленькая, бедно обставленная. За стеной ютилась другая семья военных.
- Я ошибся, - обречённо сказал Женя. – Думал, что нашёл своё счастье, а на деле оказалось, с Лидой жить нельзя. Она ежедневно устраивает мне истерики. Вечные сцены со слезами и битьём посуды. Как мне всё надоело!
- Её можно понять, - вздохнула сестра. – После западного города, домашнего уюта, маминой любви, танцев и развлечений, вдруг, эта дыра…
- Я так долго не выдержу, - пожаловался Евгений. - Наверное, разведусь.
Но сейчас, спустя два года после того разговора, они всё ещё были вместе. Уезжая к Лидиным родственникам в Стрыю, отдали Але ключи от своей комнаты.
- Поживи здесь пока, обвыкнись.
Она благодарно закивала головой. Это было так здорово – оказаться в Ленинграде после киргизского захолустья, получить возможность бродить по всем этим мостовым, которые ещё помнят шаги Пушкина, посетить дом-музей великого поэта на Мойке, 12.
Алина подала документы в Учительский институт на факультет русского языка и литературы. Всё время подготовки и сдачи экзаменов она провела в комнате брата.
Женя с женой вернулись, когда Аля уже была зачислена на первый курс.
- Ну, что ж, поздравляю, - Лида, обняв золовку, дотронулась до её щеки прохладными губами. И тут же с упрёком повернулась к Жене. – Видишь, милый, некоторые мужья позволяют своим жёнам получить образование, а ты сделал из меня домохозяйку.
Евгений досадливо поморщился.
- Чурбан! – прокомментировала Лида. – Кстати, Алина, как ты смогла уговорить Алексея отпустить тебя так надолго?
- Мы всё уладили мирным путём. На время, пока я буду здесь учиться, он устроился гидротехником в Чаткальскую долину. Это в западном Тянь-Шане.
- Чем выше в горы, тем дальше от соблазнов, - рассмеялась Лида и, поведя перед носом Али пальчиком, добавила. – Дурочка, ты! Там везде имеются поварихи и медсёстры. Смотри, как бы не увели благоверного.
Алина пожала плечами: «Чему быть, того не миновать».
Лида сняла кокетливую шляпку, повела покатыми плечами, освобождаясь от летнего пальто.
- Женя! Принеси наши вещи. Надо бы сало по банкам разложить. Помоги мне, дорогой. Знаешь, Аля мы привезли из Стрыи чудесные гостинцы. Мамочка перед нашим приездом зарезала кабанчика.
Евгений достал из хозяйственной сумки, завёрнутые в газету куски сала, и вместе с женой принялся рассовывать их по стеклянным банкам.
- Аля, я там ещё кое-что из Юрочкиных вещей отобрала, - крикнула из кухни Лида, - пошли своей Нине. Знаю ведь, как в провинции тяжело добыть детские вещи.
- Спасибо, - поблагодарила Алина, входя в кухню и останавливаясь на пороге. Она не знала, куда себя деть. Почему-то совестно было предложить свою помощь. Лида была страсть как хороша даже в домашнем халатике. Привыкшая всех сравнивать с литературными персонажами, Алина отождествила её с Элен Курагиной.
Волосы Лиды чуть выбивались из причёски, пухлые губы капризно изгибались. Ситцевый халатик не скрывал, а скорее подчёркивал красивые линии её слегка полноватого тела. Было понятно, почему Женя потерял от неё голову. Вот только характер у Лиды оказался не ровным.
- Юрочка остался в Стрые, - рассказывала она, счищая соль с очередного куска сала, - у бабушки. Моя мамочка во всём нам помогает. Вот сальца засолила специально к нашему приезду. А Женя…
Представляешь, он такой невоспитанный… Мамочка попросила его проверить, как оно просолилось, так он отрезал кусок и себе в рот засунул.
- Как же ещё он мог проверить готовность сала? – удивилась Алина.
- Так ясно же было, что всё уже готово. Он должен был мамочке самый первый кусочек предложить. Фи! Мне было так стыдно за него!
- Ну и что с того, что не предложил? – Аля решила заступиться за брата. – Не перед гостями же дело происходило, ведь, как я поняла, присутствовали все свои.
- Ничего ты не понимаешь, - стала закипать Лида. – Мамочка обиделась.
И тут Аля, совершенно не предвидя последующей реакции, вдруг подлила масла в огонь:
- А наша мама, между прочим, ходит босиком даже тогда, когда ей приходится относить в райисполком документы отца. И ничего себе, не обижается.
- Ах, так! – вскричала, выпрямляясь, Лида. – Я что ли в этом виновата?
Она рванулась к соседям, Женя бросился за ней, перехватил у двери, швырнул её на кровать со словами: «Бессовестная! Опомнись, как ты себя ведёшь!»
Алина, невольная свидетельница семейных разборок, вжалась в стену.
Утром Евгений ушёл. Лида встала рано, села писать письмо. Потом ушла и она. Аля, соскользнув с кровати, подошла к столу, на котором лежало не отправленное Лидой послание. Оно предназначалось для её мамы. Алина взяла и прочитала, вопреки правилам приличия.
«Мама! Она здесь. Они с Женей довели меня до истерики. Она отправила домой посылку, и ещё не знаю, что выслала…»
Днём Аля показала «цидульку» брату.
- Я послала домой только те Юрочкины вещи, которые Лида сама отдала мне для Нины перед вашим отъездом, что я ещё могла отправить? Не её же чернобурку, в самом деле?! Но что обо мне подумает её мама, получив такое письмо?!
- А! Не обращай внимания, - махнул рукой Женя, - я тут бессилен.
В слезах Аля прибежала к Екатерине Ивановне. Рыдая, влетела в её квартиру, рассказала обо всём как на духу.
- Поезжай к брату, - посоветовала ей мудрая женщина, - забери свои вещички. Станем мы жить с тобой вдвоём. Будет у меня кусок хлеба, разделю его на двоих, зато тебя здесь никто не обидит.
Алина послушалась. Вернулась к Жене. Лида вела себя так, словно ничего не случилось. Тем же вечером они вдвоём – Лида и Женя – проводили Алину к Екатерине Ивановне. Женя нёс чемоданчик сестры.
Алина старательно получала профессию преподавателя русского языка и литературы. Евгений ежемесячно оказывал сестре материальную помощь, ведь в институте нужно было платить за каждый семестр.
Екатерина Ивановна кормила, поила её, покупала кое-что из вещей. А однажды сделала ей в прямом смысле слова царский подарок – фарфоровое пасхальное яйцо.
- Досталось оно мне от отца, служившего конюшим у Николая II, - объяснила Екатерина Ивановна. – У императора была привычка лично вручать пасхальные яйца обслуживающему персоналу, христосуясь с каждым. А в горькие дни своего отречения от престола он разговорился с моим отцом. Положив ему руку на плечо, со слезами на глазах сказал: «Климов, видит Бог, я ни в чём не виноват!»
С женой своего брата Лидией Дьяковой Алина встретилась в последний раз в 1982-м году. Та жила с дочерью вблизи Звёздного городка, в квартире, оставленной мужем после развода.
Лида плакала и ругала себя.
- Нет, ну, надо же мне быть такой дурой! Женя – прекрасный человек, хороший муж и заботливый отец, а я так подло с ним поступила. Променяла на лейтенанта. С другой стороны, посуди сама, я смогла заинтересовать парня, на двадцать лет моложе себя! Это о чём-то говорит? А, что ты об этом думаешь?
- Думаю, что прав был Пушкин, когда писал Наталье Николаевне: «Жёнка! не только тебе, но и Прасковье Петровне (старой графине) легко приучить бегать за собой холостых шаромыжников, стоит разгласить, что-де я большая охотница. Чему радоваться?»
Лида ничего не ответила, только улыбнулась…
В феврале 1951-го года от некомпенсированного порока сердца умерла Люся. В последние месяцы жизни она уже не вставала с постели, но продолжала смотреть за маленькой Ниной. Девочка отбивалась кулачками, когда тётя удерживала её около себя, чтобы малышка не убежала на улицу. Однажды Нина всё-таки исхитрилась выбежать из дома. Во дворе стояли два запряженных вола. Проказница, подбежав к ним, стала толкать им в ноздри пальцы. Это, конечно, не понравилось животным, они рванулись, и чудом не затоптали Ниночку. Кто-то из домашних вовремя подхватил её.
Десятого февраля в день смерти Пушкина и одиннадцатого – дата кончины сестры – Алина обычно шла на набережную Мойки 12 и, скорбя, бродила по залам музея-квартиры великого русского поэта. Благо жила она у Екатерины Ивановны в самом центре города. Перейти улицу Желябова, пройти через двор, и окажешься у дома Мойка 12. А если пройти по мосту через реку Мойка – вот тебе Дворцовая площадь, Зимний дворец…
Оставив Ниночку в том самом интересном детском возрасте, когда ребёнок только начинает делать свои первые самостоятельные шажки и лопотать первые забавные слова, Алина после редко навещала дочь.
Девочка, переданная на попечение бабушки и деда, их называла «мамой» и «папой», хотя прекрасно была осведомлена о существовании настоящих родителей. Она росла упрямым своевольным ребёнком, немного диковатым, всё понимающим и потому не имеющим привычки приставать к старшим с нелепыми вопросами. Ниночкина врождённая скрытность позволяла Юлии Николаевне думать, что внучка ещё слишком мала, чтобы вникать в проблемы взрослых людей. Нисколько не смущаясь присутствием Нины, она обсуждала с мужем и особо благонадёжными соседями опасные подробности своей судьбы. Так что девочка рано получила посвящение во все тайны семьи, но не единым словом, не единым намёком не дала понять бабушке, что знает нечто такое, о чём ей знать не полагается.
Все свои переживания Нина держала глубоко в себе, подчас трудно было догадаться, как она относится к тому или иному событию. Неожиданный приезд матери в Покровку, когда Ниночке исполнилось шесть лет, внешне не вызвал со стороны девочки бурных эмоций.
Алина шла по поселковой улице и уже почти подходила к дому, когда навстречу ей попалась стайка босоногих ребятишек. Молодая женщина приостановилась и, вглядываясь в детские лица, с внезапным испугом поняла, что не в состоянии определить, какое из них принадлежит её дочери.
Дети тоже остановились. Они с благоговением рассматривали незнакомую красиво одетую женщину. Одна из девочек, светловолосая и сероглазая, упрямо поджав пухлые губки, вдруг отступила на пару шагов назад. Взгляд её сделался колючим. Что-то до боли знакомое было в этом взгляде, и Алина неосознанно протянула руки к малышке.
- Ниночка? – позвала она. – Нина, это ведь ты, правда?
Дочка с минуту смотрела на мать широко раскрытыми потемневшими глазами, потом медленно опустилась в густую мягкую пыль, легла на спину и вдруг покатилась по дороге в противоположном от той направлении.
- Нина! – всплеснула руками мать.
Девочка докатилась так до калитки дома, вскочила на ноги и исчезла за забором.
Ей просто требовалось немного времени - привыкнуть к мысли, что мама вернулась. И вот уже Нина спокойно здоровается с Алиной Николаевной, вежливо отвечает на её вопросы, хотя и норовит теснее прижаться к спасительному бабушкиному боку.
Заметной радости по поводу возвращения мамы Ниночка не выказала, как впрочем, не особенно оживилась она и тогда, когда впервые встретилась с отцом.
Узнав о приезде в Покровку жены, Алексей Москаленко спустился с Тянь-шаньских гор. Все эти годы он жил там с другой женщиной, но, увидев Алину, слёзно молил о прощении, просил всё начать сначала.
- Нина, ты хочешь, чтобы отец вернулся к нам? – спросила Алина Николаевна у дочки.
- Пусть возвращается, - пожала плечами Ниночка.
Какое-то время они втроём пытались изображать видимость семьи. Алексей чувствовал себя не в своей тарелке. Он был подавлен учёностью супруги, холодностью со стороны дочери.
- Ты! – обращалась к нему Ниночка. – Нарисуй мне собаку!
Алексей покорно рисовал картинку, ощущая себя лишним в судьбе девочки. Его всё чаще неудержимо влекло назад в горы.
Алину же тянуло в Северную столицу, ставшую для неё вторым домом. Ей хотелось читать стихи и разбирать биографии великих писателей.
Нина, по привычке, слова «мама» и «папа» обращала к бабушке с дедушкой.
Вскоре всем стало совершенно ясно, что попытка возродить семью не удалась.
Перед отъездом в Ленинград Алина посетила могилу Люси. Вокруг простиралась треснувшая обожженная солнцем земля. Над могильным холмиком не было ни деревца, ни цветочка – ничего, что могло бы украсить скорбный приют той, кто в своей короткой земной жизни так и не познала радости или утешения. Юлия Николаевна и Николай Дмитриевич не могли сдержать слёз. Алине тоже взгрустнулось.
- Помнишь ли ты тётю? – спросила она у Нины.
Девочка кивнула.
- Тебе же было всего два года, когда она умерла.
- Я помню! – настаивала Нина. – Я помню Люсю!
В её сознании смешались рассказы бабушки и собственные ранние воспоминания. Она уже не могла отделить одно от другого. Испытывая острую жалость к своей несчастной тётушке, она была уверена, что прекрасно помнит заботливые руки, что удерживали её подле себя – историю с волами она слышала ни один раз.
- Люся из последних сил помогала нам, - сказала Юлия Николаевна. – Пока ещё могла ходить, присматривала за Ниночкой, торговала яблоками и семечками на рынке.
- Пусть земля ей будет пухом! - прошептала Алина, немедленно устыдившись своих слов: какой такой пух, когда земля без полива здесь больше напоминает камень.
Для Ниночки, появившейся на свет в Покровке, странно было слушать воспоминания бабушки и деда о далёком лесистом крае, который те с придыханьем называли Родиной. Она пыталась в воображении представить себе то место, где когда-то жили Рословцевы, где родилась её мама, и откуда семья уехала не по своей воле. Только ничего у неё не получалось. Всё Ниночкино знание мира сводилось к этой межгорной долине, полной солнца, где она обитает в уюте и довольстве. Она привыкла видеть скалы, окаймляющие горизонт, плескаться в тёплой воде арыков, есть вкуснейшие сочные помидоры, те, что выращивает в огороде бабушка.
Весной у подножья гор цвели маки. Зоя с подругами отправлялась в горы любоваться восхитительным зрелищем. Нину с собой не брали. Та обижалась, долго дулась на тётушку. Между Зоей и Ниной отношения никак не складывались по ранжиру тёти и племянницы. Небольшая разница в возрасте и то, что обе называли Юлию Николаевну мамой, позволяло им считать себя сёстрами. К тому же, и внешне они походили друг на друга как сёстры.
Где-то в окрестных скалах жил Нинин отец. Она знала, что он там живёт, знала, что у него другая семья, о наличии у себя сводных братьев и сестёр тоже догадывалась, но у неё никогда не возникало желание их увидеть. Ей вполне хватало Зои.
И приятелей у Ниночки всегда было много: ребятишки разных национальностей весёлой гурьбой носились по улочкам. Нина привыкла не удивляться их непохожести друг на друга. Здесь были русские, киргизы, башкиры, очень мягкие и добрые по характеру таджики, гордые и независимые чеченцы. Слово «ссыльные» тоже звучало вполне привычно.
Дед иногда усаживал Нину к себе на колени, заводил непонятный разговор:
- Вот вернёмся мы с тобой на родину, поедем в Жуковку, отведу тебя в лес – увидишь, как там красиво.
- Пап, а пап, разве в Киргизии не красиво? – удивлённо спрашивала Ниночка. – Посмотри вокруг. Разве тебе не нравятся горы? И наша речка? И степь?
- Нравятся, конечно. Только всё это чужое. А я домой хочу.
Николай Дмитриевич, вдоволь поскитавшись по стране, мечтал вернуться в Брянск. Это стало возможным после смерти Сталина в 1953-м году и после разоблачения культа личности в 1956-м.
- Мама, неужели мы в самом деле уедем отсюда? – Нина никак не могла поверить в происходящее, поэтому приставала к бабушке с одним и тем же вопросом.
- Бог даст, уедем, - отвечала Юлия Николаевна.
Ниночка не хотела уезжать. Она уже пошла в школу. Ей нравился её класс, нравилась учительница и ребята, даже то, что приходилось учить сложный киргизский язык её не пугало, а казалось забавным. Всё здесь было своё, знакомое и понятное. Она не желала перемен.
Но взрослые жили только надеждой на отъезд.
В 1958-м году Николай Дмитриевич, Ульяна Трофимовна, Зоя и Нина, покинув Киргизию, поселились в Бежице, в одном из районов Брянска.
Они купили в рассрочку в доме у родственников кухню с русской печкой и коридор. То был придел к родовому дому Емановых, который брат Ульяны – Фёдор Трофимович перевёз в Бежицу. Придел превратили в жилое помещение. Пристроили маленькую кухню и коридорчик из кирпича. Всё делали сами: Николай Дмитриевич, Юлия Николаевна и Зоя. Даже маленькая Нина помогала. Позже появился газ и автономное водяное отопление.
Казалось, жизнь постепенно налаживается, однако Нина ходила, словно в воду опущенная, не в силах признать и принять перемены. На неё сильно подействовало первое впечатление от нового места жительства. Надо сказать, что Бежица стала районом Брянска только после войны. До этого она была совершенно самостоятельным рабочим городком с чёрными коптящими трубами заводов, с домами, барачного типа. Всё это после чистенькой солнечной Покровки вызывало у Ниночки полное отторжение. Она не представляла, как можно любить тёмные промозглые улицы, грязь на дорогах, пьяненький заводской люд, горланящий песни и обильно сдабривающий речь неприличными словечками. Но бабушка и дед были по-настоящему счастливы именно здесь. Сюда они стремились всю свою нелёгкую жизнь. Кочуя из одной местности в другую, в глубине души они надеялись на возвращение.
И вот наконец возвратились...
Николай Дмитриевич выполнил обещание – повёз Ниночку в Жуковку навещать родственников. Она увидела знаменитые непролазные Брянские леса, о которых так часто вспоминал дедушка. Лес понравился ей многим больше, нежели город. Нина, тяготея душой к простой сельской жизни, любила уединение на лоне природы и сейчас, шагая с дедушкой через лес от одной деревни к другой, она чувствовала себя умиротворённой и почти смирилась со своим отъездом из Покровки.
В Струговне жила сестра Николая Дмитриевича – Фёкла. Это была совсем уже пожилая женщина, сломленная многочисленными несчастьями, свалившимися на её голову. Мало того, что родители и все братья-сёстры Фёклы Дмитриевны оказались жертвами сталинских репрессий, так судьба не пощадила и её детей.
Ещё в начале тридцатых годов старший сын Павел ушёл из дома. У него не было работы в колхозе, так как он считался сыном «подкулачника». Парень отправился на поиски заработка в другие районы страны. Ушёл и исчез из жизни семьи навсегда…
Второй сын Фёклы прошёл Великую Отечественную войну солдатом до Берлина. В тот самый победный месяц май, когда страна ликовала, празднуя окончание войны, он с другими демобилизованными возвращался домой на полуторке. Машина напоролась на мину.
Третий – Анатолий – мечтал стать агрономом, но его направили в военное училище, из которого он вышел артиллеристом. Местом службы ему определили Киевский военный округ. Направляясь туда, Толик заехал домой, попрощался со всеми: родителями, родственниками, друзьями, соседями. Никого не забыл. К месту назначения он прибыл в воскресенье – 22 июля 1941-го года – в день начала войны. Погиб, едва успев отправить домой единственное письмо.
Четвёртый сын Александр остался с родителями в деревне, потому как в начале сороковых был ещё подростком. И очутился на оккупированной территории. В 1943-м году Красная Армия освобождала Брянщину от захватчиков. Шли кровопролитные бои. Немцы, отступая, собрали из Струговни и других деревень юношей, лет по 16, поставили их впереди себя и погнали по дороге, как скот. То ли пытались угнать на работу в Германию, то ли попросту использовали как живой заслон. Саша оказался в числе тех бедолаг.
На половине пути их настигли наши войска. Советские солдаты, отбив ребят у фашистов, тут же превратили их в собственных пленников. Мальчишек погрузили в машину и увезли в неизвестном направлении, даже не дав проститься с родителями. Так Саша попал в один из якутских лагерей, где долгие годы занимался добычей золота.
В чём заключалась вина несчастных подростков? Да, собственно, ни в чём. Просто государству нужна была бесплатная рабочая сила.
Отбыв срок, Александр домой не вернулся. Остался в Сибири.
А вот история с Павлом неожиданно возымела продолжение…
И теперь, рассказывая об этом брату, Фёкла не могла сдержать слёз. Её дочь Нина тоже была поражена поворотом дела и тоже волновалась, когда говорила о письме.
- Что за письмо-то? – удивился Николай Дмитриевич.- Откуда?
- С Севера, - ответила Нина. – У нашего Паши осталась семья. Сам он, к сожалению умер, но нам написала его жена, Катя. Она воспитывает троих сыновей-подростков…
- Вы ей ответили?
- Конечно. Просили приехать как можно быстрее. Катя сообщила, что уже собирается в дорогу.
- Мне бы хоть одним глазочком увидеть внуков! – снова заплакала Фёкла Дмитриевна. – Боюсь не дожить.
- Доживёшь обязательно. Благая весть, она силы утраивает, - пообещал брат. – Вот, скажи, как бывает! Думали, о Паше больше и не услышим ничего, а у него такая поросль имеется – три богатыря!Ох! Поздравляю тебя, Феклуша. Ты выстрадала свою нечаянную радость. И для нас всех это будет утешением.
После окончания Учительского института в Ленинграде, Алина Николаевна поступила в Киргизский национальный университет, сразу на третий курс. Несколько лет напряжённой учёбы в Университете, а затем несколько лет работы по распределению в глухом уголке страны были наполнены романтикой и жаждой великих свершений. Аля читала стихи, преподавала ученикам необычайно яркие уроки литературы, живо изучала биографии и творчество русских писателей.
Присоединиться к семье она решилась только в 1961-м году. Родственники подыскали ей должность библиотекаря на Бежицком стальзаводе. Но ещё долго не хотели отпускать её чиновники из Киргизии, соблазняя квартирой и хорошей зарплатой. И не отдали ей трудовую книжку – всё надеялись, что вернётся.
Алина страдала. Ей совсем не улыбалась перспектива провести свои молодые годы среди стеллажей с книгами в заводской библиотеке. Но сюжет вдруг повернулся, как в сказке, нежданно-негаданно и очень счастливо для неё. В очередной день она пришла за направлением на трудоустройство в Бежицкий РОНО. В коридоре как обычно толпилась очередь из желающих получить место школьного учителя. Алина и не надеялась, что ей повезёт, отправилась наудачу. Вдруг дверь отворилась, из кабинета навстречу соискателем вышел инспектор.
- Кто здесь Рословцева? – спросил громким голосом и, увидев Алину, вручил ей направление в медицинское училище. – Будете преподавать студентам русский язык и литературу.
Аля онемела от радости. Позже выяснилось, что давнишний ангел-хранитель семьи всемогущий Филипп Кузьмич Корнеев замолвил за неё словечко.
Она без ложной скромности считала себя учителем от Бога, обожала свою профессию и, каждый раз вставая за кафедру, ощущала себя лицедейкой в момент бенефиса. Не прошли даром для неё занятия с актёром Ленинградского драматического театра, который терпеливо обучал будущих литераторов выразительному чтению и умению держаться на публике. Маэстро объяснял, что у преподавателя литературы место за кафедрой или у школьной доски – та же сцена, взошёл и начинается действо. Каждый урок – твой маленький звёздный час.
Алина гордилась тем, что несёт ученикам своё знание и понимание русской словесности, которую так сильно любит и так тонко чувствует. Да-да, именно чувствует, ведь в этом её особое предназначение, её уникальность. «Немногим избранным понятен язык поэтов и богов», как некогда сказал Баратынский.
Семейная жизнь Алины Николаевны не задалась. Она сделала выбор в пользу финансовой независимости и профессиональной состоятельности. Семью ей заменила работа, которая заполняла жизненную пустоту, приносила удовлетворение, радость бытия, сознание собственной значимости.
В 1965-м году Алину избрали депутатом Брянского городского Совета депутатов трудящихся. Списки были опубликованы в областной газете. Вот тут-то и аукнулось прошлое, которое она всегда скрывала. В соответствующую инстанцию пришло письмо, содержащее резкий протест: разве допустимо, чтобы кулацкая дочь стала депутатом?! И хотя это уже не имело значения - после нашумевшего XX Съезда партии, на котором был разоблачён культ личности Сталина - Алина Николаевна ещё долго недоумевала, какому злопыхателю она перешла дорогу, кто знал и помнил её тщательно завуалированное прошлое? Наверное, тяга к написанию поклёпов – неотъемлемое качество некоторых наших соотечественников, сохранившееся ещё со сталинских времён.
Реабилитировали семью Рословцевых в 1992-м году, согласно Закону Российской Федерации «О реабилитации жертв политических репрессий» от 18.10.1991.
Алина Николаевна, трепеща и волнуясь, держала в руках «Дело» своего деда, присланное с Урала по запросу УВД. «Архивное личное дело спецпереселенца Рословцева Дмитрия Самсоновича» состояло из нескольких листов. Первый лист – постановление о высылке – поразил её до глубины души: документ был написан карандашом, безграмотно, корявым почерком и… без печати. Фактическими и грамматическими ошибками изобиловали все листы этой наспех составленной «филькиной грамоты».
- Как оценить это, не нахожу слов! – возмутилась Алина Николаевна.
- У вас хоть «филькина грамота» да сохранилась, - бросилась утешать её женщина-майор, - а у других ничего…
В УВД по просьбе Алины Николаевны сняли для неё копии Учётной карточки и описи дедова имущества. Почему-то экспроприаторы не указали пасеку и дом, перечисляя всё, чем владел дедушка Митя. Наверное, кто-то захотел присвоить их себе.
Алина Николаевна видела тот дом последний раз в 1952-м году, постояла немного рядом со зданием, где прошли ранние годы её детства. А потом на его месте председатель колхоза построил себе хоромы, с мраморными колоннами и бассейном во дворе, какие труженику Дмитрию Самсоновичу не могли привидеться даже в самых смелых мечтаниях. Хотя и был он, как сказано в постановлении «кулаком, эксплуатирующим наёмную силу», мироедом и тунеядцем…
Тётя Аня же до конца дней вспоминала, как больно было видеть ей загрубелые, натруженные руки отца:
В узлах из жил и сухожилий,
В мослах поскрюченных перстов –
Те, что – со вздохом – как чужие,
Садясь к столу, он клал на стол.
И точно граблями, бывало,
Цепляя ложки черенок,
такой увёртливый и малый,
Он ухватить не сразу мог.
Те руки, что своею волей –
Ни разогнуть, ни сжать в кулак:
Отдельных не было мозолей –
Сплошная.
Подлинно – кулак!
А. Твардовский. «По праву памяти»
Своего прадедушку Николая Дмитриевича я не помню, он умер в 1972-м году, когда мне было несколько месяцев от роду. Но в памяти почему-то осталось, как мама возила меня в Бежицу повидаться с прабабушкой Юлей – долгая изматывающая дорога, меня укачивало в троллейбусе, тёмные очертания дома и чей-то чёрный силуэт на крыльце. Вот и всё. Ульяна Трофимовна умерла в мае 1974-го. Мне было два года.
Евгений Николаевич после развода с женой жил в Москве. Иногда приезжал в Брянск, но я с ним никогда не встречалась, даже долгое время не знала о его существовании. Помню, я однажды раскапризничалась в гостях у тёти Клавы. Та строго сказала:
- Будешь себя плохо вести, отправлю тебя к твоим московским родственникам со стороны мамы.
- А у меня здесь есть родственники? – удивилась я.
- Да, твой двоюродный дед. Ты разве не в курсе?
- Никогда о нём не слышала, - честно призналась я.
Так мы и не встретились. Хотя, говорят, Евгений Николаевич читал и даже хвалил мои литературные опусы. Скончался он в 2006-м году.
Бабушку Алину Николаевну в детстве я тоже видела не часто. Она была занята преподавательской деятельностью и своей личной жизнью. Её последний (теперь уже покойный) муж Тихон Фёдорович приходился дедушкой моей подружке по детской площадке Катьке Лыкиной. Катькина бабушка позволяла себе в адрес Алины Николаевны весьма нелицеприятные высказывания, поэтому моя бабушка Ольга Ивановна, едва заметив Лыкину, старалась увести меня подальше от детской площадки. Она не любила такие разговоры. Не в её привычке было обсуждать чьи-то отношения.
Причины Алининой нелюбви ко мне лежали в области, недоступной моему пониманию.
Перед тем как мне предстояло отправиться в гости к Алине Николаевне, Ольга Ивановна долго инструктировала меня, наставляя, как следует себя вести в гостях у бабушки.
- Я всё поняла, не беспокойся, - ныла я, - знаю, что не должна бегать, прыгать и разговаривать до тех пор, пока мне не зададут вопрос.
- А если бабушка Аля спросит тебя, чем ты занимаешься дома?
- Скажу, что учу стихи и прочту то стихотворение, которое мы с тобой выучили накануне.
Умница! – восхищалась Ольга Ивановна, обрадованная сообразительностью внучки.
Она заставляла меня повертеться на месте, проверяя, как сидит на мне новое пальто из зелёного драпа с яркими аппликациями на кармашках. И только после этого передавала меня матери, в компании с которой я обычно навещала бабушку Алю.
Но все ухищрения Ольги Ивановны оказывались напрасными, поскольку, открыв дверь, Алина Николаевна удостаивала меня лишь мимолётного взгляда.
- В кой-то веки, Нина, ты собралась навестить мать, - произносила она обиженным тоном, пожевав губами.
Моя мама смущённо переминалась с ноги на ногу.
Бабушка Аля приводила нас в комнату, обставленную с известным шиком. Она любила, да и до сих пор любит комфорт, а, кроме того, обожает всякого рода безделушки, какими украсила книжные полки и шкафы. Я замирала от восторга, любуясь этими яркими сувенирами, способными вызвать восхищение маленькой девочки.
- Скажи ей, пусть ничего не трогает руками! – просила маму Алина Николаевна.
Я демонстративно прятала руки за спину. Безделушки больше не интересовали меня. Я искоса наблюдала за бабушкой.
Пожилая дама была уже в тех летах, когда искусственная моложавость выглядит, по крайней мере, неуместно. Мелкие аксессуары, призванные, по мнению бабушки Али, подчёркивать достоинства её облика, лишь обличали несоответствие между возрастом и желанием его скрыть. Она выглядела слегка напыщенной. По истечении многих лет это, к счастью, прошло. И с моими детьми Алина Николаевна общается как нормальная любящая прабабушка. С ними у неё полное взаимопонимание. А тогда…
Алина Николаевна предлагала дочери перейти на кухню. Меня же оставляли в гостиной.
- Подожди-ка, - бабушка направлялась вглубь комнаты и включала подсветку аквариума, - я разрешаю тебе подойти поближе, чтобы посмотреть на рыбок.
Оставшись одна, я осторожно приближалась к аквариуму и некоторое время с интересом наблюдала за перемещениями рыбок в густых водорослях. Я могла опасливо поскрести ногтем по стеклу. Золотая рыбка сразу откликалась на звук, подплывала и, уткнувшись толстыми шевелящимися губами в стекло, долго смотрела на меня…
Перед лицом ушедших былей...
© Copyright: Ксения Рословцева, 2012
Свидетельство о публикации №212052200859
Свидетельство о публикации №212052200859
Рецензии