Ранн. дневн. 22 Поленово. Б. Талесник. Шервинский

Ранние дневники 22 Поленово. Борис Талесник. Жанна д,Арк. С.В. Шервинский
 
                Мне 25 лет

1 августа. За мной зашёл Володя Войлоков и мы на катере прибыли в Поленово.
Сначала мы катались на лодке с Ёлочкой Поленовой, потом она ушла домой, а мы остались на воде. Молча плыли вверх по течению. Потом нас сносило вниз по Оке.

Я стояла в лодке и смотрела на деревья и кусты. Вода сверкала на солнце, чернели фигуры людей, отраженные в воде, болотные травы и птицы на берегу.

Вечером ярко и холодно светила луна. После прогулок с Витей Мамоновым я не люблю луну.

Читали стихи у пылающего камина. Втроём с Ёлочкой и Володей гуляли, всё было таинственно, безумно красиво. Ёлочка прелесть. У её сына Феди моцартовская улыбка.

Поленово в соснах ночью таинственно.

Стихи Иосифа Бродского прекрасны.

Спали на сеновале. Внизу переступали кони. Надо перестать бояться смерти.

Я холодна и трезва. Ока и небо – вот две стихии, где мне хорошо, где я относительно свободна. Лес тихий, птицы смолкли.

Пять лет смерти души после того, как Илья Шифрин меня бросил, перестал со мной дружить. Сколько лет будет холод сердечный?

Кто меня согреет, Господи? Кто растопит мой лёд и сделает меня человеком?

2 августа. Смерть пустила корни во мне слишком глубоко. Хоронят самоубийцу, фальшиво играют «Траурный марш» Шопена. Ненавижу такие похороны.

Вечером на открытой террасе мы ужинали и пили водку в честь Ольги Васильевны Поленовой (дочь художника Василия Дмитриевича Поленова). Пили кофе с пирогом. Пришёл Мытник. Начались выступления, я прочла Георгия ИвАнова, Наталью Горбаневскую. По просьбе Мытника дважды прочитала "Новые стансы к Августе". Эти стихи Иосифа Бродского меня завораживают.

Недовольна я собой. Раздражённая, мелкая. Вся замкнута в кольце невежества и ничтожества. Плохая память, ужасные провалы сознания, когда мысль обрывается и болтаешься в пустоте. Неужели это не кончится никогда?

Боюсь я людей. Нет родного. Всё чужое. Оттого и согреться не могу. Иногда меня швыряет к Наталье Львовне.  Обожаю её. Иногда равнодушие, заставляю себя от него уходить.

4 августа. Ходили с Митей Засецким в деревню Бортники. Не дошли, ринулись обратно, не желал вымокнуть под дождем. Пустое лето. Никакого творчества. Писать стихи после Цветаевой, Ахматовой, Ахмадулиной – бессмысленно. Если и не всё сказано, то не мне открывать несказанное.

Вечером пили водку на нашей террасе. Федя нам рассказывал о ЦМШ. Память и мимика у него прекрасные. Милое лицо его. Катя с холодными глазами.

Сегодня я забылась, наконец, не думала о своих пороках.

Играли в волан. Пустое лето без творчества.

Был зловещий закат.

8  августа. С Борисом Талесником, который снял в нашем доме комнату, ходили купаться на Оку почти в темноте. Неистовые линии заката. Я была молодой.

9 августа. Митя считает, что моё уныние улетучится вместе с замужеством. Ой, боюсь, что нет. Мы с ним очень дружны.

10 августа. Борис Талесник говорит, что я похожа на Жанну д, Арк. Втроём мы много хохочем, он нас с Натальей Львовной часто смешит.

11 августа. Лучшее из созданий Божьих после Христа – Жанна д’Арк. Суд над ней напомнил мне местами суд над Иосифом Бродским. Я читаю Марка Твена “Воспоминания о Жанне д’Арк, написанные её личным секретарём сьером Луи де Контом”.

Не понимаю этой жизни, её законов, её связей. Но не отнимай у меня совести, Господи, веди меня и помоги стать чище.

12 августа. В Поленово вечером в темноте сидели на лестнице и читали стихи.

Войлоков сух и меня не замечает. Шаргаев прислал открытку, соскучился, просит зайти.

13 августа. Идя по стопам монаха Варсонофия, раскаиваться не буду, но мне всё здесь надоело, и я по своей невоспитанности и вульгарности этого почти не  скрываю.

Жизнь моя пуста и бесплодна. Эти два месяца промелькнули безвозвратно.

Я тягощусь однообразием. Везде лица, сплетни, транзисторы, в Поленово ад человеческих стад. Я задыхаюсь.

Поленовы прекрасны, но я “где-то в стороне, за бортом” (стихи Иосифа). Я ни к чему не причастна. У меня никого нет. Мне не с кем жить. Не с кем куда-либо поехать.

15 августа. Наталья Львовна утром читала мне письма из лагеря своего старшего сына (от первого мужа) Льва Петровича Засецкого. Неоспоримый ясный ум, строгое течение мысли, интересные находки. На четвёртом году лагерной жизни Лев понял, что душа его свободна.

Нужно ли для это три года быть в неволе?

Какие радости можно ждать от жизни? Человек механизируется, отрывается от земли и становится роботом. Деяния и подвиги никому не нужны. В подвиги возводят обыкновенную доброту. Искусство задыхается в рамках дозволенного. Только музыка ещё может говорить правду, но и для этого нужны титанические силы.

Пора уезжать в Москву. Розовые дивные сумерки.

Прощались с Шервинскими. Сергей Васильевич спросил меня, могу ли я показать ему свои стихи. Я лепетала невесть что - беспомощно и вяло. Сказала, что не считаю свои стихи стихами, что всё уже было, было, а у меня всё чужое, под влиянием Марины Цветаевой. Он на это сказал мне, что состояния людей меняются. И что он не настаивает на своей просьбе.

Потом, прощаясь, я протянула руку Сергею Васильевичу, он неожиданно поднёс её к губам и поцеловал, всё это произошло быстро и молча. На лице его было выражение скрываемого волнения. Я была и удивлена, и потрясена.

Нас  в Москву везли на машине, которую обгоняла машина альтиста Жени Альтмана.

Женя немного напоминает мне Алика Гинзбура, в его манерах есть ребячливость, он остроумен, у него высокий голос, на щеках румянец.

Дивные сумерки обступили нас. Желтели поля, темнели стога сена и леса. Я была в азарте езды.

Где Галка Ум.?

Смотрю недвижимым взором впереди себя - вещи колеблются, шевелятся, наплывают друг на друга.

16 августа. Москва. Вхожу в дом и чую неладное. В моей коммунальной квартире умер дед Василий. Лежит восковое тело страшное своей ненужностью, недвижностью, потусторонностью. Дед умер за несколько минут до того, как я вошла в квартиру.

Врывается сын деда, с диким криком бросается к трупу, ревёт, как зверь. Все окружающие кажутся подчёркнуто живыми в сравнении с этим страшным телом.

Брата Германа нет. Без него я,  как без рук.

Я могла бы обмывать тело деда, даже не испытывая особенного ужаса. Я только не могла бы слушать звуки похоронных маршей. Это выше моих сил. Это кощунство, издевательство над душой, которой смерть неведома. Господи, Ты Один даришь, Ты Один отнимаешь. Упокой душу Василия, Господи.

Изгнать страх перед бедой, смертью, злом... Наверное, это невозможно.

Не тащи меня в эту мокрую яму. Хочу быть деревом. Буду землёй.

На улице смертельно-тоскливо созерцала прохожих. Москва-Матушка, принимай мою трезвую головушку.

Нет, жить можно только на природе. Город опустошает, убивает душу и тело.

И все мы умрём, Господи, неповторимые и похожие, трагические и смешные. Этот клубок желаний, нежности и коварства, глупости, бессилия и комизма распутается, наконец.

Еду в Ленинград. Интересные мысли уходят, как только начинаешь их записывать.

                Питер

Пройдя всё степени греха, человек приходит к Богу.

Не спится. Странные узы налагает бессонница на лицо. Ирония заползает и искажает предметы. Явись очарование, убаюкай, оживи меня. Тёмное блаженство одиночества.

17 августа. Ленинград бесподобен. Не могу вспомнить лицо Иосифа Бродского. Нева тёмно–синяя, лёгкое небо, стремительные облака.

Из фильма «Загадочный пассажир» - «Никто не хочет любить, все хотят, чтобы их любили».

24 августа. Встретили с Наташей К. Гришу Ковалёва на Невском, подхватили его и пошли искать пропитание. Весь день провели втроём, много гуляли и смеялись. Я была легка.

Благодарение Богу, что я ещё могу забыться.

25 августа. Безумно красивый город. Иосиф – это твой город, через тебя струящийся, тебя отражающий, не покидай его.
 
Ленинград дарит мне чувство свободы и лёгкости. В Наташе Кистовой есть кротость движений, жестов. Бродили с ней по Мойке, Летнему саду, были у Петропавловской крепости. Я нарисовала Наташу и Гришу. Безумная Нева. Жить, жить, жить.

В Летнем саду подсела к нам цыганка, ужасом обдала мою душу. Я ощетинилась навстречу ей. Она натрепала всякую блажь, наплела. наболтала, наврала.

В листья деревьев вкраплено золото.

27 августа. От улиц ночных тянет холодом. Хожу в Эрмитаже по одним и тем же местам.

Незабвенная шарманка, старое танго, фокстроты, душещипательные слова и мелодии - всё это уходит.

Лёгкость, свободу, оставь во мне, Господи!

Поэт правит стихиями, его интересует вся жизнь. Художника — всё видимое. Люди берут мою голову, направляют на что-нибудь и говорят: "Смотри, это красиво, это интересно!"

29 августа. В Китае расцветает фашизм.

Питер выдувает меня ледяным бореем. Была в гавани. Ветер сдвигал меня с места. Вода клубится, сверкает нестерпимо. Небо блещет синевой сквозь белые тучи.

Господи, травы, реки, облака, листва – храните Иосифа на земле. Он должен жить, он ваш вестник. Пусть он дышит, пусть смотрит на вас и славит.

Гуляли со Светой Ворониной, пели, импровизировали в старинном стиле. Она интересная девочка, чистая. Когда мы  прощались в метро, она взволнованно перекрестив меня, убежала. Таким вещам не перестану удивляться.

Два часа у Гриши читали Мандельштама. Он не волнует - холодный, прозрачный, и жить в нём невозможно.

Как сердце невесомо. Никого не люблю. Гришу одного люблю.

Наташа проводила меня, закутав в плащ, обнимая и грея своим теплом. Мне было с ней очень хорошо. Только изредка меня несколько раздражала её доведённая почти до абсурда деликатность и воспитанность.

Наташа разбивает меня в пух и прах. Я смиренно её выслушиваю, она права.

В Наташе К. разлита небесная кротость. Она говорит, что у меня улыбка Джиоконды. И чего она только не говорит обо мне, я слушаю и забываю.

Если жизнь — это еда, магазины, танцы, кино, сплетни — отрицаю такую жизнь.

С балкона Иосифа Бродского видна церковь святых Петра и Павла, где, может быть, по словам Иосифа венчались Ахматова и Гумилёв.

Я обошла Казанский собор. Мы помешались на Бродском и на одиночестве.

30 августа. Провожали меня в Москву Гриша, Лютя Затеплинская и Саша Михановский. Саша говорит, что война проверяет человеческую ценность. Но не только война. Лютя тихо положила мне в сумку плитку шоколада.

Сердце устало страдать, оно привыкло оставаться одиноким.

Проезжаю остановку Малино. Проезжаю свою жизнь.

Стихов мне больше не писать. Жалкие усилия для жалких результатов.

Валерий – чудо, я не увижу его никогда. От всего отказаться... Что ж, такая моя планида. Только не лицемерить, только не усыплять совесть.

Иллюстрация: парк у метро Проспект Вернадского. Этот пейзаж очень похож на тарусские берёзы.