Лу - лу и ее зеленая шляпка

               
               

        Когда я второй раз развелся с твердым намерением никогда больше не брать за себя замуж, я переехал  в давно пустующую квартиру моих родителей. Сами они  перебрались в загородный дом, на дачу, которая была благоустроена для зимнего проживания  еще до моей первой женитьбы.  Без скандалов и  судов я оставил своей  любимой жене Наташке и нашим двум детям  почти  все, что сумел заработать за годы смутного времени игрой на бирже, а  это было не мало. После такого поступка общественное мнение, и до того весьма благосклонное ко мне,  единодушно признало меня человеком  благородным, порядочным и даже щедрым.  Разводясь со второй женой, Аллой, я уже не мог разрушить это устойчивое мнение, так как общество, его создавшее, состояло из моих самых близких друзей, родственников, а  главное, моих детей и их матери, моей любимой Наташки.  После ее ухода  мне многое стало безразлично, пропал    даже азарт к биржевой игре. Недавно я и вовсе покончил с этим, доверив мои акции  верному другу и  коллеге Сереге. Столько лет об этом меня просила Наташка, которой надоело видеть меня постоянно  в некоей лихорадке,  амплитуды которой точно совпадали с ростом и падением биржевых ставок, надоело  слышать от меня лишь нечленораздельное бормотание у компьютера. Она нашла молодого физика - теоретика, спокойного, всегда доброжелательного и любопытного к жизни, с которым и уехала в Швейцарию, где он получил долгосрочный контракт.   
       Свою вторую жену, Аллу, я и не любил, кажется. Мне даже имя ее не нравилось.  Детей у нас не было по обоюдному согласию, и  мы разошлись быстро и безболезненно для обоих.  Думаю, что вообще вторично я женился   из-за своей природной лени. Мне было лениво  и скучно  ходить на свидания, сидеть в ресторанах, с трудом поддерживая неинтересный разговор ни о чем, скучно было и когда Алла приглашала к себе, устраивая эти пресловутые ужины при свечах. В конце концов,  мне оказалось проще и менее утомительно сказать ей "давай поженимся", чем долго и занудно объяснять, почему  не хочу этого делать.  Вскоре я очень жалел, что  не преодолел свою лень, и не сказал  твердо  "нет".  Ну да ладно, что сделано, то сделано, зато  теперь я свободен. В свое время я прочитал тогда еще не очень распространенные у нас книги Карнеги, познакомился с учением Хаббарта, других американских  авторов - обоснователей формулы "если хочешь быть счастливым - будь им". Из давно прочитанного в данный момент меня поддерживала рекомендация американских психологов, что нужно примерно каждые пять -  семь лет менять место работы, жительства, круг общения. Я так и сделал. Про  смену жены там ничего не говорилось, но у меня и это получилось непреднамеренно.   
    Я вернулся в отчий дом, покинутый в далекой юности,  в  трехкомнатную квартиру, практически единственную оставшуюся у меня недвижимость после двух  разводов.  Наш дом, так называемый "сталинской" постройки,  когда-то стоял на первой линии к Измайловскому парку. Сейчас, за лесом габаритных бетонных сооружений уже не видно было настоящего леса. Зато березы, рябины и клены, посаженные еще  моими родителями и другими жильцами дома на  обязательных тогда для всей страны апрельских субботниках,  разрослись и вытянулись так, что в ветреный день  ветки   стучались  в окна, а верхушки стволов уходили  за крышу над моим последнем шестом этажом.  Квартира  требовала ремонта, чем я и занялся с удовольствием, которое вскоре улетучилось.  Надоело без конца  выяснять, почему  то или иное сделано не так, не совсем так и в любом случае, плохо.  Да и  собственная затея перестроить холл, соединить  комнату с кухней, а туалет с ванной уже не привлекала меня.    В один момент я рассчитался с работягами и вздохнул с облегчением. Теперь нужно было привести все в порядок,  убрать пыль, помыть полы, окна, повестить занавески и т.д. Мне нужно было найти помошницу, лучше какую-нибудь женщину из нашего дома. Я позвонил матери, справиться о здоровье, настроении, а заодно и спросить, не знает ли она кого-нибудь, кто взялся бы за  уборку квартиры после незаконченного ремонта. Я знал, что мама поддерживает отношения с некоторыми соседками,  регулярно обменивается звонками. Летом две ее подружки приезжают на дачу, оставаясь там подолгу, пока их присутствие не начинает раздражать моего отца, не очень приветливого человека. На мою просьбу мать откликнулась незамедлительно.
    - Сходи этажом ниже, квартира напротив нашей, угловая. Там  и до сих пор живет Люба, помнишь Любу?
     Я не помнил, и мать продолжала объяснять.
   - Ну, девочка, которая была влюблена в тебя, стояла около подъезда, и к нам забегала  по всякому поводу, то луковицу попросить, то соли. Хотела привлечь твое внимание, смешная такая.
   Я смутно стал припоминать какую-то девчушку, действительно попадавшуюся мне не только у подъезда дома, когда я возвращался из института, но и на дорожке к парку, куда шел, чтобы выгулять Чарли, нашего любимца спаниеля. И тут меня осенило.
    - А, это Люба, которая обращалась ко мне "здравствуйте, сударь"? 
    Я с облегчением засмеялся в трубку, радуясь, что  вспомнил.
    - Да, да, она. – тоже радостно ответила мать, потом грустно вздохнула. -  У нее так все трагично в семье случилось. Мать ее и брата одна воспитывала, рано умерла, отец так и не объявился, а сын связался в бандитские времена с рэкетирами, сейчас сидит, а у него осталась жена пьющая и двое детей. Ужас!  Любочка одна совсем, берется за любую работу, чтобы еще и  племянникам помочь. Бедная девочка!
   -Ты о какой девочке, мам?  Любе сейчас сколько? Меньше чем мне, но точно  за тридцать.
  - Ну так и что?  Убраться в квартире сил хватит, а ты заплатишь ей хорошо, уж   я-то знаю.  Дальше она стала цитировать фрагменты того самого общественного мнения, которое сложилось обо мне,  перечисляя мои достоинства. Я уже хотел распрощаться и повесить трубку, как услышал.
  - Подожди, я только хотела предупредить тебя, что Любочка..., - мать как-то замялась, - Любочка немного, как это называется, не совсем адекватная...
  Я насторожился. - В каком смысле?
  - Нет, нет,- успокоила мать,  она не  сумасшедшая, боже упаси. Просто  странная немного, ты сам поймешь, но очень добрая и услужливая,- закончила мать и шваркнула трубкой именно в тот момент, когда я хотел продолжить расспросы. Слово "услужливая" меня покоробило. Оно было таким же старомодным, как и "сударь", но понятие, обозначаемое этим словом,  мне категорически не  нравилось.  За ним крылось какое-то  уничижение -  то, что моя свободная душа не приемлет.
      Дня два - три я пытался сам расставить в шкаф книги, на кухонные полки посуду, размазывал тряпкой  цементную пыль по подоконнику и понял, что мне с этим не справиться. Я решил сдаться и завтра же пойти к Любе. Но вечером, услышав звонок в дверь и открыв ее, я увидел  женщину, которая, не переступая порог, сказала: " Добрый вечер, сударь."   Это была Люба, и она произнесла приветствие  просто и естественно, как  сказала бы,  например, "здорово, Сидоров."  На ней было надето платье из крепдешина в мелкий цветочек, внизу широкий волан, а  на неглубоком вырезе был аккуратно пришит белый кружевной воротничок. Наряд, достойный висеть в хранилище  какой-нибудь киностудии для съемок фильмов о 40-ых годах. Чистые, блестящие, как будто - еще  влажные, из-под душа, волосы были подняты вверх и заколоты на висках, оставляя лицо открытым. Само лицо мне показалось не примечательным , мелкие черты,  узкие глаза, острый подбородок, маленький нос и полное отсутствие косметики.  Я хотел было ответить "добрый вечер, сударыня", но тут же сообразил, что  у меня это получится насмешливо и, не желая того, я мог бы ее обидеть.
   - Проходите, Люба, я как раз хотел идти к вам. Спасибо, что вы пришли. Вам, наверное, мама моя позвонила?
   - Да,- сказала Люба и замолчала.
   - Видите, какой разор у меня. Я один не справлюсь. Вы поможете мне? - В моей  интонации  почему-то появился оттенок подобострастия, как будто не я, а она нанимала меня на грязную работу.
   -  Начать сейчас? -спросила Люба 
    Я несколько растерянно ответил " можно и сейчас".
     - Тогда покажите мне, пожалуйста, где щетки, тряпки, пылесос, моющие средства и куда, что ставить. А вы можете отдыхать, сударь,- произнесла Люба спокойно и величественно как королева, заканчивающая аудиенцию.
  Я тут же послушно и несколько суетливо стал надевать куртку, туфли, завязывать шарф, намереваясь отправиться на дачу к родителям.
    - Люба, здесь много работы, к тому же придется двигать мебель. Вам тяжело будет одной,-  попытался я  отговорить ее от намерения сделать уборку самостоятельно.
    - Не волнуйтесь, сударь. Приезжайте послезавтра с утра. Все будет сделано.
   - Вы  не Люба, а прямо Василиса Премудрая, которая за одну ночь могла и наткать, и дворец построить, - пошутил я, надеясь растопить не очень приятный холодок в нашем общении. Все-таки мы были знакомы с юности, хоть тогда и едва обменялись парой фраз. - Ну ладно, бог в помощь,- сказал я, закрывая дверь. И вдруг услышал.
   - Спасибо, сударь. Только я  не Люба и не Василиса. Меня зовут Лу-Лу.
 Она сказала это радостно, с улыбкой, но без вызова или желания удивить меня. Представившись таким образом, она  сделала что-то типа пируэта. Волан на ее платье  чуть приподнялся, давая на миг полюбоваться стройностью  ног.  Быстро и грациозно повернувшись, она  закончила  «па» театральным поклоном мне, зрителю.
     Я чуть не прищемил себе пальцы дверью.  "Вот и пошла «шиза». Началось",- мелькнуло у меня в голове. Я  остановился, не зная, как отреагировать. А Люба  смотрела на меня и ждала, когда я, наконец, уйду, и она сможет начать убираться. Я не придумал ничего лучшего, как сказать " До свиданья, Лу-Лу, увидимся". В ответ она неожиданно рассмеялась весело и непринужденно, как старому доброму другу. " Всего хорошего, сударь. Поклон  от меня батюшке с матушкой". Я захлопнул дверь и скатился с лестницы, забыв, что есть лифт.
   Я не поехал сразу к родителям. Мне нужен был друг Серега, чтобы рассказать о странной  уборщице,  да и вообще пора было поговорить о делах.    
   -Заночую у него, а завтра с утра рвану к своим, благо наши дачные поселки  недалеко, - решил я, позвонил Сереге,  и он тут же откликнулся согласием.
    С Серегой мы часто перезванивались, и он держал меня в курсе биржевых дел. Но сейчас мне нужно было знать конкретнее, какие виды на урожай ( в  переносном и буквальном смысле, так как мы торговали и  зерновыми) в новых экономических условиях,  а именно в нынешний период кризиса.
  - А, может, вообще продать к черту мои алюминиевые, угольные и прочие акции, пока  они хоть чего-нибудь стоят?- размышлял я, застряв в очередной московской пробке. – Возьму в аренду на полвека чердак над моей квартирой, переоборудую его в фотолабораторию, куплю мощную камеру, а то и две,  компьютер с нужными программами и вернусь к своему любимому делу. Буду разъезжать по городам и странам, привозить ворох снимков, выпущу альбом, организую и оплачу свою персональную выставку… - Голова у меня тихо кружилась от грандиозности предстоящих свершений.
     Пробившись с Можайского шоссе на МКАД и снова застряв в пробке, я продолжал строить  планы на будущее, представляя, как удивлю  друга своим решением применить американский метод и круто поменять жизнь.
       " Да, мне за сорок.  Ну и что? Если я начну сейчас, то через года  3 - 4  могу стать вполне профессиональным мастером. Тем более, есть опыт. А если Серега станет отговаривать, я скажу: « Серега, мы же с тобой в свое время намострячились на свадьбах, корпоративных  вечеринках, проводах в армию, выпускных  балах и банкетах по поводу защиты  диссертаций.  Помнишь, скажу я Сереге,  мы хорошо  зарабатывали и не халтурили. Нас рекомендовали одни клиенты другим. Потом пошло еще лучше. Мы стали спецами по портфольо. Начались всякие кастинги, конкурсы, расцветал модельный бизнес и плодились гламурные журналы. Приезжали девчонки из забытых богом и государством  поселков и городков, и всем непременно нужно было срочно собрать альбом своих фотографий. Они готовы были на все, лишь бы попасть на очередной конкурс "мисс чего-то" Нет, Серега, я не с нуля начну, а тем более, сейчас такая техника. На электронной "цифре" и на "зеркале" сегодня даже дурак вполне приличный кадр может сотворить... 
    Уйдя в воспоминания юности,  я не сразу  опомнился, что мой ряд двинулся, и сзади  нетерпеливо и зло гудят мне, "дятлу".
     У Сереги в большой кухне на дубовом столе уже стояли аперитивные напитки и закуски, на барной стойке были приготовлены граненые стаканы для водки, а сама бутылка шведского "Абсолюта" сверкала  холодильной свежестью. На плите что-то вкусно шкварчало.
      Выпив, закусив, поговорив о том, о сем, я приступил к главной теме.
      "Да,- протянул Серега, захватывая с тарелки ядреную поджаренную шпикачку ( он сохранил к этим колбаскам слабость с голодных студенческих лет).  - Да, повторил он, потом неожиданно рассмеялся, встал и,  подражая  мальчику детсадовского возраста, тоненьким голоском проговорил -   «У меня растут года, будет мне семнадцать. Кем работать мне тогда, чем заниматься?».   Сел, потянулся ко мне, чтобы чокнуться и уже серьезно сказал : " Вован, я понимаю, стресс с этими разводами, Наташка ушла, дети где-то там на швейцарской чужбине.  Но все равно, какое на фик фотоателье? Это пройденный путь. Ты же, как и я, привык к  биржевому пульсу. Это такой драйв, такие адреналивые всполохи. Хуже наркоты. Меняй житуху, я не против,  только так, чтобы  вздрагивать иногда, а то мозги засохнут, да и душа.."
     -Ладно, как бы согласился я.- Проехали. Я тебе говорил, что ремонт закончил?  Ну, не совсем, просто лениво стало. Свернул работы до лучших времен. Вот уберусь, расставлю все, а там видно будет. В этот момент я вспомнил  странную уборщицу по имени Лу-Лу, хотел рассказать про нее Сереге, но почему-то передумал.
    Мы просидели до глубокой ночи, пили, ели, посмотрели интересный матч "Интера" с "Барсой", потом полуфинал Кубка Дэвиса,  потом повтор вчерашних гонок в Монако, потом игру мощных негров в баскет, а потом мы, наконец, пошли спать.  До того как напиться, Серега успел  сообщить ценную информацию по поводу  акций и решительно отверг  идею о продаже моей доли, уверив, что не пройдет и полгода, как все не только стабилизируется, но и пойдет вверх. " Вован,  а чем еще-то торговать? Кроме сырья ничегошеньки нет, а если и есть, как-то оружие и космос, то не про нашу честь, как говорится".  На этом мы и расстались. Я полностью доверял Сереге.
    Вернувшись домой после того, как побывал у родителей,  убедился, что у них все в порядке, включая здоровье  «в соответствии с возрастом», как выразился отец, я просто не узнал своей квартиры. Все сияло такой чистотой и свежестью, какой  здесь никогда не было. Мать, поглощенная работой, не очень следила за порядком в доме, а отцу и вовсе было не до того. Приходили они поздно, наскоро готовили что-то, быстро ели, смотрели последние новости по телику и ложились спать. Я рано начал обедать не дома, а в столовых, блинных и пельменных.
    Я прохаживался по знакомой квартире, не переставая удивляться. Окна сверкали так, как будто стекол вообще не было. Старая кухонная плита, которую я конечно наметил заменить, теперь, отмытая от  копоти , вполне могла сойти за  новую. В шкафу лежало, похрустывая  крахмалом, постельное белье, а в холодильнике, что совсем было невероятно, стояла кастрюля с настоящим домашним борщом,  в миске горкой лежали котлеты. И то, и другое я не ел с тех пор, как от меня ушла Наташка. Алла Альбертовна, вторая жена, не умела и не любила готовить, и мы ходили в ресторан или заказывали на дом то пиццу, то набор суши.
    Я вытащил борщ из холодильника и едва удержался, чтобы не начать его есть  из кастрюли, как известный персонаж  Ильфа и Петрова.  Но я решил делать все неспешно,  устроить себе настоящий семейный ужин, как в былые времена с Наташкой. Я разогрел борщ и котлеты, расставил тарелки, положил приборы, салфетки, достал бокал, налил себе коньяку, включил телик и ... в это время в дверь позвонили. Я как-то сразу догадался, что это Люба, то есть,  Лу-Лу,  и почему-то почувствовал досаду. Нет, я конечно, знал, что мне придется с ней встретиться, рассчитаться, поблагодарить и даже, быть может, договориться на последующие приходы для поддержания чистоты и порядка. Но в тот момент мне совсем не  хотелось этой встречи, заранее  коробило от того, что я сейчас услышу " здравствуйте, сударь". Я открыл дверь, на пороге стояла Лу-Лу, спокойная, доброжелательная, улыбающаяся. На ней было все то же  легкое платье в цветочек,  на голове красовалась маленькая фетровая шляпка темно-зеленого цвета,  руки выше локтя были затянуты в черные ажурные  перчатки  - митенки, через плечо перекинута бархатная сумочка с выпуклым рисунком из бисера.  На ногах вместо домашних тапочек  сияли лаком  старомодные лодочки на высоком каблуке. Тонкие щиколотки  стягивал узкий ремешок. Лу-Лу  сказала : "Здравствуйте, сударь, с приездом".
   - Проходите, я как раз собирался ужинать. Вы столько наготовили. Давайте вместе поужинаем...,- сказал я и потянулся, чтобы достать  еще одну тарелку.
   - Нет, сударь, напрасное беспокойство. Я есть не буду, да и не полагается…
  - Любочка, бросьте,- начал я и осекся.
    Женщина погрозила мне пальчиком и важно произнесла. -  Сударь, меня зовут Лу-Лу. Я буду весьма признательна, если вы запомните мое имя.
    -Прошу извинить меня. Лу-Лу, конечно, конечно.
  Аппетитные запахи борща и котлет плавали в воздухе. Очень хотелось есть, я незаметно  сглатывал слюну как собака Павлова и  решительно полез в сумку, чтобы  вручить приготовленный конверт с деньгами, поблагодарить и проводить уборщицу. Но та остановила меня, правильно поняв жест. - Завтра, сударь, заплатите, завтра. К вечеру деньги отдавать плохая примета.
  Перспектива еще одной и такой скорой встречи с Лу-Лу меня совершенно не устраивала.  Я  настаивал взять оплату за работу сегодня, но она уже открыла дверь, готовясь уйти.  – До свиданья, сударь, приятного аппетита.  Я спешу, простите.
    Дверь  закрылась, а я так и стоял посредине кухни с сожалением сознавая, что уже не хочу ни домашнего борща, ни котлет. Одним глотком махнул  коньяку,  добавил еще. Потом, достав из дорожной сумки пакет начатых чипсов, улегся на диван и стал смотреть какой-то фильм, утешаясь тем, что  быстро засну под длинный диалог главных героев.
   Я проснулся среди ночи, как мне показалось, разбуженный звонком, и не на шутку испугался, решив, что вернулась Лу-Лу.  Я прислушался, но стояла тишина, ни звонков в дверь, ни телефонных не последовало. Я с удовольствием поел, принял душ и лег в кровать, заправленную умелой рукой. Мне не очень приятно было сознавать, что эта "умелая рука" моей соседки. Заснуть долго не удавалось, я злился на себя, что почти страшусь новой  встречи с этой  придурковатой Лу -Лу.
     Я просидел дома часов до 11, ожидая прихода соседки, а потом решил сам спуститься этажом ниже и, не вступая в беседу, смело вручить ей конверт с деньгами и закрыть это небольшое дело, ставшее почему-то проблемой. Я позвонил несколько раз в дверь,  постучал, но ответа не было. Я чертыхнулся и  вышел из дома, так как наметил пройтись по  магазинам электроники и присмотреть себе фотоаппаратуру.
        Мысль снова заняться фотографией все больше нравилась мне. У меня остались несколько неплохих камер, но за то время, что я бросил заниматься съемками, появились мощные цифровые устройства новейшей генерации. Я обошел три известных специализированных магазина. В одном из них к  приятному удивлению, я встретил парня, с которым мы работали когда-то в нашем с  Серегой фотоателье. Он профессионально объяснил мне достоинства той или иной марки, разницу  возможностей цифровой и классической модели и  в конце концов указал на две камеры «хай-класса».   Я прикинул свои возможности, понял, что могу себе позволить купить обе, а так же  необходимое оборудование, аксессуары и  компьютерные программы. Арендовать и переоборудовать чердак мне не придется.  Все вполне уместиться в одной комнате, бывшей спальне, например, которую я превращу в кабинет. Да и потом, я же буду снимать на натуре. Студийные  постановочные  съемки меня   не интересовали.
     Мы договорились, что на следующей неделе он составит список, что надо купить,  укажет  цену и перекинет информацию на почту. В случае моего согласия он  привезет мне все  на дом и  даст соответствующие пояснения и рекомендации.
    Все складывалось, как было  задумано. Настроение у меня заметно улучшилось. Погода была прекрасная, и я решил прогуляться. Я давно не ходил пешком просто так,  и сейчас с радостью  шатался по любимому городу, вновь открывая  прелести  бытия.  Без машины, независимый и свободный, не обремененный ни домашними заботами, ни необходимостью деловых общений или  поддержания наскучивших интимных связей с нелюбимыми женщинами, избавившись от нервического состояния биржевого игрока, я с любопытством  смотрел на прохожих. Я замечал забавные  уличные сценки, с удовольствием бросал взгляд на красивых  девчонок, ухоженных  дам, всматривался в лица  молодых уверенных ребят из поколения  менеджеров. Я фиксировал, как будто  нажав на кнопку камеры,   интересные лица, жесты, походку.  Я внутренне возвращался к себе, двадцатилетнему фотохудожнику, дизайнеру, человеку, полному творческих планов и грандиозных амбиций.   Пешком я добрался с Нового Арбата до  Чистых прудов, сел на лавочку и продолжал  внимательно смотреть на людей, проходивших мимо,  выискивая интересное лицо, оригинальный тип, персонаж, достойный моих будущих  фотопортретов.  Потом я двинулся вниз к Патриаршим, свернул направо, налево. Притормозив  около ресторана "Биржа", я пошел дальше,  не оглянувшись. А ведь там  на протяжении  нескольких лет я ежедневно я проводил  не менее двух часов  за обедом и  до поздней ночи за ужином. Здесь мы с Серегой и другими ребятами обсуждали  торги, анализировали результаты, спорили до хрипоты, намечая дальнейшие действия, подсчитывали убытки или пили за  удачу. Мне было приятно еще раз убедиться,  что я без сожаления повернулся спиной к прошлому и двигаюсь дальше. А дальше я зашел в первое попавшееся кафе, заказал  пиццу болоньезе, запил ее  бокалом кьянти, вышел, сел на метро и поехал домой. Мне все нравилось в моей новой жизни.
     Я подходил к своему подъезду и еще издалека услышал знакомую мелодию, сицилийскую тему Нины Роты из фильма "Крестный отец". Самое удивительное, что мелодию выводил  прелестный женский голос, безукоризненно следуя незатейливыми "на-на" за чуть приглушенным оркестром.  Остановившись у подъездной двери, я поднял голову, стараясь вычислить, из какого окна раздается голос, но  уже через секунду догадался. Это был голос Лу-Лу, и это было ее окно, этажом ниже моего. К тому же, две бабки, сидевшие на лавочке, заметив мое любопытство,  подтвердили  догадку.  -  Это Любка поет, Любка. Она часто так делает: откроет окно и распевает, может, кому и спать не дает,- ворчливо, но без злобы, заметила одна, а другая укорила. - Да будет тебе,  еще  и девяти нет, кто спит в это время?- А потом, уже обратившись прямо ко мне, спросила.-  А поет хорошо, правда? Она и со словами поет, кто понимает,  говорит, что она и оперы может петь. Вот тебе и Любка...
      Бабка засмеялась во весь рот, показывая безукоризненно белые зубы  вставной челюсти,  и сказала.  - Не Любка, а Лу-Лу, сколько тебе раз повторять? Не откликается она на Любку.  Старухи по-девичьи прыснули в ладошки, а я  открыл дверь подъезда, вошел в лифт и нажал кнопку пятого этажа, достав из сумки чуть помятый  конверт с деньгами. Но подойдя к двери Лу-Лу, моя решительность, слегка агрессивная, пропала. Я стоял за дверью, продолжая слушать гениальную мелодию итальянца,  не смея прервать акт почти интимной близости музыки и женского голоса. Потоптавшись около двери Лу-Лу, я пошел к себе. Я сидел, не раздеваясь, открыв балконную дверь и слушал.  Теперь, действительно, Лу-Лу исполняла оперную арию. Это была партия Царицы ночи из "Волшебной флейты" Моцарта, любимого композитора моей Наташки.  Лу-Лу пела и, кажется, не испытывала особых трудностей в сложных руладах.   « …Сто разных хитростей, и без сомненья, все будет так, все будет так, как я хочу..."  Я тихонько подпевал, пока  до меня не дошел смысл слов, которые, как бы прямо касались меня.
    - Ну, хватит,- сказал я сам себе.- Это уже мистика какая-то. Сейчас пойду к ней, отдам этот чертов конверт и лягу спать. Сижу, как последний  идиот  и размышляю, прилично ли войти и расплатиться за сделанную работу. Чушь какая-то. И даже если она мне опять скажет, что на ночь глядя  деньги не берут, я ей просто оставлю конверт прямо у двери. Должна же быть  при входе какая-нибудь тумбочка, зеркало с полочкой, шкаф,-  бормотал я, стоя перед дверью Лу-Лу,  злясь и досадуя на себя, на мать, которая навязала мне эту уборщицу, и на Лу-Лу, конечно, которая поставила меня в это дурацкое положение.
     Неожиданно дверь открылась, и я увидел Лу-Лу, которая смущенно улыбалась -  Добрый вечерь, сударь. Простите, я вас, кажется, побеспокоила своими вокализами? - как всегда церемонно начала  она, но я не дал ей продолжить,  решительно протянул конверт и сказал. - Лу-Лу, возьмите, пожалуйста, а то я на днях уезжаю... Я еще раз благодарю вас за помощь. И за пение тоже. У вас замечательный голос. -  Последнюю фразу я проговорил, уже сбегая по лестнице, подсмеиваясь  над собой, что почти страшусь этой хрупкой странной женщины, которая на три дня заняла значительное место в моих мыслях. И все-таки я услышал ее ответные слова, прежде чем захлопнул свою дверь:  " Напрасное беспокойство, сударь. Мне от вас ничего не нужно, но коли вы так решили...".  Я не дослушал до конца.  Я закрыл дверь,  потом балкон, окна, включил телик, полистал каналы, нашел очередной матч кубка УЕФА, взял банку пива и приготовился смотреть, так просто, без фанатизма, просто для удовольствия, лениво перебирая  в уме сегодняшний день и намечая дела на завтра.            
        К концу недели приятель  из магазина электроники, как  мы  и договорились, доставил мне полный набор заказанной  фотоаппаратуры. Мы просидели с ним часа три, чередуя его профессиональный инструктаж воспоминаниями,  виски и  японскими разносолами, которые мне тоже принесли  на дом.
     На следующий день, в субботу, я решил испробовать новинки и пошел в  свой Измайловский парк. Я бродил по дорожкам парка, останавливаясь у прудов, пробираясь по заросшему берегу речушки Сербрянки, поднимаясь на небольшие холмы, поросшие соснами, снова спуская вниз, к игровым  и  спортивным площадкам, аттракционам,  долго, как в детстве, рассматривал  танки и зенитки у  мемориала Великой Отечественной. Углубившись в дебри, где парк переходил в настоящий лес,  я  наткнулся на поваленное изваяние знаменитой «девушки с веслом», правда, весла у нее уже не было.  Я выбирал кадры с увлечением, наслаждаясь этой работой, предвкушая дальнейший процесс рассматривания и отбора снимков.  Я был доволен невероятно. В отличном настроении я повернул к дорожке на  выход. Где-то справа от меня и совсем близко доносилась музыка.  Это было старое довоенное еще танго из серии "Утомленное солнце..."  Перебивая старческий голос лирического тенора, другой голос, молодой, сильный с характерной прокуренной хрипотцой, прокричал : "Белый танец. Дамы приглашают кавалеров". Я повернул на звуки танго и голоса.
    И тут я увидел нечто такое, что заставило меня остановиться и снова настроить фотоаппарат. На вытоптанной поляне, окруженной кустарником и деревьями, чуть в стороне от основной просеки, танцевала толпа людей. Я сразу заметил, что народ на этой лесной дискотеке был в основном пожилого возраста, явно около 60 и старше. Одеты они были столь странно, что если бы не возраст, я бы принял их за дурашливых ребят, называемых фриками. В поездках по Европе и США я нагляделся на них достаточно.
    Я  встал за двумя сросшимися деревьями, чтобы оставаться  незамеченным,  и приготовился к съемке. Мощная камера позволяла мне приближать объект и делать портретную съемку.  Но я старался поймать в кадр  какого - нибудь  "фрика" целиком, во вест рост. Я беспрерывно нажимал на кнопку, боясь пропустить интересный персонаж, следовавший один за другим.  Вот проплыла пара, исполняя объявленный ди джеем вальс бостон. Женщина была одета в длинное  платье на узких бретельках.  Тонкая блестящая ткань плотно  обтягивала  пышные формы,  и казалось, что ее осторожные движения вызваны не ритмом танца, а боязнью, что швы по бокам и молния сзади  разойдутся. Партнер, едва доходящий своей даме до плеча, не только не совпадал по комплекции и росту, но и по наряду. На нем был спортивный костюм явно с чужого плеча,  да еще порядком потрепанный, очевидно от многоразового  использования  на  рыбалке или  тур походах,  на ногах -  потертые кроссовки. Впрочем никто из танцующих, наверняка не замечали этой разницы или несуразицы.  Мужик в старых кроссовках и женщина в вечернем платье  двигались, прижавшись друг к другу и без напряга демонстрируя искреннее удовольствие от танца и полнейшую гармонию чувств. Но большинство пар состояло только из женщин. Некоторые из них, собравшись в кружок, танцевали, как кому хотелось, независимо от мелодии и ритма музыки Они выделывали ногами и руками нечто, напоминающее то ли  школьную зарядку, то ли упражнения из комплекса физиотерапии. Я перевел объектив, и на дисплее у меня обозначились две старушки. На обеих были коротенькие, чуть ниже колен плиссированные  юбочки и капроновые просвечивающие блузки, у одной в горошек, у другой в полоску.  Моя камера проследила, как  эта пара остановилась, и одна из женщин стала протирать запотевшие очки. В это время на них налетела, споткнувшись, другая однополая пара. Все четверо засмеялись, отошли в сторону и, продолжая хохотать,  достали из сумочек пластмассовые стаканчики, потом  появилась четвертинка водки, которую тут же  быстро и весело разлили и выпили. Я сделал пару снимков этой компании и поспешил зафиксировать  вальсирующего отставного полковника. Он  передвигал ноги четко, по военному, наверняка просчитывая про себя такт. Мундир старого покроя, полный орденских колодок, сидел на нем  ладно и  молодцевато. Высокий воротничок  белой рубашки, наверное, был слишком накрахмален, что заставляло  полковника  вытягивать шею и подбородок. Получалось, что он  сосредоточенно вглядывается вдаль, как будто ожидая приближение  танковой атаки.  Его даме, одетой в темное бархатное платье с длинными рукавами и закрытым верхом,  наверняка было жарко и душно, но она улыбалась и восхищенно смотрела на партнера,  легко подчиняясь его бессловесным  указаниям.
   Медленные танцы кончились, и голос массовика - затейника воодушевленно объявил:  " По просьбе нашего несравненного Семена Федоровича танцуем зажигательный латиноамериканский танец  "Ча-ча-ча". Народ подался к краю танцпола, освобождая, как я понял, место для Семена Федоровича. И действительно, при первых бравурных звуках музыки на середину  одним прыжком выскочил высокий худой старикелло в светло-голубом костюме  профессионального участника конкурса бальных танцев. Костюмчик болтался на нем, давая понять, что когда-то тело его хозяина  было мощным и сильным, полным жизнью и  накаченными  мускулами. Теперь  брюки  свисали с тощих ягодиц, а подагрические колени  торчали сквозь  ткань.  Партнерша, тоже, видимо, прошедшая  школу бальных танцев где-нибудь в провинциальном Клубе офицеров,  вполне грамотно отбивала ритм и крутила бедрами в соответствии с установленными канонами  афро-кубинских танцев. Никто  не решался вступить в круг, где действовали профессионалы, пока туда не устремился мужичок в спортивном костюме, который сначала прошелся в присядку, потом привстал и, вихляя задом , как будто пародируя старикеллу в голубом костюме, жестами стал зазывать свою даму в вечернем платье. Та, немного стесняясь, вышла,  за ней потянулись другие, а  вскоре вся поляна  заполнилась танцорами. Как только кончился "ча-ча-ча",  без паузы последовали самбо, румба и пасо добле. Все азартно и радостно отплясывали,  ничуть не смущаясь  смелыми вкраплениями элементов русской кадрили, камаринской или польки - бабочки. Я развлекался от души,  глядя на монитор, где мелькали пары.
      Как вдруг, сердце у меня прыгнуло и застыло. Я увидел Лу-Лу.
      Я так растерялся, что не нажал кнопку спуска, и Лу-Лу проскочила, не успев попасть в кадр. Она скрылась где-то на противоположной стороне, не видимая за многочисленными телами. Я ждал, и она появилась.
      Лу-Лу облетала толпу, не смешиваясь с ней. Она танцевала одна, вне круга,  по его внешней  стороне. На ней было все то же платье в цветочек, вокруг шеи развевался шелковый шарф,  маленькая темно-зеленая шляпка не давала разлететься длинным каштановым волосам, а устойчивый , хоть и высокий каблук ее лаковых туфель, позволял  делать  пируэты, арабески и даже крутить подобие фуэте почти классического образца. В довершении к наряду, в одной руке она держала большой веер с японским рисунком, в другой - маленький золотистый колокольчик. Она выделялась не только своей молодостью,  виртуозностью и легкостью, странными аксессуарами, но главным образом, своей полнейшей отрешенностью от происходящего вокруг нее. Казалось, что вообще, кроме нее никого и не было. Она как будто парила над  этими фриками, в упоении от самой себя, от танца, подчиняясь некоему внутреннему ритму и состоянию души. Она ни на кого не обращала внимания, но и на нее никто особо не смотрел, может быть, давно привыкнув к странной одинокой танцовщице. Я беспрерывно снимал, перебегая от одного укрытия к другому,  даже выдвинулся вперед, устроившись совсем близко к поляне, забыв про осторожность, ожидая очередного тура Лу-Лу.  Но она что-то не появлялась, зато я внезапно за спиной услышал : "Добрый вечер, сударь".
     Я вздрогнул, как застигнутый на месте преступления воришка, оглянулся и стал, что называется, "шаркать ножкой", извиняясь за что-то и рассыпаясь в комплиментах по поводу ее танцевального мастерства. Лу-Лу прослушала, улыбаясь,  мою не очень внятную речь, а потом, погасив улыбку, строго спросила : " Вы никуда не поехали? Вы собирались куда-то, сказали, что уезжаете... Что-то случилось? Я могу помочь?"  Я поспешно стал объяснять, что задержался, но обязательно поеду, ничего не случилось, спасибо, помощь не требуется. Я уже и не знал, что прибавить в свое оправдание и снова начинал досадовать и злиться и на себя, и на Лу-Лу, за то, что она очередной раз своими вопросами и поведением поставила меня в тупик. Неловкая  пауза грозила затянуться, но в это время неунывающе-бодрый голос ди джея прокричал в микрофон : " А сейчас, как всегда, заканчиваем  наш незабываемый вечер песней. Друзья, караоке. Поют все. Лу-Лу, просим на сцену". Послышались крики: " Лу-Лу, Лу-Лу, петь хочется."   Лу-Лу рванулась было к сцене, потом остановилась, развернула веер, тут же  быстро закрыла. Послышался хлопок и    нежно звякнул колокольчик. Она сделала поклон, что-то типа книксена или реверанса,  сказала : " Простите, сударь.  Я должна идти. Всего доброго. Счастливого пути", и в момент скрылась.
    Народ сгрудился около сцены. Лу-Лу не спрашивала, что поставить. Она сама выбирала песню, и если находились желающие, она подносила солисту микрофон, помогала удержать мелодию, а если никто не вызывался петь, она солировала и делала это замечательно.
   В парке стало заметно темнее. Над площадкой зажегся тусклый свет лампочки кое-как укрепленной на столбе.  Высокий,  чуть изогнутый вверху столб, чем-то напоминал старика в светло-голубом костюме, профессионального танцора «латинос».  Болезненно - желтый свет лампочки сразу навеял скуку и грусть,  лица участников  дискотеки тоже стали бледно-желтыми,  постарели, обозначились морщины, в выражении глаз появилась усталость и растерянность. 
      Я не стал дожидаться окончания «незабываемого вечера», сделал несколько кадров  любителей караоке и самой Лу - Лу с микрофоном и поспешил домой.  Я был полон впечатлениями от прогулки, творческий подъем еще не прошел и я, перекусив  что-то, выпив рюмку – другую водки, приготовился просмотреть отснятое за сегодняшний день на  экране компьютера. Я старался объективно оценивать  результат своих творческих усилий и без натяжки нашел  несколько кадров,  вполне достойных с профессиональной точки зрения. Я был доволен, учитывая значительный временной перерыв, когда я вообще не занимался фотографией, можно было .  Утренние снимки  гуляющих в парке, а также  кадры с птичками,  цветами и деревьями кончились, пошла серия снимков на  танцплощадке.  Я  рассматривал стоп-кадры  стариканов, которые собрались в  летний  вечер на свою дискотеку, и  меня все больше одолевало что-то вроде угрызения совести.  Творческий  подъем, азарт охотника, с удовольствием оглядывающий свою добычу, пошел на убыль.  Я отправился на кухню выпить еще рюмку водки, потом вышел на балкон. Вечерний ветер наклонил ветку березы прямо ко мне, коснувшись щеки. Листья  сохранили дневное тепло и нежность. Было тихо и грустно. Я понял, что вряд ли посмею  отпечатать и выставить эти снимки  на какой – ни будь  выставке, предложить на конкурс или издать отдельный альбом. И дело было даже не в качестве фотографий. Я просто не имел права делать этого, вот и все.
   Я вернулся к просмотру, зная, что дальше последуют кадры с Лу-Лу, и  почему-то интуитивно опасаясь этого.
     Я нажал клавишу,  и во весь экран   вспыхнуло изображение танцующей Лу-Лу. Лицо было повернуто прямо в объектив.  Взгляд был чистый и ясный, незамутненный мирской суетой, проблемами о хлебе насущном, не озабоченный  затаенными страстями, страхом грядущего дня  или неприятными воспоминаниями  о прошлом. Прозрачный взгляд   Лу-Лу как бы  проходил сквозь зрителя, устремляясь куда-то вдаль, за горизонт. Появлялось  желание  тоже устремиться туда, вслед за этим взглядом, воспарить к голубым летним небесам, оставив земную рутину бытия.  Я не мог перевести кадр, оторваться от созерцания этой странной женщины. Ее образ приковывал к себе, завораживая почти мистической  тайной, которую хотелось разгадать, но и  почти раздражал тем, что не удавалось это сделать. Отрешенность взгляда действовала сильнее, чем, предположим, явный призыв обратить на себя внимание. Однако, наивное, искреннее безразличие к  зрителю, в данный момент, ко мне, почему-то задевало  самолюбие,  вызывая  упрямое  желание  разрушить это непозволительное превосходство. 
     Я вставал, прохаживался по квартире, выпивал,  выходил на балкон  передохнуть, перед тем, как  перейти к просмотру следующих кадров. Я хотел сбросить с себя некое подобие наваждения, хотел разобраться со своими чувствами. Где-то ближе к ночи, взглянув на очередной снимок  соседки,  мне вообще стало казаться, что я не знаю этой женщины.
 Я же помнил, что у той были мелкие и не очень выразительные черты. Ничего особо выдающегося, запоминающегося. А тут на экране весь ее облик сиял  красотой и значительностью. Я  смотрел на  лицо незнакомки с притягательно-загадочным взглядом широко расставленных глаз, безупречными линиями подбородка и шеи.  Мягкие грациозные изгибы чуть приоткрытых губ были столь четко обозначены, что помады и не требовалось, да ее и не было. Изящная форма носа с тонкими ноздрями удивительным образом повторяла абрис губ, а высокие скулы подчеркивали азиатский разрез глаз. Я любовался этим лицом, восхищаясь, не переставая вглядываться и находить в нем все больше прелести.   
      Я знал эту Любочку под прозвищем  « здравствуйте, сударь» с юности,  она назойливо мелькала  когда-то передо мной по нескольку разу в день, и мне в голову не приходило присмотреться чуть внимательней.  Боле того, я вообще  непроизвольно старался избежать встречи.  Сейчас, увидев  ее  спустя почти двадцать лет, я так же  не придал этой встрече никакого значения, вновь не обратил внимания  на ее лицо, выражение глаз или  фигуру. Почему же,  застывшее мгновенье, зафиксированный кадр вдруг открыл мне то, что я никогда не мог или не хотел увидеть  раньше?  И почему, черт возьми, эта сорокалетняя женщина  завладела моими мыслями, сознанием, чувствами?  Почему, в конце концов, следуя как будто ее указаниям, я сейчас закажу по Интернету билет на путешествие, все равно куда, только  чтобы подтвердить свои слова о скором отъезде, оправдать свое вранье?
      Когда  рассвело,  я все еще сидел перед монитором, ошарашенный и обессиленный увиденным.   Да, я любовался  фотографиями женщины, восхищаясь ей и как мужчина, и как эстет -художник. Но я совсем не хотел поутру встретиться с ней живьем. Более того, меня просто пугала эта возможность.
      Окна моей квартиры  выходили на восток,  я задернул шторы и лег спать. Но спокойно спать мне  мешало совсем не яркое утреннее солнце. Во сне Лу – Лу сошла с экрана и  появилась  ясно, реально.  Я ощущал ее, я чувствовал ее, прикасался к ней,  целовал ее. Я хотел ее, и меня охватывал и ужас совершаемого, и сумасшедшее желание совершить это.  Мы стояли на горе над морем, а рядом стоял  мальчик, и это тоже был я. Мальчику хотелось спрыгнуть со скалы в море,  но он боялся. Лу-Лу отодвинулась от меня, подошла к мальчишке и толкнула его в синюю бездну.  Я не то  закричал,  не то застонал и проснулся.   Я хотел поваляться еще, поразмышлять, как вдруг ощутил влагу на простынях и, чертыхнувшись, вскочил, сдернул постельное белье и запихнул его в стиральную машину.  «Старый  дурень,- громко сказал я сам себе.- Поллюции как у мальчишки тиннейджера. Ну и  развезло меня. Чего только не бывает». Но во сне была и вполне реальная картинка. Как-то на отдыхе в Крыму с родителями,  я однажды забрался на скалу, чтобы нырнуть оттуда.  Я долго стоял  на вершине, не решаясь спрыгнуть вниз головой. Отец злился, мать кричала на отца и на меня, а я, охваченной страхом, все медлил сделать маленький последний шаг и полететь вниз, в устрашающую прозрачную глубину. Я видел камни, торчащие оттуда, и мне казалось, что я обязательно расшибу голову.
        Я решительно подошел к компьютеру, включил Интернет, в  пять минут выбрал ближайший рейс, он оказался до Вены, а мне было все равно куда,  забронировал, оплатил  билет, отпечатал,  лихорадочно собрался, заказал такси и помчался в аэропорт.
       Три недели я мотался по Европе. Я неплохо знал не только основные магистрали соединяющие  страны, но и пути-дорожки между городами и поселками, да и подробные карты у меня сохранились.  Когда-то мы с Серегой, прилично заработав на корпоративах и свадьбах, осуществили свою заветную мечту, совершив,  если не кругосветное путешествие, то прочесали европейские страны сверху до низу. Мы начли с Выборга,  добрались  до Скандинавии, оттуда спустились  к Средиземноморью,  потом от Гибралтара на теплоходе поплыли к Нормандии,  оттуда пересекли Европу  поперек и  вернулись домой через Брест. Хорошая была поездка.
       Но и сейчас получалась, вроде, не хуже. Я полюбил Вену сразу, с первого взгляда, когда мы с Серегой задержались часов на пять на центральной площади, переходя от одного музея к другому, напротив, передохнув в очередном кафе, уютном и ароматном как старый бабушкин дом. На этот раз я больше бродил не по музеям и выставкам, а по паркам, набережным и маленьким улочкам. Везде я находил достойные объекты для снимков. Потом был Париж, и там меня вдохновили карусели в Люксембургском саду. У меня получалась целая серия снимков « Дети на каруселях», складываясь в некий видеоряд к музыкальной пьесе  неизвестного композитора. Мне самому эта серия очень нравилась. Из Парижа я поехал к своим детям и бывшей жене, созвонившись и договорившись предварительно. Они жили в небольшом шале в швейцарских Альпах. Наш российский физик, нынешний муж моей Наташки, вполне преуспевал в  этой благополучной стране.  Взрослые меня встретили дружелюбно,  дети радостно. Я провел с ними два дня, и мы вместе придумывали сценки для съемок. Маленький Никитка кричал мне, скорчив очередную рожицу, « пап, фоткай меня», а старшая Алиса, неуклюжий подросток,  переодевалась несколько раз в мамины платья, надевала туфли на высоком каблуке и требовала сделать ей «портфольо».  Разумеется, она хотела быть моделью. А сами предгорья Альп, как ни странно,  не очень меня вдохновили на съемки.  Виды были настолько безупречно красивы, что напоминали увеличенные во множество раз сувенирные открытки, которые продавались повсюду.
     Из  Швейцарии я отправился в Италию на поезде, потом в Испанию самолетом, а до Греции, острова Родоса, долго плыл на теплоходе. У меня были еще планы заехать на турецкое побережье, но внезапно мне надоело путешествовать и, проверив свой баланс, убедившись, что все в порядке, я купил себе новый билет и тут же чартером  вылетел с острова  в Москву. 
      Из аэропорта я поехал прямиком на дачу к родителям, повидаться, да и разгрузить дорожную сумку, полную сувениров разного рода для мамы. Она по-детски обожала подарки, особенно завернутые, с ленточкой, как на Новый год.
  Я вывалил  все на широкую тахту, мама стала открывать коробочки и пакеты, а мы с отцом отправились на веранду, выпить, закусить и выкурить  «тоскани». Эти тонкие коричневые цигарки со вкусом сигарного табака когда-то очень нравились моему отцу. Он давно бросил курить, но эти при случае всегда выкуривал с удовольствием. Вскоре мама, очень довольная подарками, разрумянившаяся и помолодевшая, появилась на веранде в парижской  обновке и позвала нас к столу.
     После чая отец ушел к себе. Он пристрастился к игре в покер с виртуальными партнерами по Интернету и просиживал у компьютера до глубокой ночи. Мама ворчала, но пристрастие оказалось весьма устойчивым. Мы с мамой вернулись на веранду. Я сидел, наслаждаясь покоем, теплым подмосковным вечером, невнимательно слушая новости, которые излагала мама, легко, как всякая женщина,  переходя от одной темы к другой, от политики к рассказу про урожай огурцов на грядке, про  коварство некой  Антонины Львовны,  удачную женитьбу племянницы, засидевшейся в девках и так далее. Я был рассеян, пока до моего слуха не донеслось: « … Нет, представь, ее брат – зэк, досрочно вернулся, жена его не пустила, так он приперся к Любочке, да еще дружка своего по зоне привел… Бедная Люба, каждый день теперь там пьянки – гулянки, приходят еще какие-то забулдыги. Соседи уже и в милицию обращались, в полицию то есть …».   
     За прошедшие недели я не то чтобы забыл думать о Лу-Лу, а просто не вспоминал, заполненный впечатлениями, информацией, съемками, встречами с детьми и Наташкой. И вот в первый же день возвращения в Москву, я слышу ее имя, и меня снова охватывают противоречивые, смешанные чувства непонятной тревожной радости  и  острое  ощущение беды, которая как бы и меня коснется. Не показывая матери свою заинтересованность, стараясь сохранить ленивую беспристрастность в голосе, я попросил рассказать  подробнее, что случилось у моей соседки.         
     Я прослушал всю историю с комментариями, постоянно вставляемые матушкой. Суть сводилась к тому, что Любочка взяла племянников, шестилетних близняшек, мальчика и девочку к себе, боясь, что их заберут в приют,  поскольку у их матери был длительный запой. А тут вернулся из заключения брат и поселился у сестры, жил и пил за ее счет, ругал и бил детей просто так, по пьяной дури. Еще хуже стало, когда к нему стал захаживать его дружок, который соскочил немного раньше. Этот  не только дневал, но и оставался ночевать в квартире Любочки, приставал и к ней, и к детям. Люба  не вызывала милицию, стараясь справиться сама, понимая, видимо, что брата могут опять упечь в тюрягу, а  при таких родителях опека точно начнет процедуру лишения родительских прав. Она бы с радостью забрала ребятишек к себе, но у нее нет постоянного заработка, да и кто-то из соседей уже доложил кому следует, что у родной тети имеются отклонения и странности, которые вызывают сомнение в ее вменяемости.
      Я еле дослушал до конца рассказ, потому что  у меня нарастало беспокойство и желание  ринуться к Лу-Лу на помощь немедленно, защитить ее, позаботиться о ней. Мать удивилась, что я заспешил домой, хотя по приезде заявил, что останусь у них на денек,  и она уже приготовила кровать в моей комнате наверху.  Но  уговаривать не стала,  напомнив только, что я с отцом выпил виски, а я  еще и пива. "Да и вообще надо хоть немного отдохнуть после перелетов, поспать пару часиков, а утром поедешь... Если уж  решил". Последние слова она добавила, метнув на меня проницательный материнский  взгляд, давая понять, что догадалась о причине моей торопливости. В подтверждении тому она, чуть не со слезами умиления, принялась  перебирать вслух мои достоинства. Вновь пошли устойчивые выражения о моем благородстве, желании помочь ближнему...  Это было уже лишним, а потому я  прижал ее голову к себе и крепким сыновним объятием перекрыл фонтан красноречия.
      Не раздеваясь, я прилег на кровать, провалился в сон, но как и намечал, проснулся в половине пятого утра, тихо спустился, выпил глоток остывшего кофе, завел машину и помчался в Москву.
      Может быть, я думал, что у подъезда дома услышу крики и вопли, обнаружу отряд полиции, толпу людей, увижу какие-нибудь криминальные сцены наподобие тех, что заполняют  экраны телевизоров.  Но меня встретил лишь наш дворник, таджик Алик, которого на  самом деле звали Фарид. Мыча какой-то мотив, он спокойно и размеренно  двигал метлой по асфальту. " Доброе утро, Володя, - сказал он, улыбаясь. - Хороший погод стоит, да? И мусор мало, и лист еще не упал, хорошо." В знак согласия я молча кивнул головой и спросил: " Все тихо - спокойно в нашем королевстве?"  Алик засмеялся, сверкнув золотыми передними зубами, а потом, посерьезнел, выкатил черные глаза, перестал размахивать метлой  и, оглянувшись по сторонам, зашептал : " Сейчас тихо, милиция забрал брата Любы, он такой пяный, такой плохой был, кричал сильно, грозил всех убить. Очень плохой был. А детей тоже забрали, сказали пока в приют, а там как будет, неизвестно. Плохо, плохо. Мама - папа жив, а дети  сироты". Алик - Фарид поднял голову и быстро произнес молитву. Я понял только знакомое  "Аллах акбар".
        Целый день я пытался занять себя каким-нибудь делом, сосредоточиться на чем-нибудь.  Я хватался разбирать книги, большая часть которых годами стояла на полках невостребованной, потом доставал дрель, дюбели, шурупы, решая развесить, наконец, снятые еще во время ремонта картины, офорты и фотографии. Но едва начинал сверлить, как бросал все и выбегал на балкон, прислушиваясь, не раздадутся ли крики и призывы о помощи. Немного успокоившись, я садился за компьютер, куда переносил фотографии, сделанные в Европе.  Я принимался просматривать снимки прелестных француженок за столиками в кафе, - определенный фоторемейк  "Любительниц абсента" Пикассо; старых дам в розовых и голубых платьицах, гуляющих в Люксембургском саду, хохочущих детей  на каруселях...  Но эти  «картинки с выставки» ничуть не успокаивали меня, скорее, наоборот. Спокойно-радостные лица, возникающие на экране,  застывшее на них выражение благодушия, толерантности к миру и к людям его населяющих, резко контрастировали с тем, что происходило со мной. Я не мог справиться  с возникшим и все усиливавшимся ощущением угрозы,  меня не покидало состояние  тревожности. Конечно, я время от времени прикладывался к спасительному для русского человека стакану водки. Но это не помогало.
    Обоснованность моей тревоги подтвердилась, когда наступил вечер. В открытые окна квартиры и  балконную дверь с нижнего этажа,  из квартиры Лу-Лу ко мне  вдруг ворвался испуганный крик женщины, который тут же заглушила грубая мужская брань, грязный мат, потом снова зазвенел  молодой сильный голос женщины.  Лу-Лу требовала  "сударя" уйти и больше никогда не появляться. Я выскочил на балкон, свесил голову и увидел, что из окон моей соседки вниз летят посуда, вещи, обувь, потом полетело знакомое платье Лу-Лу с веселыми цветочками, ее сумочка вышитая бисером, веер и зеленая фетровая шляпка. Я выбежал из квартиры, скатился с лестничного пролета и забарабанил в дверь Лу-Лу. Крики и шум стихли, зато из других дверей на площадке и этажом ниже,  послышались возмущенные голоса, призывы прекратить безобразие, угрозы немедленно вызвать полицию.  А я  стоял и не знал, что предпринять дальше. Я мгновенно осознал, что Лу-Лу не позовет на помощь сама. Тогда что?  Пытаться звонить и стучать? Требовать открыть дверь?  Но ведь я  никто для Лу-Лу, практически незнакомый человек, и она для меня тоже. Может быть, она совсем не желает  моего личного заступничества, да и вообще ничьего участия. Ей будет стыдно и неудобно. Я стал  подниматься  к себе, замедляя шаги, останавливаясь и прислушиваясь, готовый тут же вернуться и вмешаться. Но за моей спиной вновь было тихо. Я вернулся, прошел на кухню, задумчиво выпил немного водки. Водка казалась отвратительной.  Сам себе я тоже был неприятен. Покойная бабуся сейчас бы "пригвоздила" меня,  определив подобное  поведение  как  "типичный случай проявления ложной интеллигентности", что-то в таком роде. Она  была преданным членом партии и профсоюзным деятелем с большим стажем,  всегда  без труда находила выверенные максимы для всяких отщепенцев и негодяев.
        Я вышел на балкон, посмотрел вниз. Балконная дверь квартиры Лу-Лу  в этот теплый вечер была открыта, и я услышал прекрасное контральто Лу-Лу, измененное едва сдерживаемыми рыданиями:  « Сударь, я прошу вас, умоляю, уходите».  Внезапно раздался грохот, звон разбитого стекла. Что-то тяжелое упало внутри квартиры Лу-Лу,  что-то загремело, покатилось.  Я рванулся   вниз, уже не раздумывая и не размышляя, как фальшивый  интеллигент. Я дубасил в дверь ногами и руками, я тянул ее на себя, дергал за ручку. Из  квартиры напротив, высунулась женщина и, показав на секунду испуганное лицо, тут же скрылась, но появился мужик с ломиком. Теперь мы вместе пытались взломать дверь, откуда громко слышались крики, стоны и звериный ор: " Я тебя предупреждал, Любка, если  Мишку посадят, я  тебя, паскуда, тоже засажу или каждый день буду приходить с корешами и каждый тебя по очереди иметь будет, а я сейчас начну... сука дефективная."  Мужик с ломиком крикнул в сторону своей квартиры,  уверенный, что жена стоит рядом и наблюдает в "глазок" происходящее на площадке :  " Вера, звони , вызывай полицию и скорую на всякий случай".
      И тут меня осенило, что в квартиру можно войти через  балкон. Надо только  спуститься с моего,  на этаж ниже и  ближе к торцу дома. Я вылетел во двор, где оставил машину. Около подъезда  уже собиралась толпа любопытных. Я открыл багажник, надел перчатки, достал трос и потащил в подъезд. Протаскиваясь с тросом  через пятый этаж, я увидел, что мужик с ломиком упорно ковыряет замок, чертыхаясь и матерясь. Он посмотрел на меня, понял, что я задумал,  и одобрительно махнул головой. 
     Балконы в нашем "сталинском" доме были небольшие, но зато с прочными чугунными решетками. Я ловко зацепил крюком за основание ограждения и без колебания  ухватился за гладкий трос. Главное теперь было не проскользнуть  дальше, мимо нужного мне балкона, так как трос спускался гораздо ниже. Но мне помогло мое юношеское увлечение скалолазанием. Достигнув  решетки  балкона Лу-Лу,  я   остановил скольжение тела, ухватившись одной рукой  за  железный бордюр, перемахнул его, отпустил трос и не медля, прошел с балкона в квартиру.  Я услышал, как входная дверь с треском поддалась и распахнулась. И  в этот же момент, разнесся страшный, нечеловеческий рык, переходящий в протяжный жуткий вой, который заполнил  собой не только квартиру, но кажется и весь дом, двор, сквер, дорогу, перекрывая другие шумы, и звуки.  А потом наступила  тишина. Я не успел отойти от  порожка, разделяющий балкон и кухню. Я видел, как на противоположной стороне в дверном проеме застыл  мужик с ломиком. Мы стояли,  потрясенные увиденным. Было очевидно, что мы опоздали. Посередине разоренной квартиры перед нами стояла Лу-Лу, раздетая почти до гола, растрепанная и растерзанная. Она не двигалась, руки были опущены, а на лице, избитом и окровавленном, играла страшноватая  своей  сумасшедшей отрешенностью наивная улыбка. Лу-Лу сказала, не обратив внимания, что нас двое : " Добрый вечер, сударь.  Мне надо уходить, я спешу..."  Пауза.  Затем, чуть повернув голову в сторону, прибавила:  " Там какой - то человек. Лежит.  Он не двигается. Возможно, его убили».
       Удивительно, но даже сейчас, имея столь жалкий вид, Лу-Лу сохраняла парадоксальное достоинство.  Интонация, с которой она произнесла чудовищное признание, лаконизм фразы,  этот горделивый поворот головы на высокой стройной шее в сторону поверженного преступника, застывшая на лице маска с растянутым ртом, делали Лу-Лу похожей на  гениально играющую актрису в сцене древнегреческой трагедии, а не на вульгарную участницу криминальной российской бытовухи.   
         За стеной  послышалось  торопливое громыхание многих ног в сапогах, стукнула дверь лифта, и в квартиру ввалился сначала отряд полицейских, а следом вошла бригада "скорой".  За минуту до того, я, преодолев оцепенение, стащил с кресла плед и накрыл им Лу-Лу. Прибывшие полицейские  застали меня, когда я, обняв Лу-Лу,  шептал ей (или себе, не знаю), что-то утешительное.  Несмотря на значительность случившегося, взгляд мой фиксировал какие-то мелочи, детали, которые застревали в памяти. Так, я зачем-то обратил внимание,  что Лу-Лу не прижалась ко мне, как сделала бы инстинктивно любая другая женщина, почувствовав мужское плечо, защиту,  но оставалась сама по себе, напряженная, холодная, как тот стальной трос, на котором я влетел к ней на балкон. Затем,  взглянув на пол, я  заметил, что среди разбитых горшков с комнатными цветами, целым остался один с  алой геранью, я  наблюдал, как  молодой парень осторожно и аккуратно собирает осколки  хрустальной вазы с каплями крови,- возможного орудия убийства. Открытые и скособочившиеся дверцы встроенного шкафа  открыли мне  скромный гардероб его хозяйки:  на одной вешалке свисал, еле удерживаясь, плащ, на другой - темная юбка и на третьей - голубая в синюю полоску блузка, и все. На этом моменте я еще успел вспомнить, что знакомое мне, легкое в цветочках платье Лу-Лу, было сброшено с балкона вместе с "лодочками", сумкой и зеленой шляпкой.  И я еще подумал, что надо бы найти эти вещи и принести сюда.
     Но дальше мои мысли и наблюдения, которые заняли не более трех минут, были прерваны убедительной просьбой старшего опера пройти свидетелей на кухню для дачи показаний. В свидетели определили меня и мужика с ломиком, соседа Лу-Лу по лестничной клетке. Выбрали и понятых среди многочисленных любопытных, столпившихся на лестницах, у лифта и во дворе. Многие  из жильцов добровольно хотели стать свидетелями по делу, уверяя,  что  давно знают Любу, ее трудную жизнь, проблемы с братом и т.д. Их сумбурные рассказы  усталый седой опер записывал прямо на лавочке у подъезда.
        Когда я направился к кухне, где должны были взять мои  показания,  мимо  протащили носилки с телом.  Лицо лежащего мужчины не было закрыто простыней, и я с облегчением понял, что он жив. А вот состояние Лу-Лу  вызвало опасение у медиков и они, пошептавшись со старшим опером, получили разрешение забрать ее в больницу.  Врач подошел к Лу-Лу, которая так и стояла неподвижно, обтекаемая людьми в полицейской форме, другими, в белых халатах, едва прикрытая стареньким пледом. Кто-то достал  из шкафа вещи и попросил одеться, но Лу-Лу не отреагировала, и тогда  одна из медсестер стала одевать ее, приговаривая, как ребенку  " вот сюда ножку, а сюда - ручку". Я отвернулся.
      Первого пригласили к даче показаний  Виктора Николаевича - так звали мужичка с ломиком.  Я пока был свободен и направился вниз, к выходу. Я застал момент, когда носилки с телом ставили в карету "скорой", а следом,  туда же  помогли влезть и Лу-Лу. Мне не хотелось представлять, как она едет  в этом узком пространстве бок о бок с человеком, которого она считала убитым. Народ стоявший во дворе, начал понемногу расходиться, не переставая оживленно пересказывать событие. Я ушел подальше от освещенного места, вглубь двора, стоял и смотрел на окна Лу-Лу, где мелькали силуэты полицейских,  и на  ее балкон, где рядом еще болтался мой трос.  Потом я стал кругами обходить двор, надеясь найти какие-то вещи Лу-Лу, выброшенные "убитым". Но я ничего не нашел, то ли потому что было темно, и  не видно, то ли потому, что их уже забрали опера, а возможно, и кто-то из жильцов.
      Я вздрогнул от неожиданности, когда раздалась мелодия Битлов "Esterday" на моем мобильном.  Несмотря на поздний час, звонила мама. Стало быть, ее подружки из дома уже сообщили новость и  наверняка сказали, что ее сын - главный свидетель. Я знал, что она напугана и волнуется. Очень не хотелось сейчас разговаривать ни с кем, но чтобы не волновать  ее еще больше, я взял трубку. Не ожидая вопросов, быстро объяснил ей, что все нормально, завтра все расскажу, а сейчас занят. Я оказался прав насчет занятости, так как меня, как главного свидетеля,  позвали  для дачи показаний.
       Допрос был утомительным, поскольку каждое мое действие я должен был объяснять по нескольку раз,  отвечая на   вопросы, которые повторялись в разной формулировке и без логической последовательности, как будто меня пытались   поймать на лжи. И я, действительно, стал путаться в показаниях. Особенно трудно  оказалось толково объяснить  то, что больше всего интересовало следователя, когда и при каких обстоятельствах я познакомился с задержанной, сколько раз встречались, почему я обратился  именно к ней убрать свою квартиру, какие у нас взаимоотношения, что она рассказывала о своей жизни, просила ли помочь?  А если не просила, почему я, рискуя разбиться, полез к ней на балкон, а не позвонил в полицию?  Повторялся еще один вопрос, на который я и вовсе не мог ответить вразумительно.  - Почему я накрыл ее пледом и стоял, обнимая довольно … интимно ?
      Представляю, какие подозрения вызвала  бы у оперов  моя тайная фотосессия в парке, где на большинстве  снимков была   запечатлена танцующая Лу-Лу. Я уж не говорю о моем эротическом сне.  Но об этом они не могли,  ни знать, ни догадаться.  Проверять мой компьютер или обыскивать квартиру они, слава богу, не имели права. Допрос закончился, когда наступил рассвет, и в первых лучах солнца квартира Лу-Лу казалась еще более унылой и жалкой до отвращения. На полу остались множество грязных следов от сапог, ботинок, кроссовок. В воздухе витал  запах дешевых  сигарет, пота, алкогольного перегара, смешиваясь с запахом крепкого мужского одеколона и  каких-то медицинских препаратов. С пола  собрали и унесли только осколки большой хрустальной вазы, а цветочные горшки с разбросанной повсюду землей остались валяться вместе с  разбитыми чашками, стаканами, тарелками.  Нетронутая при падении цветущая герань, к утру была растоптана под ногами входящих и выходящих. Расчлененная па половину  фарфоровая фигурка  балерины тянула руки вверх, умоляя о помощи. На ее бледном лице было страдание. Я не хотел больше смотреть ни на что и вышел, не оглядываясь.
        Меня попросили никуда не выезжать до конца следствия. Да я и без этой просьбы  никуда бы не уехал. Мне  даже выходить из дома не хотелось. Целыми днями я сидел за монитором, отбирая снимки, сделанные в поездке, формируя папки и альбомы, чтобы потом составить тематические  композиции. Я старался увлечься работой, и это мне удалось. Я разместил одну серию  в Интернете, и  неожиданно попал в группу призеров на очередном виртуальном конкурсе. Победители получали право участвовать в тематической выставке  "Новый взгляд на старую Европу".  И я стал готовить экспозицию к выставке, отрываясь только на вызовы  к следователю, но их было немного. Посетить Лу – Лу в больнице мне не разрешили.
      За все прошедшее с того вечера время, я так  не видел Лу-Лу.  Я  ни разу  не пересматривал фотографии, сделанные в парке на танцплощадке. Случайно появившееся как-то на экране прекрасное лицо Лу-Лу,  я торопливо убрал снова в папку файлов. Ее странный взгляд, отрешенный и завораживающий, готов был пронзить меня любовью и жалостью, выбить из  того спокойного рабочего состояния, которое я с трудом приобрел после всего случившегося.  Пользуясь давними связями, я узнал, что пострадавший, получивший удар по голове хрустальной вазой, скоро выписывается из больницы и предстанет перед судом по нескольким статьям, среди которых была и попытка изнасилования.  Те же  «источники» мне сообщили, что Лу-Лу, согласно проведенной психиатрической  экспертизе, кажется, будет признана невменяемой, освобождена от уголовной ответственности  и направлена на длительное лечение. Вот на этой новости я бросил подготовку выставочной экспозиции и начал действовать. Я очень не хотел, чтобы Лу-Лу запихнули надолго в психушку, поэтому снова стал  восстанавливать или искать  нужные связи, чтобы  провести повторную экспертизу с другим результатом. Серега и другие бывшие коллеги по бирже очень помогли мне. Через третьих лиц мне удалось сменить адвоката и, оплатив его услуги, договориться и с ним, и с судьей о вызове обвиняемой в суд. В приговоре должно стоять определение действия в состояние аффекта, признание факта необходимой обороны, немного превышенной, но без нанесения большого ущерба здоровью "пострадавшему", к тому же находящемуся  под следствием по тому же делу, но  уже в качестве обвиняемого.
     Перед днем, назначенным на первое заседание суда, я не мог заснуть. Промаявшись полночи в кровати, отбросив жаркие подушки, и простыни, смятые от постоянного верчения, я вскочил, открыл настежь балкон и вышел проветрить пылающие  мозги. Я с удовольствием ощутил осенний холодок.  Небо было ясное от полной луны.  Порыв ветра согнул ветку тонкой березы, почти без листьев уже. Я потянулся, задержал ветку, промокшую от вчерашнего дождя, отпустил ее и смотрел, как она постепенно замирает. И вдруг среди редкой листвы на короткой ветке я увидел шляпку Лу-Лу. Видимо, когда "пострадавший" выбрасывал вещи, шляпка зацепилась и осталась на дереве, невидимая до этого за густой зеленой кроной, сливаясь с ней и по цвету. Я обрадовался этой находке и немедленно попытался  сдернуть шляпку.  Не дотянувшись до короткой ветки, на которой она висела,  я подтянул соседнюю, одну, вторую, и , перевалившись почти наполовину через балкон, тряс их изо всех сил, но шляпка не слетала.  Я отыскал в шкафу с инструментами моток веревки, привязал конец к  ближайшей ветке, протянул веревку с балкона  через всю комнату, уперся спиной в стену и стал наклонять чуть ли не все дерево. Береза, хоть и высокая, была довольно тонкая, и я надеялся, что мне удастся раскачать ствол, наклонить верхушку и постепенно приблизить  ту ветку, на которой застряла шляпка. Но все было напрасно.  Я вышел на улицу и теперь снизу смотрел на шляпку, висевшую высоко  надо мной. Мне становилось ясно, что есть только две возможности достать ее с верхушки, вызывать МЧС, вариант теоретический,  или ждать ураганного ветра, который  снесет шляпку. Второй вариант казался вполне реальным.
    Я приехал к зданию суда  более чем за час до начала. Накануне мне позвонил отец,- вещь необычная, поскольку давно все разговоры о житье – бытье  мы ведем только с матерью. Отец никогда не любил  телефонных разговоров, да и вообще  был не слишком коммуникабельным. Зависая в паузах, откашливаясь, кхекая и мекая, он наконец,  решился спросить, как дела, настроение, должен ли я выступать на суде, и т.д.  Мама, не выдержав вязкого разговора отца, перехватила трубку, но ничего не спрашивала, а пожелала только успеха и удачи. Прохаживаясь на детской площадке  в сквере у здания суда, я как раз и размышлял, насколько правильным был сделан выбор  исхода дела,  и насколько он действительно окажется удачным. Понятно, что то и другое можно будет сказать лишь спустя время.   
      Я первым вошел в зал заседаний, сел на скамейку, предназначенную для свидетелей,  и стал ждать появления Лу-Лу. Зал постепенно заполнялся  каким-то народом,  любопытствующей публикой, которая всегда готова  слушать и смотреть любое заседание суда, как театральное действие. Рядом со мной на скамейку сел, громко выдохнув, сосед по дому, мужик с ломиком, потом подошла парочка, мужчина и женщина, крепко держащаяся друг за друга. Оказалось, это брат Лу - Лу и его пьющая жена. Оба были трезвые, серьезные и немного испуганные. Они присели на скамейку  поодаль от нас, так и не разжав руки. Свое место заняли прокурор и адвокат, ввели и усадили  потерпевшего, а судьи все не было.  Не было  и обвиняемой. Мое волнение достигло предела. Я уже стал воображать, что Лу - Лу   забрали в дурдом,  что она заболела, а может, и того хуже, или что моя подготовительная работа с адвокатом и судьей  не возымела действия.  Я не помню, чтобы я так волновался и нервничал, даже когда  Наташка первый раз рожала и гораздо меньше, когда она  сообщила о своем уходе. Я еле сдерживал дрожь, почти судороги, которые пробегали  внутри меня, и если бы я дал этому волю, наверное, мое тело скрючилось бы в конвульсиях.  Наконец, появился судья – маленький толстенький человек, а сразу вслед за ним в зал ввели Лу-Лу. Не отрываясь, я смотрел на нее, и сердце мое наполнялось такой жалостью и любовью, что становилось больно. Я с удивлением почувствовал, что глаза у меня наполняются слезами, и я готов зарыдать, как случилось со мной лишь единожды в жизни, когда в детстве  в первый же день у меня украли  новенький велосипед.  Я тогда успел прокатиться на нем от подъезда до забора, метров тридцать, наклонился, чтобы крепче завязать шнурки на кроссовках, а когда  поднялся, велосипеда уже не было.
      Лу-Лу стояла и по своему обыкновению смотрела куда-то вдаль. Ее  сосредоточенно-отрешенный взгляд уходил сквозь мутные окна зала суда в другой мир, на другую планету. И она точно была сейчас не здесь, не видя никого, не замечая никого в отдельности, и, наверное, все-таки, не совсем понимая, что происходит. Адвокат, когда пришло ему время говорить, объявил, что его подзащитная не будет давать показания, передоверив ему свои права. Заседание до перерыва длилось часа два, все шло примерно так, как было предусмотрено. Я перестал вибрировать,  успокаиваясь, что приговор будет такой, как  был обещан:  восемь месяцев  проживания на поселении без выплаты штрафа или другой компенсации за причиненный ущерб, так как « потерпевший» нанес обвиняемой несравненно больший материальный ущерб, а бесплатное  лечение от полученного удара по голове закончилось вполне благополучно.  Обвиняемая к тому же переходила в разряд потерпевшей на следующем процессе.  В общем, все получилось.  Когда Лу-Лу уводили, я подошел к ней, хотел поздороваться, но она опередила меня и сказала : « Добрый день, сударь, как дела, как вы себя чувствуете? Вас давно не было… Поездка была удачной?»  Я что-то промычал в ответ, догадываясь, что Лу-Лу и не ждет подробного ответа.  Она вежливо улыбалась, ее мелодичный голос звучал спокойно и доброжелательно, но это не относилось ко мне лично. Просто Лу-Лу была такая, как всегда, несмотря на изменившиеся обстоятельства, самодостаточной, независимой, недоступной и в общем, странной, если не сказать прямо, ненормальной.  Но именно это и нельзя было, ни сказать, ни  дать понять. Поэтому я быстро свернул разговор, да и мне все равно больше не разрешили бы общаться с осужденной. Лу-Лу уводили, а я смотрел вслед, на развернутые худые плечи, прямую спину с выпирающими лопатками, тонкую талию и узкие бедра в короткой юбочке, которую я видел в шкафу у нее в день происшествия. До того, как Лу-Лу в сопровождении полицейского, скрылась за дверью, я успел  взглянуть на ее стройные ноги и нежные щиколотки,  снова удивившись, как и в первый раз, когда она пришла ко мне убираться, ее королевской осанке, походке и выдержке. Странная женщина и странные чувства, которые она вызывала у меня.  Среди всех тех, с которыми я был знаком, и довольно близко, включая обеих моих жен, я не встречал такой. Все они, независимые в материальном плане, с образованием,  заверенным дипломами и  сертификатами, из благополучных семей, окруженные поклонниками и друзьями,  часто разыгрывали маленьких девочек, которым необходима мужская поддержка и опора. Обученные и в плане знания мужской психологии,  дамы умело «нажимали» на чувствительные точки, мои, например. И я, да и мои друзья,  часто попадались на эти нехитрые уловки.   Встретив Лу-Лу, я впервые осознал, что такое настоящая, но скрытая или тщательно скрываемая женская беззащитность, ранимость, нежность и доброта, то есть та самая женственность, которая  редко встречается, и уже  кажется явлением почти ненормальным в нашем мире.
      Жизнь моя входила в обычную колею, которую я сам и проложил. С утра  уходил бродить по Москве или разъезжал по Подмосковью, заранее выбрав маршрут, и снимал все, что казалось мне интересным. Иногда посещал музеи и  галереи, ходил на  выставки и вернисажи, заглядывал и на  модные и все более абсурдные перформансы.  Съездил на неделю в Питер и Киев, города, которые любил, но где давно не был. Вернувшись домой с прогулок или поездок, я часами просиживал у монитора, готовил материал сразу к двум выставкам. Одна должна была состояться в Екатеринбурге, другая в Нижнем Новгороде. Я получил  приглашение участвовать в обеих. После успеха моей "европейской" серии, меня включили, видимо, в некий  рейтинговый список.
        Я часто поднимался к себе пешком, не пользуясь лифтом, и всегда бросал взгляд на дверь квартиры Лу-Лу, опечатанную, безмолвную, одинокую. Белая бумажка с синей печатью, растянутая с ручки двери на плинтус, напоминала ленту на траурном венке. Мне становилось тоскливо и я, войдя домой, не раздеваясь, шел на балкон, чтобы посмотреть на шляпку Лу-Лу, застрявшую на березовой ветке. Наступала зима, и среди  голых веток на березе с нелепым упорством торчала эта зеленая круглая шляпка. Я стоял и думал о Лу-Лу, стараясь представить себе ее жизнь в  колонии - поселении.  …И не представлял. Мне становилось так тошно, что я наливал себе водки и натощак, занюхивая по-русски только куском черняшки, выпивал  до дна. Меня охватывало такое острое желание увидеть ее, услышать ее голос, что я закрывал все файлы с недавними фотографиями и открывал папку, которую назвал "Дискотека". Но как только на экране появлялось прекрасное лицо Лу-Лу с этим отрешенным взглядом, устремленным за горизонт, мимо всех, над всеми, мне становилось еще хуже. Любовь и  жалость накатывала так, что сдавливало горло и перехватывало дыхание. Сменяя кадры, я вглядывался в лицо женщины,  и  мне казалось странным, что я не замечал раньше этой трагической складки в уголках губ, застывшей обреченности в выражении глаз. Я рассматривал снимки танцующей Лу-Лу в легком платье с цветочками,  в маленькой шляпке на копне каштановых волос, с веером и колокольчиком в руках. На фоне почтенных матрон и их партнеров она казалась сказочной феей - невидимкой, потому что ни один человек из толпы присутствующих, не смотрел на нее, не замечал этого чуда рядом.
     Не раз, конечно, мне приходила в голову мысль,  узнать точный адрес и  поехать в эту колонию - поселение, но меня останавливало предполагаемое чувство неловкости при встрече, возможно, с обеих сторон. Эту сцену я  заранее проигрывал в уме, и у меня не вырисовывалось ничего хорошего. Не мог же я ей признаться, что она мне сниться, что я думаю о ней, что однажды  ночью во сне  я любил ее вполне реально.  Я надеялся, что  эти мальчишеские глупости  должны пройти,  и я предстану  просто  разумным и спокойным человеком, без всяких намерений,  кроме  желания помочь ей  и поддержать. 
    Как-то в середине февраля среди ночи поднялась необычная для Москвы метель с сильным ветром и снегопадом. Я проснулся от хлопанья плохо закрытой балконной двери.  Я неохотно встал, чтобы закрыть ее, но потом, как будто очнувшись,  наоборот, открыл ее настежь, не одеваясь, выскочил на балкон и стал смотреть на гнущуюся тонкую березу с шляпкой на ветке. При слабом свете дворового фонаря  можно было  различить ветку, на которой висела шляпка.  Я ждал очередного порыва ветра, когда верхушка тонкого ствола березы коснется решетки моего балкона, что позволит  ухватиться за ближайшую ветку и потрясти ее хорошенько.  И несколько раз мне это удавалось. Я хватал холодные и мокрые ветки, одну, другую, подтягивал их как можно ближе и тряс изо всех сил, чтобы заставить, наконец, упасть  шляпку. Я проторчал на балконе достаточно долго, чтобы продрогнуть и промокнуть до костей, но добыча мне не досталась. Раздосадованный и злой от неудачи, я вернулся в комнату, выпил горячего чая и лег. Но заснуть в ту ночь мне тоже не удалось. Я долго лежал неподвижно с закрытыми глазами и послушно считал овец, переходящих реку, потом с открытыми, глядя на потолок или, перевернувшись на бок,  на стену, с потрескавшейся, несмотря на недавний ремонт, штукатуркой, потом  лежал на животе, закрывшись  с головой одеялом и уткнув лицо в подушку.  А потом я внезапно вскочил и прямиком бросился к столу, включил компьютер и нажал поисковую систему с ключевыми словами  « женские колонии - поселения Вологодской области».  Я   быстро нашел нужную деревню, открыл карту, посмотрел путь от Москвы, километраж, отпечатал на принтере  всю дорогу с поворотами, указателями бензоколонок и т.д. Я был сосредоточен, несмотря на дрожь в руках и волны озноба, которые проходили от кончиков ног по всему телу, сменяясь  удушьем и жаром. Я твердо решил завтра же поехать к Лу-Лу, ругая себя за то, что  так долго откладывал поездку.  И я не стал размышлять о том, что меня могут не пустить к ней, поскольку я ей был никто и никем. Или о том, что она может сама отказаться от встречи, не желая предстать перед "сударем" в затрапезном виде,  и  я буду  ругать себя за легкомыслие и эгоизм.  Но я  старался  не задавать себе подобных вопросов и ни о чем таком  уже не думать. Я был целеустремлен и сосредоточен и  сразу перешел к действию.  Достал свою большую дорожную сумку, рассчитывая по дороге наполнить ее покупками: теплыми вещами, вкусными продуктами, соками, фруктами.  Через час я был уже готов к выходу, как вдруг,  наклонившись за упавшей со стола фотографией, я почувствовал резкую боль в пояснице. Я  не смог разогнуться, настолько меня сковала эта внезапная и свирепая боль, которая ощущалась уже во всей правой половине тела. На полусогнутых ногах, а иногда и ползком, еле-еле я доплелся до дивана, но поднятья на него уже не мог.  Я долго лежал, не двигаясь, не шевеля даже пальцами, стараясь восстановить дыхание, которое перехватывало при каждом новом приступе боли.  Пришлось сдаться и  вызвать «неотложку», благо мобильник  был под рукой.
    Я провалялся почти две недели, сначала в больнице, потом дома  с вульгарным диагнозом воспаления седалищного нерва или, что тоже самое, ишиаса.  Как почти у каждого мальчишки, у меня случались вывихи, переломы, сильные ушибы, но даже собрав умозрительно все ранее испытываемые боли, нельзя было сравнить с той, которую вызывает этот воспаленный нерв в заднице.  Несколько раз я терял сознание, и это  спасало маму от моих криков и стонов. Я не мог пошевелить онемевшей правой ногой,  а тонкая простыня, накинутая заботливой маминой рукой, казалась бетонным столбом, свалившимся невзначай на бедро. После нескольких новокаиновых блокад полегчало.  Я стал приходить в себя,  вставал, делал легкую зарядку,  удовольствием  убеждаясь, что тело и все его составляющие послушны и надежны.
     А в город между тем робко  приходила весна. Я смотрел,  как чернеет и пропадает снег, как отражается в лужах солнце и небо, которое наконец-то из серо-грязного становится голубым и умытым, смотрел на деревья, тонкие высокие березки у меня перед балконом,  и вспоминал  ночь, когда я  как сумасшедший, в одних трусах на холоде, сражался с ветром за шляпку Лу-Лу.  А шляпка так и висела на голой ветке, мокрая, потерявшая свой первоначальный веселый зеленый цвет.
       Было грустно.  Сумка, собранная в дорогу  почти месяц назад, так и валялась около стола. Я пнул ее, запихивая подальше сглаз. Почему-то она вызывала одновременно чувство досады, стыда и злости. Листок с картой Вологодской области и помеченным красным кружком деревни, где находилась колония - поселение Лу-Лу,  я тоже поспешно закрыл какой-то книгой. Помаявшись от безделья,  я оделся потеплее,  взял фотокамеру и вышел на балкон.  Я лениво щелкал кнопкой, переводя объектив вправо-влево, не особенно заботясь об оригинальности композиции. Снимал просто так, без креатива, что называется, пока не заметил птицу, которая  все время попадала в кадр.  Я стал наблюдать,  и вскоре понял, что скворец устраивает гнездо в шляпке Лу-Лу! 
    Почти полдня я смотрел, как неутомимая птаха  прилетает к шляпке, неся в клюве "строительный материал":  перышко, кусочек земли, травинку и т.д.   Я тихонько  выходил с балкона, возвращался, сидел, не шевелясь, боясь спугнуть трудоголика. У меня появился интересный объект для съемок, и мне удалось сделать три кадра со скворцом - строителем.  Через неделю, когда в гнездо уселась скворчиха, я сделал еще несколько снимков. Оставалось  ждать, когда появятся птенцы. Это ожидание вывело меня из начинающейся депрессии, прогнало тоску, и я стал приводить в порядок свои прошлогодние снимки, снова формируя файлы, папки, альбомы. Фотографии под общим названием "Парки Москвы", куда все-таки я включил дискотеку в Измайловском,  я разместил  на своем сайте и вечерами читал замечания, отзывы, критику, не переставая удивляться активности посетителей социальных сетей. Выложил я и  новый "европейский" альбом  и опять получил свою минуту славы.
     И только фотоснимки крупным планом Лу-Лу я никуда не выставлял и никому не показывал, как Кощей, хранящий свое злато и чахнувший над ним. 
    Как-то меня навестил Серега, рассказал о биржевых новостях и о своих успехах на Forbes. Он увлекся этой нехитрой игрой на падение - повышение курса валют,  убеждая и меня заняться тем же. Я обещал подумать.
    С первой навигацией теплоходов по Москве - реке, я взял камеру и проехал два раз туда - обратно весь маршрут, делая снимки берегов с домами, памятниками, парками, ресторанами, мостами, встречных «трамвайчиков»,  барж и смелых байдарочников на первых тренировках. Дома я тщательно отобрал самые интересные и удачные на мой взгляд кадры и выложил,  как обычно, в Интере.  Спустя всего  несколько дней,  я  получил заманчивое предложение от одного издательства, которое специализируется на выпуске календарей и подарочных фотоальбомов.  Грамотные ребята внимательно просмотрели всю серию моих московских снимков, отобрали то, что им было интересно и нужно и  заплатили мне неплохие деньги.  Кроме того,  мы заключили некий устный  договор, что я продолжу серию о московских парках.  Они хотели, чтобы я постарался отыскать  и сделать снимки старых парковых сооружений,  30 – 50- ых годов,  возможно кое-где сохранившихся.  Я с энтузиазмом готовился приступить к заданию, обдумывая маршрут, намечая экспозицию. Выйдя  на балкон с утренней чашкой кофе, и по привычке метнув взгляд на ближайшую березу, я вдруг заметил маленькие  головки с птенцов с открытыми клювами, вытягивающие шейки из шляпки Лу-Лу.  Я чуть не поперхнулся горячим кофе и рванулся за камерой.  Я успел снять момент кормления, потом еще сделал снимки всей скворцовой семьи в сборе, когда  прилетел  взволнованный  папашка, цепко держа в клюве вкусного червяка. Он передал его на растерзание детям, а сам стал оглядываться по сторонам, наверняка гордясь собой, своим поступком,  желая получить благодарность от подруги. Та выразила ее, не то клюнув, не то поцеловав его в маленькую макушку,  и скворец тут же улетел  за новым трофеем. Я заметил, что через  шляпку сломанная ветка начала прорастать и появились маленькие листочки.
      Через месяц - полтора  птенцы подросли и уже не возвращались в свое гнездо. А шляпка, скрываясь все больше за сочной разросшейся листвой,  постепенно врастала в дерево, становилась его частью. Пока еще  были различимы форма и очертания,  я сделал несколько фотографий и перенес их в новую папку, которую так и назвал  "Шляпка Лу - Лу". 
     Фотографии  самой Лу-Лу я больше не открывал, убедив себя, что  избавился от  наваждения, от непонятной любви-жалости, которое накатило на меня тем страшным вечером и не отпускало так долго.
      Как вдруг мне пришло письмо. На конверте обратный адрес стоял:  Вологодская область, деревня Вешенки, колония-поселение № 0125/вв, отряд 5А. Письмо было недлинным.
      "Уважаемый Владимир Андреевич. Пишет Вам Люба, Ваша соседка с пятого этажа. Я освобождаюсь через неделю и могу вернуться в Москву в свою квартирку. Правда, я ее хочу продать и купить здесь, в деревне домик. Я уже присмотрела один. Жизнь мне здесь понравилась, я научилась и картошку сажать, солить капусту и огурцы. Вот, только одной мне отсюда не доехать, а обратиться за помощью не к кому. Я помню, как Вы помогли мне и знаю, что это Вы наняли хорошего адвоката, чтобы меня не посадили в психушку и не залечили до дури. Я поэтому к Вам  и обратилась, но сначала позвонила Вашей матушке посоветоваться. Она мне сказала то, что я и сама знала, что Вы человек добрый, благородный и щедрый. Я очень прошу Вас, помогите мне отсюда уехать, приезжайте за мной. Я буду Вам очень,  очень благодарна, всю жизнь. Всего Вам доброго, Люба."
     Не знаю, сколько я просидел за столом, перечитывая письмо от незнакомой женщины. У меня никак не сходились два образа, Лу-Лу  в шляпке, с веером и колокольчиком, парящей над толпой летним вечером в парке, и этой Любой, которая  называет меня по имени - отчеству,  радуется, что научилась солить капусту и огурцы и смиренно просит довезти ее из колонии в Москву.  Я чувствовал усталость, опустошенность и  одиночество.  Даже когда Наташка ушла к своему физику-теоретику с нашими детьми,  я был полон ревности, отчаяния, тревоги,  и еще многим было заполнено мое сердце и  мои мозги, но я не чувствовал одиночества и пустоты. Жизнь во мне и рядом со мной кипела, переливалась, и  мне было все интересно.   Даже к самому себе я  приглядывался с любопытством, иногда ленивым, но всегда небезразличным, анализируя свой день, события, встречи, проведенные переговоры. А сейчас на меня накатило одиночество, которое по-настоящему я испытал лишь однажды в детстве. В тот день родители оставили меня на даче, обещая скоро вернуться, но их долго не было, и никто не заходил навестить меня. Я просидел один  до самой ночи. Мне было так одиноко, что хотелось приручить  мышь - полевку, забежавшую на террасу и смело шмыгающую около моих ног, или выбежать на дорогу и громко позвать кого-нибудь на помощь.   
    Сейчас, будучи взрослым мужиком, я вспомнил то детское ощущение безысходного одиночества. Я снова был готов заорать в окно во всю мощь и  услышать в ответ,  пусть и не эхо  небесное, то хотя бы незлобивый мат из какого-нибудь окна соседней многоэтажки.  А  еще хорошо бы забраться на березу, повиснуть на  ветке, раскачать ее и сдернуть, наконец, старую зеленую шляпку. Но я лишь встал и вялыми шагами добрел  до кухни, где  налил себе водки, выпил и лег спать, не раздеваясь.
      На следующий день  я поехал в Вологодскую губернию. Я давно не был в нашей российской глубинке и с большим интересом успевал бросать взгляды направо, налево, когда движение не было столь напряженным. Отъехав от Москвы километров сто,  я  стал съезжать с трассы, останавливаться,  чтобы  сделать  снимки деревенских домов, настоящих, а не  тех подделок под русские терема, коттеджи типа "маленькой Венеции", каменных крепостей наподобие восточных,  или как бы средневековых сооружений типа сторожевых башен, -  теми архитектурными причудами, которыми наводнили ближайшее Подмосковье.  Чем дальше я продвигался к северу, тем  заметнее была разница. Дома в один - два этажа, выкрашенные в светлые тона,  стояли, окруженные садами и палисадниками. За домами  располагался  большой огород, и нигде ни одного железобетонного забора двухметровой высоты. Дома сияли чистотой вымытых окон с резными наличниками, причем, мне показалось, что рисунок резьбы не повторялся. На коньках крыш тоже была резьба.    Попросив разрешение,  я  зашел в одной деревне во дворы и внутрь двух соседских домов, и там тоже сделал  несколько кадров. Конечно, заснял и самих хозяев, семью, детей, стариков на лавочках около огромной поленницы заготовленных дров. Я настолько увлекся съемкой, что перестал волноваться по поводу предстоящей встречи с  Любой, и остаток пути ехал  совершенно спокойно. 
     Я добрался до колонии, когда уже смеркалось. Начальница колонии, полная дама, сильно накрашенная, непонятного возраста, вполне доброжелательно встретила меня, сказала, что проинформирована о возможном моем приезде и сейчас пошлет кого-нибудь за  Любой.   
     Люба пришла не одна. Радостно улыбнувшись, она сказала : " Добрый вечер, Владимир Андреевич. Спасибо, что приехали. А это - мой муж, Николай Васильевич."   Стоящий рядом парень, явно моложе Любы, тоже с улыбкой протянул руку для пожатия: " Просто Коля".  Повисла пауза, я не знал, что сказать или сделать дальше. Выручила начальница, видимо имевшая опыт  присутствия при таких встречах. "Люба, что же ты стоишь? Зови гостя в столовую. Ты же все приготовила, стол накрыт. Пойдемте, Владимир Андреевич".
      Мы вместе поужинали, выпили немного красного вина, которое поставил «просто Коля».  Люба, раскрасневшись, рассказывала мне о своих планах , о доме, который она здесь присмотрела и купит, после того как продаст московскую квартиру. Дом стоит пустой,  можно хоть сейчас переезжать, но хозяева аванс просят, поэтому она и спешит в Москву, а то дом хороший, может кто другой перехватит. Сейчас  здесь стали скупать дома из самого города, из Вологды, а то даже кто и из Москвы и Питера приезжают. А места здесь замечательные. Летом - грибов и ягод – тьма. А еще  она травы научилась целебные различать, теперь  собирает, сушит или отвары делает, настойки лечебные. Она  уже несколько раз женщинам помогала, которые болели. А Коля - вольнонаемный, он повар здесь. Он бы с ней и в Москву поехал, но работу нельзя бросить.  А у них ребеночек будет весной, а потом, может, она и племянников заберет к себе, а то брата опять посадили, а его жена непутевая так и не просыхает. Но ей дадут племянников, если она работу найдет, а она уже и нашла. Ей обещали место в пекарне, она хлеб научилась печь, да потом в пекарне все почти машинами делается, надо только следить за приборами. А они с Колей обвенчались по-настоящему. В соседнем селе церковь есть, так  батюшка и справил все как положено, и кольцами обменялись, Коля их сам купил.
      Я сидел, не прерывая рассказ,  не задавая вопросов. Иногда встревал  Коля, добавляя или уточняя что-то. Я не очень вслушивался, стараясь не забыть, где я, зачем приехал, и к кому. Передо мной сидели незнакомые люди и вели разговор,  мне неинтересный, никак не относящийся ко мне, и я хотел  поскорей вернуться домой. На меня наваливалась скука и раздражение, но я всеми силами старался не показать этого.  Пуазы в разговоре становились все чаще и все длиннее. Снова выручила начальница, которая выходила, а потом вернулась, налила себе в граненый стакан вина и с энтузиазмом предложила всем выпить за начало новой жизни новой семьи.  Все принялись закусывать, угощая друг друга. Я был несказанно обрадован, что мне не нужно больше напрягаться и делать вид, что я внимательно слушаю рассказ. Начальница проводила меня в комнату для гостей, где я и переночевал. К полудню мы с Любой тронулись в путь. Перед тем, она успела  показать мне свой дом. Он, действительно, был  отличный, добротный, с большим подворьем, сараем, баней и соток 30 земли, где уже зацветала картошка, посаженная  Любой и Колей.   
         Мне пришлось помогать Любе в продаже ее квартиры, оформлении документов, сборах в обратный пункт на постоянное место жительство. Мама тоже помогала, приехав с дачи. Мы вместе посадили Любу с тюками в поезд, дали телеграмму Коле с указанием времени прибытия, номера вагона и места. Поезд тронулся, мы стояли на перроне и махали рукой. Мама  смахнула слезу и сказала мне : " Сын, я знала, что ты у меня самый лучший, добрый, отзывчивый, а теперь..."   Я не дал ей закончить цитату из сборника "общественное мнение" и, взяв под руку, повел к машине.
      Прошло два года. Я  получил от Любы два письма с большими перерывами.  В одном она написала мне о рождении сына, о том, что она назвала его в честь меня Володей. Во втором она сообщала, что устроилась на работу, начала хлопотать об усыновлении или опекунстве племянников и о том, что у них с Колей  родилась девочка.  После первого письма я  поздравил ее с первенцем, на второе я не ответил, а  больше писем и не было.
       Я  по-прежнему занимался фотографией. Мне удалось продать мои деревенские снимки, а также  фотопортреты, женщин – «колонисток» и персонала. Очень колоритной вышла начальница колонии.
    Серега, став крупным биржевым воротилой, как он сам себя называл, устроил мне допуск на торги.  Я провел два дня на бирже и сделал фото -  репортаж, который целиком показали в одной из телевизионных программ.   Меня пригласили участвовать в престижной международной выставке фотохудожников в  Праге. Я отобрал положенное количество снимков, среди которых впервые выставил четыре  фотографии под общим названием  "Шляпка Лу-Лу", летом, осенью, зимой и весной, когда в шляпке - гнезде сидели, вытянув тонкие шейки, птенцы скворцов. Вот за эти снимки я и получил  первую премию. На пресс-конференции журналисты меня спрашивали, кто такая Лу-Лу, почему нет  портрета ее самой, какая она? Я отвечал, что это вымышленный персонаж и  вымышленное имя, всего лишь фантазия автора.
     В холле ко мне подошла  маленькая бойкая журналистка из Штатов.
     - Так вы говорите ничего личного?  - хитро прищурившись, спросила востроносая американка.    
    - Именно так, мадам.  Просто  зеленая маленькая шляпка на дереве, растущем прямо  перед моим балконом в Москве. Вот и все, ничего больше.               
      - Нет, нет, здесь какая-то тайна,  вы что-то скрываете, я чувствую,- проницательно сказала американка,  улыбнулась и  зачем-то  взьерошила свои волосы  пальцами с наращенными огромными ногтями  синего цвета.
     - Ладно, признаюсь, - проговорил я шепотом, склонившись к ее уху. - Была такая девушка Лу-Лу, но я убил ее.
     Американка заржала так, как умеют смеяться ее соотечественники, громко, во весь рот, привлекая внимание окружающих. Чуть передохнув, она с уважением сказала:  « Потрясающе, вы – русские умеете шутить. Особенно в жанре «черного юмора», не так ли?» 
     Она снова захохотала, я тоже, и  мы, обнявшись,  как старые друзья,  пошли выпить чего-нибудь крепкого в ближайший бар.