Гл. 4. Горы и горная болезнь

   Кто-то из взрослых встревожился:

 – Дело – дрянь! Медикаментов у нас нет и не знаем толком, что с ним. Может, возвращаться назад?

 – Это – горная болезнь, – пояснил дед, внимательно глянув сначала на «поплывшего» Игоря и потом на того, кто это сказал.

   Как раз на биваке Игорь и сдал: как-то вдруг, внезапно. Сам он вяло утверждал, что чем-то отравился:

 – Наверное, вареным яйцом.

 – Но, мы все ели эти самые яйца и ничего! – возразил мой двоюродный брат.

   Затем Игорю стало хуже. Его рвало. Обессиленный, он учащенно дышал и, закрывая глаза, пытался лечь на камни прямо там, где стоял:

 – Мне что-то... ужасно плохо, тошнит, и голова раскалывается.

   Видно было, что ему – невмоготу.

 – А вот лежать – нельзя! – беспрекословным армейским тоном, но с нотками беспокойства заявил отец, – ребята, надо присмотреть за ним, – пусть надевает свитер и, хотя бы, сидит.

   Отец после дедушки здесь самый старший. Он руководит походом, но решения принимает, только обсудив всё с ним. Дед несуетно подсказывает, как и что делать, указывает путь, зная всё вокруг на сотни километров, как свои пять пальцев.

   Отец тоже родился в горах, но жил в них недолго – военная судьба с юности повела его совсем по другим дорогам. Мы же с братом горы вообще видели только издалека.

   Обычно я бывал в селении летом, когда горы скрыты за многослойным маревом, источаемым раскаленными на солнце рыжеватыми плоскогорьями.  С расстояния в пятьдесят-семьдесят километров горы не видны даже в погожий летний день, и поэтому о них и не думается. Все мысли – о насущном, сиюминутном, о сегодняшнем и завтрашнем, о тех, кто рядом, и тех, с кем придётся, к примеру, делить трапезу приятным сельским вечером под идиллически пульсирующий хор цикад из нагретых за день окрестностей.

   Но как-то мне пришлось приехать в селение погожей осенью, когда отшумели осенние бури, и сады сбросили обильную листву. Узкие веретёна пирамидальных тополей, пучками голых веток устремленные в чистое небо, ровными рядами тянулись вдоль улиц, которые расчертили селение на геометрически правильные прямоугольники подворий и приусадебных участков.

   Сквозь пространство большого селения, сильно прореженного осенью, открылся вдруг на все четыре стороны свободный обзор опустевших осенних далей. С одной стороны, чуть ли не до Каспия, а с другой – до отрогов Кавказского хребта.

   Оказывается, мы совсем рядом с горами! Их будто кто-то одним махом придвинул за ночь и, подобно фокуснику, с рассветом ловко сдернул с них покрывало. Мне казалось теперь, что до заснеженных вершин, выросших из ушедшего лета – рукой подать, как до каменной изгороди в уютном дворе дедушкиного дома.

   Горы видимы ясно, как в сильный бинокль, словно исчезла разделяющая нас невероятная толща воздуха.

   Предзимний холод сковал прозрачные холмистые дали, обнажились  колоссальные вершины, ставшие вдруг близкими и подробными, как внутренности вскрытых часов.  За спинами этих колоссов, несмотря на расстояние, манящим легким абрисом наметились ещё более дальние горные кряжи, подтверждая волнительную догадку об огромности горной страны – и жизни не хватит обойти её.

   Понимание этого вызывает странную радость, как у богача – вид собственного золота, в которое можно по локоть погрузить руки.

   Осенняя синева взмыла в невероятную небесную  высь сияющим великолепием, как бы внушая:

 – Смотрите, смотрите – какая я!

   И, действительно, смотреть можно долго. Лучше одному, чтобы ничто не мешало тихому упоению.


   И мысли уже совсем другие: о красоте и гармонии в природе, о том, откуда всё это только берётся, и как же всё это – вместить в себя, в память – до капли, так, чтобы никуда не исчезло и всегда было с тобой.

   Когда-то наше селение располагалось высоко в горах, но в середине прошлого века, по воле властей, да и в силу практических соображений, люди спустились с гор в равнинную часть, протянувшуюся вдоль Каспия, и основали новые поселения.

   Многие не желали трогаться с насиженных мест: шутка ли – бросить свои дома, могилы предков, вековой уклад, отшлифованный временем словно галька рекой,  тяжелый, но такой привычно-родной?

   С трудом убеждали горцев в преимуществах равнинного земледелия и новой жизни в плодородной долине, упрекали в отсталости взглядов, бичевали за упрямство, сулили всяческую помощь и разнообразные блага.

   Некоторые ретивые чиновники (сами из горцев) спешили,  как это у нас водится, отрапортовать «наверх» о досрочном выполнении планов переселения, не гнушаясь и разными угрозами.

   Из нашего горного селения первым вбил кол в землю на новом, совершенно пустынном месте, где до этого лишь протяжно шумел высокий камыш, мой дед, положив начало огромному ныне селу.

   Горестные причитания домочадцев, слезы женщин, упреки и сомнения родственников, дальних и ближних, недовольство стариков, умевших разить меткими ругательствами – лишь укрепили  его решимость к переменам и неистребимую тягу ко всему новому.

   Такую любознательность он не утратил до конца своих  дней. А ведь дед не просто перешагнул через уклад жизни, которому  немало веков, он перешагнул через себя, через консервативный менталитет потомственного горца.

   Думаю, в душе он был таким же пионером, как и первые поселенцы на Диком Западе. Дед всегда находился в готовности не только рассказывать сказки и истории о героях и удивительных людях, но и лично преодолевать трудности, действуя практически. И всегда делал первый, самый трудный шаг! В этом находил он редкое удовольствие, понятное только ему, да ещё не очень многочисленному, но славному сонму людей, к которому он, несомненно, принадлежал и который, слава Богу, никогда не иссякнет.

   Такие люди – особое племя.

   Я часто размышляю об их судьбах и деяниях. Многие из них стали известными миру людьми. А многие скромно остались в безвестности, но от этого их человеческое обаяние ничуть не тускнеет, а истоки душевного склада таких людей при близком рассмотрении окажутся удивительно схожими.

   Обычные люди, не блещущие воображением, привыкшие не отрывать очей от матушки-земли, что всегда под ногами, иной раз могут даже счесть таких, как дедушка, людей "больными".

   Возможно! Но это вовсе не "горная" болезнь, а совсем иная, и в основе своей, думаю, – прекрасная. Она тоже связана с высотами, но не физическими, а с высотами духа человеческого. 

Без такой болезни и таких больных мир бы сильно обеднел, да и топтался на месте тысячелетиями: идти вперёд или стоять на месте? делать или не делать? быть или не быть?


(продолжение http://www.proza.ru/2012/05/24/45)