Отшельник

Алексей КЛЁНОВ

ОТШЕЛЬНИК
 рассказ

День уже клонился к вечеру, резко похолодало даже для второй половины ноября,
а от разлившегося особенно широко в том году Сима тянуло промозглой, нездоровой какой-то и зябкой прохладой, отчего хотелось плотнее кутаться в отсыревший ватник и зябко съеживать оттянутые тяжелым рюкзаком плечи. При взгляде на белые проплешины резко выделявшегося на фоне черной земли снега, на мешанину мелкой шуги, островками проплывающую по свинцово-мутной поверхности реки, становилось еще неуютнее. Хотелось к костру, теплу, согреться, и выпить чего-нибудь горячего, а то и горячительного, чтобы избавиться от острого ощущения онемелости в окоченевшем, несмотря на длительную ходьбу, теле.
Я бродил со своим приятелем по лесу уже девятый час, сделав за весь день всего лишь один небольшой привал, чтобы проглотить наспех по бутерброду, и выкурить по сигарете. Ружье давно оттянуло руки, и казалось полутонным, и плечи натерло даже сквозь ватин телогрейки лямками рюкзака, плотно набитого запасными пачками с патронами, НЗ и стреляными утками, оказавшимися неожиданно тяжелыми при всей своей кажущейся щуплости. В голом и потому неуютном лесу непросто было отыскать место для нормального привала и костра, и спутник мой, бывший и моим проводником в незнакомых тогда для меня местах, вышагивал впереди с упорством фанатика, нехотя отвечая на мои вопросы, куда, и зачем он так упорно двигается, когда пора было уже и длительный перекур устроить, тем более что день уже был на исходе и об охоте
не могло быть и речи.
Наконец Серега, как звали моего проводника, сжалился надо мной, и пояснил:
- Километрах в двух есть подходящее местечко, там и привалимся. Передохнем малость, и выведу тебя на трассу.
- Передохнем, или передохнем? - мрачно скаламбурил я.
Серега добродушно прогудел:
- Ладно, не хнычь, ферт городской. Я тебя хочу с местным лешим познакомить. Тебе, думаю, интересно будет...
Усталость до того одолела меня, что я готов был пойти хоть к лешему, хоть к ведьмам на шабаш, хоть к черту в зубы, лишь бы присесть у костра
и отдохнуть. Пусть даже этот костер горит под моей собственной, персональной адской сковородкой. Пока же мне ничего другого не оставалось, как, стиснув зубы упрямо шагать эти последние километры в надежде на близкий отдых, борясь с противной дрожью в ногах от длительного перехода по лесным завалам, оврагам и старицам.
Полчаса спустя, когда я чувствовал, что уже дохожу до точки, лес неожиданно расступился, и мы с Серегой вновь оказались на низком берегу Сима. Сбросив рюкзак, Серега повернулся ко мне, и с плохо скрываемой насмешкой поддел:
- Жив, ферт? Сидел бы лучше дома, ей Богу, чем по лесу мотаться... Ладно, сейчас у Борьки отдохнем, и отогреемся.
- У какого Борьки? - уныло поинтересовался я.
- А у лешего.
Я досадливо поморщился, приняв Серегины слова за очередную грубоватую шутку, на которые он был горазд, а Серега, сложив ладони рупором, проорал во всю силу своей луженой глотки в сторону противоположного берега:
- Бо-о-о-ря-а-а!.. Бори-и-ис!
На том берегу минуту спустя появилась высокая фигура в изодранном ватнике, неопределенного цвета штанах, болотных сапогах и кособокой шапке-ушанке из искусственного меха. С полминуты "леший" молча смотрел на нас, потом махнул рукой, и снова скрылся за деревьями.
Вернулся он чуть погодя с резиновой лодкой на плече. Бросив "Нырок" на воду, осторожно опустился в него и погреб в нашу сторону, сильно забирая вправо, чтобы меньше сносило течением.
Тоже сбрасывая на землю рюкзак, я хмуро пробурчал:
- И в самом деле,  леший...
Закуривая, Серега предупредил меня:
- Ты с ним поаккуратнее, он диковатый немного. Дитя природы, одно слово.
- Что так? - поинтересовался я.
Искоса посмотрев на меня, Серега пояснил:
- Одичал здесь. Поживи, как он, в лесу, и ты одичаешь.
- То есть как - поживи? - опять-таки недопонял я.
- А так... С апреля по декабрь в лесу обитает, домой только на самые холода уходит. Тоже городской, только не тебе чета... Леший, он леший и есть. Другого слова не подберешь.
- У него что же, дом здесь?
- Да какой там дом... Так... На осень балаганчик делает, летом под тентом спит. Да сам увидишь...
Вскоре лодка с Борисом причалила к нашему берегу. Мужиком "леший" оказался возраста неопределенного, высок и худ был невероятно. Впечатление было такое, что старый ватник и давно утратившие первоначальный цвет армейские брюки были надеты на скелет из школьного кабинета анатомии. Болотные сапоги драные, сплошь в разномастных заплатах, а местами и просто заштопанные обычными нитками. Ободранная шапка сидела на косматой голове как воронье гнездо на дереве, и рыжеватая борода покрывала лицо до самых глаз, цвет которых в полутьме определить было трудно. Поздоровался Борис нехотя, с усилием выталкивая из горла слова. Но мне показалось, что появлению нашему оно все же был рад. Причину этого я понял несколько позже. В тот момент меня больше занимала другая проблема: как мы сможем на Борисовой развалюхе переправиться через широко разлившийся Сим без риска для жизни? Если сапоги у "лешего" хоть и латаные-перелатанные все же сохраняли свой первоначальный вид, то лодка, Бог знает какого года выпуска "Нырок"-» п- полуторка, была настолько густо оклеена заплатами, что даже собственно резины не было видно, и очертаниями она напоминала скорее здоровенный кирпич, нежели плавсредство. При этом все заплаты были разного колера, форм и размеров, придавая заслуженному "Нырку" вполне определенное сходство с повидавшим мир туристическим чемоданом, собравшим на своих боках ярлыки всех аэропортов мира.
Опасливо покосившись на лодку, на воду, и подумав о том, что совершенно
не умею плавать, я зябко передернул плечами, и поежился, еще сильнее ощутив промозглый, влажный от близости реки воздух с острым ноябрьским холодком.
Заметив мою нерешительность, Серега обнадеживающе похлопал меня по плечу.
- Не дрейфь, ферт. Дредноут проверенный. Только не дергайся на воде, а
то опрокинется. Этой резинке лет в пару раз больше, чем тебе, и свою остойчивость
на воде она утратила раньше, чем твоя мама невинность.
Однако все же пожалел меня, и первым сел в "дредноут", демонстрируя его
надежность, поскольку троим, да с рюкзаками нам было в "Нырке" не поместиться, несмотря на всю его заслуженность. Сам Борис равнодушно слушал наш диалог с видом шаолиньского монаха, давно утратившего интерес к реальному миру.
Лодка с Борисом и Серегой отчалила. Я опустился на корточки, и с наслаждением закурил, посматривая на медленно пересекавший реку осевший по самые борта Борисов "дредноут". Управлялся "леший" со своей посудиной довольно лихо, и Серегу перекинул на другой берег едва ли не быстрее, чем добрался до нас один. Когда он вернулся за мной, смоля папиросой, явно позаимствованной из Серегиной пачки, я подивился, как он умудрился на хилой и перегруженной лодчонке переправить здоровенного Серегу с рюкзаком и не зачерпнуть при этом воды через борт. Сноровки "лешему" было, видимо, и впрямь не занимать. Воодушевленный Серегиным примером я смело плюхнулся в лодку, все же для перестраховки бормотнув при этом вполголоса: «Господи, пронеси...". Борис оттолкнулся от плоского берега веслами-лопаточками и лихо погреб, работая длинными руками как паровоз шатунами. Удивительно было видеть подобную неутомимость в таком худом теле. Любопытство донимало меня, несмотря на каторжную усталость. Чем-то меня "леший" и впрямь заинтересовал. Так и хотелось разговорить этого мрачноватого с виду типа. Но, посмотрев на его сосредоточенное лицо, я решил не искушать судьбу и оставить все разговоры до берега. А поскольку молчать все же было неловко, тем более, что мы даже не поздоровались, и Серега нас не представил друг другу, я решил ограничиться малым, исправив Серегино упущение. Конечно, я понимал, что политес в лесу в ходу не больше, чем лакированные штиблеты в коровнике, но все же не назвать хотя бы имени даже в этой глухомани было неудобно.
Выбрав момент, когда Борис оторвал взгляд от пенящейся за бортом воды, и взглянул на меня, я достаточно вежливо сказал:
- Меня, кстати, Алексеем зовут...
На мою многозначительную недомолвку Борис промолчал, глядя на меня какими-
то прозрачными, светло-серыми, как оказалось, глазами, словно ожидая, какую глупость я еще ляпну. Хотя чего тут глупого?.. И я нашел нужным добавить:
- Из Уфы я, охотник.- Словно это что-то проясняло угрюмому "лешему". Ну, охотник и охотник, много таких по лесу шляется...
- Угу,- нейтрально промычал он, и равнодушно сплюнул в воду докуренную беломорину. На этом обмен любезностями прервался, лодка с тяжким всхлипом ткнулась в прибрежный ил. Я вышел на берег, подхватив ружье и рюкзак. Борис махнул мне рукой в направлении видневшегося между деревьев костра, видимо, разведенного Серегой. Молчаливый жест Бориса я расценил как приглашение, и пошел на огонек, с наслаждением втягивая в легкие сырой воздух, приправленный терпким, почти осязаемым дымком.
Серега, видно, из жалости к "городскому ферту" постарался на славу. Захваченные вопреки охотничьим приметам бутерброды из дома были аккуратно разложены на чистой газете. Бутылка водки из НЗ аппетитно поблескивала в свете костра глянцевым боком, горделиво возвышаясь среди походных металлических кружек. Над огнем уже булькал чайник, источая аромат смородинового листа, а в помятой кастрюльке, висевшей рядом, начинали закипать наспех ощипанные чирки.
За что я особенно ценил Серегу, так это за неутомимость и сноровку, компенсирующие его не всегда тактичное поведение.
Пристроившись возле костра, я разобрал свою "ижевку", тщательно протер насухо, и покрыл тонким слоем ружейного масла сразу ставшие сизыми детали и стволы. Серега одобрительно хмыкнул, наблюдая за моими манипуляциями.
- Молодец, ферт. Ружьишко надо в первую очередь обиходить. Глядишь, и будет из тебя толк. Ну а теперь пора и о собственном брюхе позаботиться.
Обернувшись к копошившемуся в балагане Борису, Серега окликнул:
- Борис, причаливай к нам. Примем по маленькой, помянем водоплавающих.
Не заставив себя уговаривать, Борис моментально оказался рядом, с жадностью принял из рук Сереги кружку и, пробурчав под нос «Будем", медленно, словно пробуя на вкус, выцедил водку до капли. Глаза у него сразу осоловели, и заросшая до глаз физиономия приобрела более или менее добродушный вид. Взяв из Серегиной пачки, лежащей на газете, папиросу, он закурил, и поудобнее развалился у костра. С треском затягиваясь, промычал, с усилием выталкивая слова через глотку:
- Хорошо, едрена мать... Две недели уже нормального табака не вижу, тертый сухой хрен с листьями курю.
Он даже не говорил, а как-то по-звериному урчал и взрыкивал, видимо, постепенно отвыкая говорить вдали от людей.
Серега тишком от Бориса подмигнул мне. Сообразив, что теперь можно и разговорить этого отшельника, я для начала поинтересовался:
- Давно ты здесь, Борис? В смысле, живешь вот так?
Расценив мой вопрос правильно, "леший" пояснил, все так же проглатывая часть слов:
- Восьмой год уже. Я ведь тоже уфимский. Только не могу в городе, душно мне там. Как река вскроется - сюда иду. И до холодов. А что? Я привык. Дома баба пилит, а здесь хорошо. Спокойно...
- Так ты женат?- удивился я.
- Был. Три года назад... Ну да, три года уже... Сбежала баба моя. Пришел я по зиме домой, а там записка. К маме, дескать, ухожу. Ничего, молодец баба, спокойно ушла. Без дележа, без скандалов. Я ей потом сам вещей  кое-каких перевез, денег дал.
- А дети?- снова спросил я.
- А на что они мне? Мне и так хорошо. Живу вот здесь... Рыбкой промышляю, петли на зайцев ставлю.
- Нельзя без детей,- возразил я. - Мужику после себя потомство надо оставить, чтобы род не угас.
На мою сентенцию "леший" неожиданно язвительно ухмыльнулся, точь-в-точь как Серега, и спросил с ехидцей:
- Учишь? А у самого-то лялька имеется?
Я малость смутился от того, что ляпнул что-то философски дешевое и заштампованное, и попытался оправдаться:
- Я молодой еще.
- Так и я не старый,- хохотнул Борис.- Мне тридцать шесть отроду. Вот найду себе бабенку, чтоб согласилась со мной лесовать, нарожает мне лешачат. Слыхал, небось, как меня местные прозвали? Серега-то, поди, растрезвонил уже? А может, у тебя на примете бабеха есть? Лесовая, вроде меня? Так сосватай...
Лешачихи у меня на примете не было, и я промолчал. Борис с Серегой тоже замолчали, наслаждаясь первой порцией водки.
Табачный дым сливался с дымом костра, в огне шуршало, и потрескивало. Сверху посыпал редкий снежок. Я плотнее запахнул полы ватника, поднял меховой воротник. Серега глубже нахлобучил шапку. Только Борис не  шевелился, никак не реагируя на редкие колючие снежинки, падающие ему на лицо и голую грудь в широком вырезе не застегнутой до конца телогрейки. Глядя на его стоическое терпение, я не удержался от легкой дрожи. Видно, здорово же он привык лесовать почти круглый год, если острый пятнадцатиградусный морозец со снегом на него практически не действовали. Глядишь, еще пару лет - и будет в местных лесах живая легенда, йети на русский лад, понимаешь...
Сигареты наши давно истлели, и Борис все чаще нетерпеливо посматривал
на початую бутылку, с плохо скрываемым желанием выпить еще. Подумав, что ему, видимо, нечасто приходится баловаться спиртным, я достал из рюкзака еще одну бутылку, нести которую домой не хотелось. Глаза у Бориса при виде "Столичной" весело и жадно сверкнули. Заворочавшись и всем своим видом выражая  безграничное блаженство, он по-хозяйски разлил по кружкам водку, и, подняв свою, скупо выдавил некое подобие тоста:
- Это... За удачу вашу... Охотничью. Вот...
Выпили еще по одной. Согревшийся и тоже малость разомлевший возле огня, я продолжил расспрашивать Бориса:
- Скажи, а не страшно тебе здесь одному?
- Нет... А чего же? Это в городе страшно, а здесь хорошо. Светло,- добавил он со значением.
- Это как же?- уточнил я.
- А так. Светло и все. Лес он...- Чуть помявшись, "леший" нашел, наконец, нужное слово и закончил,- живой он, лес-то.
- Какой?- удивился я.- А город, что же - мертвый?
- Мертвый,- убежденно ответил "леший".- Люди там друг дружке чужие. А здесь... Здесь так нельзя, здесь жить надо. А в городе что ж, видимость одна жизни-то...
Я надолго задумался над его словами, впервые столкнувшись с подобной философией. Вроде бы и ничего нового и мудреного, и звучит, как дешевая сентенция, как и мои собственные слова о продолжении рода, но звучит... Настолько убедительно звучит в изложении этого косматого отшельника, что правота его  остро чувствуется. Это сродни тому, как знакомую и давно привычную вещь показали вдруг в непривычном освещении и совершенно неожиданном ракурсе, отчего она становится загадочной и странной.
А Борис, вдруг разохотившись к разговору, то ли от долгого и вынужденного молчания, то ли от выпитого, вдруг взялся мне втолковывать:
- Люди в городе глупые, не тем живут. Вот чего они хотят, скажи мне? Да не того хотят,- тут же резко ответил он сам, словно я ему уже возразил.- Квартир хотят, машин, денег, дач. А здесь все это – тьфу, мусор. Здесь... Вечность здесь, усекаешь? Все по кругу идет, и все на свои места возвращается. Мне здесь каждый зверь, каждое дерево - брат. А там, в городе, человек человеку "вдруг отоваришь и,- брать". В смысле волк. Это я на свой лад "друг, товарищ и брат" переиначил.
- Ладно,- согласился я.- Люди стали злее, не спорю. А в семье как же?
- А что семья? Баба вон моя сбежала, и думать забыла. И от другого сбежит к третьему, вот и семья. Фикция, дым от костра. Был - и ветром унесло.
А здесь, когда приходится о выживании думать, баба моя хвостом бы не вильнула, побоялась. Страх за свою шкуру во все времена и семьи цементировал, и племена. Когда нас мало и кругом враги, надо держаться вместе, чтобы выжить. А цивилизация принесла облегчение и разобщенность.
- Ну не скажи,- снова попытался возразить я.- Оттого, что у тебя не сложилось, еще не значит... Да и какая нормальная женщина выдержит, чтобы мужика дома по девять месяцев в году не было? Конечно...
- Ай, брось,- перебил меня Борис.- Говорю тебе - видимость.
Запутавшись и в его и в своих рассуждениях и совершенно потеряв суть нашего спора, я замолчал. Бредовый какой-то разговор вышел, ни о чем. Да и чего, в самом деле, спорить? У каждого своя правда, и своя позиция. Есть, видимо, она и у него, и в его словах имеется доля правды. Бог с ним...
Молчавший до сих пор Серега поддел Бориса:
- Ты вот на жадность людскую обижаешься, а сам деньги копишь. Зачем?
Борис вместо ответа промычал что-то неопределенное, а Серега хитро подмигнул мне, и пояснил:
- Он тут на рыбе и на шкурках за сезон "Волгу" новую делает. А туда же... Бессребреник.
- Я бабе деньги отдавал да матери,- угрюмо проворчал Борис.- Сестренке квартиру купил. Мне деньги без надобности.
Закуривая, я поинтересовался:
- Это сколько же у тебя на круг получается?
- Не считал,- неохотно ответил "леший".- Рыбы за сезон с полтонны продаю. Сетешки ставлю...
- Браконьеришь, значит?
- А чего? Рыбнадзор и тот браконьерит, понасмотрелся я, а мне, стало быть, нельзя? Беру сетешками, верно. Так ведь не по-дурному! В икромет не ловлю, мелочь обратно в реку пускаю. И деды наши, и прадеды сетями ловили, так ведь с умом. Разве ж это браконьерство? А я на трассе продаю, мужики охотно берут свеженькую. Бобров ловлю, ондатр. Ложки-чашки из липы режу. Даже лапти плести научился у дедка одного из соседней деревни. Экзотика,- усмехнулся он,- от скуки чего не сделаешь? А ведь не выбрасывать же? Продаю...
Поднявшись, он отошел от костра, со словами:
- По нужде схожу...
Когда Борис скрылся за деревьями, Серега еще раз подмигнул мне, и язвительно заметил:
- Слушай его больше. Сам как бирюк ходит ободранный, а деньги на чем только можно делает. Даже бутылки пустые по лесу собирает, ей Богу. Вот уходить будем, так он обязательно чаю и сигарет попросит, да из жратвы что останется. Вам, дескать, домой лишнее не тащить, а мне прибыток. Ты его особо-то не балуй, знаю я тебя...
Возвратившийся Борис прервал своим появлением обличительный Серегин монолог.
Меня Серегины слова неприятно задели, но в глубине души я все же подыскивал оправдание скопидомству Бориса. Чем-то он меня к себе расположил, какой-то внутренней убежденностью и противоречивостью, не поддающейся объяснению и логике.
Пристроившись у костра, Борис предложил:
- Ну что, еще по одной?
И, словно оправдываясь, виновато добавил:
- Давно не пробовал проклятую. Я ведь уже месяца три здесь безвылазно сижу...
Еще с час мы сидели у костра. Я все донимал Бориса расспросами, в надежде расшевелить его дремучую душу, выяснить причины, побудившие этого человека добровольно уйти от людей в глушь, принудив себя влачить полузвериное существование. Двойственность его не давала мне покоя. Почему он такой?
И не уходит от людей окончательно, и не живет среди них. Боится он людей?
Презирает их?
В тот вечер я, разумеется, так и не нашел ответов на эти вопросы, но для себя решил что когда-нибудь обязательно встречусь с Борисом еще раз, уже на правах старого знакомого, и, может быть, смогу с ним поговорить более подробно и откровенно и найти причину его нелюдимости. И может быть, с его помощью понять что-то в себе самом...
Уже когда окончательно стемнело, Борис перевез нас на другой берег, и мы с Серегой часа полтора шагали до деревни, сгибаясь под тяжестью рюкзаков и ружей, то и дело спотыкаясь в темноте на извилистой и неровной лесной тропе, вполголоса матерясь, и понукая для бодрости друг друга. Переночевав в деревне у Сереги, я уехал утренним автобусом и надолго, до будущей осени забыл о Борисе и его лесном логове, закрутившись в текучке повседневных дел, от суеты и бестолковости которых сбежал угрюмый Борис. Постепенно выветрились у меня из памяти и его заросшее клочковатой бородой лицо, и худая фигура с длинными и покрасневшими от частого контакта с холодной водой клешнятыми  руками, и противоречивая его философия. Вспомнил я о нем только почти год спустя, снова оказавшись в тех местах. В этот раз я был на охоте один и, находясь неподалеку от Борисова лежбища, решил заглянуть на огонек.
Каково же было мое удивление, когда, переправившись через Сим (на этот раз я был с лодкой) я не обнаружил Бориса на прежнем месте. Балаганчик его оказался разрушенным и наполовину сожженным, да и все стойбище было в полном запустении. Неподалеку в кустах я обнаружил заслуженный "Нырок" "лешего", окончательно превратившийся в кучу ни на что негодного резинового хлама. Старое костровище было завалено грудой проржавевших консервных банок и битых бутылок. Там же валялись разбухшие от влаги стреляные гильзы. Царило на некогда обжитом месте запустение, и почему-то тревожно и неуютно было стоять возле сожженного балаганчика, словно находился возле остова сгоревшего жилого дома, еще недавно дававшего приют людям, ныне не принадлежащим к числу живых. И еще чудилось мне чье-то незримое присутствие, словно кто наблюдал за мной из-за ближайших деревьев, сверля спину тяжелым и, чувствовалось, недобрым взглядом, хотя я готов был поклясться, что никого из людей рядом не было.
С ощущением тревоги и какого-то мистического страха покинул я брошенную стоянку, удивляясь тому, что Борис изменил своему правилу и, вероятно, ушел в город, оставив свое лесное хозяйство на растерзание залетным туристам и охотникам, хотя  еще стоял сентябрь, и теплое бабье лето было в разгаре. Возможно, подумалось мне, он решил бросить свои чудачества и действительно вернулся в город, домой, поставив тем самым точку в нашем неоконченном и нелепом, по сути, споре...
По старой памяти ночевал я в ту ночь у Сереги в деревне. Встретил он
меня, не скрывая радости, хотя, как обычно, не упустил случая поддеть "городского ферта". Раскинув ручищи и облапив меня в дверях, Серега добродушно гудел хрипловатым баском, похлопывая меня по плечам:
- Это как же ты рискнул один-то по лесу, а? Расте-е-шь. Растешь, черт городской. Совсем лесовиком становишься...
По случаю встречи мы приняли по маленькой, и весь вечер перебирали в памяти наши прежние похождения. А когда я вспомнил о Борисе, и спросил
о нем Серегу, тот неожиданно помрачнел и, косо посмотрев на меня, спросил:
- Ты там не был ли?
- Был,- ответил я, удивленный резкой переменой в вечно смешливом и язвительном Сереге.
- Ну, и дурак,- отрезал тот.- Не надо было ходить. Хорошо, что не случилось ничего. Видно, ты ему тогда по душе пришелся, коли не тронул он тебя.
- Да в чем дело-то?!- возмутился я и Серегиным оскорблением, и тем, что он нес, на мой взгляд, полнейший бред и какую-то загадочную ахинею.
- Повесился Борька прошлой осенью, вот чего. Почти сразу после нашего ухода. В декабре его егерь нашел. А может, и повесили, мало ли разного народа по лесу шастает. Прямо там же на дереве и висел. Мужики наши то место теперь стороной обходят. Кто там бывал, говорят - хулиганит Боря...
- Это как это?- машинально спросил я, хотя подумал в тот момент совсем о другом: вот и вернулся в город, вот и поставил точку в нашем нелепом споре...
- А так... Сам-то я там не бывал. Как узнал, душа не лежит. Да только чертовщина там творится, говорят. То вдруг костер словно ветром задует в солнечную погоду, то лодку пропорют, когда к берегу причаливают. А берег-то там чистый, сплошной ил. А летом там туристы были, так один ногу сломал на ровном месте, а другой кипятком обварился, хотя и не слишком поддатый был. К нам в медпункт приходили. Они же и пожгли Борин балаганчик, со зла. А Сашка Воробьеныш... Он на другом конце деревни живет, видел ты его в прошлом году, он ко мне за пыжами заходил... Так он там летом сети ставил, говорит, будто бы видел его, Борю-то. Стоит среди деревьев в ватнике своем, а на плечах снег лежит, и голова набок наклонена, будто так и висит в петле. А глаза-то, слышь, зеленым огнем горят,- почти шепотом закончил Серега и, быстро глянув в окно, вдруг торопливо перекрестился, чего я за ним прежде не замечал.
Я вспомнил свои ощущения на брошенном стойбище "лешего" и невольно содрогнулся, хотя ни в какую чертовщину сроду не верил. Но уж больно свежо еще было ощущение сверлящего спину чужого взгляда, и Серегин рассказ усиливал гнетущие воспоминания.
Разговор наш с Серегой как-то сам собой угас, и мы повалились спать. Наутро
я уехал, стараясь поскорее забыть эту тягостную историю об отшельнике-самоубийце.
Но время от времени мне все же вспоминается высокая худая фигура в полутьме
осеннего леса, одиноко стоящая на пустом берегу, и кажется мне тогда, что
глаза у Бориса горят жутковатым зеленым огоньком, словно у одинокого неприкаянного волка, выбравшего себе тропу вечного одиночества...