Один весенний день в год конца света

Полдня мы вчетвером искали восточное кафе с бамбуковыми жалюзи, закрывающими дырки в окнах. Асфальт высох после первого дождя. Стены домов пропитались золотом. Невозможно было терпеть солнце больше тридцати минут. Мы хотели получасовой ночи, затем получасового дня. И так по кругу. Чтобы часы казались сутками, а мы летели сквозь эти многочисленные микросутки, как птицы и стрекозы.
К четырем часам вечера, обойдя пешком почти весь город (Эндрю оставил машину на обочине у пруда), мы пришли в кафе с опущенными жалюзи.
Лиза радовалась больше всех. Здесь вкусно кормили, а чай заваривали так, что ни один другой заваренный в городе чай не мог с ним сравниться. Мы взяли по большому чайнику из любви к горячим жидкостям. Говорить не хотелось. Мы устало, чуть приподнимая окончания губ, улыбались друг другу. Потом просто смотрели на стены песочного цвета. Иногда, сквозь прорехи в жалюзи, на скулы и нос Лизы ложились полосы апельсинового цвета, и чудилось, что мы попали в фильм.
Эндрю сидел у края темно-коричневого стола, громко отпивал полуостывший чай, щурил светлые глаза и притворно кривился, глядя на сигарету в пальцах Эмили. В воздухе разрасталась слишком острая трогательность, которая сужалась до размеров треугольника. Мне казалось, что я здесь лишняя, и что надо оставить всех ненадолго. Вынести, что ли, мусор из кафе? Хотя в кафе, разумеется, были свои уборщики, знатоки погонь на поганых метлах.
Одновременно я была частью всех присутствующих, и уходить мне почти запрещалось. Я будто растворялась в пыльной лучистой полутьме и просачивалась в сознания то одного, то другого моего компаньона.
Хотелось спать. Эмили докурила, Эндрю вздохнул, придвинулся к ней и положил руки на ее предплечья. Она посмотрела на стену, уже сквозь прозрачную меня.
Взгляд ее был такой независимый и смелый, что, казалось, ей нет дела ни до Эндрю, ни до Лизы, ни до меня. Как бы не так, я успела пробраться к ней в голову и слышала, как прозвенела нежность, когда Эндрю заправил пряди каштановых волос за ее уши. Заправил так, как она любила.
Лиза стала вспоминать, как на входе в кафе мы с ней одновременно споткнулись и, если бы земного притяжения не существовало, перевернулись бы в воздухе. Лиза всегда смеялась, я верила в то, что ей неведома печаль.
Эмили положила голову на сгиб левого локтя Эндрю. Он что-то сказал ей шепотом, а, может быть, просто шевелил губами. Я почувствовала резкий толчок невидимого счастья, от которого всегда больно и хочется бежать.
- Напишу о вас рассказ, - выдавила я из себя “беззаботную” фразу.
- Ты придумаешь нас, и будешь мучиться, потому что мы не такие, как ты хочешь, – Эмили устало закатила глаза и красиво фыркнула.
- Вечером у меня начнется фантазийное похмелье.
- Верно говоришь, - сказала Лиза, - Тебе слишком хорошо.
- Действительно, - я подняла одну бровь, хотя никогда этого не умела, мое лицо отразилось в зеркале у далекой барной стойки, - И бровь приподнимать я не умею.
- О чем я тебе и толкую, - Эмили засмеялась уже без сарказма, а вполне счастливо, смяла чистую салфетку в легкий бесформенный шар и ласково бросила ее мне в голову.
Рифленая бумага отскочила от моего виска и затаилась на краю рыжего кресла.
- Почему всегда нужно говорить мне правду? – я картинно подняла бровь чтобы убедиться в своем новом надглазном навыке, - Почему мне нельзя просто любить вас? Ваши скулы, глаза, уши, улыбки. Почему вы хотите рассказать мне ненужную правду и вернуть меня туда, где мороз минус тридцать и воняет дымом с кочегарки?
Когда я задавала им все эти вопросы, они уютно смотрели на меня. Не пристально, но и не безразлично. Как сытые, красивые и очень умные кошки. И я смирилась, и продолжила быть счастливой, спокойной и чувствительной, как после первого глотка кофе.