Люби меня сволочью

Далеко заполночь, и мы оба обдолбанные и пьяные. Впрочем, для меня это почти нормальное состояние, а вот Уилсон решил переписать завещание, но, кажется, забыл, что левша, и пытается писать правой рукой, а у него не выходит. Впрочем, у него сейчас, пожалуй, и левой бы не вышло.
- Где мне сейчас найти нотариуса? – спрашивает, и голос у него заплетается, а на манишке – чернильное пятно.
- В стрип-клубе. Выпей рвотное.
- Никакой химии, - наотрез отказывается он.
- Можешь обойтись и физикой. Пойди сунь два пальца в рот.
- Ерунда, от рака это не поможет.
- Зато от жесточайшего похмелья слегка поможет. Иди, сунь. А то я сам сейчас тебе суну. Очень нужно завтра с тобой мучиться.
- Для меня не существует завтра, - претенциозно изрекает он, даже с некоторой бравадой.
Я начинаю сомневаться – так ли уж нужно выводить его из состояния, в котором он находится. Ни слёз, ни соплей. Может, и пусть? Человеку на трезвую голову трудно свыкнуться с мыслью, что на следующее рождество уже не получишь подарков. Но, впрочем, если вся та адская смесь, которую он заглотил, полностью всосётся из желудка, далёкое рождество вообще потеряет актуальность.
- Ладно, пошли, - ухватив за плечо, тащу его к ванной комнате, на ходу вытряхивая из рубашки.
- Н-не надо... Что ты хочешь делать? – вяло протестует он.
- Спокойно. Всего лишь немного насилия в холодной воде. Эй-эй, не падай! Мне же тебя не удержать, плейбой! Кошерное питание и кошерный фитнес делают твою транспортировку затруднительной.
Ко мне вдруг приходит непрошенная фантазия – про то, каким лёгким и невесомым станет его плотное упругое тело всего-то через несколько месяцев. Раковые, как правило, здорово худеют. Сначала их выжигает рентген и выполаскивает химия, потом высушивают боль и страх. Раковая кахексия, как причина смерти...
- От химии выпадают волосы, - вдруг говорит он задумчиво.
- Брось. Я уже, кажется, продемонстрировал тебе, что лысина – самая сексуальная штука на свете, - я откручиваю вентиль водопроводного крана – в ванну льётся вода. Жёстко прихватив Уилсона за загривок, засовываю его голову под струю и удерживаю там достаточно долго, хоть он и пытается вырываться и шумно протестовать. Вода брызжет во все стороны. С полочки падает и разбивается какой-то флакон, наполняя ванную комнату ароматом фиалок. Эх, девчонка ты, девчонка, Джимми-бой!
Наконец, он затихает и, помолчав несколько мгновений, просит тихо и трезво:
- Всё уже. Отпусти.
Я отпускаю его загривок, но я неумолим:
- Два пальца в рот.
- Ладно, сейчас... Постой. Ты так и будешь пялиться на меня, пока я блюю?
- Подумаешь! Можно подумать, не видал я, как ты блюёшь! Что, боишься шокировать мою нежную душу?
Несколько мгновений он молчит, и вода стекает с его волос на голую грудь, а потом на пояс брюк. Потом говорит с огромной убеждённостью:
- Хаус... мне не надо трезветь...
- О «трезветь» тут речи не идёт. Избавишься от малой толики – просто, чтобы не сдохнуть.
- Хочу... сдохнуть.
- Уилсон, - я грожу ему пальцем. – Второе суицидальное высказывание за вечер чревато записью на психокоррекцию.
Ещё тише – совсем тихо – он говорит:
- Вот ты меня ужасно напугал...
Я ловлю себя на идиотском желании притянуть его к себе, прижать и гладить по голове, пока он не заплачет, и потом ещё, пока не успокоится. Похоже, и мне надо два пальца в рот. Я, видимо, тоже нарезался.
Но в этот миг он склоняется над раковиной и старательно и послушно, как хороший мальчик, изгоняет из своего желудка адскую смесь викодина с бурбоном, пивом и ещё бог весть какой дрянью, которой мы с ним наливались с тех пор, как я припарковал машину у дверей, забыв вынуть ключ зажигания.
- Мы сделали ошибку, - говорит он глухо из-под полотенца, которым как раз утирает мокрое лицо, – не надо было идти ва-банк, не надо было форсировать события. Химиотерапия. Теперь я попробовал этого блюда в такой концентрации, что мой страх перед ним просто не позволит... Хаус, почему ты не отговорил меня?
Никогда не думал, что способен вот так терять дар речи. Я молчу и немо смотрю на Уилсона, растеряв все слова. А этот тип капризно продолжает:
- Ты видел, что шансы на благоприятный исход ничтожно малы. Почему ты позволил мне пройти через это? Почему не остановил, как... как положено другу?
Он что это? Всерьёз? В самом деле, ставит мне в вину ещё и это? У меня слегка темнеет в глазах, а потом в душе поднимается очень опасная волна. Поднимается к горлу, к слёзным железам, к переносице...
Что мне остаётся? Пожав плечами, я беру трость и неторопливо хромаю к выходной двери.
Он догоняет меня уже на лестничной площадке и не просто догоняет, а хватает за плечо и пытается повернуть к себе лицом. В другое время я, пожалуй, спустил бы с поводка любимого пса по кличке Кулак, но сегодня не тот день:
- Чего ты хочешь от меня, Уилсон?
Он бледен и говорит, задыхаясь, а его тёмные глаза при этом вспыхивают и гаснут:
- Хаус, люби меня сволочью!
- Че-го?
Теперь уже не за плечо – теперь он вцепился мне в лацканы пиджака, его дыхание короткое, запальное, и пахнет пивом, желудочной кислотой и дериватами этанола.
- Понимаешь, я всегда... Меня всегда вроде бы любили... Все меня любили... Все те, кто ненавидел тебя. За обходительность, за неумение твёрдо сказать «нет», за гипертрофированное чувство ответственности. И я всегда старался соответствовать представлению людей обо мне, задавливая в себе сволочь изо дня в день – ведь сволочь не за что любить, правда? Хаус, не уходи! Послушай... Пожалуйста, выслушай меня! – он дёргает меня за пиджак, почти выводя из равновесия – я даже вынужден ухватиться за его плечо – голое и скользкое от воды. Хорошо бы, чтобы из соседней квартиры вышла сейчас роскошная женщина поглядеть на полуголого «мистера Респекта».
- Пусти, - я отталкиваю его, но тут же, видя, какое отчаяние вспыхивает в его глазах, понижаю тон. - Ладно, давай, гунди дальше. Спорим, без моих реплик ты этот монолог не потянешь?
- Сегодня я понял, что есть, за что любить и сволочь. Не догадываешься, нет? А я тебе скажу. Она – живая, вот в чём всё дело. Она живая, и она тоже смертная. Это – единственное, за что по-настоящему стоит любить...
Я молчу. Это мудрая мысль, хотя Уилсон, изрекший её, похоже, сам не понимает, насколько она мудра.
- Хаус, - снова просит он, уже без экспрессии. – Люби меня сволочью. Ведь никто больше этого не может. Ты один. Хаус...
- Ты тоже можешь. Любишь же ты меня.
Я понимаю, что это – капитуляция, но мне сейчас не до локальных войн.
- Ты никогда не был сволочью, Хаус. А я был ею всегда. Мы просто оба умеем ловко притворяться. В этом мы похожи. Люби меня сволочью, Хаус! Пожалуйста! Люби меня сволочью!
Я ничего не отвечаю на это. Я притягиваю его к себе, прижимаю и глажу по голове, пока он не начинает плакать. И потом ещё, пока не успокаивается.