Глава 11. Дежурства на сопке

     Зима оказалась короткой, без снега и значительных холодов. Быстро теплело. Сопки зеленели. Вспыхнуло красное море диких маков, и это зрелище быстро стало привычным и заурядным. Растут себе, ну и пусть растут. Ни один мак не стоило рвать — быстро увядал и терял красоту.  Маки растут рядом с нашей столовой на сопке.

Я уже ко всему привык, всё буднично и, кажется, не будет конца, хотя и прошла половина срока службы, а я ощущал себя старым. Догадывался, что на гражданке меня не ожидает ничего хорошего: та же скучная жизнь в курортном городе, привычная работа. Но там хоть свобода, видимость какого-то выбора, не унижают, как здесь.

После недавнего стрельбища, Шаров припрятал несколько патронов, и теперь, становясь на пост, уходил подальше от КП, в пустыню, в надежде подстрелить суслика или лисицу, как повезет. Передавая смену Комарову, он забыл вынуть патрон из винтовки, а Комаров поздней ночью зашел к дежурящим планшетистам на КП, и, шутя, наставил винтовку на одного:

 — Сейчас я тебя пристрелю, — сказал он.

Снял с предохранителя и собирался нажать на курок, как неоднократно проделывал, оставаясь наедине на дежурстве, представляя себя охотником или участником войны.

— Дурак! Передерни затвор, прежде чем целиться, — сказал тот.

Комаров не был дураком, послушался совета, и к его ужасу, на пол выскочил патрон.

На следующий день все солдаты знали об этом. Но никто не был наказан. То ли не дошло до офицеров, то ли решили не выносить сор из избы. Ведь это было упущение по воспитательной работе. Впрочем, упущений было много, и не только в воспитании.

Чем больше узнавал об армии, тем больше поражался и беспокоился за её боеспособность. Было слабое утешение, что в других частях не так, как у нас, больше порядка. Ракетчики рассказывали, что у них строгая дисциплина. Иначе и нельзя. Штурманами у нас служили бывшие летчики, списанные на землю из-за какой-нибудь провинности. РЛС работали с отклонениями.

Запомнился эпизод учений, когда дизеля не выключались по трое суток, обеспечивая проводку учений. Некоторые дизеля не выдерживали перегрева, выходили из строя, а запасных не было. Ведущая РЛС увела наш самолет за границу в Афганистан, лишь только потому, что другая РЛС выдавала иные данные. Потом разобрались – станцию опечатали. Подобных нарушения очень много.

Не работали магнитофоны, предназначенные для записи разговоров штурмана и летчика. Если магнитофон и включали, то для того, чтобы послушать пение под гитару подвыпившего офицера, который довольно хорошо исполнял русские романсы, которые я там впервые услышал: «Были когда-то и вы рысаками». Не знал, что это знаменитый романс на слова Алексея Николаевича Апухтина.

Были когда-то и вы рысаками:
Пара гнедых, запряженных с зарею,
Тощих, голодных и грустных на вид,
Вечно бредете вы мелкой рысцою,
Вечно куда-то ваш кучер спешит
Были когда-то и вы рысаками,
И седоков вы имели иных
Ваша хозяйка состарилась с вами,
Пара гнедых, пара гнедых...

Звучала и другая песня:

«У тебя на ресницах
 серебрились снежинки
Взгляд усталый и нежный
Говорил о любви».

Лишь в эпоху Интернета узнал, что это песня Аркадия Северного «Голубое такси». Там было много исполнителей, но самое лучшее и правильное было авторское.

Песни нравились задушевностью и незамысловатостью текста.

Меня определили на дежурство электромехаником на радиостанции, где уже жил Фомичев, осуществляющий включение радиостанции во время проводки целей. В мои обязанности было быстрое включение дизеля и других, вспомогательных моторов, работающих на бензине. Все в хорошем состоянии, поэтому у меня проблем нет.

В свободное время я мыл бензином моторы и дизель. Бензин не жалели, в конце — просто окатывал весь мотор бензином из ведра. Чистота мотора была такая, словно только что выпущенного из завода. Но не надолго. Через неделю моторы заносило мелким песком, который прилипал на масляных потёках, и снова приходилось мыть.

Как-то я увидел, что ребята в бензине стирали промасленные гимнастерки. Бензин моментально растворял любую грязь, и ткань сияла чистотой. Рассказывали про солдата, который надел после этого гимнастерку и закурил, моментально превратившись в факел. Подобное вполне возможно, потому что многое мы делаем автоматически, не задумываясь о последствиях.

Как-то и я решил таким же способом отстирать гимнастерку, которая сильно запачкалась машинными маслами, и у меня тоже возникло желание закурить. Каким-то чудом удержался. А когда закурил, то почти весь бензин уже выветрился на туркменской жаре. Больше у меня не было поводов стирать что-либо в бензине. Обошлось.

Отныне я спал в кабине радиостанции, напротив меня Фомичев. Немного жестковато, но зато не в казарме. Никто не стоит над душой, мы сами себе хозяева. Что хотим, то и делаем. Главное, вовремя обеспечить включение станции и бесперебойную проводку.

Фомичев постоянно покупает у туркмен коноплю, марихуану. На рубль давали небольшой кулечек, которого ему хватало на неделю. Потом я узнаю, что мерилом служил спичечный коробок. Почти каждый раз на перекуре он предлагает и нам затянуться. Мы, вяло, и привычно, отклоняем его предложение. Он, чуть ли не плача, уговаривал нас.

Ему очень хотелось, чтобы мы втянулись и стали его единомышленниками и сообщниками. Как-то, когда я работал в кочегарке, ко мне пришли ребята на перекур, и Фомичев снова начал соблазнять нас. Ради интереса, я два раза затянулся осмоленным окурком, но ничего не почувствовал, кроме необычного ароматного, острого и тонкого запаха конопли. И я подумал, что ничего страшного в этом нет.

К нам на станцию начальником определили осетина Гасиева, нашего призыва. Чуть ниже меня, но фигура объёмистей. Телосложение шкафа, которого одним ударом не собьешь с ног, а на второй удар уже не будет времени. В нем чувствовалась внутренняя сила, которой у меня никогда не было. Узнав, что я призывался из Грузии, относился ко мне по-приятельски. Я не отталкивал, но встречал более сдержанно. Он до этого служил в Термезе, а потом учился в Мары.

И вот сейчас он потребовал беспрекословного подчинения от меня и Фомичева, упиваясь своей властью сержанта и начальника радиостанции. Нелепый и глупый приказ я отказался выполнять. Он вспылил. Наши отношения обострились. Однажды, когда в кабине был Яша, Фомичев и сосед с ближней станции, я язвительными репликами вывел Гасиева из себя, и он собрался на меня броситься с кулаками. Он явно сильнее меня, поэтому я и схватил, лежащий на скамье, молоток, а его кинулись удерживать ребята. Он бесновался:

— Брось молоток! Брось молоток!

Потом чуть успокоился. Вернее, понял, что глупо продолжать бесноваться, и я положил молоток. Видимо, кто-то донес командиру части об этом происшествии, потому что через два дня нас вызвали к комбату. Фомичев расплакался от жалости к себе, жалуясь на Гасиева. Меня почти не расспрашивали, не упоминали о той стычке, словно и не знали ничего. Ничего нам, не сказав, отпустили.

Скоро Гасиева снова отправили в Термез. До конца службы я ещё два раза видел его. Он подошел ко мне, дружески заговорив, словно между нами ничего не было, но я встретил его холодно, и он больше не подходил.

Ещё одного солдата я ненавидел от всей души – Слесарского, похожего на цыгана своими повадками. Он над многими ребятами подсмеивался, подкалывал. Иногда доставалось и мне, но я не реагировал на его реплики, делая вид, что он для меня не существует. Мы редко сталкивались. В основном, в столовой. Но, стоило ему узнать, что я получил посылку с сигаретами, как он становился сплошной любезностью.

Я ошалевал от такой перемены, и за минуту его хорошего отношения, или неловкости за него, вынужденного из-за пачки сигарет поступиться своими принципами, дал ему две пачки сигарет, и он тут же отошел от меня. Навсегда. Правда, больше не подкалывал, но и внимания не обращал. Остер на язык. Любил зло подшутить над другими. С ним весело тем, кого он не задевал. Он служил планшетистом на КП. Они держались обособленно, дружно, не то, что мы, разбросанные на сотни метров и разделенные капонирами, как в норах.

Продолжение следует: http://proza.ru/2012/07/13/836