Праздник совпадений

  Среди многих дорог, что мы выбираем, лишь одну предназначает нам бог, но как часто мы ею пренебрегаем, топчем ленты других дорог. И как часто потом  мы виним кого-то, что дорога совсем не та, что когда бы по ней шли не мы, а кто-то, было  лучше наверняка. И я совсем не собирался нырять в этот подземный переход, я даже шёл в стороне от потока ног и спин, что б не засосало. Мне ведь надо было пересечь площадь, а уж на том конце её  попасть в такую же воронку, но из какофонии звуков сквозь трамвайный визг и топот влетела в меня мелодия "Doors" и неподражаемый Джим Моррисон в затяжном аккорде шепнул что-то и умер в толпе, буд-то пчела промчалась над ухом. Площадь провернулась под ногами и я, послушный толпе, шагнул в открытую дверь, вниз.
  Люди в подземном переходе подчёркнуто всеобщи, притереться нужно заранее, ещё при спуске, не успеешь - собьешься с ноги и тебя выплюнет в сторону со всей твоей думой на челе. Меня выплюнуло между лотошницей и типом с губной гармошкой в чудовищном кулаке. Тип сидел прочно и низко, елозил по рту толстущими пальцами с вулканическими мозолями на костяшках, а другой пятернёй вертел погремушку флюгер. Лотошница под аккомпанемент,  щедро продавала билеты в Театр Юного Зрителя.
- Купите внуку.
- А вот в Большой Театр так просто не достать, - сказал я несколько обиженно. - Даже из- под земли.
  Тётка согласилась, что в Большом гораздо хуже, и министрель снизу поддержал:
- В столицах у всех культурный гастрит. Я тут на флейте  пробовал, а её в моих поршнях  не видно, они думают, что просто в кулак дую, горлом беру. Ты, говорят, мужик, имитатор, тебе бы в цирк, ну не суки?
  Я киваю, ещё какие! В кармане плаща яблоко, у меня часто и непонятно зачем в кармане какой - нибудь насущный плод. Я кладу его в коробчонку под ноги министрелю.
- Чувак! - Говорит он и салютует трещоткой. - Играю с душой!
  В немом подземелье корчится толпа, в беззвучной зевоте распялены рты, наверху белый - белый день.

  Под шубой тайги в низовых туманах, в распадках на перекатах, скачет по камням стеклянная речка, дымится осенним утром, щедро поит протоки, тянет прозрачные щупальцы в слепые глазницы омутов, гибнет глупый чистый ручей в бездонных чёрных колодцах. Но велика сила речки и живучи родники в её истоках, не высохнут её уснувшие заводи в завалах стволов за мшистыми валунами: увернётся, выгнется дугой, попятится, обманет преграду и выскочит с другой стороны в одном порыве - вперёд, туда где сквозь порванную шубу тайги торчат песчаные проплешины Лысого Перевала, где за ним скалы падают в холодное море а длинные языки оползней пробуют его на вкус.   
  Там и есть край света, там вокруг уютной бухты красные крыши домов и красный вымпел на мачте и антенна спутникового телефона, потому что мобильник штука здесь бесполезная. Да ещё дощатый пирс с рыбачьими лодками, куда чалится приходящий  буксир, а весь подлесок кругом забрызган калиной и ночью шорохи с верхушек сосен слетают в воду и возвращаются с волной на камушки - леденцы. Вообще рай, хоть и край.
- Тут ли не жить! - Говорит шкипер буксира, подбирая концы. - Ну, счастливо оставаться!
  Буксир отваливает, разворачивается на пузе и плюёт на прощанье чёрным пузырём из трубы. На пирсе бронзовый сухой дедуля в тельняшке и стёганной жилетке курит вслед удаляющейся корме: 
- Пришли - спасибо, ушли - счастливо.
  Долетевшей волной колотит о сваю лодку. Рыжий пёс лает и косится на деда, и текут с сопки  чернильные тени, кричит в распадке, певунья сумерек, выпь.
  Морем, вокруг мыса, до города и порта чапать буксиру два часа. По низовой дороге, по гальке и камышам, огибая Лысый Перевал, аккурат сто с лишком вёрст до федеральной трассы. А перевалив  через  него всего сорок километров до ближайшей цивилизации. Между нею и краем света проведена тонкая извилина через тайгу, она же дорога, она же направление. Её ещё называют Боцманский тракт. 

Боцман - тип! Над крышей его дома весь год воздет Военно - морской флаг Советского Союза. На все замечания, что военный флот Отечества давно ходит под другим флагом, Боцман отвечает, что он присягал только раз. Старый волк оттрубил на крейсерах и эсминцах полвека и теперь к нему в логово  в любую погоду заруливает дальнобойная братва, бывшие корабельщики, подводники и морпехи - проведать, передохнуть, за жизнь пообщаться, гостинец передать. В последнее воскресенье июля у Боцмана во дворе накрыт праздничный стол и сутки насквозь рычат моторы: подъезжают, уезжают, поздравляют хозяина и друг - друга, едят от пуза и вываливают  на стол кульки со снедью для тех кто будет следом. Для рыбаков, охотников разговор особый, с понятием, - Боцман таёжник матёрый, и сегодня на девятом десятке шишкует, рыбалит и постреливает, но в одиночку, как любит, уже редко и неглубоко, а больше с крестником и племяшами - для сердца, и с начальством - для чести. И я по праву крейсерской души и давнего знакомства выложил просьбу: прокатить меня колесом по Боцманскому тракту с ветерком до самого края света.
  - По что приспичило?
  Я стал молоть, что испытать себя захотелось, мол адреналин, мол любопытство. Да, я знаю, что там в конце пути. Нет не пугает. Хозяин через стол с пирогами посмотрел в меня насквозь, я споткнулся и заткнулся.
- Вот слушай, меня матросы  пытали: товарищ старший мичман, ну как вы их нашли? Они черти водочкой на перегрузчике разжились и бутылки за двойным бортом зашкерили. Удивились очень. Я им говорю: вы у меня может десятые по счёту такие умные и с каждым призывом всё умней, а все ваши шхеры я давно в один узел связал. Кто найдёт на крейсере уголок, где я не был, лично у командира десять суток  до дому попрошу! Это я к чему, книжная твоя душа? К тому что никакой ты не таёжник, сыпешь мне тут горох про любопытство. Не нужно объяснять, раз трудно, а раз надо - достаточно. В ту сторону за любопытством не бегают и от грехов тоже, а вот вертаются к ним старым туда - так  бывает. Правда редко, кому время стукнуло. Вот тебе, стало быть стучит. Я чего остерегаю? - беды бы тебе не было в семью от той дорожки, подумай. А и туда не неси, вытряхни себя, чтоб, значит, чисто было, и в трюме  и на палубе. Взял в голову?
  Я взял, до самого копчика, будто гвоздём прошитый. Боцман хохочет:
- А ведь подгадал, как чуял! В аккурат к отправлению, не опоздал!
  Очень просто: крестник Боцмана собрался выруливать на тракт, на край света. Свои дела. Очень кстати: Я буду единственный пассажир, отмеченный снисхождением. Вот пруха!

  Боцманов крестник, мой наречённый проводник и напарник, несуетный в словах и жестах бывший морпех, оказывается сам ни разу не рулил по тракту имени своего знаменитого крёстного от начала до конца. То есть, там на  конце света бывал, но не так, как собираемся теперь мы оба, прямо в лоб, через тайгу. Впрочем, до рыбных мест доезжал, "так, недалеко, на четвёртый брод". Цифра внушает уважение, но хотелось бы представить абрис маршрута в сумме.
- А всего сколько?
- Двадцать восемь, со всеми протоками - за тридцатку. Боцман с крестником сидят над картой, понимающе тычат пальцем и кивают, я больше из вежливости чем любопытства суюсь ухом между ними. Несколько раз в него влетают неприятное словцо: "плавуны". Напарник делает пометки, от его спины, неспешной рукастой фигуры разит основательностью и размеренностью  предстоящих поступков, как - то заранее угадывается это и баюкает меня в нехлопотной и приятной роли пассажира. А чего волноваться? Я  ведь не такси заказывал, ему самому приспичило выехать на тракт, вот и выезжает по напутствию крестного. У каждого своё дело, а цель и направление одни - простое совпадение и удача. Я готов.
  Мы готовы. Загружены в машину нужные в путешествии тёплые шмотки с резиновыми бахилами, жестяной бивачный инвентарь - тренога, кружки, котелки, боцманские гостевые коробки с мандаринами, карамельками и бидон мёда, вся поклажа праздничная и уютная, и строгие в своём предназначении лебёдка и бензопила, втиснутые  в угол, выглядят  багажными формальностями. Ничего нужного не забыли, ничего лишнего не взяли. Прихлопываем дверцы и усаживаемся с Боцманом за посошок, а как же! И как последние чайники проглатываем банальный, бородатый сюрприз - анекдот от машины.
  Ах эта машина, покорительница неведомых трактов, Буцефал на колёсах! Вот он стоит перед нами, играя белыми боками, в смиреной недоступности, спрятав усмешку в потупленных  фарах. "Опель -Тиран", чистокровный ариец собранный в Японии и обречённый топтать наши дороги и направления до кончины своей, в эту минуту очень оправдывает имя своё, по крайней мере вторую его часть. Мы, затираненные и смущённые  мнёмся вокруг, ощупывая и вглядываясь. Ну ладно я, книжный червь, но этот матёрый боцманёнок неужели не держит в кармане второго ключа? Конечно держит. Вот он, в кармане, в куртке на заднем сиденье. Бывший морпех малость тускнеет в своём мужественном обаянии, а меня начинает приподнимать над собой - не мы одни в лопухах застреваем!
  После некоторых стандартных манипуляций с проволокой "Тиран" сдаётся и распахивается. Распахнул , кстати, я. Не то чтобы горд, но как - то всё же… Боцман сказал: "Не хочет! Оно понятно, не по автобану  катиться… Вы  поласковей с ним." Он это серьёзно сказал.
 
  Мы едем. Дорога довольно хорошая и тайга  ещё не тайга, а лишь две сырые тени сбоку.
- Брод, - доложил я.
- Берём, - командует бывший морпех, как он, сержант десантно - штурмового батальона кричал своему отделению в гулкой плывущей броне, перед броском на берег.
  "Тиран" выскакивает на стремнину, каменистая очередь рассыпается под ним. Мутный бурун тут же  снесён течением, как не было, и вновь перекат морозно чист. Покатились со  взгорка в лощину, тряхнуло, впереди под пыльным суховеем торчали  рёбра колеи, сбоку и сверху, пятнами, ствол к стволу, обжимала тайга. Речка  вилась где - то рядом, выплёскиваясь  вдруг из тени то слева, то справа, всё  чаще  попадались ручьи в песчаных полыньях, берег здесь  был пористый в клубках корней, проседал и осыпался. "Тиран" стал подвывать на вспученных буграх, но колёса исправно и упрямо перемалывали дресву и клочья  сухой  глины. Стебли ковыля  градом рушились на капот, соломой порошили по стеклу и вдруг разом пропали. Мы  выехали из распадка и сходу воткнулись в скопище стволов. Вмиг посумеречнело и  колея сделалась бездонной. "Тиран" хлюпнул брюхом по мягкой хвое, выскочил из колеи вправо и встал.
  Вытянувшись, чёрным черенком  поперёк дороги лежала лопата. Штык  вызывающе мерцал.
- Откуда? - Спрашиваю я глупее некуда.
- Не ветром  же, - отвечает он, - перед нами обронили. Берём - Черенок ладный, притёртый  к руке, эту лопату именно обронили, а не забыли тут. Забыли, если б работали, но она кругом непорочна чиста, не пятнышка грязи.
- Самое интересное, что она нас дождалась.
- Не это самое интересное, - говорит великолепный напарник. - Я ведь не взял лопату. Боцман давал - не взял. Из - за черенка, чтоб не мастырить на узлах. Есть складыш, но это совок. Спасибо за урок, видно повеселимся.
  "Ни хрена себе!" - Сказал я себе и оглянулся. Влажно. Тихо. Серо. В верхушках деревьев лиловые клочья неба. "Тиран" поёжившись двинулся в тень. Памятные напарнику места остались за кормой, мы оба пилигримы теперь, весёлые путники сумерек.

  Я  бросил считать броды, запутавшись в бесконечных протоках, и уже не отличал их от русла, - всё бурлит и стремиться. Ну пусть их было пятнадцать, это больше половины и по спидометру мы на середине пути. Ноябрьский вечер упал в чёрную яму, уже второй час потряхивает, а щупальца фар высвечивают впереди одни кратеры. Мы  колотимся в колее пробитой монстрами - тяжеловозами, которые на правах хозяев утюжат эту дорогу непонятно когда и зачем. "Тиран" скачет короткими бросками, один страх на всех - не сесть на брюхо: зашторенная грязью колея может оказаться колодцем и наш немецкий по крови, японский по рождению и родной по веселью внедорожник вполне рискует провиснуть всеми копытами над  пропастью. Так и вышло: "Тиран" сорвался с узкой кромки обочины, ухнул на брюхо, вздыбил волну и на ней выскочил из западни. Колёса поймали грунт, нас крутануло и перед глазами застыл ствол, прилипший к фаре. "Тиран" устало отдыхивался, мы тоже. Наружный осмотр показал, что от дерева до носа машины полметра везения, а впереди бездна с рваными краями и замшелой трухой, застывшей на мертвой глади. Колея ныряла прямо в омут, объезда не было. Моя жертвенная готовность лезть в воду на промер глубины отвергнута. Напарник ожесточённо втискивался в болотные бахилы по пояс:
- Только сам должен.
  В общем всё верно, по - хозяйски, но слово "только" покалывает обидно, да презрительно. Но задумываться некогда, потому что, во - первых, холодно, во - вторых, время - жизнь и здоровье, а в третьих он, чертяка такой, чует мою трагедию от порушенной самостоятельности.
- Я только права получил, ещё чайник, поехал с Боцманом по губернии на его старенькой "Тойоте", - он рассказывает неспешно и основательно и так же тешет топориком слегу из ветки. - Я довольный как сто гусей - крёстный руль доверил! А накануне велел проверить готовность к бою и походу, масло, запаску, все дела. А радиатор, говорит, я сам залил, как учили. Как бы между прочим сказал, по ходу. Ну я всё проверил, как учили. Вот едем и начинаем парить. Боцман меня развальцовывает во все дырки  - якорь в глотку! Горячие под солидолом! - ты радиатор проверял? - Ты же сказал, что сам залил! - Ах ты, ветошь! Если тебе рулить, сам всё и проверяй! Любое слово, даже моё, на веру не брать, дорога не простит. Такие у него методы, машину не пожалел, лишь бы урок впрок. Так что сам пощупаю - вернее будет.
  Что тут скажешь, нечего и говорить. Я слежу как он раздвигая стылую воду тычет слегой и переваливается с боку на бок то по колено, а то вдруг по пояс. Вот его уже не видно в свете фар, только дрожит и хлюпает  мрак за деревьями. Вползает думка: доколе расплескался этот ведьмин омут? Луна, внимательная и немая наколота  на  верхушку сосны. Я один под ней и кажется совсем не тихо вокруг - шорохи, всхлипы, звон. Или это в ухе звенит? Ой да не ходил бы ты, дурень, во тёмный лес! Ой да кто это там  чёрный лезет из болота? Мокрый, весь в тине, выбирается на сушу водяной разведчик, облитый светом весь мерцает и парит.
- Есть брод?
Да прозвучало бы чудом, нет прозвучало привычно, как "здрасьте"!
- Будем брать, - он стягивает резиновые доспехи с решительным скрипом.
          
- Как?
- Как учили.
  «Тиран» вошёл в чёрную патоку и выдавливая вперёд волну напружисто пошёл и пошёл в омут. Фосфорный бурун проглотил дверцу и я нервно поджал локоть – пена за стеклом достаёт до плеча. Толчок снизу: колёса наскочили на препятствие, но «Тиран», подвывая дизельком как подлодка, перевалил и наддал по самой глубине. Бурун катился по капоту в лицо, жёлтые пузыри света кипят под ним, а в лунной дорожке перед нами как в стеклянном пузыре дыбится берег. Ещё толчок и весь в пене «Тиран» клюёт в него дымящим носом и, матерно рявкнув напоследок, вырывается наверх из липких тисков. Чёрта с два! Морская пехота не тонет! Мы орём и хлопаем друг друга. Обещанное веселье в разгаре. Полпути позади.  Эскадра, вперёд!
 Снова под нами узкая колея сдавленная буреломом и густым кустарником, грязь, глина, песок под колёсами. Скользя и крутясь в полтора часа прожёвываем пять километров.  «Тиран» рычит ровно, но часто огрызается, юзит по кочкам, чешет пузо и подставляет щёки хлестким веткам. Помятуя боцманский наказ, я ему нашёптываю: «Ты самый сильный, самый умный Я знаю, ты устал, но нужно выбраться. Ещё немного…»
 Ещё полчаса. Десять метров вперёд-стоп. Я уже не выскакиваю поминутно чтобы прощупать колею, просто пячусь по ней задом, скачу козлом в лучах фар, отчаянно машу руками, куда и каким колесом лучше наехать, швыряю ветки в сосущую грязь. Мы с машиной исполняем языческий танец весёлых духов, я и она оба в глине с головы до пят и морды у нас давно не белые, а цвета отчаянное бордо.  Но вот уже попадаются пробитые сквозь  заросли объезды вокруг особо гиблых мест, по два и даже по три сразу, про запас, на выбор. Тогда напарник выходит на помощь и методом совместного тыка в две палки и четыре ноги мы признаём один из трёх путей, предложенных предшественниками, условно проездным.
 Время полночь и ущербная луна заботливо расцвечивает наше упрямство. Объезды узки, впритык, но это лишь доказывает, что не одни мы пробивались тут к концу света на игрушечных вездеходах. Да вот не угодно ли? Мы с братским пониманием глядим на растущий сноп света впереди. Нащупав нас, он вежливо понижает дальнобойность, и сквозь сопенье нашего зверя слышен рык его собрата. И музыка, музыка. Громче, громче. Кто-то, похоже, веселится пуще нас. Белый внедорожник, ростом с нашего «Тирана» возник под луной и спокойно катится прямо в большую колею, в  самую ловушку, которую мы только что обрулили. Меня молнией вдруг сразу поразили несколько вещей: во-первых этот встречный был чист и сиял как луна вызывающей белизной, но ведь этого, тут и сейчас, на этом пути быть не может! А потом, он именно катился, а не скакал и подпрыгивал, как следует порядочной машине в этой клоаке, и катился прямо, как по рельсам, не выбирая дороги и не боясь её, так тоже быть не должно! Наконец-музыка. Это были всё те же «DOОRC» и Джим Моррисон, та же песня, за которой я шагнул под землю три дня назад. Ещё одна дверь, но здесь, под луной, в дремучей грухомани? Но она явно была, мы видели оба, вот она стоит в десятке метров от нас.
  Машина была за кустами, она остановилась перед гиблой колеёй, мотор дышал, Моррисон рассказывал о человеке, который одиноко и никому не нужно умеет летать, легендарная «Чужая боль», я узнал её бы из тысячи звуков, но почему в салоне полном света никого нет? На водительском месте, рядом, сзади – никого. Я приблизился к двери и заглянул вниз – пусто. Я бываю синтиментален и слаб в коленках, и я бы поверил в наваждение, и нашёл объяснение, если б не его голос. Я не слышал, как он шёл следом, я луже протянул руку, чтобы попробовать открыть дверь в это яркое пятно света, но он сказал за плечом: «Не надо. Уходи отсюда». Я как-то сразу поверил напарнику, всем нутром поверил, и в серьёзность его, и в прихваченный топор. «Не оглядывайся». И мы не оглядываемся и подходим к нашему живому и чумазому «Тирано», как к родному порогу. Мотор и музыка за спиной удаляются, мы оборачиваемся - круг чужого света дробится за деревьями, исчезает. Мы снова одни. Но ведь мы и были одни?
 - Поехали, - говорит напарник – дальше  должно быть суше. Я не спрашиваю, откуда он знает, мне смерть как хочется в салон. Чёрт возьми, как уютно и обитаемо у нас внутри, и какие тяжёлые веки, прямо пудовые…Хлопнула дверца. Выдернутый из дрёмы вприщур постигаю окружающее. Мы стоим, это ясно, а впереди,что? Впереди напарник подошёл к чему-то огромному, возникшему из темноты и оказывается оно поваленным поперёк дороги стволом. Это чудовищная несправедливость нашей почти уже финишной прямой, да пусть даже кривой, всё равно не честно. Прежде всего нужно разъяснить ситуацию, и версия о внезапном завале в результате недавнего урагана отлетает: ствол замшелый, сучья вросли в землю, он давно тут улёгся и дорога под ним похоронена крепко. По ту сторону гора бурелома, а до этих пор дорога наезжена, по всему видно, не мы одни хлебнули здесь разочарования, и безысходности. Первое чувство – хрен с ним, не первый раз за ночь, а безысходность нам не по карману. Пусть сдаются другие, нам Боцман в спину зырит!
  Мой непробиваемый морпех ныряет под ствол, долго рыскает там во все стороны с сухим треском и, возвратившись объявляет:
- Чудес не бывает, должен быть объезд.
  Я не согласен, что чудес вовсе не бывает, иногда всё-таки…
  А вот что мы объезд проскочили - это как пить дать. Мы только что взяли широкий брод (один из последних?) и он возвращается к нему осмотреться. Мой пост у машины и передо мной почему-то две луны, на лбу и в корнях дерева. Эта вторая, внизу, не режет глаз и я догадываюсь, что это лишь отраженье в воде. В какой к дъяволу воде? В растопыренных в
Кверху щупальцах корней нет никакой воды, сплошная паутина сушняка. А ну-ка! Раздвигаю его и оттуда, из трухлявой ниши, глядит на меня  какое-то мурло. Через секунду страх стёк по спине и собственная разлюбезная харя , обрамлённая луной,  висит в большом зеркале. Бог весть откуда оно здесь, целое, в массивной раме. Сначала лопата, теперь зеркало. А машина на дороге? Но ведь она бред, или нет? А если нет, зачем это зеркало и что дальше? Но стоп, слишком много вопросов. Ведь слышал же, на Боцманском тракте возможно всё. А раз чудес не бывает, значит всё идёт как и куда надо и есть всё, чему положено быть. Вот и добро. Так лучше. А всё же оно тут давно, вон как в мох вросло рамой. Мой разведчик возвратился с поисков объездных путей ни с чем, но с видом дельным и целеустремленным. В этой бешеной ночи я уже не удивляюсь, а лишь покорно внемлю и подчиняюсь его воле, этой не данной мне сдержанности на эмоции и чувства.
- Все следы в воде, значит объезд был раньше переката, верно?
 Ещё бы не верно!  Мы дружно вспоминаем, ищем, где могли пропустить, и не находим. Да вот же где он был этот съезд вправо и совсем недалеко. Помнишь, ты ещё сказал: вот,мол, запасной вариант, а все отвороты тут в одном направлении и все выводят на тракт?  Ещё бы не помнить! Желаемое ближе и больше действительного, по малейшей слабости рассудка оно мгновенно найдет десять доказательств в свою пользу, одно убедительнее другого, и всё! – свеча сомнений, этот слабый светоч разума и анализа, задут, а в усталых глазах один бездонный огонь желания. А эта участь много слаще.
 - Вот он!
 - Берём.
 Сворачиваем вправо, в свете фар сухо и ровно, новая путь-дорожка простёгана травой, «Тиран» мягко катит, отдыхая всеми колёсами.
 - Редко ездят, это подозрительно. Зато сухо.
 Что подозрительно- неприятно, но о возвращении не может быть и речи, возвращаться нам некуда, сзади тупик. Мягко, сухо, далеко бьют фары, мотор – песня. Так ли не ехать до конца! В подтверждении желаемому следует резонное рассуждение при авторитетной поддержке компаса:
 - Раньше держали на запад, теперь на юго-запад, разницы нет. Ага, вот уже подъём, значит за этим клыком должны выйти на перевал…
 Железная логика, и яркий осколок скалы, правда похожий на клык, пылает оптимизмом под всевидящей луной. Мы больше десяти часов болтаемся по тракту взад-вперед, а ведь большая часть их бесконечных сорока вёрст позади и, кажется, все броды, и, хочется верить, сюрпризы.
 Дорога воткнулась в поляну, по всему пятаку пеньки в грудах веток, битый кирпич, ржавая дрянь и тряпьё, из окаменевших опилок внавалку торчат брёвна, по краям деляны лес искромсан, как в пьяном угаре кем-то: подпиленные и переломленные ели уткнулись макухами в мшистый косогор. А за всем этим великолепием, на взгорке, всё в нитях репейника, прямо перед носом «Тирана» и нашими собственными тяжёлой охапкой громоздятся бетонные блоки. Мы, зачарованные странники, бродим перед пирамидой, придавленные, с бодрящим матерком во рту. Дорога разбилась о преграду и умерла под нею, а за бетонными ежами её нет и никогда не было. Там бурелом. Мы нарвались на недострой и, судя по зарослям и отсутствию тяжёлых следов, строители бросили его не вчера. Сквозь растерянность сочиться подленькая мыслишка: предупреждал Боцман кресника об этой засаде, или нет? Если да, то как он так дал маху? То есть, мы. То есть, так подумать о напарнике – свинка ты морская, вы же в одной связке. Ладно, вытряхнем мусор из башки и думать-думать. Да хрен ли тут думать! Тут не думать, а вертеть колёса назад, да поскорее. Эти катакомбы всей своей железобетонной неизбежностью ткнули нас носом в чудеса.
 Разворачиваться среди пней и хлама тесно. «Тиран» чутко пятится кормой на луну, теперь чуть вперёд, подминаем колесом вмятый в мох ствол, переваливаем, а он вдруг проваливается. Разворачивается вздёрнутым комелем, тащит нас вбок и вырвавшимся хлыстом бьёт в подбрюшье. Куст за стеклом подскакивает вплотную и взлетает вверх, а мы в клубке песка и земли вниз. Темь тёмная перед носом и луна на затылке сквозь заднее стекло. Машина кормой торчит из воронки, сброшенная катапультой ствола. Волна песка и дресьвы почти проглотила бампер и захлёстывает ноги зыбучей крупой, пока мы карабкаемся наверх. Комель торчит из песка под передним мостом и эта проклятая каша течёт в яму отовсюду, слева и справа, как в огромных песочных часах и шёпот, шёпот тысячи незримых пересмешников вокруг нас. В следующую секунду он рвёт на части лебёдку и собирает замок, а я бесчуственными, но ужасно ловкими пальцами распутываю трос и завожу за ближайший ствол. Мы перекидываемся одними междометмямим, слова не нужны, мы отлично понимаем друг-друга, мы притёрты как две шестерни в одном движении-скорей. Сотни ручейков ледяным смехом шуршат в ушах и текут, текут.
 Р-раз! Ещё р-раз, ещё много-много… «Тиран» вздрагивает закрюченным задом, вылупляется из крупы, юзит по стенке, но переволочься передними колёсами через заклинивший ствол бедняга не в силе. Обваленный ком ухает с края ямы на дно и это жидкое дно вспучивается ещё выше, по свежему срезу радостно струятся щупальцы. Ещё через секунду я, воткнутый в яму, остервенело машу лопатой, оголяя тонущее бревно. Во рту, в рукавах, в штанах- Кара-Кум. Напарник  визжащей бензопилой кромсает ствол, цепь сечёт снопы искр в песчаной пороше, мы хрипим и плюёмся как верблюды. Трах-бах-кряк!-цепь слетает ко всем чертям, но хребет у проклятой занозы уже перебит в двух местах и мы выковыриваем куски у «Тирана» из живота. Стонет лебёдка и он, сердешный, толчками, по языку песка плывёт наверх и выдёргивается из ямы, обрушив в глотку прожорливому плавуну пыльный ком на прощанье. Мы снова утвердились на чытырёх верных колёсах, на неизбежном тракте и в верном направлении, и надо скорее делать колёса отсюда, из засады гибельных плавунов, но я хочу и должен протанцевать и проорать хвалу, честь и благодарность этой воздетой на руках к самой луне лопате, чьему-то непостижимому предчуствию на нашем пути. Напарник смеётся мне из-за руля, он похож на чёрта, мы грязные, весёлые и непобедимые.
 Итак вновь перед нами поваленное дерево, а за спиной шумит перекат. Странное двоякое чувство: кажется мы не были здесь тысячу лет и никуда не уезжали. Напарник с фонарём рыщет в завалах по ту сторону бревна, лучик света теряется и звуки исчезают, мы снова вдвоем с луной, как тогда. Но теперь она сделалась багряной, медового цвета и это неспроста,и сырой воздух размяк и потеплел – тоже. Предчувствие чего – то огромного и неотступного повисло под ватным небом.
 - Быть, барин, беде, - по- ямщицки сказал мой следопыт, - к утру- накроет. – И добавил как дважды два: - Сейчас объезд достану и, считай, вырвались.
 Это была уже просчитанная уверенность, не на ура: «Моя промашка, надо было сразу все ходы тут прощупать. В ДШБ за такое головы клали». Сказано было вроде как себе в укор, а я расслышал: «Зря тебе поддался, поехал назад, в плавунах брод искать. А он тут». И он, дьявол его бей, действительно тут, где-то рядом, потому что не стали бы пробивать объезд за несколько километров позади завала и не будь его здесь, кто, как не Боцман, знал бы. Просто старый не сомневался, что двое флотских не растеряются и отыщут его там, где ему быть. А раз посуху объезда нет и все следы тонут на перекате, значит он по воде. Какая мудрая мысль! О своём малодушном отступничестве от здравомыслия три часа назад уже не вспоминаю. Эпизод не в счёт. Сейчас из тьмы возникнет столь же благоразумный напарник и скажет: есть объезд. Всё просто и всё так И всё-таки что-то не так, что-то очень сильно не так. Я знаю что.
 Вот тут оно стояло меж корней, чуть наискось, вросшее в дерн. Или не тут? Вот эти сопли лиан разорвал я , и это лысое пятно на замшелом корневище от моего соскользнувшего сапога - факт. А зеркала нет как нет. Хорошо, пусть лопата, пусть скользят по колдобинам пустые самодвижущие машины и Харрисон из огней распевает баллады на весь лес. Пусть наконец медведь уволок зеркало в берлогу, но в эту паутину я въехал собственным носом и в пугливом ожоге смёл её рукой, вместе с хозяином. Но ведь он не мог в три часа протянуть пятиметровые нити и соткать на них новый грандиозный ковёр. Или мог? Вот он торчит чёрной бляхой в центре,  буд-то его никто не тревожил. Угол массивной рамы всосала земля, я точно видел, и если зеркало испарилось, должен остаться шрам, но под ногами нетронутая кожа из жёлтых игл и трухи… Похоже я уже не логически напрягаюсь,
а плыву и как бы совсем не понесло. Луна, конечно, всё видела, но влезла в тучу и не хочет смотреть. Только теперь сделалось вдруг по-настоящему неуютно, с холодком по затылку и я убираюсь под бочок к «Тирану».
  Со стороны реки зычно шагает мой великолепный напарник:
 - Есть объезд!
 - По воде?
 - По воде. Метров сто выше по течению. Берём.
 Во время прикушенный язык не дал вылететь дурацкому « я так и знал». Фары при развороте перечёркивают корни и кусты. Всё это лешее место, будто не было его. На перекате, на стремнине пляшет и дробится выглянувшая луна.  Как в зеркале. Большие валуны торчат из воды мокрыми лысинами. «Терек» крадется между ними вверх против потока, на бампере кипит бурун и уже хорошо видна отмель на пологом откосе левого берега- нам туда.
 И не было ни удара, ни стука, только чуть вздрогнуло под ногами и мы встали. Водитель чуть наддал, двигатель послушно подвыл, но мы не сдвинулись. Вокруг всё неслось  и бурлило, глубина на стремнине была в полколеса, под срез дверцы, и нам всё понятно: как старательно не лавировали меж валунов, а один, едрит его в дышло, нас поймал. В печёнках сразу взвыла стая злющих волков, выплюхиваемся  в воду и первая мысль о лебёдке отлетает сразу: на рваном берегу только гибкий ивняк. Серьёзные стволы дальше, не дотянемся. Отпятив задницы, чтоб не клюнуть в воду, корячимся и приседаем с обеих 
бортов, стараясь разглядеть в неширокий просвет под днищем, хорошо ли сидим. Да лучше некуда!  Теперь уберечь пятую точку в тепле и суши не удастся, всё остальное тоже, и мы преклоняем колени, черпаем рукавами и голенищами, обшариваем камень. Чёрт подери! Он прилип в том же месте, что проклятое бревно, за передним мостом. Ведь перескочили, но проскользнуть дальше не захотел, присосался. Заарканить его? А чем, как и куда тянуть? А может?.. Идеи скачут из меня как зайцы, это от холода. Мы не просто мокрые по пояс, штаны сделались цементные от песка и глины плавунов.Они скрипят и ломаются и мы смеёмся. Это не нервы, просто хочется жить. Мы смеёмся, но руки напарника уже развальцовывают домкрат, а я горячими пальцами хватаю из горячей воды куски плитняка для подпорки. Задрали «Тирану» подбородок, только бы склизская конструкция не поползла! Под передние колёса выбраны и подложены плоские камни, 
Сравнительно плоские-так точнее. Тёмные нависшие берега, речка-шумиха и багряная луна сверху и снизу с любопытством пялятся на наши потуги. Напарник мокрым кулём  поелику возможно старается нежно забраться за руль. Я молюсь на «Тирана», хоть, может быть, надо на домкрат, который дрожит под его скулой. «Самая надёжная, самая проходимая… вымоем, вычистим, отполируем...» «Тиран» заводится, урчит и, вздохнув, поднимается, враз накатившись на трамплины, и тут же, обрушив их, шлёпает кормой по воде. Передок перескочил  каменного идола и он, мстительно  громыхнув по защитному кожуху, выставил из-под бампера сияющую плешь. Мы снялись с мели и «Тиран», умытый, с сияющими боками в радуге брызг врывается на захваченный берег. Потерь нет, а что жопы мокрые, не беда, просохнут, и пальцы оживут. Вперед!
 Половина пятого, ночи выходит срок, мы вползаем по серпантину на перевал. Последний брод, двадцать  потерянный по счёту, проехали у подошвы сопки. У напарника  усталые глаза, ещё бы! Вопрос о смене его за рулём не возникал изначально, и Боцман велел не беспокоиться на этот счёт, но здесь на высоте я пугаюсь, что он клюнет и начинаю неумеренно трещать и гонять радио по эфиру-свист, треск, щебетанье. Силы неведомые, оставшиеся  под нами! Я мокрый, еле живой , в каменной одежде, на высоте восемьсот метров над уровнем моря, прошу: оставьте нас своими заботами, дайте оседлать перевал, а вниз скатимся как по маслу.
 - Перевал, - объявляет напарник. Так просто, в одном слове улеглась огромная ночь, даже, как будто, жаль чего-то, безвозвратно сгинувшего в ней.
 Ну ладно, к лешему сантименты, что внизу? А внизу, за шубой леса пучки огоньков на берегу и тусклая дорожка, прочерченная мутной луной по чёрному морю. Конец света! А сверху всё сильней и гуще сыпет на нас липкий снег, ветер начал толкаться и дорога вниз быстро превратилась в белую промокашку. Буран настиг нас на гребне, но с подветренной стороны, по которой спуск, он нам не страшен,  но «как по маслу» конечно не выйдет, тут я погорячился. Сползаем оч-чень ак-куратно в липкой квашне, в петле поворота ветер достаёт нас боковым свингом, но под второй удар подныриваем и вновь катимся под защитой. Спустились до середины, хлопья стали реже, огни ближе и море различимей. На пороге цели с нами вряд ли что-нибудь произойдёт, да чего там вряд ли! – уже точно.
 Мы тут же клюём правым передним и рыскаем в сторону обочины – плюх, замерли. Борьба за живучесть корабля – величина незыблемая, нет постоянной готовности – есть бульбочка на воде.  Параметры  физической изношенности не учитываются, через час мы превратимся в мокрый сугроб, всех наверх! А наш искупавшийся домкрат отказывается выжимать всю мощь, и мы, в бога – мать, долбим и скребём железную землю ломом и лопатой, чтобы в выдолбленную, так – растак, ямку просунуть запаску и вздеть на диск. Пальцев я давно не слышу, лом искрит, лопата скоблит мёрзлую пыль. Снег норовит в глаза, мы автоматы, комок нервов, бац – лом! Чирк – лопата. Проба, не лезет, бац – чирк. И ещё проба. И ещё проба. Метод систематического долбления в одну точку проверен в веках, при сатанинском терпении и упрямстве, да под весёлый матерок результат на лицо, в нашем случае – на колесо. Пропихнули. Насадили. Завальцевали. Можно ехать. А можно не ехать, а вот так по – дурацки сидеть под снегом и даже не курить, ловить ртом хлопья и оплывать, как огарок на блюдце, от усталости, от непогоды, от близкого конца всему. Сейчас нет сна и холода, одна только эта дорогая, последняя минута нашей причастности к дороге, оставшейся за спиной. Желанная минута, нужная. Больше ничего не будет, и там, внизу, всё по другому, снова учиться привыкать… Мы сидим поэтому на спущенном колесе под снегом, плечом к плечу и молчим.
 А внизу всё в точности так, как в кино про нежданных гостей: темь на улице, пёсий лай во дворе, тень в живом окошке, всхлип дверной петли и голос:
 - Кого там?
 - Свои, Фомич. С поклоном от Боцмана. Прямо с тракта.
  Снег, снег, снег. Смотрю в него как в зеркало и вижу белый двор и кисельную мглу над морем. До этой черты, буран дотянулся из последних сил, испустил дух и упал в свинцовую воду. Зато там, откуда мы явились, повисли на сопках льдистые языки. Боцманский тракт теперь, должно быть, расплющен белой плитой и нет по нему пути назад. Теперь только ждать буксир, который, по словам Фомича, должен прийти денька через три по погоде, а может не прийти.
  Фомич с Боцманом сослуживцы, десять лет вместе топтали палубу, а в скромном и тихом здешнем аббатстве он главный рачитель всех хозяйственных нужд: рыбак и огородник, плотник и дизелист. Чувство такта могучее, как залп главного калибра: по - хозяйски отпарив нас в бане, закормив до икоты и выдержав сутки в гробовом забытье под овчинами, Фомич утащил боцманского крестника "за делом, по - хозяйству", оставив меня в полосе тактичного отчуждения. Ибо дело, за которым я, ничтожный, явился из леса в эту забытую людьми сторону было хрупким и пугливым, его нельзя было нарушать сочувствием и любопытством. И о нём старому отшельнику ничего не нужно было знать, ибо ведомо было ему, что являются сюда отмыть совесть, а отмывают руки.
  Здрасьте! - Сказали мы друг другу тепло и располагающе в тёплом, располагающем кабинете главного врача, где как будто лишь меня и ждали. Такая неподкрашенная симпатия светилась на лице этой женщины - она мне очень понравилась, только какая она к лешему главный врач, если в её аббатстве врачевание штука бесполезная, как телефон в моём кармане? Мир привычных явлений и вещей утонул в мраморной глубине огромного зеркала за спиной аббатисы и в её бездонном бюсте под нестрогим халатом. Я отражаюсь и там и тут, и в каком месте это точно я, неизвестно. В зеркале спина женщины, а из - за неё таращатся мои глазенапы. Они конечно признали и потёртую поверхность, и оббитую в нижнем правом углу позолоту на массивной раме - всё, всё. Но пусть! Пусть всё будет так, без объяснений и причин, просто и неправильно. Я был уверен, что в стенах этого заведения вообще не может быть никаких зеркал, и это было чистым и честным там, под луной, а тут, за спиной у единственной красивой женщины во всём аббатстве, оно фальшиво, как её красота.
- Седьмая заповедь очень хлопотная вещь, - душевно отзывается аббатиса, - я вас понимаю. Шрамы Венеры на теле - это проказа, это наш профиль; на душе - это совесть, средство в нашем учреждении неэффективное и пустое. Особенно, когда она, как кувшинка в заводи, спит двадцать лет и вдруг расцветает.
  Мне нравиться эта спина в зеркале, этот тон, нитка зубов во рту.
- Вы мне не верите? – Я не узнаю свой голос.
- Дорогой вы наш и внезапный, у меня нет причин вам не верить, потому что я вас не знаю, но и верить трудно по той же причине. Девочка вас не видела и не узнает, и я не уверена что захочет. А вы увидите и захотите ли ещё раз - большой вопрос. Чувство штука очень острая и делает очень больно. Можете ведь и сами пораниться, вы уже знаете как объясните жене и дочери визит в наше прокажённое место?
- Понять, простить - бабья участь. - Ну что я, влюблённый, мог ей ещё ляпнуть? Ну не вылезало ничего умнее из пуза!
- Что за чушь! - Возмутилась аббатиса и, должно быть, разочаровалась во мне. - Перестаньте играть в придуманную жизнь! Простить и забыть может мать, жена простит но не забудет, а дочь никогда ничего не забудет и не простит. Вы вернётесь в ад. Решим так: я спрошу у девочки, хочет ли она этого свидания, а вы спросите себя ещё раз. Завтра получите ответ через нашего Фомича, вернее и надёжнее его тут не найдёте. Читали вы надпись над воротами? Прочтите. Обычно помогает.
  Было выбито: "Не терзайтесь, наша беда вам не в счёт"

  И настал день следующий, и утром затарахтел у причала вынырнувший из тумана буксир. Фомич азартно руководил погрузкой на палубу и крепежом притихшего, сонного "Тирана". В назначенный утренний час тронемся в обратный путь по водным тропам, а пока в компании с буксирным шкипером швартуемся к сытному Фомичёву столу. Фомич хвастает: - Такие вот овощи, как у меня, больше хрен где вырастут! На столе, среди разносолов, ужасающих размеров помидоры и кабачки, гипертрофированное, болезное изобилие, какое придаёт этот внешне обычный мир даже самой обыкновенной еде: чеснок с кулак, огурцы - галоши. Это вызывает не аппетит, это рождает страх.
- На кладбище растут, - говорит хозяин - чемпион, - земля жирная, вполне способствует.
  Огород у него разбит аккурат под могильными холмами, впритык. Хорошей, подходящей земли тут мало: от моря галечная коса, а сверху, из тайги, суглинок ползёт, не распашешься. Фомич таскает на погост водоросли и золу, поливает отходами, перелопачивает и выщипывает пальцами все камни, до малого, мёртвые ему не мешают.
- Тут все наши, чужих нет. Душеньки у них хоть не с лица писанные, да чистые, проказа она ведь не на челе страшна, то не страх, приглядишься - привыкнешь, а ежели внутри - дело гиблое.
  Туман и пороша за окном, буксир у пирса подвывает сиреной, стрелки часов стремительными и неуловимыми перебежками скачут по кругу. Туман и пороша в голове, меня нет за столом, я за тысячу лет отсюда, никаких знаков свыше и надёжный Фомич, и шкипер, и напарник, все кружатся вокруг, в хороводе из слов, смеха и звяканья вилок. Стрелки бегут неотвратимо, и надо лишь встать и идти, пока они не замкнули круг, пока никто не обращает на меня внимания.
"А вы спросите себя ещё раз" - сказала красивая аббатиса с античными чертами лица, так что же? Ты нашёл не то что искал, или искал не то что хотел? Ах, как стрелки скачут!
- Министрель!
  Высшая степень удивления - отсутствие удивления, ему не место в этом перевёрнутом мире под снегом, на краю света. Просто явился Министрель из далёкого подземелья со своими руками - корягами, и я обеими своими в упоении спасительного избавления трясу его пальцы - брёвна. Я не спрашиваю откуда и как он взялся, это и глупо и ненужно, потому что, конечно, невозможно. Я просто рад, что он здесь.
- Где же твоя гармошка? Прости, но у меня нет яблока, зато вот помидоры размером с арбуз, а вот стакан самой классической формы и объёма. А где твоя погремушка? Я чертовски рад тебе, чувак, наливаю с душой!
  Снег в окне и стрелки по кругу и взгляды через стол. Знакомая пятерня в кратерах утирает замшелый рот и ставит на блюдце опорожнённый гранённый напёрсток. Усмешливые глаза, без подвоха:
- Ошибся, человече. Ничего.
- Зачем ты так, Министрель? Итак слишком много мне…
- Ошибся, - говорит Фомич не мне а остальным. - Ничего, пустое.
В городе мы, почитай, лет пять не были, а гармошку он сроду в руках не держал, как бишь ты его нарёк? Министр, что ли? Пустое.
  Деревянная плашка на штыре, встряхнёшь - завертится флажок и затрещит. С такими раньше ходили прокажённые, предупреждая встречных о своём приближении. Давно не ходят, скучены в лепрозориях по глухим закоулкам в четырёх углах света, но погремушки делают по традиции цехового мастерства, для колорита и чести.
  Винты кипятят воду и пирс с фигурами отрывается от кормы.
- Министрель! - Ору я и размахиваю флагом - погремушкой. - Возвращайся! С душой!
  Фигуры сгрудились многоруким пятном и машут в ответ нам Фомич, Министрель, Аббатиса. Она пришла позже всех и прощанье вышло удивительно нетрудным, без спазм. И она поцеловала напарника - вот фокус! - и так и стояла теперь под ручку с Фомичём. Так они все и исчезли в тумане.
- Родня, - просто ответил он.
- А чего молчал?
- А что бы изменилось?
Правильно.
- Рад был с тобой прокатиться, напарник, - говорю я.


  Наверху по - прежнему ад, но продавщица билетов на месте. На сей раз билеты на духовные песнопения камерного хора в малый зал филармонии. Куда как культурнее. Я не узнан, конечно, много чести. Спрашиваю про соседа с гармошкой, - был да сплыл, откуда я знаю? Тут под тёткиным боком возникает девочка с жёлтыми бантами из - под шапочки и глядит на меня хитро и в упор, а в кармане у меня яблоко, тёплое и ненужное. Эх, министрель!..
- Держи.
- И вы, дядечка, держите.
- Что это?
  Жёлтые банты качнулись и погасли за тёткиной тумбой. "Дядечка" - очень мило. На бесхитростном крестике два слова:
"Прощён" и "забыт". Больше ничего.
- Глядите вы сами за свами девочками! - Резонно и вполне камерно говорит билетёрша.
 Тогда становлюсь рядом и достаю погремушку. Пр - р! Тц - ц! Замечательно звучит. Ещё крутнём в другую сторону. Тц - ц! Пр - р! Великолепно. Теперь я знаю, как шарахаются от прокажённых.
  Я сижу в сквере, на лавочке, вместе с бутербродом и коньячным флаконом. Мы сидим очень дружно и уютно, они в пакете, я наружно, во всей красе. Колбасу мне понимающе нарезали в магазине кружочкам для удобства. Очень спасибо. Будьте здоровы. Наверно сейчас мой напарник отмывает бродягу - "Тирана", сегодня он заснёт в родном стойле чистый и умытый, с луной на капоте. Привет тебе, верный Буцефал! Будь здоров. А вот там, за деревьями, на шестом этаже я жил последнее время, да и теперь, кажется. Очень хорошо. Будем здоровы.
  Познакомьтесь: моя дочь. Это она сейчас села рядом и сунула руку мне под локоть. У неё очень гладкая кожа без единой раковины, ровные, чистые ноги, руки и шея, ни пятнышка, ни мушки! От неё пахнет розмарином и смородиной в росе, а колечки волос за ухом скачут вверх - вниз. Очень смешно.
  - Был?
  - Был.
  - Ух ты!
  Ребёнку двадцать два, но всё ещё полный восторг от всякой погремушкой чепухи. Потрещала, повертела крестик.
- Оттуда? - Вопрос утвердительный, можно и не отвечать. Прихлебнуть можно. Всего хорошего.
- Мама плакала.
- Что с ней?
- Просто расстроилась, теперь ничего. Пойдём домой, я тебе рыбный пирог сделала, как любишь. Мы маму не будем пугать, да папка? А ты мне потом расскажешь, ладно?
  Вообще умная девочка и хитрая. Была маленькая, мы так играли: где у Лизы глазки - хлоп ладошками по глазкам, где у Лизы ушки - хлоп, где ножки - хвать, повторишь раза три, она привыкнет к очередности и тогда: где у Лизы попа - начинается смешные поиски такой важной и неуловимой части тела - шлёп - шлёп мимо, пока не отыщет. Так смешно, и было - то это каких - то двадцать лет назад. И в этом всё.
  Белый, белый день.

                Март  2012 г.  Находка.