Армения Александра Пушкина

Александр Сергеевич Пушкин, как известно, гениальный певец Кавказа, обращался в своем творчестве также к Армении и армянам. Особенно много материала по теме в знаменитом и самом знаковом для нас произведении – “Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года”. Именно в этой интереснейшей путевой прозе великий русский поэт отмечает свободолюбие, гостеприимство и храбрость представителей армянского народа, с которыми ему доводилось встречаться в своих дорожных приключениях, дает картины самобытной армянской природы.
“Путешествие в Арзрум”, помимо того, что дает точную и увлекательную хронологию героического продвижения русских войск в глубь вражеской страны – Турции, написано прекрасным языком, без вычурности и пафоса, изобилует точными наблюдениями, пронизано тонким чувством  юмора, и, наконец, с симпатией “живописует” древнюю землю, обычаи и нравы Армении, и все эти качества, вместе взятые, позволили армянскому читателю и прошлых веков, и века нынешнего – двадцать  первого, снова с любовью взять в руки и перечитать это нетленное пушкинское творение и вновь ощутить вкус пушкинской прозы – как в оригинале, так и в переводах...
“Армянская струя” берет начало со второй главы произведения, когда русский поэт констатирует: “В Тифлисе главную часть народонаселения составляют армяне: в 1825 году было их здесь до 2500 семейств. Во время нынешних войн (русско-турецких. – Р.Б. ) число их еще умножилось”. 
Пребывание в Тифлисе было не слишком комфортным для Пушкина, и он с облегчением пишет: “Я с нетерпением ожидал разрешения моей участи. Наконец получил записку от Раевского. Он писал мне, чтобы я спешил к Карсу, потому что через несколько дней войско должно было идти далее. Я выехал на другой же день. Я ехал верхом, переменяя лошадей на казачьих постах. Вокруг меня земля была опалена зноем. Грузинские деревни издали казались мне прекрасными садами, но, подъезжая к ним, видел я несколько бедных сакель, осененных пыльными тополями. Солнце село, но воздух все еще был душен: Ночи знойные! Звезды чуждые!..”
Итак, Пушкин, наконец,  вступает на землю Армении, и впечатления резко меняются: “Я стал подыматься на Безобдал, гору, отделяющую Грузию от древней Армении. Широкая дорога, осененная деревьями, извивается около горы. На вершине Безобдала я проехал сквозь малое ущелие, называемое, кажется, Волчьими Воротами, и очутился на естественной границе Грузии. Мне представились новые горы, новый горизонт; подо мною расстилались злачные зеленые нивы. Я взглянул еще раз на опаленную Грузию и стал спускаться по отлогому склонению горы к свежим равнинам Армении. С неописанным удовольствием заметил я, что зной вдруг уменьшился: климат был уже другой … Я ехал один в цветущей пустыне, окруженной издали горами …”
Далее Пушкин, как известно, дает в “Путешествии…” описания своих встреч с армянами, с телом убитого Грибоедова, о котором отзывается очень тепло и с великой грустью от потери друга и выдающегося русского поэта…
Но в Гергерах, как пишет поэт, “демон нетерпения” опять овладевает им, и он пускается в путь, благо “дорога все была одна и совершенно безопасна”. Причудливая природа сопровождает его: “Переехав через гору и спустясь в долину, осененную деревьями, я увидел минеральный ключ, текущий поперек дороги... Я ехал посреди плодоносных нив и цветущих лугов. Жатва струилась, ожидая серпа. Я любовался прекрасной землею, коей плодородие вошло на Востоке в пословицу…”
Климат Армении переменчив, и вот уже Пушкин-путешественник пишет: “Мне предстоял переход через невысокие горы, естественную границу Карсского пашалыка. Небо покрыто было тучами; я надеялся, что ветер, который час от часу усиливался, их разгонит. Но дождь стал накрапывать и шел все крупнее и чаще… Я затянул ремни моей бурки, надел башлык на картуз и поручил себя провидению. Прошло более двух часов. Дождь не переставал. Вода ручьями лилась с моей отяжелевшей бурки и с башлыка, напитанного дождем. Наконец холодная струя начала пробираться мне за галстук, и вскоре дождь промочил меня до последней нитки. Ночь была темная; казак ехал впереди, указывая дорогу. Мы стали подыматься на горы, между тем дождь перестал и тучи рассеялись. До Гумров (Гюмри. – Р.Б.) оставалось верст десять. Ветер, дуя на свободе, был так силен, что в четверть часа высушил меня совершенно...”
Достигнув казацкого поста и расположившись здесь на ночлег, Пушкин засыпает “как убитый”, но, разбуженный на заре казаками, чувствует, что “бодр, здоров” и замечает: “Я вышел из палатки на свежий утренний воздух. Солнце всходило. На ясном небе белела снеговая, двуглавая гора. “Что за гора?” — спросил я, потягиваясь, и услышал в ответ: “Это Арарат”. Как сильно действие звуков! Жадно глядел я на библейскую гору, видел ковчег, причаливший к ее вершине с надеждой обновления и жизни — и врана и голубицу, излетающих, символы казни и примирения…”
Однако Пушкина ввели в заблуждение казаки, не слишком разбиравшиеся в армянской топонимике ( ведь непривычные русскому слуху что “Арарат”, что “Арагац” фонетически звучали почти одинаково!). Поэт никоим образом не мог видеть Арарат – в силу того, что маршрут его пролегал по северной Армении, через Гюмри и Карс, откуда при всем желании невозможно увидеть библейскую гору! Арарат во всем своем великолепии виден только из Араратской долины и особенно прекрасна его панорама именно из Еревана! Великому поэту предстал Арагац и поэтому он довольно скупо и “непоэтично” отозвался об увиденном – всего лишь “Как сильно действие звуков!”… И всего-то? Гениальный творец с богатым воображением и блестящим поэтическим даром не мог так блекло и тривиально отозваться о природном чуде и символе Армении, если б действительно видел его…
Природные зарисовки продолжают обогащать путешествие поэта по армянской земле. Продвигаясь с проводником к русскому лагерю, Пушкин пишет: “Утро было прекрасное. Солнце сияло. Мы ехали по широкому лугу, по густой зеленой траве, орошенной росою и каплями вчерашнего дождя. Перед нами блистала речка, через которую должны мы были переправиться. “Вот и Арпачай”, — сказал мне казак. Арпачай! наша граница! Это стоило Арарата. Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видал я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою. Долго вел я потом жизнь кочующую, скитаясь то по югу, то по северу, и никогда еще не вырывался из пределов необъятной России. Я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоеван: я все еще находился в России… Я поехал по широкой долине, окруженной горами. Вскоре увидел я Карс, белеющийся на одной из них”.
Пушкин в нескольких строках дает подлинную картину состояния плодородной, но опустошенной турками Армении: “Я ехал по земле, везде засеянной хлебом; кругом видны были деревни, но они были пусты: жители разбежались. Дорога была прекрасна и в топких местах вымощена — через ручьи выстроены были каменные мосты. Земля приметно возвышалась — передовые холмы хребта Саган-лу, древнего Тавра, начинали появляться… Природа около нас была угрюма. Воздух был холоден, горы покрыты печальными соснами. Снег лежал в оврагах”.
У ступившего уже на землю Западной Армении Пушкина вновь встречаем несколько вкраплений описания края: “Мы стояли в долине. Снежные и лесистые горы Саган-лу были уже за нами. Мы пошли вперед, не встречая уже нигде неприятеля. Селения были пусты. Окрестная сторона печальна. Мы увидели Аракс, быстро текущий в каменистых берегах своих. В 15 верстах от Гассан-Кале находится мост, прекрасно и смело выстроенный на семи неравных сводах. Предание приписывает его построение разбогатевшему пастуху, умершему пустынником на высоте холма, где доныне показывают его могилу, осененную двумя пустынными соснами. Соседние поселяне стекаются к ней на поклонение. Мост называется Чабан-Кэпри (мост пастуха). Дорога в Тебриз лежит через него. В нескольких шагах от моста посетил я темные развалины караван-сарая…”
С множеством трудностей и приключений добравшись с войском до цели своего азиатского вояжа – завоеванного русскими Арзрума (Эрзерум, древнеармянский Карин), поэт делится первыми впечатлениями от города и, в частности, пишет о природе тех мест: “Климат арзрумский суров. Город выстроен в лощине, возвышающейся над морем на 7000 футов. Горы, окружающие его, покрыты снегом большую часть года. Земля безлесна, но плодоносна. Она орошена множеством источников и отовсюду пересечена водопроводами. Арзрум славится своею водою. Евфрат течет в трех верстах от города…”
“Арзрумские” путевые заметки Пушкина на обратном пути “из пустынной Армении” в Россию завершаются также несколькими пейзажными вкраплениями: “Я ехал обратно в Тифлис по дороге уже мне знакомой. Места, еще недавно оживленные присутствием 15 000 войска, были молчаливы и печальны. Я переехал Саган-лу и едва мог узнать место, где стоял наш лагерь. В Гумрах выдержал я трехдневный карантин. Опять увидел я Безобдал и оставил возвышенные равнины холодной Армении для знойной Грузии”...
В путевой прозе великого поэта не так уж много описаний природы конкретно Армении, армянской земли, однако даже небольшие по объему зарисовки столь метки и образны, богаты по языку и стилю, что  впечатляют и запоминаются, дают правдивый и зримый облик нашей библейской страны во всей его полноте.


*   *   *

На фото - гора Арагац (4095 м над у.м.).