Колосковая страда. Первые крамольные мысли и сомне

На фото- брат Ал2ша, 1947-й год

Колосковая страда. Первые крамольные мысли и сомнения

Возвратившись из пионерского лагеря, я вскоре окунулся в колосковую страду: при уборке урожая комбайнами часть подрезанных колосков не попадала в молотящий барабан и падала на землю, обычно не кучкой, а по 1-му или по 2 колоска через несколько метров, и за  каждым из них надо было наклоняться. При удачном сборе таких колосков за день можно было подобрать достаточно много–целый мешок, плотно утрамбованный, так что в нём после обмолота могло оказаться несколько килограммов чистого зерна, а то и почти пуд. Иногда могло посчастливиться и можно было наткнуться на горку чистого зерна в несколько килограммов, случайно или специально просыпанного комбайнёром. Результаты труда радовали,  потому что после голодного года каждый собранный колосок оборачивался в голове куском вкусного свежеиспеченного хлеба. Но труд этот был очень тяжёлый–под палящим солнцем, с каждым часом всё сильнее оттягивали плечи лямки мешка, который надо было переносить за собой, к вечеру всё тело болело от усталости, спина с трудом разгибалась после очередного наклона за колоском, ноги были тяжёлые, словно налитые свинцом, а ещё надо было несколько километров нести мешок до дома. Кроме того сбор колосков омрачался необходимостью всё время быть начеку, озираться, чтобы вовремя заметить конных сторожей, объездчиков и постараться скрыться от них в окружавших поля лесополосах. В противном случае можно было лишиться уже собранных колосков, а то и получить удар плетью с угрозой, что если ещё раз поймают… Зачем и кому это было нужно?. Как в анекдоте про йога, положившего свой член на наковальню, бьющего по нему молотком и на вопрос, не больно ли ему, отвечающего: “Нет, не больно…, когда промажу”. Напрашивается вопрос уже не к йогу, а к богу, “доброму и справедливому”, – кому это надо, и кто это выдержит? Тем более после голодного года. Всё равно эти колоски пропадали, так как поля вскоре перепахивались и засевались заново, а несобранные колоски будучи при вспашке зарытыми на большую глубину уже не всходили, а если какие и всходили с меньшей глубины, то всё равно отставали в росте от основного посева и не прибавляли урожай. Но это никого из власть имущих не волновало,–идиотизм, помноженный на самодурство челяди, вылезшей из грязи в князи. Вот где уже следует искать ростки загнивания общества, проявлявшегося в пролезании–проползании в партию таких вот “объездчиков” и им подобных. Говорят, что бог забирает лучших. Как повар кур получше, чтобы суп был понаваристей и повкуснее, так что ли? Нет! Не мифический никому не ведомый бог забрал лучших в годы страшной войны, а сами лучшие не щадили своих жизней в борьбе с беспощадным врагом, защищая свой кров, свои семьи, свою Родину. А типы вроде объездчиков, всевозможные трусы, если им не удавалось отсидеться в тылу, то и на фронте не отличались храбростью, старались попасть в более спокойные места, пользуясь своей пронырливостью или чьим-то покровительством, и там выжить. Конечно, абсолютное большинство из прошедших войну и вернувшихся домой живыми, многие израненными, честно выполнили свой долг перед Родиной и народом.
Но были и “объездчики”, смелые только против слабых: детей, старух и стариков, многие из которых, сами или их дети и внуки, всеми правдами и неправдами, пользуясь старческим слабоумием кремлёвских бонз, пролезли во власть, стали потом, в 80-е и 90-е годы, “перевёртышами” и создали почву для контрреволюционного переворота, начатого сверху под видом “перестройки” и закончившегося развалом великой страны, насильственной  сменой политического строя, расстрелом собственного парламента, зомбированием своего народа и превращением его в бездумную массу, ведомую опытными погонялами, подготовленными лучшими зарубежными профессионалами идеологической пропагандистской войны. А миллионы лучших людей “бог забрал”, и противостоять сволочам было некому. Тогда об этом никто не думал, во всяком случае не мог предвидеть последствий такой неумной политики и по отношению к карьеристам, извращающим дух партии и разлагающим её изнутри, и по отношению к большинству своего народа. Осознание этого пришло намного позже, когда уже ничего нельзя было сделать. Об этом два стихотворения, написанных “опосля” всего как сожаление о потерянном, но прозвучавшие к сожалению, как холостой выстрел, или как выстрел из пушки по воробьям.
                Побеждённые
         Нас победили. Зависть, жадность, тупость
Решающую роль сыграли в том:
Народ безмолвствовал иль действовал так глупо,
Что лучше бы он спал глубоким сном.
        Мы – побеждённые, и с нами поступают,
Как победители с послушным им скотом.
Нам перед выборами цены повышают,
А мы послушно в думу их везём.
          Нас победили не войска из НАТО,
А перевёртыши, пролезшие во власть,
Что скрыли своё прошлое когда-то,
А “гегемоны”, предали свой класс.
       В гражданскую их прадеды и деды,
Сражались кто за веру, кто за кров.
А им досталась лёгкая победа:
Подставились лишь трое дураков.
        И этого хватило, чтоб уроды
Сдались на милость банде подлецов.
Не думали при этом о народе
Ни Горбачёв, ни Язов, ни Крючков.
       А пятая колонна не дремала
И, победив, устроила шабаш:
Страну насиловали, рвали, продавали,
Входя всё больше в рваческий кураж.
       Чем ночь темней, тем ярче звёзды светят.
Но так бывало в прошлые года.
Теперь же кажется, что мгла на всей планете
И утро не наступит никогда.
         
     Трусы и власть    
       Трусы отрекаются от власти:
Царь Николка, Мишка Горбачёв…
В результате –  беды и несчастья,
Гибель тех, кто вовсе не причём.
       
       Трусов не страшат позор, презренье,
Им геройской смерти не принять,
Как погиб, к примеру, президент Альенде.
Их удел – ловчить и предавать:
        Предавать свою страну и близких,
Предавать друзей, отца и мать.
Смерть поправшим ставят обелиски,
Трусы продолжают предавать.
        Смелые идут на баррикады,
Трусы, к власти крадучись, ползут.
Смелые идут не за награды
И напрасно головы кладут:
        Приберут к рукам всё буржуины,
А народ оставят в дураках.
Царство зла построят на руинах
И на человеческих костях.
Тогда же, в 1947-м  году, во мне были посеяны зёрна сомнения  в безгрешности и величии наших вождей, в том числе и Сталина. Однажды я зашёл домой к одному своему однокласснику, Григорьеву (имя не помню) и, увидев у него  в холодной комнате гору пшеницы, полученной его отцом комбайнёром за трудодни уже из урожая нового не голодного 1947-го года, сказал что-то восторженное по поводу нашей счастливой жизни и заботе о нас нашей власти, на что он ответил что-то хулительное о власти в целом и о Сталине в том числе. Я то ли от растерянности, то ли из детского благоразумия ничего на это не сказал, как будто не слышал или не понял  и перевёл разговор на другое,  а придя домой, передал этот странный разговор маме.  Мама попыталась мне внушить, что я что-то не так понял, но во всяком случае никому ни при каких обстоятельствах не должен об этом рассказывать, даже сестре и брату, а то, не дай бог, они случайно могут проговориться, и у нас у всех будут большие неприятности.
Я вспомнил об этом случае после 1956-го года, когда нас “просветили” и “открыли глаза”. Отреагировал я на это стихотворениями, которые записать не решился, а много лет держал в памяти, чтобы не искушать судьбу и любителей настучать, куда следует и не следует.
Культ личности
Плакали, многие голосили,
Как по родному отцу.
Оказалось, что слёзы лили
По ” тирану и подлецу”.
          Бей своих, чтоб чужие боялись,
Так когда-то кто-то шутил.
Чтоб не в шутку так оказалось,
Он своих в лагерях гноил.
           А сподвижники были пушистые,
Избегали всех катаклизм,
И мечты были светлые, чистые, –-
Как построить быстрей коммунизм.
                ***
Развенчан культ стараньями Никиты,
Но к культу новому  дорога не закрыта.

Пройдёт 5 лет, – вновь сотворим себе кумира
И с ним перекроим мы карту мира.

А США мы сделаем колонией своей
Для разведения породистых свиней.
И все поля её засеем кукурузой,
Чтоб накормить народы все от пуза.
И новый вождь укажет всем народам
Дорогу к миру, счастью и свободам.
Я уже вскользь отмечал ранее, что мама в молодости была настроена, как и многие студенты, отрицательно к существовавшим порядкам, социальной несправедливости, произволу властей, самодержавию и вообще к зажиму свободы. Она была, как и свободомыслящая  молодёжь начала 20-го века, под впечатлением “Песни о соколе” и “Буревестника” Горького. На формирование её мировоззрения определённое влияние оказал и Дмитрий Фурманов, будущий автор книги “Чапаев”, учившийся с ней в одной гимназии, но на пару классов старше. Дружбы особой между ними не было, скорее они были хорошими товарищами, несколько раз танцевали на гимназических вечерах, находили общие темы для разговоров, под влиянием которых, наверно, написала и показывала ему своё сочинение на тему “Чем ночь темней, тем ярче звёзды”, чтобы он высказал своё мнение и дал советы. Судя по теме сочинения, уже тогда наша мама была подвержена витавшим в обществе свободолюбивым идеям, и Фурманов поощрял её в этом, дав лестные отзывы о сочинении. Эту фразу “чем ночь темней, тем ярче звёзды”, взятую мамой как название темы сочинения, я использовал почти 100 лет спустя в качестве концовки стихотворения, приведенного выше.
Рассказывала мама, что, когда училась в Петербурге, она участвовала в митинге студентов у Казанского собора, и жестокий разгон митинга казаками, избиение студентов нагайками не добавили ей хороших чувств к властям и к их слугам–казакам, что и определило в дальнейшем её симпатии к социал–демократам. Начало 1-й мировой войны она восприняла, как и абсолютное большинство народа, патриотически и даже принимала активное участие в оказании помощи фронту: много раз сопровождала составы с фуражом для кавалерийских частей действующей армии. Я не удосужился по молодости–глупости расспросить её побольше о периоде 1917-го–1918-го годов, о февральской и октябрьской  революциях, гражданской войне, а она сама не очень охотно рассказывала об этом. Может быть потому, что тогда где-то на Украине, уже будучи замужем,  за  Черкасовым, подверглась нападению какой-то банды, то ли зелёных, то ли ещё какой-то, сама как-то спаслась, а мужа там убили. Говорила, что была членом партии большевиков и даже какое-то время работала в аппарате М.И. Калинина, кем и когда, не знаю, наверно, каким-нибудь секретарём–переводчиком, учитывая её владение иностранными языками. Документов об этом периоде её работы не сохранились, вероятно, уничтожили вместе с “крамольными” в глазах немцев (по нашим представлениям) портретами и текстами из энциклопедий в станице Холмской при отступлении наших войск. Сохранилось только удостоверение, что с 1-го ноября 1918-го года по 17 марта 1920-го года состояла членом Кинешемского отделения Союза работников просвещения. В двадцатые годы она была направлена партией на Царицынский тракторный завод. И здесь её ожидало первое разочарование в революционно–романтических настроениях. То ли по доносу, то ли в русле начавшейся кампании по чистке партии маму обвинили чуть ли не во вредительстве или преступной халатности, а по тем временам это было что в лоб, что по лбу,  могли предать суду, и суд мог быть коротким. На время разбирательства отстранили от должности, что тоже не обещало ничего хорошего. И тогда мама написала письмо на имя Сталина, объясняя, что она ни в чём не виновна, просила разобраться и снять с неё обвинения. Вряд ли это письмо от “мелкой сошки” дошло лично до Сталина,, в лучшем случае дошло до его секретариата, но и этого оказалось достаточным, чтобы через некоторое время обвинения в адрес мамы резко смягчили, оставили только обвинение в непредумышленной халатности, не приведшей к большим потерям, и ограничились снятием с должности и исключением из партии. Таким образом на маминой карьере был поставлен крест, Коллонтай из неё не получилась, пришлось переквалифицироваться в учительницу,  но после всех переживаний и ожидания худшего она не думала об этом и твёрдо до конца жизни была уверена, что лично Сталин велел тщательно разобраться, принять справедливое решение  и тем самым спас её от тюрьмы, а может быть и от смерти. И даже после 20-го съезда партии и разоблачений Хрущёва она по-прежнему считала Сталина невиновным в массовых репрессиях, а что всё делалось в обход или помимо его воли и распоряжений, и потому продолжала хранить его портрет из журнала, в знак веры в его справедливость.
И тут, когда она услышала от меня, что кто-то так отзывается о святом в её понимании человеке, она была и шокирована, и напугана. Напугана потому, что на её глазах происходили процессы по обвинению многих честных людей во вредительстве и шпионаже в 30-е годы, и она знала, как легко пострадать даже будучи случайным свидетелем чего-либо такого, что можно инкриминировать, как антисоветская деятельность. Насколько был развит в то время культ личности Сталина, можно проиллюстрировать на примере отрывка из сохранившегося у нас доклада мамы на школьном собрании. “Свой доклад о воспитании в детях честности и правдивости я начну словами великого товарища Сталина: “Людей нужно заботливо и внимательно выращивать, как садовник выращивает внимательно облюбованное им плодовое дерево”.  Подобное начало любого доклада со ссылкой на мудрое мнение вождя было обязательной нормой, и дальше должно было быть приведено несколько соответствующих цитат гениального классика при жизни. Таков был и мамин доклад, типичный доклад, один из многих сотен тысяч докладов, произносимых ежедневно на полном серьёзе и воспринимаемых как естественное восхищение талантом и гением вождя и учителя. И тогда любой даже намёк на критику, попытка сказать о вожде как об обычном человеке, казались кощунственными.
Поэтому испуг мамы при моём рассказе о том, что я услышал от мальчика о Сталине, был не наигранным, а вполне оправданным. Но всё обошлось благополучно, без последствий. Видимо, мальчик Григорьев без всяких задних мыслей, не пытаясь меня спровоцировать на ответные антисоветские высказывания, повторил слова, слышанные от отца или другого взрослого, сказанные, возможно, по пьянке, по неосторожности.
 Но помня этот случай, будучи уже взрослым, я всегда, когда слышал такие высказывания, даже не антисоветские, а просто огульно охаивающие какие-либо действия непосредственного или высшего руководства, всегда с улыбкой подмигнув, в полушуту, в полу серьёз говорил: “ А это не я, это ты сказал”, намекая на то, что привирать и приписывать свои слова мне не стоит. А примеры таких изощрённых провокаций и последующих доносов, в которых всё переврано, перевёрнуто, передёрнуто и поставлено с ног на голову, “имели место быть” в отношении моей жены, да, наверно, и других,  когда  надо было побольше очернить сотрудников пенсионного возраста в глазах начальника областного управления сельского хозяйства и вынудить их уйти на пенсию, не доработав 2 месяца до получения пенсии государственного служащего, по новому закону в два раза превышающей обычную. За счёт этого провокаторы и себе “заслужили” право  доработать до пенсии государственного служащего и предоставили возможность друзьям и любимчикам начальника, “заработать” за пару месяцев такую пенсию на освободившихся должностях. И после этого эти люди-нелюди вели себя как ни в чём не замешанные, хотя нечистоплотный начальник, собирающий грязные сплетни, выдал провокаторшу, повторив слово в слово её слова, сказанные той тет-а-тет моей жене, но обвиняя её, что это она подбивает коллектив на неподчинение. Поистине, что не только глупость, но и подлость безгранична..
Но вернёмся после столь длительного “эпического” отступления к теме колосков, собираемых на колхозных полях в 1947-м году. Тогда мы радовались каждому собранному мешку колосков как залогу нашей неголодной жизни до следующего урожая. Иногда бывали дни “отдыха”, когда мы не ходили в поле за новой “добычей”, а работали с уже собранной: молотили, провеивали на ветру, подсушивали на солнце и складывали в тару. Кроме того, поспевал уже урожай и на выделенном колхозом для учителей участке, и надо было собирать фасоль и её обрабатывать, приносить качаны поспевающей кукурузы и варить её на еду. Огород наш был тоже не близко–несколько километров. И всё это требовало и сил, и времени, которого не хватало не только на полноценный отдых, но и на работу и с колосками, и с огородом. Однажды наш воз с поклажей, собранной на огороде , перевернулся, был уже поздний вечер, стемнело, и меня отправили домой спать, благо до дома было уже недалеко, рядом виднелись огни станицы. Я так устал за день в свои 11 лет, что, придя домой, сразу уснул, не раздеваясь и не зажигая свет, только машинально накинув  крючок на дверь. Когда все примерно через час вернулись, то не могли меня разбудить, как ни кричали и как ни стучали в окно и в дверь. Все сильно переволновались, не зная, что и думать, пока я сонный не открыл дверь.
Подобный страх и волнение и испытал много лет позже будучи уже сам отцом, когда не мог добудиться дочку Лену. Было ей тогда тоже 11 лет, она со спортивной командой, с которой она занималась плаванием, ходила в турпоход с ночёвкой под руководством тренера. Устав и не выспавшись, она так крепко уснула, что не слышала, как я кричал и стучал в окно рядом с её кроватью, так как жили мы тогда на первом этаже. Я её видел, но не мог понять, жива ли она, а стекло боялся разбить, чтобы не перепугать её со сна. Наконец, мне удалось как-то дотянуться до защёлки на форточке, откинуть её, просунуться в неё и открыть шпингалеты на окне  и само окно. После таких стрессов начинаешь думать, что тем, у кого нет детей, живётся легче и прожить они могут дольше.
Но опять вернёмся в тот тяжёлый 1947-й год. Дело тогда усугублялось ещё  тем, что вновь подкачало здоровье у мамы. Короткая передышка в круговерти несчастий и бед, относительное благополучие и спокойная жизнь 1945–1946 учебных годов закончились, не поправив её здоровье, существенно подорванное тяжелейшими годами и даже десятилетиями. На этот раз её стало донимать сердце: боли, перебои, страхи, что сердце остановится. Было ей тогда всего 51 год, и скорее всего это  были проявления климакса. Но местная молодая неопытная врач Алла запугала её, сказав, что у неё очень больное сердце, ей надо беречь себя, не давать физических нагрузок, соблюдать строгую диету, короче говоря, прописала ей режим инвалида. И мама уложила себя в постель, ещё больше стала прислушиваться к своему сердцу, боясь, что оно не выдержит и она не сможет довести нас до возраста, когда мы сможем жить сами, если её не станет. При этом она болезненно реагировала на все кухонные запахи и звуки,  стала болезненно мнительной и разборчивой в еде, ограничивая себя манной кашей, которую варили специально для неё, и молоком. В результате здоровье не улучшалось, а только ухудшалось, и с наступлением нового 1947–1948 учебного года ей стало трудно проводить занятия, к концу урока она уставала и на большую перемену приходила домой, благо школа была рядом с домом, полежать минут 10. Иногда она на несколько минут опаздывала на очередной урок, и это стало поводом для директора чинить ей придирки и даже объявить выговор, хотя причина была в другом: ещё сразу по приезде мамы в станицу он пытался “подбивать” к ней клинья, но получив отказ, затаил до поры, до времени обиду. А был директор коммунистом со стажем и с образованием рабфака (рабочего факультета), через который пропускали всех партийных выдвиженцев, чтобы хоть чуточку обучить их азам элементарной грамотности, поскольку большинство из них имело образование в рамках 3-х классов ЦПШ (церковно–приходской школы). Фамилия у него была распространённая в станице–Труш, а звали его Александр Евстафьевич. Преподавал он, как ни странно, математику (обычно люди с таким образованием предпочитают  предмет полегче типа истории или географии), а жена его Ольга Николаевна, чем-то похожая на Н.К. Крупскую,  преподавала географию. И вот настал для него благоприятный момент, когда старой обиде можно было дать возможность разгореться и из тлеющего уголька раздуть пламя, перекинув огонь придирок и на детей. Меня это не коснулось, так как учился я отлично, и ко мне трудно было к чему-то придраться, хотя отдельные редкие четвёрки (текущие, не за четверть) стали появляться и у меня в дневнике, чего раньше не было. А вот со старшими детьми было проще, у них и знания были слабее и пропусков было много. Сестре всё же удалось закончить 8-й класс (хоть и с тройками по математике и географии) и поступить летом 1948-го года в педагогическое училище города Краснодара. А вот брат, не отличавшийся и тогда целеустремлённостью и настойчивостью, вместо занятий в школе часто проводил время в станичной библиотеке с миловидной библиотекаршей Клавой, в которую, видно, был влюблён, и в результате не был переведен в 10-й класс из-за переэкзаменовок на осень по тем же предметам– математике и географии, которые он также успешно провалил, пользуясь тем, что остался предоставлен сам самому себе, ибо маму директор смог летом 1948-го года “выжить” из школы. Сначала он попытался это сделать через крайоно под предлогом отсутствия у неё специального высшего педагогического образования (это при законченном политехническом и сельскохозяйственном институтах и знании 2-х иностранных языков!), а когда это у него не получилось, то провёл собственным приказом от 1-го июня её освобождение от работы по состоянию здоровья и сразу на её место принял кого-то из “своих”, чтобы трудней было маме восстановиться на работе по выздоровлению. Правда подсластил пилюлю,   выхлопотав маме путёвку в санаторий     на     море, обезопасив себя тем самым от возможных обвинений в предвзятом к ней отношении. Надо сказать, что лечение в санатории пошло ей на пользу, и она готова была приступить к работе.  Так как учителей тогда не хватало не только дипломированных, но и любых мало-мальски грамотных, маме через пару месяцев в районо предложили не затевать тяжбу за восстановление на старой работе, а поехать в новую школу, куда её приглашает директор, знакомый ей  по каким-то курсам или учительской конференции. Мама понимала, что спокойно работать ей на старом месте не дали бы, даже если бы и удалось восстановиться, и приняла приглашение, хотя и понимала, что это назначение было гораздо хуже: школа располагалась на хуторе, более чем в 100 километрах от Краснодара, с плохим сообщением–и теплоходом, и машиной. Но лучшие места в августе были уже все укомплектованы, и у неё не было выбора.