Глава 3. Тщетные усилия, вырваться

              Летом, стоя возле своего дома, на дорожке палисадника, вдруг увидел во дворе Лилю, идущую мимо. Первым побуждением было, зайти в дом и избежать ненужного нам разговора, но она уже увидела меня и узнала, без радости, даже притворной.

Я подошел к калитке. Она сильно изменилась за четыре года, подурнела, выглядела старше своих 24-х лет, погасла. Такое впечатление, что она пережила несколько трагедий: потерю мужа, детей. Взгляд равнодушный. Говорить нам не о чем, сказала, что работает продавцом на улице Ленина, пригласила, заходить. Я кивнул, и она, неторопливо, ушла.

Как-то, проходя по улице Ленина, увидел её, сидящей за лотком, перед магазином. Никто не покупал её галантерейный товар, и она, отчужденно, сидела, безучастная к покупателям, как и они к ней. Догадался, что её покровитель устроил на теплое местечко, где можно ничего не делать и получать зарплату — это общеизвестная практика на все времена.

Я прошел мимо неё по тротуару совсем рядом. Был уверен, что она не заметит меня, при таком безразличии к проходящим по этой центральной улице. С тех пор я её не видел.

Иногда после работы заходил к Славке Чернову, старался не надоедать. И каждый раз удивлялся, что он свою миловидную, молодую жену, Галину называет старухой, и та не обижалась, никакой мимики неудовольствия, словно, действительно, была таковой. А в старости, он так же будет её называть, или как-то иначе?

Как-то он сообщил, что его сосед Саша устраивает вечеринку, и хотят пригласить меня, чтобы познакомить с сестрой  жены. Я согласился. Мать Славки, узнав о моем согласии, сказала:

; Не советую с ними связываться. Если хочешь жениться, познакомлю со своей племянницей, живёт в Феодосии.

Она уже второй раз о ней заговаривала, но никаких конкретных шагов не предпринималось к нашему знакомству, могла бы, и приехать к ним. Я промолчал, потому что и думки о женитьбе не было, и она отошла.

Вечер прошел с обильным питьем. Было много народа в маленькой комнатушке дощатого домика за новым двухэтажным домом Черновых. Собрались все соседи, много незнакомых лиц. Меня посадили с сестрой хозяйки.

Молоденькая девушка с простым русским лицом, через семь лет превратится в обыкновенную невзрачную бабу. Она недавно приехала из российской деревни, жила в Махинджаури у родителей, которые купили небольшой дом на горе, похожий на украинскую мазанку, а старшая сестра, неподалеку от них, снимала комнату.

Выпитое не подействовало на меня, сильно не захмелел, полностью контролировал себя. После вечера хозяева вышли провожать гостей, я и Лида чуть приотстали, и договорились о следующей встрече в городе.

 На свидание Лида пришла не одна, а со своим, то ли соседом, то ли другом, сверстником, одного с нею роста, то есть ниже меня на полголовы. Чернявый, раскованный, с настороженным взглядом, себе на уме. Меня такие парни всегда отталкивали. Я ничего не стал выяснять, пригласил к себе домой, послушать музыку. Мать была дома.

Моя музыка у гостей восторга и внимания не вызвала. Ну и ладно, не настаиваю на своём вкусе. Вышли в город. Сосед отшился и, после короткой прогулки по бульвару, я поехал провожать Лиду в Махинджаури. Познакомился с её родителями. Потом она проводила меня, и мы зашли к её старшей сестре, которая жила в кирпичном, совхозном доме посредине цитрусовой плантации, где и работала.

Катя намного красивей своей младшей сестры, лет 27, острее на язык, тонкие черты овального лица. Сыграла нам на гитаре, угостила мандаринами, которые только начали зреть. Всего и надо — сделать десять шагов от дома и нарвать с колхозных деревьев, сколько душеньке угодно — подобная ситуация была  у нас в Цихис-Дзири.

Жила одна в довольно просторной комнате. Через месяц Славка похвастался, что переспал с ней, и она вызвала в нем такую страсть, на какую не был способен с женой. Я удивился, про себя: Галя намного приятней Кати, моложе, и не столь вульгарна, но ничего не произнес.

В следующее наше свидание я припозднился с Лидой, поехали в Махинджаури, чуть ли не с последним автобусом. Она жила на склоне горы. Шли уже в темноте, часто останавливались. Целоваться она не умела, или не хотела. Но и не противилась. И я не испытывал к ней страсти: просто, грех, упускать такую возможность, девушка рядом, и не поцеловать, обидится. Дошли до её дома, и она быстро ушла. А я поспешил на остановку, там уже стоял мужчина.

По пустынным улицам не трудно догадаться, что простоять, вот так, можно до утра: последний автобус должен пройти, но, может и не пройти. И я пошел пешком, часто оглядываясь, не покажется ли автобус, чтобы успеть добежать до следующей остановки. Справа чернело море с редкими вспышками прибрежных фонарей, город чуть светился напротив, через бухту.

Прошел с километр, как при очередном повороте головы, заметил сзади фигуру, спешащую за мной. Я особенно не торопился, и он скоро догнал, недалеко от переезда, где шоссе уходило в железнодорожный туннель. Он окликнул: Спички есть?

Я остановился, думая, что если засуну руку в карман за спичками, то ему будет удобно ударить. Но достал коробок и протянул ему. Он, не спеша, прикурил и вернул коробок. И пошел назад.

Это было странно: целый километр гнаться за мной, чтобы прикурить. Догадался, что его смутила моя уверенность, спокойствие. Я не боялся, и он это почувствовал,  струсил.

А если бы он вынул нож, как бы я повел себя? Стал бы защищаться? А если бы он нанёс глубокую рану, и на всю жизнь сделал калекой? На миг представил, что, защищаясь, в ярости убил бы его. И меня бы судили. Несколько лет в тюрьме. Бр-р.

Быстрым шагом прошел километра три, до Барцханы, почти половину пути, где меня нагнал последний автобус, полупустой. И скоро я был дома, где вспомнил ночное происшествие, и понял, что легко отделался. Кто знает, как обернется в следующий раз? Записал обо всем этом в дневник, и ушел на работу.

Для матери мой дневник стал источником информации обо мне, и в следующий раз, когда Лида пришла к нам, она сделала ей соответствующее внушение, мол, не следует задерживать меня допоздна. Лиду такое сообщение обидело, будто она меня силой держит, не отпускает домой. И, когда мы вышли в город, она скоро попрощалась, произнеся что-то невразумительное.

Я не понял причину её холодности, даже недружелюбия, чего я, по-моему, не заслужил, удерживать не стал, невелика потеря. Мне не привыкать быть одному. На мать даже и не подумал, что она «живет» в моем дневнике, каждый раз читает его, и в курсе всех моих переживаний.

Изредка после работы, по пути, заходил к Славке. Он ко мне приходил ещё реже. При встрече беспокоился за здоровье матери, мол, умрет, и отец женится на молодой, и тогда придется делить новый дом. Видимо, эту мысль неоднократно высказывала его мать, и он проникся её тревогой, что наследство придется делить.

 Я не понимал его опасений. Зачем заранее беспокоиться, заглядывать в будущее? Впрочем, ему виднее. Сколько я знаю его мать, она всегда выглядела болезненной — сутулая, тощая, с изможденным видом, будто её съедала внутренняя болезнь, почти так же выглядела моя бабушка. Но я не помню, чтобы тётя Надя жаловалась на что-то или лечилась. Хотя, зачем бы ей мне жаловаться, не врач, не подруга.

И вот, через год после выхода на 120-ти рублевую пенсию, дяди Димы не стало, словно ему невмоготу стало работать. За год съел рак. Не курил, не пил. Всю жизнь работал, как проклятый, всё нёс в свой двор: куски проволоки, железки для арматуры будущего нового дома, битые тарелки, из которых потом залил крыльцо, под мрамор. Почти всё делал сам. Лишь на возведение крыши нанял умельцев.

Мать сказала, что через два дня похороны. Я представил всю эту гнетущую атмосферу похорон. Никогда в жизни не ходил на похороны. Если встречались, несущие покойника, старался не смотреть на гроб, и побыстрее уходил. В подростковом возрасте ребята говорили примету, мол, в это время нельзя тереть глаза, и вообще, рукой касаться лица, заболеешь. Неприятное чувство, тревожные мысли о жизни и смерти, о которой никому ничего неизвестно. Но, самое главное, у меня нет денег. С пустыми руками не пойдешь, а отнести последнее, значит, голодать до получки. И я сказал, что не пойду.

Мать ничего не сказала. Но, все последующие годы, вспоминая дядю Диму, становилось стыдно своего поступка, что не отдал последний долг человеку, которого я знал.

Позже, ни Славка, ни его мать не упрекнули, что не пришел на похороны, но я каждый раз вспоминал об этом, и становилось неловко. Надо было позаимствовать деньги и пойти на похороны. Но и занять негде, не у кого. Я всегда брал в долг у Черновых.

Почему-то всегда иду по пути наименьшего сопротивления. Стараюсь делать то, что нравится, а неприятное обхожу стороной, что не делает мне чести. Избегаю трудностей, страшит нищета, хотя и живу на грани с ней. Поэтому она и кажется мне ужасной и невыносимой. Из меня не получился святой, живущий одной водой и хлебом, как мечталось матери в моём детстве. Мне стыдно своего существования, и ничего поделать не могу. Остается одно — жить как все остальные. Многие так живут, и не комплексуют.

Валерка Красильников даже завидует мне. Говорит, что я хорошо живу. Если взглянуть его глазами, то мне можно позавидовать: живу в центре города, рядом с площадью, на которой проходят демонстрации, своя светлая комнатушка, мать — учительница.

А у него одна большая тёмная комната, окна выходят на веранду, где стоит керогаз и небольшой кухонный стол. В одной комнате ютится с женой, матерью и бабушкой. Мать нигде не работает. Питаются плохо. Чаще — всухомятку. Отчего у него образовалась язва желудка, скоро ляжет на операцию в больницу железнодорожника. После операции врач, чтобы Валера не кашлял, и шов не расходился, дал ему две сигареты с фильтром, до этого он запретил ему курить, но не хватило силы воли, курил.

Пролетали дни. Утром я выходил к автобусу, который останавливался на противоположной стороне площади, у нового дома. На заднем сидении почти всегда находилось свободное место, и там можно, не уступать место начальникам, которые садились возле рынка.

После работы шёл на городской автобус, потому что заводской автобус ждал начальников, работающих до пяти часов. К Славке заходил лишь тогда, когда замечал кого-то из них на улице: неудобно, молча, пройти мимо. Но такое случалось редко. Обычно, никто не выглядывал, а заходить, без приглашения, неловко.

Большей частью, сидел в машинном отделении один, читал, реже — писал. Володя Баранов ко мне не приходил, нельзя отлучаться из кочегарки. Мои же, компрессора, почти не нуждались в присмотре. Ровно работали целыми часами, сутками, безостановочно. Лишь, время от времени, я проверял температуру и, при необходимости, регулировал вентиля. Уходил к Володе на час и больше, если разговор был хорошим, по душам. Делились новостями, обсуждали их. Он склонял меня, перейти в кочегарку, где заработок выше.

Я посетил отдел кадров, и меня, без упрашиваний, направили на курсы кочегаров в Дом-техники, что на центральной площади. Далеко ходить не надо, всё около моего дома. Побывал на двух занятиях, старательно записывал сведения о прямоточных котлах. В библиотеке взял нужное пособие, прочитал несколько глав. В группе 15 человек. Занятия платные, но за нас платит завод. На стене прочитал приглашение, заняться иностранным языком. Моя давнишняя мечта, так и не осуществимая.

Изредка в машинном отделении появлялся мой непосредственный начальник, аджарец: главный механик. Отдавал распоряжение, или, не произнеся ни слова, быстро уходил. Но, на этот раз, почему-то задержался. Сел рядом за стол, и завел разговор на странную тему, мол,  мусульмане гораздо гигиеничней христиан потому, что каждый раз, после оправления, подмываются, чего христиане никогда не делают. Даже в пустыне, где нет воды, они используют песок вместо воды.

Я не спорил. Никогда об этом не задумывался. Он ниже среднего роста, маленькое личико, чёрные усы — благообразен, не вызывает отторжения. Говорили, что Аня его любовница. Не знаю, насколько это верно, но отношения у них хорошие, не один десяток лет работают вместе.

Когда дежурю в первую смену, то обедаю в столовой, выстаивая очередь, которая отнимала почти всё время перерыва. Готовили паршиво, как и во всех городских столовых, люди быстро приобретали изжогу, язву, гастрит. Но многие вынуждены ходить в столовую, почти все столы просторного помещения заняты.

Я получал в столовой пакет бесплатного молока, за вредность. Вернувшись на рабочее место, наливал молоко в широкую стеклянную банку и ставил в ёмкость с охлажденным раствором, помешивал два-три раза. Через полчаса получалось пол-литра мороженого с крупными кристалликами. С удовольствием съедал, приятно, особенно, летом, когда на улице жарко.

Как-то, под вечер, в машинное отделение зашел Саша и сказал:

— Привез Лиду. Если хочешь поговорить, выйди к ней.

Саша возил отдубину из-под бункера. При встрече, мы здоровались издали, но никогда не останавливались поговорить, он, особо, не разговорчив, с малым словарным запасом.

Я не обрадовался предоставленной возможности. Со времени последней нашей встречи прошел месяц, и я думал, что между нами всё уже кончено. И вот, новая встреча. По её желанию.

Лида сидела в кабине самосвала, и не захотела выйти под нескромные взгляды редких, незнакомых людей. Саша сказал:

— Залезай. Пока сделаю рейс, успеете поговорить.

Залез в кабину рядом с Лидой, которая особой радости не высказала, и даже была, как-то, отчуждена, словно я обидел чем-то. Я терялся в догадках, чем вызвана необходимость этого свидания? Хочет, чтобы я пригласил на новое свидание? Что я и сделал. Но она не спешила, дать согласие. Сказала, что ей выговорила моя мать. Дала понять, что с моей стороны непорядочно, выставлять её в таком свете.

Я пытался уверить, что ничего подобного не говорил своей матери, и в недоумении, почему она так сказала. Но Лида не поверила. Тем временем, мы вернулись на завод. Чтобы не задерживать самосвал, вышел из кабины и попрощался. Навсегда. Видимо, она ожидала, что я стану умолять о новой встрече, каяться, но я не умел этим заниматься.

Продолжение следует: http://proza.ru/2012/07/15/301