Кукольник

                Роман.

                1 глава



  Захар давно не спал. Привычная бессонница прогнала остатки сна задолго до раннего летнего рассвета.
  Спустив на пол иссохшие, с ноющими фронтовыми ранами ноги, растер их неуверенными руками, бросил взгляд на перекидной, чудом сохранившийся с пятидесятых годов,  календарь, перевернул его. Новая цифра привычно застряла в пазах, несколько раз дернулась и, наконец, опустилась. В квадратной рамке обозначилось число - двадцать девятое   июля, понедельник. Год  шёл  две тысячи второй. Но календарь год не показывал.
  С тех пор, как первые цифры года сменились с 19 на 20, он не переставал удивляться своему долгожительству и той милости или наоборот, немилости, отмеренной ему Богом в виде долгой жизни.
  А что это была за жизнь, что пронеслась мимо, взъерошенная, как раздутый ветром карагач, что растет неподалеку, у самого обрыва над морем?!  Мог ли он предполагать, что доживет до восьмидесяти лет, что встретит двадцать первый век, когда ему было девятнадцать, или, тридцать, или в те минуты, когда жизнь висела на волоске, готовом оборваться от малейшего дуновения ветра?
  Размяв ноги, старик прошаркал к окну, отдернул занавеску.
  В мутном, покрытом рыжими пятнами зеркале, висевшем слева от окна, мелькнуло его отражение. Морщинистые, безволосые, не знавшие бритвы щеки, слезящиеся, с покрасневшими  веками глаза, белая, густая шевелюра, фигура высокая, нескладная, с обвисшей кожей на когда-то широких плечах…  Вот - то, к чему стремятся глупые люди, а потом требуют почтения. А как же, старших надо уважать!
  Захар негромко выругался.
  Старость процесс естественный. Не требуется никаких усилий, чтобы состариться и превратиться в немощное, со слюнявыми губами и дрожащими руками существо. Гораздо труднее сохранить разум и не впасть в унижающий человеческое достоинство маразм. Вот тогда можно старость и уважить!
  У него пока ещё сохранилась способность удивляться жизни и интересоваться всем, что его окружает, радоваться небольшим и неожиданным удачам, которыми его не баловала жизнь, но которые иногда случались, следить за происходящими в стране переменами, что означало, что он ещё в здравом уме, что связь с внешним миром не утратил, а, главное,  в состоянии сам себя обслужить и, значит, ещё не мордой в грязь и перед людьми не стыдно.
  Захар снова выругался.
  Откуда эти слова, эти мысли, похожие на подведение жизненных итогов и погребальный звон одновременно?
  Завтра ему восемьдесят лет и, вопреки своему принципу никогда не отмечать дни рождения, этот он все же отметит.
  Вынув камень из стены, он извлек из тайника грязную тряпицу, отсчитал несколько купюр и сунул в карман заштопанной рубашки. Скоро придет Наташа, бывшая медсестра из санатория, что неподалеку. Она обещала купить ему в городе, на рынке, продукты и бутылку водки.


  В ожидании Наташи, Захар вышел из дома, присел на высокую скамью у двери.
  Его жильё – каменная лачуга, обдуваемая всеми ветрами и, чудом  удерживающаяся над обрывом у  моря, в самом конце, почти за территорией красивого курортного местечка неподалёку от Новороссийска – в урочище Широкая  Балка, стояла криво, наперекосяк и вопреки всем законам строительства, на незаметной тропинке, - кратчайшем пути к морю. Десятки отдыхающих проходили мимо и кто равнодушно, кто с любопытством, как местную экзотику, осматривал лачугу и худощавого, высокого, седого старика, сидевшего у входа.


  Вскоре пришла Наташа.
  Несколько лет назад она работала в санатории медсестрой. Красивая фигура, смазливая мордашка и, мало кто из отдыхающих мужчин, не обращал на неё внимания, и редко кому из них она отказывала в той малости, что может дать мужчине одинокая женщина. Сотрудники  привыкли к той легкости и беззаботности, с которой Наташа шла по жизни, и тем неожиданней оказалось для всех её безумство – буйное и агрессивное помешательство, приведшее её в психбольницу, и всем вдруг стало ясно, что жизнь сорокалетней  женщины не задалась, что одиночество её сильно тяготит и, что она не нашла другого выхода из сложившихся жизненных обстоятельств, как уходить в другой, выдуманный ею мир, где нет осуждающих взглядов и душевной боли, разочарования и страха перед будущим.
  Наташа старилась быстро и некрасиво и, встречая сочувственные взгляды, злилась, и наступал день, когда, накопленное ею недовольство, прорывалось бурной и, сокрушающей всё, что попадало под руку, истерикой, которую могли одолеть  только в больнице. Она возвращалась через несколько недель, и первое время старательно избегала людей.
  Зная, что идти ей некуда, руководство пансионата решило не забирать у неё незначительную и затрапезную каморку, которую ей выделили, когда она числилась в штате санатория.
   Сейчас был как раз  период Наташиного относительного здоровья, и она ежедневно забегала к Захару, жадно выкуривала сигарету, пыталась что-то рассказать, проводила параллель между собой и литературными героинями – Анной Карениной или булгаковской Маргаритой, но сбивалась, теряла нить и, оборвав разговор на полуслове, уходила,  не прощаясь.
  Вручив ей деньги и список продуктов, Захар проводил её сочувствующим взглядом, потом прошел за ширму, где стояла старая, столетняя швейная машинка фирмы «Зингер», его помощница в изготовлении кукол.
   Каждому человеку при рождении дается какая-то божья милость, дар, талант,      способность, прозрение. Кому  умение владеть словом, кому голос, кому  ловкие руки, кому-то гибкое тело или меткий глаз. Кому-то совсем немного достаётся и тогда получается ремесленник, кому-то -  щедрый ломоть и, в придачу, огромное трудолюбие, и тогда рождается гений.
  Даром делать необычные  куклы  был наделён  Захар. Должно быть, одному богу известно, что вкладывал он в свой труд кроме умения шить, кроить и лепить. Видимо,- душу, свою потаённую энергию, которая есть у всех, но не все умеют ею пользоваться. Но куклы у него получались необычными. Кому-то они казались живыми, в них сразу влюблялись и бережно хранили, кому-то добрыми, кого-то пугали, и тогда заказчик отказывался забирать готовое изделие, а другому эта же самая, отвергнутая, кукла приходилась по душе, и он её покупал.
  Давнишняя, ещё детская забава, давала ему на старости лет какой- никакой приработок. Но деньги - не главное. Важнее была возможность заниматься хоть чем-то, творить, не сидеть без дела. И всегда, как только он заканчивал одну куклу, тут же появлялся очередной тонкий ценитель удивительных игрушек, которыми нельзя было играть, баюкать их и укладывать спать, а только любоваться, посадив в шкаф, под стекло или на комод.
  Больших денег Захар не брал, а ровно столько, чтобы оправдать расходы на материалы и выкроить немного на еду, и, похоже, поэтому провидение посылало ему то удивительное состояние, которое приходило во время работы – он чувствовал себя молодым, глаза переставали слезиться и делались острее, а руки не дрожали и крепко держали тонкую иглу.


  Наташа принесла продукты и сразу ушла.
  Вечерело.
  Яркий солнечный диск почти закатился за горизонт.
  Заканчивался июль. Был самый разгар купального сезона, южная зелень загрубела, листва слегка  выцвела под лучами палящего солнца и мысль о живительном дожде была самой навязчивой. Всех спасало море, плещущееся в полусотне метров от лачуги Захара. Такое близкое и далекое одновременно. Эти метры почти по вертикальной лестнице были для него непреодолимы, а ходить на пляж ему было далеко и он, поглядывая с отвесного утеса вниз, завидовал купальщикам и ждал дождя.



  Следующий день выдался хлопотным.
  Для Захара, не любившего  заниматься хозяйством, приготовление незатейливого обеда на троих было равносильно подвигу. И тем приятнее было осознавать, что задуманное, вроде, удалось, в грязь лицом не ударил. Да и ударять было не перед кем, так как эстетов и гурманов не предвиделось.
  Первой пришла Наташа. На её бледном, что было странно в разгар южного лета, сморщенном личике, словно забытая, застыла бессмысленная улыбка. Помогла  нарезать, расставить, уложить. Вторым и последним гостем был Гена, внучатый племянник няни. Для кого-то, может, даже и не седьмая вода на киселе, а совершенно чужой человек, а для Захара – родственник, к тому же – единственный.
  Гена – вынужденный переселенец из когда-то братской республики, многодетный отец, вечно уставший и в постоянном поиске работы, которая почему-то всегда оказывалась временной, тихий и затурканный своей громогласной женой, попросился по приезде переночевать со своим семейством у Захара, да так и остался. А куда было их деть?  Не гнать же  на улицу!
  В своём небольшом домике Захар ютился зимой в закутке, стараясь как можно реже напоминать о себе, а весной, как только появлялась первая зелень, селился здесь, в Широкой Балке, подрабатывая сторожем, пока мог, а потом и вовсе переселился в эту, отремонтированную собственными руками лачугу, а дом отписал  Геннадию. Потрясенный неслыханной щедростью, тот долго не мог поверить, ещё дольше благодарил и теперь привозил по праздникам гостинцы – пирожки и ещё  что-нибудь домашнее, смущенно улыбался и вновь порывался благодарить, на что Захар отмахивался или же грубо обрывал, потом расспрашивал про житьё-бытьё, но слушал невнимательно. Прожив почти всю жизнь в одиночестве, старался не бередить себе душу разговорами о детских болезнях, пеленках  и об успеваемости в школе.


  Бутылку распили неспеша.
  Наташа опьянела быстро. Закинув ногу на ногу, некрасиво размахивала руками, хрипло смеялась, невпопад вспоминала какого-то Юрочку. Гена поглядывал на неё насмешливо, она это заметила и начала задираться.
  -Что ты на меня как на дурочку смотришь? - повторяла она то и дело, и дергала его за рукав рубашки.
  Геннадий засобирался домой.
  Захар не стал настаивать и проводил его недалеко, сунул в руку бумажку:
  -Здесь телефон моего ученика. Когда помру, позвони ему. Он должен выполнить своё обещание – приехать с духовым оркестром и играть только марш «Прощание  Славянки». Никаких похоронных мелодий!
   - Да что вы о смерти, дядя Захар!
   - А мне уже сколько? Не о свадьбе же думать.



  Когда вернулся, Наташи уже не было.
  Она ушла, забыв на неприбранном столе свои тонкие дамские сигареты. В её тарелке с нетронутой едой, лежали скрюченные окурки. Один ещё дымился.
  Стемнело быстро.
  За тусклым стеклом поблекла тень карагача. Захар вышел на улицу, присел на скамью и наслаждался редким горько-водочным опьянением и незначительной вечерней прохладой.
  Мимо прошла шумная стайка юнцов. Он узнал сладковатый, чуть приторный, тоскливый запашок и ещё что-то напряженное, витавшее в воздухе.
  Он не боялся эту современную молодежь, что курила коноплю, занималась сексом  со своими крашеными  девками в кустах, нисколько не заботясь о таинстве столь интимного процесса. Не боялся даже их звериной, беспричинной жестокости, их мертвых глаз. Ему, прошедшему  огонь и воду, уже давно ничего не было страшно. Но сейчас обостренным нюхом старого волка он почувствовал потный, судорожный запах смерти и не мог понять, откуда он исходит.
  Страх  шел из темноты. Его источник был где-то рядом.
  Вскоре он рассмотрел красную точку одинокой сигареты. Темная фигура приблизилась к нему, и какая-то сила заставила Захара подняться и войти в дом.
  Лицо незнакомца не угадывалось в темноте убогого жилища.
  На попытку Захара включить свет он бросил короткое «нет».
  Захар подумал:
  -«Нет, так нет».
  Незнакомец ходил по комнате, молчал.
  Захар решил встретить смерть стоя. Ему почему-то казалось, что она близко и не важно, что в его смерти никому не было проку. Он знал не понаслышке, что убивают и просто так, из куража. Он стоял, опираясь обеими руками на трость, и все равно был на голову выше непрошеного гостя. На его губах появилась горькая и презрительная усмешка.
  Незнакомец все ходил и ходил. Потом  поставил на стол большую сумку, не замеченную
прежде Захаром, произнес негромким,  приятным голосом:
- Ку-коль-ник. Ты – кукольник. Нужно сшить куклу. В человеческий рост. В сумке всё – деньги – аванс, материал, выкройки. Завтра и начнешь.
- Завтра не могу. У меня не готов предыдущий заказ.
 Незнакомец, казалось, не слышал.
  - Завтра  начнешь, и будешь шить тринадцать дней. С каждым днем ты будешь чувствовать себя моложе. К концу работы тебе будет девятнадцать лет.
  - Почему ты так уверен, что я возьмусь за этот заказ?
В темноте послышался шелестящий, как шины по асфальту, смех.
- Ты не хочешь быть молодым? Что хорошего ты видел в своей жизни? Ты даже не познал женщину. Неужели не хочешь… -  незнакомец усмехнулся, - Как бы это по- деликатней сказать?... 
- Уже нет. – Перебил его Захар и разозлился на себя. Зачем он откровенничает с первым встречным? И откуда незнакомец знает о нем такие подробности?
  - Захочется. У тебя все впереди. Когда кукла будет готова, ты будешь молод, даже юн, и у тебя впереди будет другая жизнь, которую ты сможешь прожить по-другому. Мечта всех смертных. И для всех неосуществимая. Ты – единственный, кому дается такой шанс.
  Захар пропустил глупый бред незнакомца мимо ушей, спросил:
- Что это за кукла?
- Ты делай  её по плану и выкройкам. Руки сами сделают, что надо.
  Он пошел, но у двери остановился.
  -Если заказ не выполнишь, умрешь. – И шагнул в темноту.
  Захар долго стоял в раздумье. Нашел чем пугать! Смертью! Восьмидесятилетнего старика! Да она давно стоит за спиной, он свыкся с её дыханием и не обращает внимания. Им найдено равновесие между прошлым, уже не нужным, местами забытом, местами насильно вытесненным из памяти, и будущим, которое уже не могло быть долгим, и не имело значения, каким оно будет и потому особенно досадно было вмешательство в его жизнь этого незнакомца.
  Потом он подумал, что утром все решит, и отправился спать.




                *          *          *



  Отныне, в те короткие мгновения, которые уже не были бодрствованием, но ещё и не сном, виделись ему, то ли прозрения, то ли сны, – отрывки из его жизни, те, что были значимыми и стояли как вехи на жизненном пути.
  Он шел от одного испытания до другого и не всегда в решающие моменты у него была возможность выбора, как у былинного героя – « направо пойдешь…  налево...». Нет, в его жизни все было гораздо проще и драматичнее – чаще всего его вели туда, куда кому-то было нужно, и все его попытки поступить по-своему грубо и резко пресекались. Но кое-что от него всё-таки зависело – пройти указанный ему путь достойно или проползти.



                *        *        *




   Родовое прошлое Захара было с короткой памятью. Его родители и деды. О дедах и бабках он только слышал, но никогда их не видел, так как они умерли задолго до его рождения. А то, что было до них – клубящаяся  темнота без имен и отчеств.  Никто о более далеких предках никогда не говорил, словно род их возник в 1917 году и начался с деда, инженера-путейца, да бабушки-домохозяйки по материнской линии, и деда-врача по отцовской.
  Тысячи лет мыкались по миру, воевали, пили, страдали от татар  и половцев, или сами были из них, любили своих жен и заводили любовниц, растили детей и внуков его предки, о которых он ничего не знает. И только он, Захар, их росток, так и не давший завязи, оборвавший длинную череду их рода, переживший войну и лагеря, доживает свой длинный век одиноким, неухоженным  стариком в лачуге над обрывом у моря.

В эту первую, после визита незнакомца, ночь перед мысленным взором Захара прошла пора его раннего детства. Оно и прежде выделялось светлым пятном в его жизни, а теперь казалось ещё более счастливым.
  Счастливым свое детство Захар считал не потому, что рос в довольстве и сытости. Счастье образовывалось из любви отца и матери друг к другу и это создавало в семье надежную, излучающую тепло атмосферу.
  Он помнил клумбы перед домом в виде букв  «Н» и «А». Начальные  от имен родителей – Никон и Агния. А  между ними рос дубок, посаженный в день рождения Захарки.
  И это тепло домашнего очага он хранил в душе всю жизнь и был убежден, что только в тех семьях, где родители искренне любят друг друга, дети истинно счастливы и, если создают семью, то только такую же счастливую, ибо в другой обстановке они просто не смогут жить.
  Не менее сильным впечатлением детства было море.
  Море не имело конца, всё время меняло цвет – то ярко-зеленое, то голубое, то черное с белыми гребешками. К нему можно было подойти совсем близко и даже тронуть рукой набегающую волну. И вся эта беспредельная даль, в которую уходили пароходы и парусники, лодки и лодчонки, волновала и манила маленького Захара.
  Потом, когда он жил в других, далеких и чуждых его сердцу городах и поселках, ему часто снился большой парк и драчливая, писклявая, вся в ярких тряпках, вертлявая кукла, которую няня называла Ванька-Рутютю, а мать – Петрушкой.
  Ещё память Захара хранила уличный шум города и завывание свирепого норд-оста. Ему тогда категорически запрещалось выходить на улицу и холодный, страшный ураган жил в его представлении гулом, воем, грохотом и рассказами взрослых о том, что где-то повалило дерево или снесло крышу.
  Особое место в памяти занимало выступление духового оркестра в парке. Захар мог слушать его часами, смотреть, не отрываясь, на музыкантов в белоснежных кителях с золотыми пуговицами и ослепительно сверкавшими на солнце музыкальными инструментами. И над всем этим великолепием, над деревьями, над морем плыли волны маршей и вальсов, и Захару казалось, что с первыми звуками музыки мир вокруг преображался, становился радостней, и беспредельное счастье охватывало все его маленькое, трепещущее тело.


  Отец Захара возглавлял терапевтическое отделение городской больницы.
  Иногда он брал с собой сына, и мальчик сидел, замерев, на стуле, преисполненный гордостью за отца, которого внимательно слушали и медперсонал, и больные. Несмотря на высокий рост, отец был мягким в движениях, даже  осторожным, предельно вежливым со всеми и его негромкий голос слышали всюду. Где бы он не появлялся, он сразу становился центральной фигурой, и все головы поворачивались к нему, как подсолнухи к солнцу.
  Мать же привлекала своей весёлостью и непоседливостью. Она, казалось, навсегда осталась девчонкой и без устали возилась с сыном, бродила с ним по горам, читала книги или, подоткнув юбку, ходила на руках. И даже учила Захара лазать по деревьям и никогда не ругала за порванную одежду.
  Третьим любимым человеком в детстве была няня. Имени её тогда он не знал. Все звали её просто «няня». А когда Захар  спросил её имя, ответила:
- Зовут - Зовуткой, величают - уткой.
  Хотя почему её все звали  няней, Захару не понятно до сих пор. Она готовила, убирала и лишь иногда ходила с Захаром погулять.
               
 

               
  В ту далёкую сентябрьскую ночь 1931 года соседская собака Пулька, отощавшая, лохматая, со свалявшейся шерстью, сидела посреди двора и, подняв морду вверх, тоскливо смотрела на поднимающуюся по небосводу луну. Время от времени из её глотки  вырывался хриплый, тягучий вой.
  Захарке  снилось, будто он влез на высокую грушу, что росла у них в саду, тянулся изо всех сил - вот-вот достанет налитый сладким и прозрачным соком плод. Ветка сломалась, и он сорвался вниз. Он ощутил страх падения и явственно услышал крик матери.
  Захарка открыл глаза.
  Доносившийся из коридора неясный шум как мощная звуковая волна скинул его с кровати, и он побежал в длинной ночной рубахе, босиком по холодному полу и первое, что увидел – бледное лицо матери.
  У входной двери стояли люди, двое из них с винтовками. Захар не знал, кто они, но почувствовал, что от них исходит угроза их семье, и всей силой своей детской души поверил, что сможет её защитить, и побежал на них, опустив голову и сжав кулаки. Чьи-то сильные руки перехватили его и приподняли над полом. Он дико закричал и продолжал перебирать ногами. Но вскоре его крик сменился слезами бессилия и, державшие Захара руки, поставили его на пол.
  Худой человек с тонкими, почти невидимыми, губами пристально смотрел на него и Захар почувствовал страх, даже ужас, и бросился к матери.
  Из комнаты вышел отец.
  Он был спокоен, но слегка бледен, сделал шаг к ним, но ему преградили путь и грубо вытолкали на улицу.
  Мать, пошатываясь, ушла в спальню, а няня, прижав Захара к своим многочисленным юбкам, что-то бормотала, потом увела его в комнату и не отходила от него до утра.
  Захар то плакал, то порывался бежать, она удерживала его. Он что-то спрашивал, она отвечала, гладила по голове. Он не понимал, но чувствовал, что произошло что-то ужасное, непоправимое.
  Мать умерла в ту же зиму.
  Возможно, воспаление легких, которое у неё обнаружилось перед новым годом, вполне излечилось бы, если бы у матери было желание жить. Но его-то, как раз, и не было. Оно исчезло, как только увели мужа и даже сын не мог вернуть ей былое самообладание. Хотя она понимала, что так нельзя, что нужно держаться ради ребёнка, но эмоции оказались сильнее разума.
  Вечером она смотрела на Захара измученными глазами, гладила по голове и просила няню позаботиться о нём, а утром он увидел её лежащей на столе, со скрещенными на груди руками. Он коснулся её бледной щеки, она оказалась жутко холодной, а няня бросилась к нему и увела в другую комнату.
  Он ничего не спрашивал. Просто понял, что и матери у него теперь нет. И что-то черное, гнетущее навалилось на него и не давало дышать.
  Зима в тот год выдалась холодная. Захар почти не выходил из дома. Его мучили приступы удушья и слабость.



  После смерти матери Захар и няня прожили в их доме почти три года. Три страшных в своей утрате года, когда все напоминало о родителях. Захар не играл, не озорничал, сидел тихо в каком-нибудь  уголке и прислушивался к зыбкой тишине. Няня старалась отвлечь его от раздумий, что-то пела, даже пританцовывала, но все тщетно. А однажды, видимо от отчаяния, прошептала в самое ухо, что, возможно, скоро вернется  отец.
  Только став взрослым Захар поймёт, что до няни доходили обнадёживающие, но не верные, слухи. Но тогда он решил, что она сама всё придумала, оттолкнул  её  и убежал в дальний угол сада, где долго и горько плакал. Что-то подсказывало его маленькому сердцу, что отца давно нет в живых.
  Няня зарабатывала тем, что стирала  и убирала в чужих домах. А одну из комнат сдавала одинокому инженеру с цементного завода.
  Но все познается в сравнении. И эти годы потом вспоминались Захару не самыми тяжелыми.
  Настал момент, когда их попросили освободить жильё, и няня привела Захара в маленькую комнату в коммунальной квартире в старом  огромном  доме на набережной. До революции его населяли обеспеченные горожане, теперь квартиры, поделенные на несколько семей, превратились в шумные муравейники с загроможденными коридорами, навечно пропахшими борщом и кошками, в которых не было места для личной жизни, а чужая прочно и с напором  входила в их и, порой, трудно было понять, где чужое, где своё. И если вещи – керосинки и кухонная утварь каким-то непостижимым образом удерживалась в руках хозяев, скандалы и пьяное веселье, рождение и смерть становились всеобщими, и в них, вольно или невольно, принимали участие все соседи.
  В крошечной комнате с окнами во двор все было ветхое и старомодное: ковровое кресло с выдвижной скамьёй для ног, шаткий столик, малиновая, вышитая  скатерть на нем…
  На вопрос Захара, почему они не забрали вещи из их дома, няня цыкнула, прикрыла ему рот рукой, и строго-настрого запретила вспоминать о том доме и об отце вслух.
  Теперь няня работала уборщицей на цементном заводе.
  Она никогда не жаловалась, не роптала, только истово молилась по вечерам и, если Захару случалось застать её за этим занятием, шептала, что он ничего не видел, что ему показалось. Но иногда спрашивала, не забыл ли он молитву  «Отче наш». И Захар начинал быстро шептать:
- Отче наш! Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли!…
   Он быстро, скороговоркой, прочитывал молитву трижды, няня гладила его по голове и отправляла спать.
 

  В школе Захару не очень нравилось. Но учеба давалась ему легко и няня приходила с собраний довольная, в уголках её глаз поблескивали слезы умиления.
  Иногда она тяжело вздыхала:
  - Где же нам взять денег, чтобы тебя на доктора выучить, чтобы батюшка твой на том свете порадовался за тебя?  Это ж в другой город ехать надо, квартиру там снимать, кушать в столовой. Деньжищи-то какие!
  По выходным они ходили в гости к няниным родственникам, где Захар всегда скучал и радовался, когда наступало время прощания.
  В праздничные дни он зазывал няню в парк, и они подолгу слушали духовой оркестр.
  Заметив его тягу к музыке, няня повздыхала и отвела Захара к Марье Даниловне, вдове бывшего владельца большого ресторана, сгинувшего в огне гражданской войны, что на Серебряковской  улице, переименованной после революции в улицу Советов.  Её дочь приспособилась к сложившимся обстоятельствам, втянулась в новую жизнь, вступила в коммунистическую партию и стыдилась, или опасалась, своего прошлого и своей матери.
  Марья Даниловна любовно смахнула пыль со старого патефона, покрутила никелированную ручку, села на стул и, подперев сухонькой рукой голову, слушала дребезжащую музыку, позабыв о грузной женщине в стоптанных туфлях и худеньком белоголовом мальчике, смотревшем во все глаза на старинное пианино.
  Глядя на вдохновенное лицо Марьи Даниловны, язык не повернулся бы сказать, что меццо-сопрано певицы, звучавшее с  заезженной  пластинки, больше похоже на визг недорезанного поросенка. Марья Даниловна закрыла глаза, и что-то беззвучно шептала и они не решались её окликнуть.
   Наконец, ария закончилась. Патефон громко взвизгнул на последнем аккорде и замолчал. Глаза Марьи Даниловны стали осмысленными ,и легкое недоумение отразилось на её лице при виде гостей. Но лишь на мгновение. Она вспомнила, что ей привели ученика, но платить не могут, а будут стирать и убирать, и произнесла виновато:
  -Знаете, когда живешь одна, то разговариваешь сама с собой. И, вообще, потихоньку сходишь с ума.
  Няня понимающе кивнула.
  Марья Даниловна прикидывала, что ей выгоднее – брать деньгами или услугой. Получалось, что деньгами – лучше. Но было что-то трогательное в мальчике с тонкими чертами лица и взрослыми глазами, и в этой пожилой женщине, смущенно переминавшейся с ноги на ногу и, стеснявшуюся своих старых, сильно поношенных, туфлей.
  И она согласилась.
  У Захара оказались в наличии музыкальный слух и, необходимые при обучении, усидчивость и трудолюбие. Он приходил на занятия три раза в неделю.
  Высокая, тощая, с седыми, копной, волосами и сморщенным маленьким личиком, Марья Даниловна была похожа  на старую, но совершенно не степенную цаплю, а её чёрные, пронзительные глаза придавали ей ещё большее сходство с птицей.
  Марья Даниловна была замечательным педагогом и вся преображалась, когда они садились за пианино, и словно скидывала пару десятков лет.
  Однажды она пригласила Захара во вторую комнату, куда ему прежде доступа не было, и он застыл, потрясенный.
  Повсюду стояли, лежали и висели куклы. Удивительные куклы с живыми лицами в немыслимых одеждах, грустные и весёлые, задиристые и скромные, все очень разные, не похожие друг на друга.
  -Это всё я сделала. Мои дед и отец изготавливали кукол. Их покупали по всей России.- Она кокетливо взмахнула рукой.- Хочешь, научу?
  -Да. – Не сказал, а выдохнул Захар.
  С этой минуты после занятий музыкой, они мастерили кукол.
  У Захара руки оказались умелыми, а страсть к изготовлению кукол не меньше любви к музыке.
  Очень скоро Захар научился замешивать тугую, вязкую глину для голов, рук и ног, обжигать их в незамысловатой печи, смешивать краски и рисовать лица, кроить и шить одежду и делать из натуральных волос прически. Но прошло не менее трех лет, прежде, чем он изготовил свою первую куклу от начала и до конца.
  Ему было жаль расставаться с ней, но он мужественно вручил её няне для продажи, когда нужны были деньги на зимнюю одежду.
  Няня вернулась с базара довольная.
  -На кусок хлеба ты теперь себе заработаешь. Я умру спокойно.

                                2 глава


  Захар открыл глаза и долго лежал, вспоминая только что виденное прошлое.
  На душе появилось давно забытое ощущение чего-то светлого и радостного, то самое чувство беспредельного счастья и беззаботности, которое бывает только в детстве. Расставаться с ним  не хотелось, но оно исчезло без следа, как только  он вспомнил о вчерашнем визите.
  Сев на кровати, Захар, как обычно, принялся растирать больные ноги, но с удивлением заметил, что сегодня в этом не было необходимости. Ноги почему-то не болели. Немного ныли старые раны  на правой ноге, чуть ниже колена и на левой ступне, куда во время войны угодили осколки от снаряда, но меньше обычного. Значит, дождя не жди. Перед ненастьем раны и суставы болели сильнее. А так хотелось свежести и, чтобы раскаленный воздух стал немного прохладнее! Захар ради этого готов был даже вытерпеть ноющие боли в ногах.
  Огорченно вздохнув, он дотянулся до большой черной сумки, оставленной вчерашним визитёром, и придвинул её к себе.
  Замок – молния громко прострекотал и, в образовавшейся щели, Захар увидел американские деньги. Ему никогда не приходилось держать их в руках. Он взвесил в руке туго перетянутую бумажной, с банковскими печатями, лентой пачку стодолларовых купюр, потом нерешительно разорвал бумагу, пересчитал. Десять тысяч. Огромная сумма. Странно получать такие деньги за куклу. Мелькнула мысль о подвохе, но что может быть особенного или тайного в красивой  игрушке? Должно быть, новый русский чудит. Так теперь богачей называют? Они – народ смышленый и моралью  не отягощенный, сумевший в короткий срок захапать  природные ресурсы, принадлежавшие всему народу. Газ, нефть, лес и алмазы достались кучке пронырливых молодых волков. Форды, к примеру, начинали с мастерской, а у нас в стране люди, оказавшиеся вовремя в нужном месте, присвоили  заводы, построенные силами всего народа. А теперь сорят легко добытыми деньгами направо и налево.
  Захар снова  прикинул на вес пачку, даже понюхал. Запах такой же, как у новой книги. И решил, что куклу сошьёт, а деньги отдаст Генке, пусть машину себе купит.
  Тут же, сверху, лежала большого формата толстая тетрадь в плотной лощеной обложке белого цвета. Захар попробовал полистать, но открывались только первые две страницы, на которых были нарисованы  кисти рук – правая и левая, в масштабе один к одному. Мужские руки средних размеров с длинными тонкими пальцами, небольшими утолщениями на сгибах и овальной формы ногтями.
  Нет, руки не грубые, это точно. Да и кому бы пришло в голову изготовить куклу шахтёра или хлебопашца? Но и не женские, это точно. Захар в этом разбирался. Перед ним лежали выкройки кистей рук, которые могли бы принадлежать музыканту или артисту, или хирургу.
  Странная, должно быть, получится кукла. Хотелось бы знать, как она будет выглядеть. Захар снова попробовал полистать тетрадь, но кроме двух первых листов ничего не смог перевернуть.
  Наскоро позавтракав, Захар замесил глину.
  Он работал до вечера, не разгибая спины, но с удивлением заметил, что обычной усталости нет.
  С удовлетворением оглядев готовые, уже обожженные кисти с длинными, тонкими пальцами, Захар неожиданно для себя решил, что поужинает в кафе. Оно неподалёку и расположено у самой кромки моря, с открытой террасой, на которой стоят белые пластмассовые столы и стулья, а над ними разноцветные зонты. И он вдруг, то ли понял, то ли признался самому себе, что всегда хотел там побывать, но стеснялся своей немощи и морщинистых щек. Да и цены кусаются.
  Спустившись по узкой и довольно крутой тропинке, Захар вышел на главную улицу Широкой Балки, идущую вдоль берега моря. На ней расположены кафе, рестораны, пансионаты, площадки для игр и дискотек.
  Понаблюдав немного с улицы за сидящими  за столиками посетителями и резво снующими официантами и, не заметив за собой обычного смущения, Захар прошел между столиками, бросил насмешливый  взгляд на удивленного официанта и сел у самых перил, чтобы лучше видеть море.
  Официант  подал меню в кожаной красной обложке. Захар заказал шашлык и салат из крабов, и сделал это небрежно, словно привык обедать и ужинать в ресторанах каждый день, так, что самому понравилось.
  Солнце катилось к закату, внизу тяжело вздыхало море. На пляже яблоку негде упасть. Загорелые тела сверху казались маленькими и похожими на копченых рыбок.
  Шашлык оказался жестковат, но этот недостаток с лихвой компенсировался острым соусом и большим пучком свежей зелени, а вставленные много лет назад на зоне заключенным врачом зубы легко справлялись с поставленной задачей.
  Выпив бутылку пива и утолив голод, Захар откинулся на спинку стула и поглядывал вокруг слегка прищуренными глазами, и, вдруг, поймал себя на том, что смотрит на людей совсем не так, как смотрел на них прежде, совсем недавно. Даже вчера он смотрел иначе.
   Сейчас он присматривался к девушкам и, особенно, к их округлостям. Тем, что спереди, и тем, что сзади. Прислушивался к их разговорам и, улавливая не употребляемые в пору его молодости слова и выражения:  «кайф, трахнуть, реально слышу», понимал их новый смысл. Ещё вчера эти девушки с их громким смехом  и свободными позами показались бы ему грубыми и вульгарными, а сегодня кажутся довольно милыми и, вообще, он готов принять весь мир таким, какой он есть, а не таким, как ему хотелось бы его видеть.
  Неожиданно, на смену благостному настрою, в голову пришли мысли о бесцельно  прожитой  жизни, о том, что ничего хорошего он не видел и не испытал. Раннее сиротство, затем бегство и скитания, война, концлагерь и снова  лагерь, уже советский, свой, но ничем не лучше фашистского. Странным было само беспокойство, вызванное этим перечнем жизненных невзгод, которые раньше воспринимались им как  испытания, посланные свыше, которые распределяются неравными долями, и ему достался огромный кусок от горького пирога. Он с ними давно смирился, научился  не вспоминать, а тут – на тебе!
  Подозвав официанта, Захар расплатился и вышел на улицу.
  И вдруг ему показалось, что он понял причину нахлынувших мрачных мыслей – одиночество. Он был один. Всю жизнь один. Один даже тогда, когда рядом кто-то был. Вот и сейчас вокруг столпотворение, загорелые, разгоряченные солнцем люди, беспечный смех, запахи моря, перегретой гальки и шашлыков, юноши с гитарами и девушки, поющие под караоке. Тесно, толкаются. А он один во всем мире. Он всегда один. Только раньше одиночество его не тяготило, а сегодня почему-то стало тоскливо.
  Захар вернулся домой затемно.
  Времени на обратный путь понадобилось меньше, чем когда он шел в кафе, несмотря на то, что путь назад лежал в гору, Но, может быть, ему это только показалось.
  Он собирался лечь спать, но пришла Наташа. Она всегда приходила, когда ей вздумается.
  Привычно смахнула тряпкой пыль со стола и подоконника, села на шаткий стул покурить. Сигарета долго не зажигалась и она начала нервничать, но сдерживалась изо всех сил, стараясь не проявлять раздражение. Наконец, сигарета вспыхнула, и потянуло ментоловым дымком.
  И снова Захар с удивлением заметил, что смотрит на неё другими глазами.
  Прежде он не видел в ней женщину, а только больного человека и возможную помощницу. А сегодня вдруг обнаружил у неё наличие талии и приятную округлость бедер. Захотелось, чтобы она приласкала его, хотя бы погладила по плечу, и он сел рядом, коснулся своей ногой её ноги.
  Наташина рука  в тихой, пахнувшей  её сладковатыми духами и сигаретным дымом, темноте, протянулась к нему. Захар напрягся. Но она лишь дружески похлопала его по руке.
  Наверное, она почувствовала его настроение и пересела к окну, спросила необычно тихим, без напряжения голосом:
- Ты любил когда-нибудь? Так, чтобы до смерти, до сумасшествия, до полной потери контроля над собой?
  Вопрос застал Захара врасплох. Он вспомнил свою первую любовь и удивился тому, что ему не потребовалось напрягаться, чтобы в памяти всплыло её лицо. И это - спустя более шестидесяти лет!
  Он ответил утвердительно.
  -А вы любили друг друга так, чтобы до отключки, до черных точек в глазах?   Так, что хватит, спасибо, больше не могу?
- Нет, что ты, мы были детьми. Подростками.
- Значит, ты не любил. – Наташа шумно вздохнула, - раз не любил, значит, не поймет её. – А знаешь, человек, которого много критиковали в детстве, не умеет себя правильно оценивать. Либо недооценивает, либо наоборот. Мной родители  всегда были недовольны. Им не нравилось, как я учусь. У меня иногда были «четверки», а им нужно было только - «пять».  Им не нравилась моя внешность, и я усиленно занималась спортом. Мною все восхищались и только родители говорили :  «Недостаточно хорошо. Ты можешь сделать это лучше». Как сказал мне психиатр, я не научилась себя любить. Все говорят, что эгоизм  - это плохо. А оказывается, хоть немного, но нужно быть эгоистом.
  После мединститута я работала в травматологии, там и встретила свою первую и единственную любовь. Он сломал ногу, а я лечила его. Он работал в горкоме партии. Была в нём какая-то сила, способность притягивать к себе людей. Тогда не было в ходу слово «харизма». Он, словно, возвышался над всеми, никто не смел ему перечить, и, тем более, отказать в просьбе. И я не могла. Отдалась ему по первому же намёку. В ординаторской, на клеёнчатой, холодной кушетке. Я тогда умерла от счастья. Вернее, умерла прежняя я, со всеми своими комплексами. Глаза светились. Ни от кого не укрылась моя любовь. Да я и не скрывала. Знала, что  женат, но мне было все равно. Ни о чем не думала. Хотелось счастья, любви и чтобы он всегда был рядом. Стоило только подумать о нём, как тут же в трусиках становилось мокро, и я теряла самообладание. Он меня раскусил. И решил использовать мою страсть. Водил на встречи с нужными людьми, в разные баньки, потом уговаривал ложиться с ними в постель. И я шла на это ради него. Я понимала, что болото засасывает, но не было сил, чтобы выбраться из этой тины. Ни сил, ни желания. Всё-всё за капельку счастья с ним!
  Его перевели в Москву, и  я помчалась следом. Пришла к нему домой, он меня выгнал. Я стучала в дверь, звонила, и он вызвал милицию. Меня посадили на пятнадцать суток. Не  хочу рассказывать, что мне пришлось там пережить. Но с тех пор я утратила способность любить. Мужиков ненавижу. А они липнут ко мне, как мухи на мёд. – Наташа хрипло рассмеялась. - А-а,  теперь уже не липнут. А раньше я с ними со всеми спала. Никому не отказывала! Назло ему. Казалось, что этим мщу ему. А потом вдруг поняла, что жизнь прошла зря, а я и не заметила. Потратила её на глупую безответную страсть. Ни один мужик этого не стоит. Но время-то упущено. Тю-тю! Ребенка не родила, а климакс тут как тут. Явился сразу, как я осознала свои ошибки. Чтобы ничего не успела исправить. Роди я ребёнка, всё было бы по-другому. Не было бы ощущения, что зря жила. Зря жила! Как это страшно осознавать! И что впереди? Одинокая старость. И  так мне страшно стало однажды от этих мыслей, оттого, что с этим придется жить до конца дней, что это сильнее меня и я уже ничего не смогу исправить, что упущено то время, когда  от меня многое зависело в моей собственной судьбе, и я поняла, что не справлюсь… А потом провал в сознании, и – блаженство. Никаких мыслей, ничего в голове – чистый лист бумаги. Ты знаешь, очень удобно. Но постепенно начинаешь понимать, что ты в психушке, что не волен в своей судьбе и не можешь уйти из неё, когда тебе хочется. И тогда появляется  цель – выйти как можно скорее. И я превращаюсь в пай- девочку. Мне ведь не трудно, я помню, какой меня любили родители. И тогда меня выписывают.-   Наташа хихикнула.  - И ты знаешь, я о нем теперь без боли вспоминаю. Вот только Жириновского стала бояться. Когда он по телевизору выступает, мне кажется, что только на меня смотрит,  ко мне обращается:   «Сегодня, Наташка , надеру я тебе задницу за неправедно прожитую жизнь и поставлю в угол на колени».
  Почему-то вместо сочувствия Наташин рассказ вызвал у Захара странное напряжение внутри. Настолько странное и давно забытое, что он не сразу понял, что это – желание обладать женщиной. Совсем неуместное и даже гнусное, тем более, что никогда у него не будет  возможности его осуществить, которое будет  мучить его плоть и душу.
  Он глухо произнёс:
- Уходи!
- Ты меня гонишь? - визгливо спросила  Наташа и всхлипнула.  - Ну да, со мной только так и можно обращаться. Все меня предают!
  Странное напряжение и дурацкие мысли исчезли сразу, как только Захар увидел её слёзы. Он сказал как можно ласковее:
- Извини, дочка. Я сам не знаю, что на меня нашло. Должно быть, устал от жары.
- А я тут разоткровенничалась!
- Прости, Наташа. – Захар подошёл к ней и погладил по голове, как маленькую девочку.
  Но Наташа  расплакалась и выбежала, громко хлопнув дверью.
  Подняв оброненный ею спичечный коробок, Захар зажег спичку. Горбатые тени поползли по стенам и казались ему живыми.
  Сгоревшая спичка обожгла Захару пальцы, он щелчком отбросил её в угол.
  В комнате, по-прежнему, витал аромат  Наташиных духов, и Захар открыл настежь дверь.




                *         *           *
 


  Сон не шел. Бессонница была привычной, Захар давно с ней смирился, привык к тому, что ночью жить труднее и тревожнее, чем днем. Лежишь, лежишь, а не спится, и в голову лезут исключительно дурные мысли и от них удаётся избавиться только с рассветом.
  Обычно в такие бессонные часы он думал о завтрашнем дне, что сделает с утра, что попозже, но сегодня ему вспоминались отроческие годы. 
   Психологи изучают состояние человека, которое заставляет его совершать бессмысленные поступки, что движет им в этот момент – искушение сделать то, что запрещено или своё, особое, понимание истины? Захар психологию не изучал и для него так и осталось загадкой, почему он тогда натворил столько глупостей.
  Дух противоречия начал разъедать душу Захара лет в тринадцать.
  Почему он должен ходить строем, в колонне по четыре, носить галстук и не иметь своего мнения? Но если свое, отличное от других мнение,  все же,  имелось, нужно было молчать и не сметь высказывать его вслух. Но Захар не хотел держать язык за зубами, и няня прижимала руки к груди, и шептала, чтобы не смел, чтобы молчал, если не хочет неприятностей на свою и её голову.
  Она уже была сильно больна, из комнаты почти не выходила. Они жили на деньги, вырученные от продажи кукол и каждый раз, когда Захар раскладывал перед ней купюры, шептала:
- Вот и молодец, мальчик. Вот и молодец. Шей своих кукол, голодным не будешь, и молчи. Главное, молчи. Ведь никто за язык не тянет.
- Да что я такого говорю?
- Много говоришь ненужного и опасного. Не знаю, как тебе объяснить. Не грамотная я. Да только чувствую, как опасно жить. То ли хвалить всех подряд? Нет, хвалить тоже опасно. Вдруг не того похвалишь. Лучше молчать.
  Захар заверял её, что никогда ничего лишнего не скажет, что спорить ни с кем не будет и в тот момент искренне верил, что так и будет.
  Но в середине января, сразу после новогодних каникул, он покинул классное собрание на котором разбирали, ставили на вид и грозились исключить из школы, и из пионеров его друга – Бориса Григорьева, написавшего заметку в стенгазету и при этом ни разу не сославшегося на тезисы Сталина, не упомянувшего его имя.
  Захар обвёл взглядом одноклассников. При чём тут Сталин?  В заметке речь шла о том, как замечательно школьники провели каникулы, сколько ёлок посетили и какие подарки приготовили для малышей. Все отводили глаза.
  Он тянул руку, чтобы выступить в защиту, но председатель собрания – командир отряда Славка Мельников хмуро поглядывал на Захара и слова ему не давал.
  И тогда он встал и пошел к выходу.
  В классе царило гробовое молчание. Захар знал, что ему это не простят, что последствия будут самыми печальными, но огорчало только то, что это расстроит няню.
  Бориса в школе оставили, а его исключили. Из школы и из пионеров. 
   Он пошел учеником на цемзавод  и очень надеялся, что няня ничего не узнает. Но, однажды, придя из школы, увидел, что она беззвучно плачет. Он взял её за руку:
-Прости.
  Она кивнула, но из глаз продолжали течь слёзы. Они сидели так час или два. Потом няня его перекрестила и жестом дала понять, чтобы он шел заниматься своими делами.
  Няне становилось все хуже, врачи разводили руками, и Захар понимал, что дни её сочтены.
  По вечерам он закрывался в чулане и горько плакал.


  Няня умерла весной. В то время, когда цвела сирень, а к Захару пришла первая любовь. Сразу после похорон он поспешил туда, где мог увидеть Веронику, а потом всю жизнь казнил себя за то, что мало горевал после няниной смерти.
  Он называл её Вера,  Верка-пионерка. Но это для рифмы. Из пионерского возраста она давно выросла и была старше Захара на четыре года, училась на бухгалтерских курсах, но выглядела совсем девчонкой. Маленькая, худенькая – сорок килограммов в тяжелом драповом пальто и ботинках, смешливая Верка смотрела на мир широко открытыми черными глазами и искренне верила, что в США  до сих пор линчуют негров, а в СССР – самая лучшая жизнь на планете. Она была полной противоположностью высокому, иронично настроенному ко всему окружающему, Захару, но смогла поселиться в его душе. Ему тогда казалось, что навсегда.
  Борису она тоже нравилась, отчего в их дружбе наметился раскол. А Верка, осознав свою вселенскую неотразимость, отчаянно кокетничала с обоими, ни одному из них не отдавая предпочтения.
  После работы Захар мастерил куклу. Она получилась похожей на Веру.
  Подарок девушке очень понравился, и она согласилась провести ближайший выходной с Захаром на море.
  Он тогда узнал, что помимо прочих достоинств, - кудрявых черных волос, гладкой ,персиковой кожи и жемчужных зубов, Верка является  обладательницей маленьких  ступней с ровными, один к одному, пальчиками  и розовых пяточек. Он и не подозревал, что женская ступня может быть так привлекательна. Положив ладонь на валун, попросил:
- Поставь ногу, Вера.
  Ступня оказалась меньше его ладони, и этот факт поднял в Захаре неведомую до сих пор волну, внутри у него всё затрепетало, он почувствовал, что его обдало жаром, хотя, жарче уже было некуда. Солнце стояло в зените.
  Верка пошевелила пальчиками:
- Ну, что дальше?
  Он не знал, что дальше. Ему просто хотелось поцеловать. Сначала лодыжку, потом каждый пальчик, ноготог, но вместо этого он закричал:
- Беги!
     Верка взвизгнула, отпрыгнула в сторону, бросила на Захара насмешливый  взгляд и нырнула в набежавшую волну.
  А он остался на берегу, смотрел издалека на мелькавшие розовые пяточки, на взлетавшие над водой маленькие кисти рук и  что-то подсказывало ему, что лучше ему сейчас к ней не приближаться.
  Сколько  раз потом он жалел, что не поцеловал, не обнял, не уступил своему неистовому желанию…
  После того морского купания Верка смотрела на Захара насмешливо-игриво, на его предложения прогуляться отвечала вежливым отказом. Склонив набок голову, смотрела куда-то в сторону и отвечала нараспев:
- Ну, ты, малыш! У меня нет времени, а ты подрасти.
  И уходила.
  Все чаще Захар видел её с Борисом, злился на друга, но понимал, что выбор, всё-таки, за Веркой и старался, как можно реже попадаться парочке на глаза.



  Жил Борис за высоким забором на территории базы морских пограничников в длинном белом бараке со своим отцом, служившим замполитом.
  Поднимали солдат в шесть утра, а с ними и Борьку.
  Сначала не плацу раздавались звуки горна, потом отец дико вопил:
- А ну, орел, подымайсь! Живей! Живей! – и срывал с Бориса тонкое суконное одеяло.
  Борис вскакивал и бежал умываться.
  Почти ежевечерне отец Бориса напивался. Его нормой была бутылка, но иногда он выпивал и больше. Сидя на их крохотной, неуютной, не знавшей женской руки,  кухоньке,  отец плакал, и до полуночи не давал Борису спать. Все рассказывал о своей горячо любимой жене - Борькиной  матери, умершей рано, совсем молодой, от брюшного тифа.
- Соня, Сонюшка, твоя мама. А красавица какая была! Идем мы с ней по улице, и все оглядываются. Да и я недурён собой был, не то, что сейчас. А какая перспектива была! Погоны носил, а не эти лычки. Уже бы генералом был в царской армии, но этот переворот в семнадцатом году, который я теперь должен называть революцией, всю жизнь мне сломал. - Спохватившись, он зажимал рот рукой и грозил сыну длинным худым пальцем, давая понять, что об их разговоре никто не должен знать.
  Но Борис посвящал в них Захара, знал, что ему можно доверять. Захар молча  выслушивал, никак не комментировал, но в душе оставался неприятный осадок, словно он в очередной раз оказался в своем длинном коридоре, когда забирали отца, и горько плакала мать.
  Сейчас, когда весы Веркиного расположения качнулись в сторону Бориса, между ними исчезли доверительные отношения. Они здоровались при встречах, крепко, по мужски, пожимали друг другу руки, изо всех сил демонстрируя, что женщина ни в коем случае не может являться предметом раздора между ними. Но, если была возможность избежать встречи, оба это делали.
  Страдая от неразделенной любви, Захар смотрел на Верку издалека и мучился. Она, конечно, догадывалась о его чувствах, но делала вид, что не замечает его взглядов.


  Захар научился курить.
  Случайно встретив Бориса, предложил ему папиросу. Они стояли напротив друг друга, оба высокие, нескладные, пускали вверх дым и говорили о пустяках.
  - Приходи вечером в субботу в нашу  нычку, – вдруг предложил Борис.
  Было у них в лесу потаенное  место, где они оборудовали шалаш и прежде часто там бывали. Играли в карты, жарили на костре сало  и хле6, и даже ночевали   в душные летние ночи.
  Захар кивнул:
- Ладно. Приду.


  Что-то задержало его, он не успел к назначенному времени и шел, в темноте, не уверенный, что Борис ждет его.
  Синий свет луны хорошо освещал тропу.
  Подходя к шалашу, Захар услышал странные звуки и затаился. Вскоре понял, что из шалаша доносятся стоны. Потом они стихли, послышалась возня, тихий Веркин смех и голос Бориса. В проеме появилась маленькая ступня, потом  нога   поднялась кверху и застыла на фоне луны. Эту ножку Захар узнал бы из тысячи.
  Он не помнил, как вернулся в город, как бродил по набережной, помнил только боль, которая все не утихала. Постепенно она стала менее острой, но не исчезла совсем. Она не была вызвана обидой. Это была боль разочарования. Он понимал, что с этим нужно смириться, как понимал и то, что сделать ему это будет нелегко.
  На следующий день Захар поджидал Бориса у ворот базы.
  Заметив вдалеке его долговязую фигуру, пошел навстречу.
  Борис протянул ему руку.
- Вы поженитесь? - Захар сунул руки в карманы брюк.
- Ты о чем? - Борис опустил руку.
- О тебе и о Вере.
- Ты чё? Рехнулся? С чего бы?
- Я все знаю. Я приходил в нычку, только позже.
  Борис усмехнулся:
- Подглядывал?
- Нет. Ушел сразу, как только понял, что там происходит.
- Ну и что?
- Так вы поженитесь?
- Она же еврейка.
- А если бы не еврейка?
- Все равно нет. Старуха .- Усмехнулся Борис.
- Тогда зачем? Зачем?
- Ты чё, вчера вылупился? Все этим занимаются.
  Захар развернулся и пошел прочь. Все. Ну да, все. Но Верка не «все». С ней так нельзя.
- Она сама захотела. – Донесся крик Бориса.



- Ты хорошо работаешь,  - поощрял Захара парень из бригады.
  В тот день была получка, и Захар впервые согласился выпить.
  Сначала спиртом обожгло горло, на глазах выступили слезы. Со вторым  стаканом было легче. Третий он выпил как воду. Долго сидел, не понимая, о чем говорят вокруг, потом поднял голову, втянул ноздрями  горячий воздух. В тяжелых испарениях  померещилось бесконечное синее море, полуденный зной и улыбка Верки. Он на мгновение ослеп и оглох, в ушах зазвенело, мышцы обмякли. Он стоял у стены, сжав кулаки, изо всех сил стараясь не упасть. Ему удалось удержать равновесие, и он сделал  несколько шагов.
  Захар не помнил, как оказался у забора, за которым находился барак Бориса. В руках  у него были два самопала, заботливо подсунутые кем-то из бригады.
  На заброшенном пустыре должна была состояться дуэль.
  В какой-то момент он обнаружил, что напротив него, примерно в двадцати шагах, стоит Борис и держит в руке оружие.
  Хмель неожиданно прошёл, Захара трясло в ознобе. Он уже не хотел драться, тем более, стрелять в Бориса, но оскорбительные выкрики о трусости заставили его поднять самопал на уровень груди. Руки тряслись, он увидел, что Борис целится в него, и нажал на курок.
  Теперь Захару не было холодно.
  Он лежал на земле, смотрел в небо и был уверен, что попал. Он убил человека. И сейчас всё, весь мир должен исчезнуть навсегда.
  Кто-то яростно его тормошил.
- Сукин сын! Ты убил его! Ты чё? Слышь, дурак, бежать тебе надо.
 

  Захар пришел в себя, когда сидел на корточках в углу пустого, продуваемого со всех сторон, товарного вагона.
  Он помнил всё, что произошло, только не мог понять, зачем он это сделал.
  Вступился за честь Верки?  Но она сама выбрала не его и сама этого хотела. Отомстил за то, что выбрала другого?  Но человеческая жизнь – слишком большая плата за женский каприз.
  А  теперь пустился в бега. Преступник, убийца, разыскиваемый милицией. Он перебирался где пешком, где на попутках, из города в город, ехал без всякой цели, не спрашивая куда привезут, старался не думать о том , что его ждет завтра и даже в следующую минуту. День прожил и, слава Богу, лишь бы не арестовали.
  Он понимал, что вечно так продолжаться не может, что однажды его схватят и посадят, и чем дольше он будет бегать, тем хуже для него. Но всякий раз, когда он так думал, вспоминались тонкие губы и глаза человека, арестовавшего отца, и он решил, что будет бежать и бежать, сколько хватит сил.
  Месяца через два страх перед возможным арестом притупился. А вскоре и совсем исчез. На смену ему пришло желание быть судимым и искупить свой грех.
  Однажды, в каком-то грязном городке в Подмосковье Захар пришел в отделение милиции, написал заявление, отсидел две недели в камере, откуда его затем выпустили, сказав, что Григорьев Борис жив, огнестрельных ранений не имел, а вот если он, Захар, будет мешать работать и вводить следственный отдел в заблуждение, его посадят за хулиганство.
  Сначала он ничего не понял, а когда смысл сказанного дошел, захотелось немедленно убраться из этого грязного городка с огромными лужами на дорогах и вернуться домой, на юг, туда, где солнце, море и горы.
  Захар огляделся.
  Нужно было заработать денег на обратную дорогу.
  Он вспомнил, что у вокзала есть ресторанчик, отыскал его  и попросил у официанта разрешения поиграть на пианино…
  Сев на вращающийся табурет, Захар пробежал пальцами по клавишам. За долгое время, что он работал на заводе, а потом блуждал по стране, руки ничего не забыли. Они привычно бегали по черно-белым клавишам и от знакомых мелодий на глаза навернулись слезы.
  Кто-то положил руку ему на плечо.
- Хорошо играешь. Нам нужен пианист. Шесть раз в неделю, по вечерам. Много платить не буду, но на хлеб с колбасой хватит.
  Захар повернул голову, перед ним стоял невысокий широкоплечий мужчина в хорошо сшитом костюме и волнистыми седыми волосами до плеч. Его глаза смотрели тепло и немного печально.
  Захар согласно кивнул. Предательская  слеза скатилась по его грязной щеке, оставляя светлую полосу.
- А ты чего ревешь, как девка на выданье? Наверное, сильно изболелась душа? Это хорошо. Хорошо, когда душа болит. Многие утрачивают такую способность. А раз болит, значит, ты – неплохой человек. Главное, чтобы это не были слёзы жалости к себе. Запомни, друг мой, себя жалеют только ничтожества, и избавься от этой привычки, если таковая имеется.- Мужчина похлопал Захара по плечу. – Как тебя зовут?
- Захар. Захар Ракитин.
- А меня Александр Александрович. Здесь меня все зовут Сан Саныч. Так удобнее.
  Он сел рядом на шаткий стул, протянул Захару папиросу:
- Куришь?
- Да, немного.
- Угощайся. Дурная привычка, но я сам не могу от неё избавиться.
  Обычно немногословный, Захар разоткровенничался и рассказал Сан Санычу о родителях, о няне, о Верке и о дуэли.
  Сан Саныч, слушая, вздыхал и сокрушенно качал головой, но когда Захар начал рассказывать о дуэли, громко рассмеялся. И Захар впервые посмотрел на произошедшее  без привычного драматизма и понял, что оказался в дурацкой,  и даже смешной, ситуации. И на душе сразу стало легко и тяжелый груз вины, камнем висевший на душе, наконец, свалился.
  Сан Саныч похлопал его плечу:
  - Я дам тебе денег на баню и кое-какую одежду, потом отдашь.               
               
               

                3 глава.


 Захар проснулся оттого, что солнечный луч упал на лицо, открыл и снова закрыл глаза, ослепленный ярким светом. Он с детства любил просыпаться, когда его будил солнечный луч, и всегда кровать ставил так, чтобы первые утренние лучи падали на лицо. Тогда сразу было ясно, что на улице хорошая погода, и, почему-то, казалось, что и день должен выдаться удачным. Жизнь не раз опровергала эту, придуманную Захаром, истину, но ему нравилось в неё верить.
  Плеснув в лицо тёплой водой из пластмассового тазика, и вытерев его, вышел на улицу.
  Было не так жарко, как в полдень. Солнце едва взошло над горой, и воздух ещё не прогрелся. Дышалось легко. И всё радовало глаз: и оранжевый диск солнца, и горы, покрытые густым лесом, и синева моря вдали, переходящая в голубизну неба. Захар вскинул руки и потянулся. Хорошо!
  Съев вареное яйцо с горбушкой хлеба, Захар сел за работу.
  Сегодня перевернулась вторая страница тетради. Он снова сделал попытку полистать её дальше, но ему не удалось, и это уже не удивляло и не раздражало его.
  Разложив на столе шелковую ткань розовато-бежевого оттенка, большими портновскими ножницами раскроил правую руку от кисти до плеча, прострочил на машинке, подготовил поролон…
  День пролетел быстро.
  И снова, как и вчера, после окончания работы, Захар чувствовал себя легко, исчезла, ставшая привычной, боль в коленях и он не стал раздумывать – идти ему или не идти сегодня в кафе. Конечно, идти.
  В зеркале мелькнуло его лицо. В нем была какая-то странность. Захар присмотрелся. Как будто меньше стало  морщин. Но решил, что ему показалось – просто удачно падает предзакатный свет.
               
               
    Он сидел в ресторанчике, удобно устроившись в кресле, посматривал на легкий, морской бриз, на окружающих, на незамысловатый интерьер в восточном стиле и ему всё нравилось. Нравилось море, закатное солнце,  отбрасывающее блестящую дорожку на воде, нравились стройные загорелые ножки девушек, танцующих у эстрады, и даже их оголенные пупки с серьгами. Но больше всех – молодой человек в поношенных спортивных штанах, периодически взбиравшийся на эстраду и под неодобрительные выкрики из зала, исполнявший песни собственного сочинения.
  Захар и сам не любил подобную самодеятельность, но в парне была какая-то искра, а тембр голоса приятен слуху. В нем угадывался таёжник, возможно, он был лесником, или геологом, или работал на золотом прииске. Одним словом, из тех, кто подолгу живёт вдали от цивилизации, зарабатывает большие деньги, а выехав на «большую»  землю, спускает без сожаления всё до копейки, ничего и никогда не оставляет на «черный» день, потому что не верит в его возможность, и никогда ни о чем не жалеет.
  Но постепенно в душу Захара стало закрадываться какое-то смутное недовольство.
  Оно росло и заполняло собой всё, чем он только что наслаждался.
  Ему уже не нравились музыканты – граждане армянской национальности, не по вкусу стало пиво, официантка, несмотря на улыбчивость, казалась нерасторопной. Рассудок вдруг перестал замечать оттенки, нюансы окружающей действительности, всё виделось в  одном  цвете  -  черном.
  К столику подошел белобрысый мужчина с тяжелым, красным, то ли от выпитого  вина, то ли от солнца, лицом, спросил разрешения присесть, и , не дожидаясь ответа, опустился на стул, поёрзал задом, усаживаясь поудобнее, заговорил громко, перекрикивая басом  музыку:
- Сколько их развелось, черномазых! Все прут и прут сюда.
  Захар обвел взглядом зал. И правда, много кавказцев. Он никогда не обращал внимания на национальность  тех, с кем общался. Лишь бы человек был хороший.
  Толстомордый, навалившись грудью на столик, продолжал:
- У нас на Кубани есть станицы,  где  в классе  только один русский ребенок.  - Он говорил с напором, не сомневаясь, что Захар полностью разделяет его недовольство.
  Захар подумал: « А кто мешает русским женщинам  рожать?»
- Ты посмотри, дед, рынки, лучшие торговые точки в городе в руках  армян. Они уже в налоговой и в нотариальной конторе сидят. Скоро нас затопчут, и будем мы малым, вымирающим народом.
  Ещё пару дней назад Захар попытался бы объяснить мужику, что не всё так просто и однозначно и люди, пусть и другой национальности такие же граждане России, и если у кого-то проблемы, не обязательно думать, что в них виноваты выходцы с Кавказа. Можно было бы сказать, что нужна такая экономическая политика руководства страны, чтобы детей хотелось рожать и, чтобы это не было так накладно как сейчас. Но тут же опроверг сам себя – в войну и после войны, когда жили куда тяжелее, чем сейчас, рожали больше. Ну да, аборты были запрещены, но когда это останавливало женщину, если она хотела избавиться от ребенка? Но сейчас Захару было безразлично, что думает мужик. Спорить не хотелось.
  Тот склонился над столом, выдохнул Захару в лицо винным перегаром:
- Дали бы автомат, отстреливал бы их, глазом  не моргнул.
  Заметив пробегавшего мимо чернявого подростка, здоровяк подозвал его.
  Тот послушался, встал у столика, вежливо склонив голову:
- Как зовут?
- Ашот.
- Ашо-о-от! Ну и имечко! – толстяк сплюнул мальчишке под ноги. – Давай, беги к своему папочке.
  Подросток покраснел, послушно отошел и направился к музыкантам. Вскоре Захар заметил, что они внимательно наблюдают за их столиком.
  Толстомордый продолжал говорить:
- Вот скажи, мужик, чё мы с Чечнёй возимся? Боимся горлопанов, которые кричат – руки прочь от Чечни? А чеченцы – народ сложный. Есть у них одна особенность, дед, между собой – они порядочные люди, а с иноверцами могут всё, что угодно сделать. Почему Сталин смог с ними в двадцать четыре часа расправиться? Потому что они поняли, что он их раскусил. И уступили.
« -Не жил толстяк при Сталине. – подумал Захар.- Что он знает о том времени?»  Но снова промолчал.
  Раздражение всё усиливалось и против непрошеного собеседника, и против музыкантов. Что-то черное и смутное росло в нем как снежный ком, и готово было вырваться наружу в любую минуту.
  Закрыв глаза, Захар сделал глубокий вздох и, сжав кулаки так, что на руках вздулись вены, вышел на улицу.


Он шел не спеша.
 Освещенная улица закончилась, осталось преодолеть горную  тропинку, ведущую через густые заросли к его лачуге. Теперь этот, казавшийся прежде непосильным переход, давался почти без напряжения, и его преодоление приносило удовлетворение.
  Захар не слышал шагов сзади, но кожей почувствовал какое-то движение.
  Он продолжал идти, не оборачиваясь, и глядя прямо перед собой. Почему-то мелькнула мысль – не побежать ли? Но побежать, значит выдать свой страх. Страх перед чем? Перед смертью? Неужели она так упорно наступает на пятки?  Но ещё вчера он её не боялся. Но это было вчера. Сейчас, в эту секунду, он внезапно понял, что жизнь стала ему дорога, и расставаться с ней не хотелось.
  Чутьё подсказывало, что это – музыканты из ресторана. Сейчас навалятся всем кагалом.
- Эй, а ну стой! – голос резанул, словно ножом, у самого уха.
- Стой! Повернись, папаша!
  Захар остановился, напрягся в ожидании удара.
- Я сказал, повернись. – Голос очень низкий, в нём чувствовалась ярость и презрение.

  И, в тот самый момент, когда Захар повернулся лицом к опасности и увидел блеснувшее в свете луны лезвие, внутри у него что-то взорвалось, а затем вырвалось наружу потоком неудержимой энергии. Неукротимая ярость зверя, спасающего свою шкуру, захлестнула его, почти ослепила, голова начала гореть, в жилах закипела кровь. Сжав кулак, он замахнулся, чтобы сразить врага, и вся сила напряженных до предела мышц сосредоточилась в этом кулаке. Он услышал нечеловеческий рёв и не сразу понял, что он вырвался из его груди.
  Мужчина, стоявший напротив, выронил нож, прикрыл голову руками и побежал вниз. В глазах другого Захар увидел панику.
  Его сжатый кулак продолжал двигаться по инерции, но не достиг цели, Захар потерял равновесие и упал.
  Он не знал, долго ли лежал на прогретой за день земле. Пять минут или час… А может, всю ночь. Сначала он слышал удаляющиеся шаги, потом исчезло всё. Когда пришел в себя, его знобило, в пальцах неприятно покалывало.
  Он с трудом поднялся.
  Было темно – тучи закрыли луну. Мелькнула, ставшая привычной за последние дни, мысль, что, возможно, скоро пойдет дождь.
  Он побрёл почти на ощупь и путь ему показался длинным и трудным.
  Добравшись до лачуги, не раздеваясь, упал на кровать.
  Сон навалился мгновенно.


                *            *             *



  Снова снилось ему прошлое, события шестидесятилетней давности.
  В том Подмосковном городке началась новая жизнь Захара, которая со временем стала ему нравиться, и он не спешил возвращаться домой, в Новороссийск, хотя  с удовольствием мечтал, как вернётся туда, с кругленькой суммой, и будет наслаждаться солнцем, морем, и Верка сама придет к нему.
  Ресторан «Маяк» располагался в длинном сером и снаружи неприглядном здании неподалёку от вокзала, был широко известен в узких кругах шулеров Подмосковья и Москвы, которых Захар вскоре научился отличать от пассажиров, забегающих  перекусить.
  Сидя на эстраде за пианино, Захар с интересом наблюдал за залом.
  Ярко освещенный зал, с выкрашенными в желтый цвет стенами, с большими люстрами под высоким потолком, и огромными фикусами в кадках по углам и  в центре, он казался чем-то инородным среди серой и грязной, окружающей его, действительности. Когда входишь в него с улицы словно попадаешь в другой мир.
  Вечером большой зал постепенно наполнялся табачным дымом, людской разноголосицей, переходящей, порой, в брань, звоном посуды и звуками музыки.
  Ближе к полуночи, когда на вокзале скапливалось несколько поездов, зал заполняли аферисты всех мастей.
  Все они имели клички и, что особенно удивляло Захара, все они настолько точно отражали данное каждому из них меткое  прозвище, будто не его подбирали под них, а они сами изо всех сил старались быть похожими на типаж и работали на ещё более полное воплощение образа.
  Были здесь Мочалка, Гнида, Папаша, Муфлон, Удавленник и прочие. Но самыми колоритными фигурами Захару казались двое из них, по внешнему виду и по поведению – полная противоположность   друг другу – Гоги и Вовка-Морковка.
  Первый – симпатичный грузин с горячей кровью, давно забывший свои горы. Его импозантная внешность, обязательно белоснежная рубашка под хорошо сшитым пиджаком, большие черные глаза, смотревшие на собеседника с какой-то детской наивностью, заставлял всех проникаться доверием к Гоги.  А  его умение красиво, без эмоций, виртуозно обыгрывать заезжих любителей карточных игр вызывало восхищение у менее удачливых шулеров. И ему единственному из своры шулеров позволялось носить собственное имя. Хотя, кто знает, его ли это настоящее имя?   Гоги, словно гипнозом, подчинял себе  всякого, кто имел неосторожность сесть с ним за один стол, а затем цепко и методично обсасывал жертву, раздевая её догола, и то, что называется честью, совестью и душой, ни разу не дрогнуло в нём, не завопило. Захар подозревал, что ввиду полного их отсутствия.
  Какова была роль в этой круговерти Вовки-Морковки, Захар долго не мог понять. В глазах молодого пройдохи сквозили наглость, задиристость и склочность.
Сколько Захар не приглядывался к нему, отыскивая хоть что-нибудь хорошее, ничего такого ему заметить не удалось и он пришел к выводу, что Вовка-Морковка состоит из одних пороков.
  Черная, видавшая виды курточка с одной пуговицей, сиротливо болтавшейся на толстой нитке, сидела на Вовке- Морковке мешком, на босых ногах красовались новенькие, отчаянно блестевшие в свете ресторанных ламп, калоши  поверх старых и, по всей видимости, почти развалившихся и удерживаемых именно благодаря этим калошам, ботинок, коротковатые штаны едва доходили до щиколоток. Тем не менее, он важничал, как павлин. Или доберман-пинчер. Доходили слухи, что Вовка-Морковка не имеет постоянного места жительства, часто меняет пристанище. Из своего убежища он выходил после того, как стемнеет, задворками пробирался к ресторану, возвращался назад затемно, и потому перед органами ни разу не засветился, его вроде как не существовало, иначе давно посадили бы за тунеядство. Некоторые шепотом поговаривали, что он секретный сотрудник  всем известной и  опасной организации, но в это никто не верил. Все понимали, что люди там работают толковые, в людях разбираются и вряд ли бы взяли на службу такого никчемного пройдоху.
  Захар долго  приглядывался к Вовке, пытаясь понять, чем промышляет, откуда берёт деньги на свой ужин, который он  неизменно, каждый вечер, заказывает себе перед закрытием ресторана, громко подзывает официанта и, во всё горло, оглашает названия  блюд. Наевшись, Вовка-Морковка громко отрыгивал, долго сидел, откинувшись на спинку стула, поглядывая вокруг из-под полуприкрытых век. Уходить ему совсем не хотелось и, каждый раз швейцару приходилось, чуть ли не силой выталкивать его на улицу. Если в этот момент рядом оказывались посетители или кто-нибудь из работников ресторана, ему обязательно поддавали пинка, и тот, под общий хохот, отбежав на безопасное расстояние, грозил пальцем и говорил одну и ту же фразу:
- Я вам всё припомню. Вы ещё узнаете меня!
  Вскоре Захару стало понятно, что главной задачей Вовки-Морковки было не дать соскочить «фраеру» после первого проигрыша. Он ходил между столиками, где велась игра, приглядывался, и, если считал, что шулеру нужна его помощь, разыгрывал простого посетителя, желающего выиграть и уже не раз выигрывавшего. Он пытался поставить деньги на кон, и это всегда срабатывало и, проигравший человек продолжал играть дальше, пока не проигрывал всё.
  Нельзя сказать, что у Вовки-Морковки были актёрские способности. Он не играл. Он был самим собой, навязчивым и липким, как пластырь. Служил сразу всем шулерам, даже если кто-то из них в нем не нуждался и имел своих помощников. Но Вовка-Морковка лез со своей услугой и после того, как игра заканчивалась, «фраер» оказывался разут и раздет, Вовка-Морковка начинал выклянчивать  определённую сумму, которая казалась ему справедливой. Шулеры его поколачивали, но, все же, отдавали небольшую сумму денег, значительно меньше той, которую  хотел получить Вовка-Морковка. Тот начинал всем жаловаться на несправедливость, за что снова бывал бит.
  Что особенно удивляло Захара, так это устойчивость Вовки-Морковки к побоям, его нежелание извлекать уроки и то, что он не хотел и не собирался ничего менять в своей жизни. Сытно поужинав, получив свою порцию пинков, он уходил куда-то отоспаться, а вечером вновь приходил в ресторан, и всё начиналось сначала.
  Была ещё одна заметная в ресторане фигура  -  Сонечка. Певица из их небольшого оркестра.
  Она была чем-то похожа на тех кукол, что мастерил Захар.
  Из подручных материалов Захар сделал маленькую, величиной с ладонь, куклу, одел её в русский сарафан и подарил Сонечке. Она долго рассматривала её и, смахнув стекавшую по щеке слезу, поблагодарила.
- Как хотелось бы вернуться в детство. Не правда ли, Захар?
  Захар не нашелся, что ответить. В совсем раннее, может быть... А потом…
  Он  помнил людей, стоявших в коридоре, и отца, и мать, и то, что он их тогда потерял…
   

Сонечка не то, чтобы пела, но умела издавать красивые звуки, и не в полный голос, а так, чуть слышно. Но это её умение, как выражался Сан Саныч, интеллигентно петь в их неинтеллигентном  второсортном ресторане, срывало «бис» и «браво».   
  В перерывах Захар и Сонечка беседовали.
  Захар узнал, что ей уже тридцать, и она пять раз была замужем.
- Мой первый муж раздражал меня тем, как ел. Нет, не ел. Он жрал. Второй ходил в туалет, не поднимая крышку унитаза. Третий был спокоен, как удав, не пробиваем ничем. Даже когда я пришла с любовником, учтиво спросил, что мы будем пить. Четвёртый – поэт. И этим всё сказано. Читал в парадном стихи соседям, а деньги на еду зарабатывала я. Пятый занимался любовью в носках.
   Захар смеялся над её рассказами о незадачливых мужьях, а про себя удивлялся тому, что она  всегда говорит  только о них, словно больше ничего и никогда в её жизни не происходило. Более того, он подозревал, что никаких мужей у неё не было, что они все выдуманы, чтобы было чем заполнить паузы между песнями и немного посмеяться. Но он видел грусть в её глазах, даже когда она улыбалась, и понимал, что всё не просто и в жизни Сонечки.
  Однажды к ней подошёл Вовка-Морковка.
  От него исходил тяжелый запах давно не мытого тела. Но Сонечка даже не поморщилась, одарила его своей самой приветливой улыбкой:
- Как дела?
- Как сажа бела.
  Вовка-Морковка наклонился к ней, задышал в самое лицо гнилыми зубами и перегаром.
  Эту вонь не смогла вытерпеть даже Сонечка. Она брезгливо отодвинулась.
- Да ладно! Не томи, кошка. Хочу тебя сегодня проводить. - Не спросил, а поставил её в известность о своём желании Вовка-Морковка.
- У меня есть провожатый.
- Эту сказку ты  расскажешь моему дедушке, если откопаешь его из могилы. – Собственная шутка Вовке понравилась, и он громко захохотал.
  Оборвав смех, снова наклонился к Сонечке:
- Так что не строй из себя недотрогу, кошка. А ты, лабух, -  обратился он к Захару, сидевшему неподалёку, - Сыграй что-нибудь  попроще, нашенское. Мы – народ простой. А ты жди меня, кошка, - обратился он снова к Сонечке.
- И не мечтай,  -  ответила она резко.
- « Молодец, Соня, - похвалил её про себя Захар. – Сказала, как отрезала. Так и надо. Теперь он от неё отцепится.»
  Но Вовка-Морковка опустил руку ей на грудь и сильно сдавил. Сонечка вскрикнула.
  Захар почувствовал, как напряглись его мышцы, что-то сдавило грудную клетку. Он подошел к Вовке-Морковке, толкнул его в бок:
- Давай, выйдем.
- Ты что, молокосос? Ты куда прешь? - по-бабьи взвизгнул тот.
  Захара он всерьёз не воспринимал, поскольку  считал, что тот  стоит  на иерархической  ресторанной лестнице гораздо ниже, чем он, Вовка-Морковка.
- Ты что, ссыкун, по соплям захотел? Я тебя в два счета по стенке размажу. Сейчас мои кореша подойдут, и мы тебя заживо закопаем.
- Знаю я твоих корешей. Иди за мной.
  Галстук  у Вовки-Морковки был  неопределенного цвета  и скручен в трубочку. Не галстук, а удавка. Захар схватил за него и потащил парня  к служебному выходу.
  Стукнула за спиной дверь, они почти скатились со ступенек, завернули за угол сарая.
  Было темно и ветрено.
  В кромешной темноте выли и грызлись между собой голодные псы на помойке.
  Оттолкнув Вовку от себя, Захар крикнул:
- Ну, давай, урод! С женщиной ты был смелым!
  Он ожидал, что Вовка-Морковка тут же налетит на него, но тот начал оглядываться по сторонам, потом принялся заворачивать рукава своей грязной куртки, приговаривая:
- Ну, давай, лабух, давай. Ща я тебе пальцы пообломаю, нечем будет на пианине играть, и не на что хрен наматывать.
  Вовка- Морковка долго возился со своими рукавами, истерично покрикивал, а сам отходил всё дальше от Захара, демонстрируя трусость - ещё одну грань своей подлой душонки. Когда решил, что отошел на безопасное расстояние, крикнул:
- Придет мое время, я тебе устрою райскую жизнь, лабух!
  Захар в два прыжка настиг его и, что было сил, ударил в лицо.
  Вовка-Морковка упал и лежал, не шевелясь. Захар даже подумал, что он потерял сознание, но потом понял, что он притворился. Так жуки подворачивают под себя лапки и делают вид, что мертвы. Полежу, а когда уйдут, поднимусь.
  Лицо Вовки-Морковки залило кровью, но Захар не почувствовал жалости.
  Прежде , чем завернуть за угол, Захар оглянулся. Вовка-Морковка сидел и тер лицо галстукам.
  Захар вернулся в ресторан, но Сонечку не застал.


  Она подсела к нему в перерыве на следующий вечер:
  -Зря ты меня защищал.
- А что, не надо было? Ну, извини. – Захар не удивился. Он уже по собственному опыту знал, что женщинам не всегда нужно, чтобы их защищали. Но он всё равно не жалел, что врезал негодяю.
- Надо. Спасибо большое. Только, понимаешь, этот Вовка… Урод проклятый. Моральный урод…
- Неужели он был одним  из твоих мужей? - улыбнулся Захар.
- Так низко я ещё не пала.  - Сонечка тяжело вздохнула. Помолчала.  - Я теперь буду за тебя бояться.
- Он меня не тронет.
- На драку не вызовет, конечно. Тут он -  слабак. Но он не так безобиден, как кажется на первый взгляд.
- Он – недоумок. Подлый, трусливый недоумок.
- Подлый, это верно. Недоумок – не совсем. Я могу ошибаться, возможно, это только совпадения… Но, мне кажется, Вовкина подлость… Он опасен. И у меня есть причина его бояться. Я с подобной подлостью уже столкнулась. Когда человек крутится рядом и вроде такой безобидный и глуповатый, а на самом деле всё подмечает, факты извращает и доносит. У меня отец был профессором. Его арестовали в тридцать седьмом, а через месяц и мать. Отец имел какие-то дела с иностранными учеными. Мать помогала ему с переводами. Очередь была за мной. Мне подсказал друг отца – бросить всё и бежать из Москвы. Он и адрес здешний мне подсказал. Сан Саныч – тоже бывший ученый. Он устроил меня сюда. Я ничем не провинилась перед… партией и страной! Но, ты же знаешь…
Сонечка долго мешала сахар в чае, потом прошептала:
- Если Вовка что-нибудь разнюхает, мне не сдобровать. Поэтому я не стала вчера грубить ему.
- Пошла бы с ним спать? - резко спросил Захар.
  Сонечка усмехнулась:
- Я бы лучше удавилась.
- Уже лучше. Но тебе не стоит вот так, как сейчас, со всеми откровенничать.
- Но ведь тебе я могу доверять.
- Сейчас никому нельзя доверять.
- Ну да. Человек человеку - волк. Разве раньше мы так думали? - Сонечка грустно улыбнулась.- И все равно мне кажется, что порядочных людей больше. Только они молчат. И правильно делают. Против партии и Сталина не попрёшь.
  Захар невольно оглянулся:
- Ты сама-то думаешь, что говоришь?
  Сонечка снова вздохнула, кивнула, немного помолчав, добавила:
- Говорят, что скоро война с Германией.
- Дальше границы их не пустят.
  Сонечка снова горестно вздохнула:
- Ещё говорят, что всё военное руководство посадили.
- Кто говорит?
- По радио, на митингах. В газетах пишут.
- Я газет не читаю и на митинги не хожу. И тебе не советую.
  Сан Саныч подал знак, что перерыв окончен, и Захар сел за пианино.



  Вовка-Морковка появился в ресторане дня через три.
  Левый глаз у него заплыл, но он, как всегда, вальяжно прохаживался между столиками, ни разу не взглянув на эстраду.
  В зале появились трое мужчин в одинаково сшитых костюмах, с маленькими чемоданчиками – балетками – в руках.
  Захар подумал – командировочные.
  Они шумно уселись за столик справа от сцены, заказали ужин. При этом каждый из них  попытался хлопнуть официантку Нюру по круглой попе. Заказали «Рио-Риту».
  Вскоре один из них перебрался за соседний столик, Гоги тут же кинул на стол  новую, в упаковке, колоду карт, на самом деле крапленую.
  Вовка-Морковка тут же присел на краешек соседнего стула, что-то зашептал на ухо игроку. Всё шло по обычному сценарию.
  Мужчина быстро продул Гоги всю карманную наличность, его тяжелое лицо ещё больше налилось кровью, но настойчивое желание и напрасная вера в возможность отыграться, не позволяла ему отойти от стола, и он потянул с себя галстук, потом шевиотовый пиджак.
  Захар отвернулся.
  К этому он не смог привыкнуть.
  Шулеры играли на одной из человеческих слабостей – желании сорвать куш без  особого напряжения. При этом все игроки сразу же забывали, что бесплатный сыр только в мышеловке, и часто оставались без штанов.
  Оркестр доиграл мелодию, Сан Сныч снова объявил перерыв, и Захар направился в туалет.
  Рука скользнула по левому карману пиджака, он почувствовал, что в нём что-то лежит, вытащил лист бумаги, развернул его.
  «Захар, я буду ждать тебя в 23.00.  Передам всё необходимое. Взрыв назначен на завтра. Соня.»
  Письмо было написано печатными буквами, фиолетовыми чернилами на серой, как дымовая завеса, бумаге. Это мог написать кто угодно. Другой бумаги и других чернил в стране не было.
  Глупое письмо. Слишком откровенно для диверсантов. Они так не пишут и имён не проставляют. Понятно, что кто-то пытается его и Соню отправить в тюрьму. И Захар даже  догадывался  -  кто, только не понимал, как письмо оказалось в его кармане.
  Захар не успел додумать эту мысль до конца, а руки уже рвали грубую бумагу. Он бросил мелкие клочки в унитаз и смыл их.
  Нужно было предупредить Сонечку. Возможно, ей тоже что-нибудь подсунули.
  Но Сонечки нигде не было видно. Сан Сныч сказал, что у неё разболелась голова, и она ушла домой.
  Сев за пианино, Захар наблюдал за залом.
  Среди танцующей, жующей и играющей публики, он выделил человека, сидевшего за  столиком в самом дальнем углу. Перед ним стояла только чашка с чаем и он, не поворачивая головы, осматривал зал.
  Вдруг, молниеносно, как будто они прятались под столиками, зал заполнился сотрудниками НКВД. Их можно было узнать по синим фуражкам. Они стояли повсюду, возле каждого столика, и лица у них были бесстрастными.
  Трое мужчин в одинаковых костюмах мгновенно протрезвели, Гоги  безропотно вернул одному из них всё, что выиграл, и они оказались на эстраде.  Тот, что  казался самым пьяным, произнёс в микрофон:
- Всем оставаться на своих местах. Будет произведен обыск в ресторане и личный досмотр всех присутствующих.
  В зале воцарилась непривычная тишина, нарушаемая только звуками шагов сотрудников НКВД. Никто не двигался с места, словно прозвучала команда : «замри».
  Человек, сидевший в дальнем углу, поднялся на сцену и, останавливаясь возле каждого музыканта, терпеливо ждал, пока тот выворачивал карманы. Один из тех, что проиграл Гоги, ловко шлёпал их по ногам и бокам.
  К Захару подошли последнему.
  Цепкий внимательный взгляд, тонкие поджатые губы. Подумалось, что таких, специально подбирают для работы в данных структурах. Человек с такими же губами и таким же взглядом забирал отца. И ещё подумалось, что всё затеяно ради того, чтобы проверить его карманы, все остальные – для отвода глаз.
  Его обыскивали долго и тщательно. Наконец, сотрудник развёл руками:
- Ничего нет.
  Лицо тонкогубого оставалось непроницаемым…
  Захар отыскал взглядом Вовку-Морковку. Он стоял у колонны и вид у него был обескураженный.
  Командиру негромко доложили:
- Всё осмотрено, ничего подозрительного не обнаружено.
  Тот обвёл ничего не выражающим взглядом музыкантов:
- Завтра всем явиться к девяти утра по адресу -  улица Коммунаров, семнадцать.



  Закончив работу, Захар кружными путями пробрался к Сонечкиному  дому, постучал негромко в тёмное окно. Занавеска шевельнулась:
- Соня, это я, Захар.
  Окно тут же открылось.
- Ты зачем пришел?
- Почему ты ушла?
- Испугалась. Какое-то предчувствие. Новохудоноссор-Вовка снова тебя оскорблял?
- У меня в кармане была странная записка. Хорошо, что я вовремя её обнаружил. Потом появились сотрудники НКВД и устроили обыск. Меня обыскивали особенно старательно.
  Даже в темноте было видно, как побледнела Сонечка. Она долго молчала.
- Вы, мужчины, недооцениваете нас, женщин. А я с утра места себе не находила.  На душе было так тяжело. Как в тот день, когда арестовали маму. Я когда пришла на работу и увидела Вовку, сразу почувствовала, что обязательно произойдет что-то ужасное. Но я думала, что он опять будет ко мне приставать, чтобы спровоцировать тебя и ушла. Но его подлость перешла все границы.
- Завтра нам всем нужно явиться в НКВД.
  Сонечка вздрогнула, прошептала:
  -Я не пойду.
- И не ходи. Если бы я тебе не сказал, ты бы и не знала.
- Ладно, иди, уже скоро утро..
  Они ещё не знали, что немцы начали наступление на Советский Союз.

               
4 глава.


  Сегодня с утра у Захара всё валилось из рук.
  Он долго бродил из угла в угол. То переставлял стулья, то брал веник и начинал мести, но, не закончив уборку, выходил на улицу. В лачуге было очень душно. И тут же снова возвращался, кипятил чайник на электроплите, но чай не пил.
  Нехотя пожевав батон с маслом, отложил недоеденный кусок и раскрыл тетрадь с выкройками. На третьем развороте, как он и предполагал, был чертёж левой  руки.
  Разложив ткань, приложил лекало, выкроил. Застучала машинка.
  Из головы не шли, то ли приснившиеся, то ли просто всплывшие в памяти, события шестидесятилетней давности, о которых он давно забыл. Вернее, научился переключаться на другие, более приятные мысли, когда эти, непрошеные, приходили в голову. А тут вдруг прошли перед глазами со всеми подробностями, словно виденное произошло только вчера.
  Захар аккуратно набил сшитую руку поролоном, присоединил кисть и, бросив лоскуты в угол, вышел из лачуги.
  Несмотря  на утреннюю вялость, работу он закончил рано, солнце ещё стояло в зените.
  Мимо шли довольные, улыбающиеся люди, и Захару  захотелось оказаться на празднике жизни, именуемом отдыхом у моря, стать веселым и беспечным, не мучиться из-за непрошеных, грустных воспоминаний.
 

  Заметив уличное цирковое представление, Захар присоединился к зрителям. Клоуны  оказались не смешными, глупо дурачились, и люди, немного посмотрев, уходили. Подходили новые и тоже долго не задерживались.
  Захар оказался исключением. Его высокая фигура напоминала столб. Его обтекал, не касаясь, человеческий поток, и не останавливаясь, катился дальше.
  Клоуны устали и шмыгнули в палатку.
  Постояв немного у входа, Захар просунул голову.
  Один из них пересчитывал мелочь. Девушка, которую Захар ошибочно принял за юношу, взвизгнув, прикрыла голую грудь пышной юбкой.
- Тебе чего, мужик? - басом спросил тот, кто пересчитывал деньги.
- А тебе что? - неприветливо  спросила девушка.               
- Мало заработали?  - ответил вопросом на вопрос Захар. - Дайте костюмчик на вечер. - Захар бросил в мятую шляпу сто долларов.
  Пока, измятая в кармане брюк, купюра плавно опускалась, Захар успел пожалеть, что распечатал пачку, которую собирался отдать Генке, но когда она улеглась на растрепавшуюся подкладку, успел насладиться восторгом и уважением в глазах циркачей, и решил, что всё сделал правильно.
  Клоуны замерли на мгновение, потом заговорили одновременно:
 -  Бери. Только принеси. Нам завтра выступать. Костюмчик новый, в ателье шитый, ему цены нет. Мы здесь будем, не забудь вернуть.
  Захар, не стесняясь, разделся, скинул брюки и рубашку и напялил грязный, давно не стираный клоунский костюм: по красному фону  -  уродливые рожи, натянул рыжий парик и вышел.
  Он стоял посреди залитого солнцем пляжа. В нескольких метрах плескалось море, рядом оглушительно и жизнерадостно визжали дети.
  У самой кромки воды брела худая и черная, как головёшка, старуха в тапочках, в ветхом, выгоревшем на солнце  ситцевом платье и растрепанной соломенной шляпе. Она осматривала выгоревшими, но острыми глазами пляж в поисках стеклотары.
  И видно было, что она бедна и одинока и совсем не замечает праздника вокруг, как не замечал его пару дней назад Захар. Возможно, ещё вчера он подошел бы к ней, познакомился, у них нашлись бы общие темы для разговора, но сегодня он отвернулся от старухи – она не вписывалась в радостный пейзаж и портила всю картину. Он зашагал по берегу в противоположную сторону.
  Когда снова вернулся, старухи уже не было. Но ощущение праздника прошло и стало грустно.
  И Захар вдруг понял, что прежнего  его нет. Есть совсем другой  Захар. Как будто открылась дверь, на пороге стоял один человек, а перешагнул порог уже другой. Но тот, что остался за порогом, не исчез совсем, а продолжал существовать в его сознании и мешал ему  быть другим, и нужно было бы от него избавиться, но он не знал, как это сделать. И от этого незнания чувствовал себя напряженно и растерянно.
  Захар вернулся в палатку, быстро скинул костюм, натянул свою одежду и вышел.
  В отверстии появилась голова:
- Всё, что ли, мужик?  Так быстро?
  Не ответив, Захар отошел от палатки. Но ничего в его сознании не изменилось. Чувство раздвоенности усиливалось, и было ощущение, что он проживает не свою, а чужую жизнь. Причем, в эту, чужую, он влез без спроса, и она ему нравилась больше, чем своя – долгая, трудно прожитая, уже приблизившаяся к своему финалу. А в этой было легко, беззаботно и появилось ощущение, что вот-вот произойдет что-то очень хорошее.
  День продолжался странно.
  Он бродил по пляжу, по единственной дороге, в пестроте многолюдья и поначалу пытался придать лицу озабоченность, потому что ему казалось – не может старик праздно шататься в этом курортном местечке среди молодых и красивых, а только как та бабка, виденная им недавно на берегу, собирать бутылки или убирать мусорные баки. Но потом  решил, что это никого не касается и, сунув руки в карманы, медленно побрел от ларька к ларьку, от пансионата к пансионату.
  Не заметил, как прошел Широкую Балку почти до конца, оказался неподалеку от выезда из неё. Свернул в кафе «Баскин Роббинс» и заказал мороженое – пломбир, посыпанный шоколадом, как любил в детстве.
  Официант записал заказ и не уходил. Захар глянул на него вопросительно.
- У нас дорогое кафе.
- Ну и что? - с  вызовом спросил Захар и подумал, что нужно купить новую одежду.
  Официант вернулся быстро, Захар расплатился  и погрузил в сладкую массу маленькую ложечку.
  В зеркальной витрине он увидел  шестидесятилетнего мужчину, пристально смотревшего на него. Он не сразу догадался, что это он, а когда догадался, всё же, оглянулся. Не может быть! Но рядом никого не было. Он испытал странное ощущение – радость, приправленную грустью, но решил не бередить душу размышлениями и оглядел зал.
  За соседним столиком сидела девушка. Поймав её взгляд, Захар указал ей на место рядом с собой. Она вспорхнула, как птица, словно ждала этого приглашения, и пересела за его столик.
  Рядом тут же вытянулся официант.
- Что заказать? - спросил Захар у девушки.
- То же, что и у тебя. – Перешла она сразу на  "ты".
   Мороженое появилось через пару  секунд.
  Вернувшись к барной стойке, официант  с любопытством  поглядывал на них.
  Девушка взяла ложечку, собрала шоколадные крошки.
  Её тонкие пальцы с кожей, обтягивающей каждый суставчик, и вся кисть с проступающими, выпуклыми венами, были похожи на птичью лапку. Хищность ей придавали длинные накладные, загнутые вниз и прямо подпиленные ногти. Так и хотелось назвать их когтями.
  Неожиданно Захар подумал, что знает точную цену девушке – тысяча рублей. Ровно столько ей нужно, чтобы переспала с незнакомым мужчиной, да ещё со стариком. Он вдруг понял, что теперь очень точно умеет определять цену каждому человеку -  сколько кому нужно дать, чтобы он забыл честь, совесть, стыд…
  Он подумал, что это новое знание, пришедшее непонятно откуда, ему совсем не нужно, что оно повиснет тяжелым грузом на его плечах, будет мешать ему жить, потому что всегда он оценивал людей совсем по другим критериям, и нужно бы от него избавиться, но как это сделать, он пока не знал.
  Захар снова взглянул на девушку-птицу.
  Цена ей совсем невелика и  потому она  ему совсем неинтересна.
  Он протянул ей тысячу рублей и махнул рукой, словно отгоняя курицу.
  Девушка вскинула  удивленно брови, но деньги взяла, вспорхнула, как птица, и вышла из кафе.
 


  Но Захар точно знал, что есть женщина, которой нет цены. Он помнил о ней всю жизнь, и всегда она казалась ему недосягаемой, как далёкая звезда. И как на звезду можно только смотреть издалека и невозможно приблизиться, так и он думал о ней и не мечтал о встрече. А тут вдруг впервые за очень долгие годы захотелось увидеть её так сильно, до зарезу, что сил противиться чувству не было.
  Завидев шашечки такси, Захар махнул рукой и, сев рядом с водителем, назвал знакомый с юношеских лет адрес. Он думал, что водитель скажет, что такого адреса нет, даже, в глубине души, надеялся на это. Но тот кивнул головой, и машина запетляла по серпантину дороги, ведущей в город.
  Прожив в Новороссийске последние пятнадцать лет, Захар ни разу не побывал в том районе, где прошло его детство – боялся разрушить очарование, которое хранилась в его душе всю жизнь. Он почему-то был уверен, что оно исчезнет сразу же, как только он появится там и заметит то, на что в детстве не обращаешь внимания – небеленые стены, покосившиеся заборы и недостаточную чистоту двора.
  Такси остановилось.
- Уже приехали?
- Да. – Таксист указал на крашеный желтой краской дом, который Захар помнил грязно-розовым.
  Здесь жила Вера.
- Вы меня подождите. Я ненадолго. – Захар положил на сиденье сто долларов.
  Скосив глаза, водитель с готовностью кивнул.
 

  Лестница оказалась неожиданно чистой, перила и ступени обновлены, на окнах стояли цветы в горшках.
  Решительно нажав кнопку звонка, Захар вспомнил, как много раз он представлял, что поднимается по этой лестнице, долго и мучительно переминается с ноги на ногу, не решаясь позвонить…
  За дверью раздалась весёлая трель, послышались быстрые шаги, щелкнул замок и, дверь распахнулась.
  На пороге стояла женщина лет пятидесяти. В её лице угадывалось что-то знакомое.
  Серого цвета волосы, тяжелые очки на кончике носа, цепкий взгляд таких же, как у Веры, пронзительных глаз.
- Я вас слушаю.
  И снова Захар увидел женщину насквозь, понял, что она никогда не была замужем, и не хочет, что все люди для  неё – бесполые существа, и она оценивает их исключительно по уровню интеллекта и по чистоте помыслов, что ей идут деловые костюмы, а не эта домашняя одежда, в которой она выглядит домработницей.
- Здесь живёт Вера? Вероника Самойловна?
  В глазах женщины плеснулось удивление.
- Да. Это моя мать. Но к ней давно никто не ходит. Её подруги… - она не договорила, но было и так понятно, что их уже нет в живых. Это они с Веркой-Пионеркой задержались.
- Мне хотелось бы с ней повидаться.
- Да… Конечно… Но вам придется немного подождать. Проходите.
  Обветшалая, убогая квартира со старой мебелью, в которой давно не делался ремонт, была чисто прибрана, всё в ней аккуратно разложено, каждая вещь на своём, раз и навсегда отведенном месте. Сразу понятно, что здесь не живут  мужчины и дети.
- Подождите немного. - Женщина указала на диван. - Как мне вас представить?
- Ракитин. Захар Ракитин.
  Прошло полчаса, прежде, чем вновь распахнулась дверь и женщина вкатила поскрипывающую инвалидную коляску.
  Сидевшая в ней маленькая, сухонькая, занимавшая половину сиденья, и больше похожая на тень, старушка, была той самой Верой. Узнать её было не трудно – те же черные, острые глаза, та же хрупкость во всём облике, и  маленькая ножка на никелированной подставке. Тонкие нарисованные брови прикрывала белая чёлка, а кожа на лице и руках в мелких острых морщинках и темных старческих веснушках.
  А что он надеялся увидеть?
  Захар прикрыл на секунду глаза, а когда открыл их, видение не исчезло, ничего не изменилось, не канули в лету прожитые годы, и перед  ним по прежнему сидела ветхая старуха.
  Её тонкие губы растянулись в улыбке:
- Скажи, пожалуйста, ты ещё жив! И выглядишь огурцом! – произнесла она совсем буднично, словно они виделись только вчера, и Захар, испугавшись, что взгляд выдал его разочарование, кинулся целовать её сухонькую ручку.
  Она погладила его по голове, как ребёнка:
- Ну, здравствуй, Захар. Не суетись, присаживайся.
- Годы идут тебе на пользу, –  ляпнул вдруг Захар.
Вера улыбнулась, провела пальцами по тонкой, как папиросная бумага, коже щёк:
- Не стоит так откровенно лицемерить. Годы никому не идут на пользу. Лет до семидесяти  - да, а потом закат, и чем дальше, тем хуже. Мне уже восемьдесят четыре и уже глупо кокетничать, скрывая свой возраст. Плюс – минус десять лет – уже не имеют никакого значения. Когда-то я думала, что столько не живут. - Она тяжело вздохнула.
- Да, у нас с тобой длинная жизнь и не стоит об этом жалеть. Это – моя дочь. – Вера указала на стоявшую у  коляски женщину. - Тоже Вера. Я так любила себя, что назвала её своим именем. И всю жизнь держу при себе, а она мается, но не уходит. Честная и порядочная. Не хочет бросать меня одну. Я думаю, зря я так задержалась на этом свете, а то, глядишь, она бы устроила свою жизнь. И с каждым годом шансов всё меньше. Ведь вы, мужики, молоденьких любите.
 Вера-дочь вздохнула, но промолчала. Видно, этот разговор у них возникал часто и стал привычным для обеих.
- Принеси нам чаю. - Обратилась к ней мать.
  Захар вспомнил, что оставил  в прихожей букет цветов и коробку с тортом. Он вышел и сразу вернулся, положил Вере на колени букет, поставил торт на стол. 
- Извини, забыл. Расскажи, как ты жила.
  Вера  усмехнулась, покачала головой.
- Неплохо жила. Мужчин сводила с ума лет до пятидесяти. Спала с кем хотела, а замуж не выходила. Захотела и родила, никого не спросила. Независимость всегда для меня была на первом  месте. Только дочь не в меня. Глупая гусыня, старая дева, мужика за хрен ни разу не держала. - Вера  хихикнула, а Захар ненадолго прикрыл глаза, не желая выдать ещё большее разочарование.
- Что ещё, Вера? Что-нибудь ещё случилось в твоей жизни, что-нибудь серьёзное и важное?
- Что же ещё?  Разве этого мало?  Кого только у меня не было – и капитаны,  и военные, и директора,  и я теперь живу этими воспоминаниями. Они мне греют душу. Ты надеялся услышать о подвигах во имя Родины? Это не про меня, Захар.
  Вера снова улыбнулась, на этот раз печально.
  Вера-дочь принесла чай, разрезала торт, разложила по тарелочкам.
  Вера шумно отхлебнула чай, погрузила ложечку в крем, но есть не стала.
  Наступила странная тишина. Захар взглянул на Веру. Она спала, уронив голову на грудь. Через несколько секунд она проснулась, некоторое время приходила в себя, потом пристально посмотрела на Захара – не заметил ли.
  Она снова помесила крем, размазала розочку.
- Ты стрелялся из-за меня.
- Да. Был таким дураком! Вызвал лучшего друга на дуэль! Ты что-нибудь знаешь о Борисе?
- Сгинул он в войну. Пропал без вести. Но почему – дурак?  - Вера капризно надула тонкие губы. - Мне завидовали все девчонки.
- Неужели? Я мог его убить.
- Ну не убил же! Больше из-за меня никто не стрелялся. Дрались, да. Много раз… Но чтобы стреляться, нет, никто. Но ты расскажи о себе.
- Странно, я вот только сейчас подумал о том, что жизнь прожил длинную, а рассказать нечего. Хвалятся обычно детишками, внуками, а я прожил бобылём. Я и сейчас один.
- А у меня дочь. Но она не в меня. Так бездарно живет! Сдаётся мне, что как только я умру, она уйдёт в монастырь. Потому и внуков нет.
- Ты же никогда детей не любила.- Вставила Вера – дочь.
- А теперь хочу! Внуков хочу! Но тебе лишь бы подальше от мужиков!
  Дочь снова вздохнула и показала глазами Захару, чтобы он не обращал на неё внимания.
  Вера снова пристально посмотрела на Захара, потом нащупала, висевшие на груди на тонком шнуре, очки, надела их:
- Ты очень молодо выглядишь, Захар. В чём секрет? Тебе не дашь больше шестидесяти.
- Должно быть, наследственность. Жаль, я не видел своих родителей старыми.
  Вера вдруг снова уронила голову на грудь. На этот раз она долго не просыпалась, в углу рта появилась тонкая струйка и стекла по подбородку.
  Вера-дочь отодвинула пустую чашку.
 -Она заснула надолго. Вы будете ждать? - в её голосе угадывалось нетерпение, Захар понял, что ей хочется поскорее распрощаться с неожиданным гостем.
- Я пойду, извините.
  Захар поднялся из-за стола.
- Я вас провожу.
- Меня ждет такси.
- Хорошо. Я провожу вас до машины.
  Они вышли на улицу, было почти темно.
- Моя мать часто вспоминает ту дуэль. Вы так сильно любили её?
- Наверное, для девушки  очень лестно, когда из-за неё дерутся. Но всё могло закончиться трагедией. Моя жизнь, по крайней мере, круто изменилась с того дня.
- Вы любили её всю жизнь?
- Я  помнил о ней всегда.
- Вы не женились из-за матери?               
- Для этого была другая причина. Я любил вашу мать, Вера, в детстве, детской любовью, а потом она  разрушала свой образ идеальной девушки, но я простил ей всё. А сегодня я снова убедился, что выдумал в её лице образ идеальной девушки. Вы разочарованы, Вера?  Вы хотели услышать другое? Вы думали – романтический юноша…
- Нет. Нисколько. Вы совершенно правы, я вас очень понимаю. Моя мать- не подарок. Но сейчас она очень больна. Врачи говорят, недолго осталось. Я ей  тоже всё простила.
- Вам с ней не просто.
- Почему-то все так думают. А я привыкла. Она была строгой матерью. Я даже боялась её в детстве. Да и потом боялась. Так боялась, что, став взрослой, не могла ей перечить. А потом она состарилась и стала моим ребенком. Всё нормально. Я привыкла.
Вера-дочь продолжала что-то говорить, но он  её уже не слушал. В голове остро билась мысль, что всё прошлое вдруг ушло, что он простился с ним раз и навсегда, что тонкая ниточка – то ли старая любовь, то ли ставшая привычной нежность к Вере, - теперь оборвана,  давняя болезнь прошла, он мгновенно исцелился и ни  капли не жалел об этом. Несвойственная его натуре черствость, которую он проявил в разговоре с Верой-дочерью, не удивила его, и не вызвала чувства сожаления.
  Таксист посигналил.
  - Прощайте, Вера.
- Вы разве больше не придете к матери?
- Нет, будьте счастливы.
- Ну что ж, прощайте.
 



  Ставший привычным путь в темноте, наполненной треском цикад, Захар преодолел легко, не замечая  крутые подъёмы, дававшиеся с каждым днём всё легче.
  Хотелось спать.
  Хотелось лечь и погрузиться в приятное небытиё, чтобы мозг отдохнул от накопившегося за день смутного и непонятного груза непривычных ощущений. Но он знал, что сон не будет беспечным, что снова он будет видеть далёкое прошлое, в котором было мало хорошего, и которое он упорно вытеснял из памяти в течение долгих лет. И ему это удалось. Но теперь оно непрошено приходит в снах, тревожит его, и странным образом, заставляет анализировать настоящее.
  Он сидел на лавочке у распахнутой двери лачуги, прислушиваясь к отдаленному шуму вздыхающего ночного моря, к звукам негромкой музыки далеко внизу и трескотне цикад.
  Звуки были приятными, действовали успокаивающе, и Захар незаметно задремал, прислонившись к нагретой за день каменной стене.
 
                *          *            *

 В военкомат Захар пришёл утром, сразу, как только услышал об объявлении войны. Ему выдали обмундирование, сказав, что оружие получит на фронте, и на рассвете следующего дня, он был на вокзале.
  На перроне – россыпь пожухлой травы, из черного репродуктора под крышей вокзала доносился встревоженный женский голос. Вскоре он смешался с мужским,   строго отдающим команды, и смятение провожающих усилилось.
  Папиросный дым смешивался с паровозным, женский плач - со сдержанной,      мужской речью,  иногда наполненной удалью и бравадой, и над всем этим – неуместный весёлый птичий гомон.
  Захар смотрел, как за горбатыми крышами домов, за частоколом столбов поднимается красный раскаленный диск восходящего солнца. День обещал быть жарким. Сейчас хорошо бы сесть в другой поезд, идущий на юг, и через пару дней оказаться у моря. 
  Впервые Захар подумал о своём одиночестве, как о благе. Хорошо, что его никто не провожает, и он никого не оставляет в одиночестве, и ни за кого у него не будет болеть душа. Остающимся всегда тяжелее, чем уезжающим. Даже если они едут на фронт.
- Захар! Вот ты где! – Сонечка обхватила руками его голову, наклонила вниз и поцеловала в щёку.
  Её порыв растрогал Захара, защемило сердце. Подумалось,- всё-таки хорошо, что это только Сонечка, а не няня и, тем более, мать. Тогда бы он точно пустил слезу.
- Я завтра тоже на фронт! – гордо заявила Сонечка. В ней не было обычной детской ребячливости, а в глазах обычного, пусть и тщательно упрятанного страха. Она словно сбросила тягостную ношу, смотрела открыто и уверенно.
- Зачем тебе это нужно? В стране достаточно мужчин, чтобы воевать.
- У меня есть диплом медсестры. Буду перевязывать раненых. Мы ведь быстро победим?
- Надеюсь. Куда им, немцам, с нами тягаться.
  Они помолчали.
  Объявили посадку.
  Сонечка дотронулась до его руки:
- Спасибо тебе, Захар, за всё.  За поддержку и за защиту.
- Не понимаю, о чем ты, Соня?
- Всё ты понимаешь. Мы, наверное, уже никогда не увидимся. Ты мечтаешь вернуться в Новороссийск, а мне после войны можно будет вернуться в Москву. Наши пути разойдутся. И я хочу пожелать тебе счастья и удачи. И большой любви. Любая женщина будет с тобой счастлива. - Она снова поцеловала Захара в щёку и подтолкнула к вагону.
  Он крикнул с подножки:
- И тебе счастья! И любви!


  Поезд медленно двигался вдоль платформы.
  Заняв место у распахнутой двери, Захар махнул Сонечке и тут же потерял её из виду. Наблюдал за человеческим мельтешением внизу, за женскими платочками в руках, за печальными и встревоженными глазами и понял, как сильно ему хочется вернуться с войны, вернуться живым и невредимым, построить дом у моря, в котором будет многолюдно и шумно.
  Состав набирал ход. Мимо плыли встревоженные лица, протянутые руки касались сапог. Снова мелькнуло лицо Сонечки с грустными глазами. Поймав взгляд Захара, она улыбнулась, махнула рукой.
 

  Эшелон шёл на запад.
  Мимо плыли города, мосты через реки, леса и поля, засеянные золотой пшеницей. Все, кто был рядом, притихли. Кто знает, о чем думал каждый из солдат?  Возможно, кто-то о том, что ждет их впереди, кто-то беспокоился о тех, кто остался дома, кто-то надеялся, что на фронте залечит обиду, а кто-то лелеял надежду, что война спишет всё, что после войны страна станет другой и те, кто сеял страх и обрубал крылья  исчезнут  и не будут иметь прежней силы.
  Всё чаще встречались машины, повозки, везущие скарб, колонны испуганных людей, идущих навстречу эшелону.
- Смотрите, люди бегут на восток! – крикнул кто-то в вагоне. Все зашевелились, загомонили. Никто не хотел верить, что враг может продвинуться так далеко.


  Девятнадцатого сентября был оставлен Киев.
  Их полк беспрерывно отступал. Позади остались днепровские кручи, с которых были видны колокольня Лавры и черный дым пожарищ.
  Рано утром в густом сосновом лесу полковник Смирнов приказал закрепиться для отражения атаки противника. Немцы атаковали сразу с нескольких сторон, и полк очутился в кольце. Разорвать его не удалось, и было приказано занять круговую оборону.
  Завернувшись от лесной сырости в плащ-палатку, Захар сидел вместе с такими же молодыми, как и он, бойцами, в наспех вырытом окопчике в сыпучем, пронизанном корнями деревьев, песке.
   Врага не слышно, но он близко, совсем рядом, в затянутой сумраком чаще.
  Неслышно подошел командир взвода лейтенант Юрьев:
- Идите за мной.
  Глухая лесная темнота не позволяла видеть даже рядом идущего. Но она вся была наполнена приглушенными, осторожными звуками.
  Подполковник Смирнов ждал их около повозок.
- Солдаты, нужно любой ценой сохранить знамя. -  Произнес он негромко: - Нет знамени– нет полка. Таков суровый воинский закон. Но закон справедливый. Полк будет расформирован и все офицеры отданы под суд, если знамя будет потеряно по малодушию хотя бы одного из бойцов. Есть приказ прорываться через окружение, но всякое может случиться. Решено вашему взводу доверить знамя.                Кто у вас самый крепкий парень? Пусть подойдет.
  -Рядовой Ракитин! – подозвал Захара лейтенант.
  Захар подошел строевым шагом, как полагалось по уставу, отдал честь, но подполковник сказал по - отечески:
- Знамя, Ракитин, с древка сними, сверни, и спрячь на себе. В случае чего, очертя голову не лезь. А вы, лейтенант, если немцы прорвут нашу оборону, со своими хлопцами идите на восток. Держи Ракитина к себе поближе. Я иду с головным батальоном. Знаменем рисковать нельзя. Пробьем, пойдете и вы. С флангов вас прикроют. Но, как я уже сказал, в случае, если нас разобьют, пробивайтесь на восток.
Замполит напомнил им, что каждый из них жизнью отвечает за знамя, что честь полка в их руках.
  Все испытывали тревогу. Никто не говорил об этом вслух, но все понимали, что ситуация не просто тяжелая, а катастрофическая, что шансов выбраться из окружения  почти нет – немцы обступили их плотным кольцом, а советская армия отступила уже далеко на восток.
  Захар осторожно снял знамя с древка и плотно обернул вокруг себя под гимнастеркой. Шелковое полотнище холодило тело. Теперь он чувствовал себя иначе. Ответственность придавала сил.
  Они тронулись в путь.
  В темноте похрустывали  сухие  ветки и корневища, изредка бряцала ненароком тронутая лопатка или котелок.
  Впереди и по сторонам было тихо.
  Захар знал из разговора офицеров, что в цепи окруживших их немцев предполагается небольшая прореха, и возможно, удастся выскользнуть из кольца без боя. Ну, а если бой… Захар не подведет!
  Далеко и оттого как-то мягко раздались выстрелы. Заухали, протяжно отдаваясь по лесу, разрывы. Захар сдернул с плеча винтовку.
  Колонна остановилась, все напряженно прислушивались. Донеслось ещё несколько приглушенных расстоянием выстрелов и длинных автоматных очередей, и всё стихло.
  Потом Захар услышал:
- Ускорить движение!
- « Значит, прорвались! – обрадовался Захар. – Прорвались! Будет что рассказать, когда вернусь  в Новороссийск. В окружении побывал, знамя на себе вынес.  Наверное, и медаль дадут».
  Тусклый, прерывистый свет вырвал из темноты чешуйчатый ствол сосны и идущего впереди солдата. Длинные штрихи огня, летящего низко над землёй, разорвали темноту.
- К бою! – крикнул  лейтенант. Его голос утонул в оглушительной трескотне  автоматов.
  Стреляли справа, из чащи, оттуда, где фланговый заслон. Значит, смят! Припав к земле, Захар выстрелил, потом ещё, туда, в гущу леса, откуда выхлёстывались  огненные штрихи. Бойцы – кто лежа, кто присев, отстреливались. А навстречу им из лесной темноты всё яростнее неслись смертельные огни. Мимо Захара пробежал, держась за бок, лейтенант. Кто-то сзади охнул и громко выругался.
  Оттягивая затвор, Захар огляделся. В прерывистом свете пулевых трасс успел увидеть несколько распростертых тел.
  Сколько же осталось из их батальона? Слева стреляли двое. И справа один…
  Немцы совсем близко. Сквозь автоматную стукотню слышны их голоса.
  Захар снова вскинул винтовку. Но тут вспомнил приказ полковника спасать знамя, и крикнул оставшимся бойцам:
- За мной!
  Ему показалось, что его голос прозвучал громко, на весь лес, но бойцы его не слышали и продолжали стрелять.
- За мной!  Солдаты, за мной!  - снова крикнул  Захар.
  Поднялись двое, но один тут же упал и остался лежать. Побежали вдвоём.
  Мгновенно стало жарко, словно от знамени, плотно обвитого вокруг тела, исходил жар.
  Захар бежал, продирался сквозь кусты, слышал, что следом кто-то бежит, тяжело дышит в спину. Хорошо, что он не один, что рядом кто-то из своих.
  -Ты кто? - спросил, не оглядываясь.
  - Рядовой Белоусов.
  Колька Белоусов. Хороший парень из Химок. Надежный и рисковый. С таким не пропадешь.
 

  Вдруг ноги стали непослушными. Захар споткнулся о какой-то корень и неловко, боком, упал. Резкая, как ток, боль зародилась где-то внизу, в ногах, и ударила по всему телу. Он закричал. Ему казалось, что кричит он громко, но на самом  деле, еле слышно шептал.
  -«Где же Колька? Неужели и он?». – Подумал Захар с ужасом. Он понимал, что не сможет идти, и нужно было кому-то передать знамя.
  -Колька! …Колька!…
  Никто не откликнулся.
  Захар припал грудью к земле. Изумился – какая холодная!  Только что было жарко, и вот холод земли мгновенно проник сквозь ткань знамени.
  Небо на востоке  стало немного светлее.
  Он приподнялся на локтях, осмотрелся.
  Колька лежал метрах в пяти от него с неловко запрокинутой головой.

  -Колька! – негромко позвал Захар, и боль тут же пронзила всё его тело.
  Перевернувшись на спину, Захар  сел и, превозмогая боль, осмотрел ноги. Одна была пробита выше колена, пуля прошла навылет, вторая чуть выше щиколотки. Достав из сумки бинты, перевязал, как смог, раны, потом вытащил из-под гимнастерки знамя.
  Затем, превозмогая боль, подполз к Кольке и еле сдержал крик.
  Пуля попала ему в лицо, чудовищная черная рана обезобразила его, левый глаз висел на тонком канатике мышцы.
  Захар отполз и, закрыв глаза, подождал, когда немного успокоится, готовое вырваться из груди, сердце.
  Но нужно было спрятать знамя.
  Теперь он полз в сторону восходящего солнца.
  Было тихо. Снова стало жарко. Сломанные ветки и корневища больно впитывались в раны, по ногам сочилась горячая кровь. Сильно хотелось пить.
  Ему виделось, что лежит он возле ручья, и всё тело налито тяжестью. А ручей течет мимо, и воспаленные губы тянутся к нему, но ни одной живительной капли не попадает на них.
  Где-то неподалеку ухнул снаряд, Захар прислушался.
  Поблизости и в самом деле бежал ручей. Сжав зубы, чтобы не кричать от боли, пополз к нему.
  Узкий, метра два шириной, водный, мутный поток оказался почти рядом. Его берега  густо поросли кустарником и Захар, раздирая лицо, пробрался к воде.
  Он пил и пил. Долго не мог утолить жажду. Опускал лицо в леденящую воду, но жар не утихал.
  Заметив неподалеку небольшой камень, подтащил его к себе, обмотал  вокруг него знамя и столкнул в воду. Ручей оказался достаточно глубоким и мутным, камень скрылся под водой  полностью, и знамя оказалось надежно спрятанным.
  Он приведет сюда бойцов. Нужно только запомнить место.
  Захар огляделся – разбитая молнией сосна, странно изогнутая, будет хорошим ориентиром.
  Он снова пополз на восток.
  Сердце Захара сжимал страх. Страх гнал его, заставлял ползти, истекая кровью и теряя последние силы. Но это не было трусостью. Конечно, как всякий человек, он боялся смерти и не хотел умирать так рано. Но гораздо больше он страшился  оказаться в плену и того, что не сможет передать сведения о знамени.
  Силы быстро иссякли.
  Захару уже не было больно. Только неимоверная усталость наваливалась, когда приходил в сознание. И он удивлялся тому, что лежит неподвижно, ни  руками, ни ногами не шевелит, а устал так,  словно сутки, без отдыха, переносил тяжелые мешки.
  Он очнулся снова, услышав рядом, прямо над собой, чужую речь и открыл глаза.
  Над ним склонились два немца в серых шинелях и приплюснутых касках. Один засмеялся, надавил носком сапога  Захару на щёку, другой пнул по ране на ноге.
  Боль вспыхнула, оглушила, и Захар снова потерял сознание.
  Он очнулся, когда его тащили за ноги по перелеску, гимнастерка  задралась, сползла до плеч, и корневища деревьев раздирали спину до крови.
  Его вытащили на поляну.
  Здесь стояло несколько грузовых машин и немцы в серых шинелях, как огромные крысы на фоне ярко-желтого, осеннего леса, тащили и вели со всех сторон солдат, грузили их в машины. В одну из них швырнули Захара, он сильно ударился о борт, и снова  всё погрузилось в темноту.            

               
5 глава.


  Предрассветная, легкая прохлада разбудила Захара.
  Он поёжился, втянул голову в плечи, и скрестил руки на груди. Но теплее не стало, и он открыл глаза.
  Над головой слегка розовело небо. Он вспомнил, что заснул на скамейке у входа в свою лачугу. Надо бы перебраться на кровать, но двигаться не хотелось, и он снова закрыл глаза.
  Сон не возвращался.
  Поднимаясь, он по привычке ухватился за стену, но вдруг понял, что такая поддержка ему не требуется, что ноги держат его крепко, и весь организм стал надежнее, чем обычно. Приятные изменения уже не казались странными, не удивляли, а воспринимались как должное.
  Пройдя в дом, наполненный духотой, распахнул окно и зажег свет. Огляделся, словно увидел своё жилище другими глазами.
  Убогий дом с серыми стенами, колченогая мебель, собранная по пансионатам, и такая же убогая жизнь. Да ещё пыль кругом! Что-то Наташа не заходит. Кажется, он её обидел. Или нет?  Это всё её причуды, а он не при чем.
  Захар негромко выругался.
  Опять дурацкие мысли лезут в голову. То о смерти, то о жизни, которая стала казаться убогой в восемьдесят лет, хотя раньше так никогда не считал. Да, трудности были. Их было много. Не каждому столько досталось. Но он не жаловался. И теперь не должен. Но раздражение, посеянное в душе, и выплеснувшееся наружу в виде брани, не утихало, и нужно было немедленно с ним справиться.
  Он налил из бочки воду в ведро, достал тряпку и вымыл пол.
  Смахнул пыль с полок, привычно перевернул календарь. Цифра в пазу, как всегда, застряла,  дернулась, но затем опустилась. Второе августа. Он покрутил календарь. Старьё. Нужно бы его заменить. Купить новый, большой, глянцевый, с фотографией красотки, и повесить на стену, напротив двери. Или на другую, чтобы видно было с того места, где он работает.
 

  Тетрадь с лощеной обложкой открылась на следующей странице, как и предполагалось. И это тоже уже не удивляло, а любопытство, которое заставляло крутить её и так, и этак, чтобы увидеть, что там дальше, уже не терзало. Оно исчезло совсем, словно его и не было.
  Сегодня ему предстояло сделать две ступни. Правую и левую. Сорок третьего размера.
  Замешивая глину, Захар с удивлением заметил, что испытывает странное чувство к ещё не готовой кукле. Он, словно прикипел к ней душой, и боится причинить боль неловким движением или неосторожным уколом  иглы. Случалось ему и раньше восхищаться творениями своих рук, но чтобы вот так – бояться уколоть заготовку, или испытывать желание погладить готовую ступню…. Глупость какая…. Лучше не думать об этом…
  Закончив работу в полдень, он поставил готовые ступни на швейную машинку и почувствовал желание вновь к ним прикоснуться, но он  решительно поднялся и вышел, подавив в себе желание  даже оглянуться.
  Небо по-прежнему было ясным. Ни одного облачка на горизонте. Дождевые тучи обходили стороной курортное местечко. А так хотелось дождя!
  Склонившись через перила, Захар привычно вздохнул, сожалея, что море в этом месте недостижимо для него. Но подумал, что это, пожалуй, в прошлом, ведь ноги стали крепче, исчезла привычная  боль, и решительно зашагал по ступеням вниз.
  Приятная морская прохлада окутала тело и он, раскинув руки и ноги, покачивался на волнах. Вода баюкала и успокаивала. Неожиданно пришла мысль поехать к Генке, посмотреть на его детишек, а заодно отвезти деньги.
  Он вернулся в лачугу, достал лучшую одежду – брюки, купленные лет двадцать назад, и нейлоновую, бледно- зеленого цвета, рубашку.
  Брюки пойдут. Брюки, они и есть брюки. Меняется ширина, длина, ткань, но тот фасон, что был в моде лет двадцать назад, вполне можно надеть и сейчас. Но вот рубашка совсем не годилась. Когда-то модные длинные уголки воротника сегодня выглядели несуразно.
  Захар поймал такси и через сорок минут был у Генки, в доме, в котором прожил пятнадцать лет, был по-стариковски счастлив, ухаживал, как мог за ним, а потом без сожаления расстался.
  Выбравшись из машины, постоял в раздумье, отметил облупленные стены, не крашеный забор, неухоженную клумбу во дворе, и острая жалость шевельнулась в душе. Он снова почувствовал раздражение. Не свойственная его характеру раздражительность, в последнее время стала привычной, и он даже находил ей оправдание. Поначалу легкая, она усиливалась по мере приближения к калитке.
  Жена Генки встретила его радушно, но он заметил в её взгляде некоторую растерянность. Не ждали… А чего его ждать?  Он совсем ненадолго и угощение ему не  нужно. Посидит немного, деньги Геннадию передаст и уйдет.
  На столе появились пироги и сервиз, подаренный Захару кем-то на день Победы. Он у него стоял нетронутым в шкафу, а тут, видишь ли, из него чай пьют.
  Невоспитанные дети то и дело топтали под столом его ноги. Захар отодвигал их, прятал под стул, но кто-нибудь всё равно умудрялся наступить.
  Генка и его жена называли детей по именам, но Захар даже не пытался их запомнить, и изо всех сил сдерживал себя, чтобы не сказать, что по их выродкам тюрьма плачет.
  Его, конечно, в ответ упрекнули бы в том, что он не любит детей. А с какой стати он должен любить чужих детей? Ведь никто не упрекнет его за  то, что он не любит коров. Кто они для него? Просто – дети. И уже за одно это он должен их любить? Позвольте, скажут некоторые, как можно сравнивать детей и коров? В конце концов, он же не требует, чтобы его любили за то, что он – старик.
  И что-то черное  и тяжелое начало заполнять его изнутри. Словно рос в нем ядовитый гриб, вот-вот он достигнет предела, и тогда  Захар  перестанет себя контролировать.
  Захар заметил, что все, сидевшие за столом, притихли, даже самый маленький, двухлетний малыш, перестал кукситься, и смотрел на него странно- взрослыми глазами.
  Захар поднялся и, не прощаясь, вышел.
  Геннадий выбежал за ним следом, шел рядом, что-то говорил, сбивчиво и торопливо. В его поведении Захар усмотрел угодничество и пресмыкательство, которые он прежде ошибочно принимал за неловкость и благодарность за дом.  Должно быть, испугался, что Захар хочет себе вернуть дом? Да зачем ему эта старая развалюха? Он купит себе другой!
  Не пытаясь вникнуть в то, что говорил Генка, Захар пожал ему руку, и пошел по дороге, не оглядываясь. Нащупал  в кармане пачку купюр, и улыбнулся. Деньги ему самому понадобятся.



  Доехав на маршрутке до центра, он зашел в первый попавшийся ресторанчик, выпил коньяку, съел бутерброд с икрой, немного отварной осетринки. Захотелось поговорить, но говорить было не с кем. Все были парами или шумными компаниями. А он, как всегда, один. И это его удел.
   Вдруг Захару стало стыдно за своё поведение у Генки. И детишки у него милые. Шалуны, как и все дети. Он снова нащупал в кармане пачку долларов, но сожаления о том, что не отдал ему деньги, не было.
  Он долго брёл по улице, остановился  перед вывеской «Мюнхен».
  Ниже пояснялось, что здесь продают одежду для мужчин. То, что ему нужно. Интересно, а в Мюнхене есть магазин с названием  «Новороссийск»? В нем могли продавать качественный цемент.
  Захар толкнул стеклянную дверь.
  В помещении оказалось прохладно, под потолком нежно урчал кондиционер. Магазин был увешан одеждой, а народу не было. Раньше за одежду приходилось биться, а те вещи, что были сшиты в Германии, простому смертному вообще было не купить. Когда это было? Сто лет назад! Теперь всё по-другому. И в его жизни всё меняется. Надо привыкать.
  Продавец – мужчина  лет тридцати, вышел из-за стойки, уставился на Захара  подозрительно.
  Захар бродил между рядами вешалок, не знал, что выбрать.
  Той одежды, к которой он привык, не было. Ясное дело – мода теперь другая. А что выбрать из этой, он не знал.
  Продавец следовал за ним неотступно.
- Мужчина, у нас дорогие вещи. Это – бутик, а не базар.
- Бутик?  - удивился Захар. – А я думал магазин. Тогда извините. -  Он пошел к выходу, но вернулся, спросил: - А бутик и магазин – не одно и то же?
  Тот усмехнулся:
- Вообще-то, да. Но у вас возраст… У нас одежда для продвинутой молодежи.
- Продвинутой куда, молодой человек?
- Для тех, кто носит модные вещи.
- Ну, так я за модными и пришел. Если бы мне модные были не нужны, я носил бы свою старую одежду. К тому же вы сами назвали меня мужчиной.
- Ну, да… - ответил растерянно продавец. – Вы ведь не женщина.
- Но и не дед! Меня уже лет двадцать дедом называют. А вы вот мужчиной… Это что-то, да значит!
  Продавец смотрел на Захара с сочувствием, как на инвалида.
- Как вы думаете, сколько мне лет? Если угадаете, дам сто долларов.
  Глаза продавца оживились.
- Шестьдесят.
- Да!?  -  приятно удивился Захар. – Но вы не угадали. – Он достал из кармана паспорт. – Восемьдесят.
  Продавец посмотрел в паспорт, на Захара, в глазах появилось недоверие.
- Поверьте мне, молодой человек, шестьдесят – это совсем немного. Вы в этом убедитесь, когда вам будет шестьдесят. А сейчас вы мне не поверите. Лучше посоветуйте, что купить. Деньги у меня есть.
  Для убедительности Захар покрутил  перед носом продавца  несколькими купюрами по сто долларов.
  Сообразив, наконец, что Захар – не праздный зевака, каких много захаживает в дорогие бутики, глазеет, но ничего не покупает, продавец засуетился, начал снимать вещи с вешалок, помогал примерять.
  Захар купил несколько брюк, шорты, рубашки, футболки, обувь, расплатился, но не спешил уходить.
  Его внимание привлекла высокая, дородная женщина лет сорока, вышедшая откуда-то из глубины зала, из-за портьеры. У неё были взбитые волосы, стоявшие перпендикулярно голове, пухлые губы и маленький, пуговкой, носик. На золотой, тонкой, как нить цепочке, висел кулончик  в виде капли. Он  то и дело терялся между объемными грудями, и это было самое привлекательное в ней. Захар подумал, что вот такую женщину ему и надо. Но потом решил, что она, пожалуй, старовата для него, и вышел на улицу.
 


  Улица Советов, главная улица города, сильно изменилась. Новые дома, цветная плитка на тротуарах, кругом цветы.
  Странно, что её не переименовали, не вернули старое название Серебряковская. Правда, если не брать во внимание, что названа она в честь советов народных депутатов, а думать, что в честь мудрых советов, за которыми иногда обращаются люди к тем, кому доверяют, то название очень даже ничего. Соседние улицы можно было бы назвать соответственно – например, улица Умных Мыслей, или – улица Доброты…
  На площади, напротив центрального гастронома, поставили памятник Пушкину. Захар видел его впервые, и он ему понравился. Постояв у фонтана, он пошел вдоль аллеи.
  Заметив в тени лавочку, присел.
  Как хорошо! Захар почти задремал.
  Его внимание привлек  идущий со стороны площади, высокий парень, с сумкой – рюкзаком за спиной.
  Бритый череп, высокие скулы, отливающие матовым блеском, вздернутый славянский нос, и прищуренные, словно что-то внимательно разглядывающие, глаза. На толстой шее на черном  шнуре болтался коготь какого-то зверя.
  Он почти прошел мимо, но вдруг вернулся и плюхнулся на скамью рядом с Захаром так близко, почти вплотную, что тому пришлось подвинуться. Парень закурил, сплюнул под ноги и двинул локтями, задев Захара.
- Слушай, эй! – повернулся он вдруг к Захару, уставился прищуренным взглядом  .- Ты откуда такой? Вроде старый, а одет по последней моде. Из Москвы или из-за границы?
  Перед глазами Захара что-то мелькнуло, словно набежала какая-то тень. Он уже знал, что такое состояние  может быть опасным, и отвернулся от парня, в надежде, что он отстанет от него.
  Но парень не отставал, смотрел внимательно, наклонившись к нему:
- Старик, ты  из  психушки сбежал? У тебя деньги есть? Хочешь, штаны продам?   дешево возьму. Если штаны не хочешь, то так денег дай! Да ты что, оглох?
  Он толкнул Захара кулаком в плечо так сильно, что тот едва не упал. Взяв сумку, Захар поднялся, чтобы уйти, но парень схватил его за новенькую рубашку и потянул на лавку.
- Ты чё, гонишь, старикан? Где у тебя тут бабки? Спрашиваю, где бабки? Ты нарываешься, понимаешь? Ты пошарь, пошарь в штанах!
- Да пошел ты. -  Негромко сказал Захар.
  Парень встал и плюнул Захару в лицо, прямо во вскинутые, ожидающие удара, но никак не плевка, глаза и стоял, усмехаясь, уверенный в своей безнаказанности и силе.
  Захар почувствовал, как снова на него наплыла темнота, в ушах появился звон, и ему стало плохо.
  Он резко поднялся. Слишком резко для шестидесятилетнего старика, молниеносным движением схватил шнурок с висящим  на нем когтем, и обмотал вокруг своей руки. Он затягивал случайную удавку всё туже, парень клонился всё ниже, уже почти лежал на земле и хрипел от удушья. Но Захар продолжал душить его, и равнодушно смотрел на посиневшее лицо, и всё сильнее вываливающийся язык.
  Не было страха, а, тем более, жалости. Он знал, что доведет начатое до конца.
  Истошный женский крик, совсем рядом, у самого уха, отрезвил Захара.
  - Мужчина, что вы делаете?! Ужас! Помогите! Убивают!
  Захар разжал руку, и парень упал на траву, закашлялся.
  Женщина продолжала кричать:
  -Милиция! Сюда! Убивают!
  Захар выпрямился и устало посмотрел на неё. Она вдруг смутилась и замолчала.
  Два милиционера выросли как из-под земли. Подумалось, что когда они действительно нужны, их не дождешься. Отдали честь:
- В чем дело?
  Женщина заговорила нерешительно:
- Да вот,  мужчина… То ли душил парня, то ли что…
- Где парень?
  Но парень исчез. Убежал, как только восстановилось дыхание.
 - Вы кричали -  убивают?  -  обратились они снова к женщине.
- Ну да, мне показалось. Вот этот мужчина…
- Покажите ваши документы. – Обратились они к Захару.
  Захар достал из нагрудного кармана паспорт, протянул одному из них.
  Тот полистал. Сначала вперед, потом назад.
- Ракитин Захар Никонович.  Восемьдесят лет.  -  Он глянул на Захара внимательнее. – Восемьдесят лет недавно исполнилось. А хорошо выглядите. Гражданка, вы ничего не напутали? Кто кого душил?
- Да вот, мужчина. Душил парня.
- А парень где? Убежал. А вы что скажите, мужчина?
  Захар молчал, тяжело глядя на них. Навалилось безразличие. Ему было всё равно – камера, так камера. Не привыкать.
  Милиционеры переглянулись, заговорили между собой:
- Немой, что ли?  В таком возрасте всё может быть. Пусть идет. Как старик мог душить парня?  Да его и след простыл. Раз убежал, значит, сам виноват.
  Они снова обратились к Захару:
- Вы не заблудились?
  Захар отрицательно покачал головой.
- Вам помочь добраться домой?
- Нет! – ответил Захар и, взяв сумку, пошел к автобусной остановке.
  На пятачке, откуда отправлялись автобусы и маршрутки в Широкую Балку, скопилось много народу. Все стремились к морю.
  Захар стоял с краю, взъерошенный, слегка ссутулившись, в новой рубашке с оторванной пуговицей. Стоял и всматривался в лица вокруг него. Вроде, одна общая масса и у всех, стоящих на остановке, была сейчас одна и та же цель – поскорее  сесть в автобус и поскорее окунуться в море, но все были разные, неповторимые, каждый со своими проблемами и только на короткое время их объединила, да  и то чисто внешне, общая цель. Впрочем, не только эта цель. Ведь все, абсолютно все стремятся к счастью, все кого-то любят, или любили, или это у них впереди. А если здраво рассудить, есть среди них негодяи, не способные любить, но таких единицы. Их значительно меньше, чем остальных людей. Но человек не рождается негодяем, в нем что-то меняется и он таким становится. Смотришь, человек как человек,  ничем не отличается от других, а если копнуть поглубже – совсем другой. Из  года в год менялся его внутренний мир в худшую сторону, и вот он уже не человек, а нечто человекообразное, как тот, который только что  плюнул ему в лицо. Конечно, каждый имеет право быть безнравственным, и точно так же  имеет право  отвечать на хамство или не отвечать. Он, Захар, выбрал первое. Раньше дворяне стрелялись из-за позора, сейчас оплеванная физиономия  оскорблением не считается, и если бы он свернул парню шею, его посадили бы, и ни один суд не согласился бы с тем, что плевок в лицо стоит смерти обидчика.
  Захару стало страшно от этих мыслей – как легко он стал относиться к смерти. Он вытер, выступившую на лбу, испарину. Хорошо, что всё так закончилось, парня  жизни не лишил, но урок преподал. Что это на него нашло?


  Захар занес вещи в лачугу, развесил их в шкафу и вышел на улицу.
  Было совсем темно.
  Он спустился на опустевший пляж, устроился на жестком лежаке. Смотрел  на яркие звезды.
  Хотелось понять себя, разобраться, что с ним происходит.
  Неужели он снова выполняет чью-то волю?  Снова не властен над своей судьбой?  А ведь как надеялся, что перебравшись в лачугу, подальше от людей, сможет позволить себе, в свои последние годы, роскошь пожить как ему хочется. Но, видимо, он снова  всего лишь персонаж романа, написанного злым гением, и у него, как и прежде, нет выбора? Он – всего лишь жалкая козявка, мучающаяся под пристальным взглядом автора, и ему никогда не узнать заранее сюжет и каков будет финал. Разве  может персонаж угадать конец истории?
  А как хотелось бы посмотреть в глаза этому сочинителю! Грохнуть бы его пишущей машинкой по башке!
  Вот за это нахальство творец и наказывает Захара. Оставляет немного местечка для безобидного бунта. Мол, поиграй, придумай себе жизнь, утешься, дурак, но ненадолго, а жить будешь, как я захочу. И даже сны будешь смотреть с моего ведома. Сны – воспоминания.

 
  Подходя к лачуге, Захар заметил возню, подумал – собака и хотел прогнать, но оказалось, что это пьяный мужик. Он не мог открыть бутылку с вином, потому что поблизости не оказалось никакого острого предмета, а выпить хотелось немедленно. Он ерзал  по траве, пыхтел, зажимал пробку зубами, тёр бутылку о ствол дерева, ковырял её веткой, и от бессилия, время от времени, издавал нечто похожее на вой.
  Понаблюдав за ним несколько минут, Захар принес штопор, два стакана и ещё одну бутылку. Открыл, разлил по стаканам, они молча выпили.
  Мужик перестал трястись, сунул Захару руку:
  - Коля.
  - Захар.
  Рука мужика была очень липкой и влажной, Захар вдруг протянул свою ладонь к мужику и вытер её о его рубашку.
- Ты чего?  - удивился тот.
  Захар почувствовал, что снова в нем поднимается какая-то сила, с которой он не сможет совладать и наделает глупостей.
- Тихо, Коля. Тихо. – Захар поднялся и побежал в лачугу.
  Задвинув засов, он в темноте добрался до кровати и, упав на неё, мгновенно заснул.


                *          *           *

  Захар открыл глаза и не сразу понял, что багровый купол над ним – это небо. И листья дерева, окрашенные в багровый цвет, на самом деле – зеленые, а небо, все-таки, синее, как и должно быть. Только ему почему-то всё казалось багровым, будто смотрел он сквозь красное стекло, как любил смотреть в детстве.
  Голова раскалывалась от боли, череп сдавливали  огромные  тиски. Сделают один оборот рукоятки, боль оглушит, а когда слегка утихнет, ещё оборот. И так до бесконечности, казалось, что голова вот-вот развалится на части.
  Машина тронулась, запрыгала на ухабах, теперь ещё и от каждого толчка пронзало болью всё тело. Она расходилась от двух точек, находящихся на ногах, словно в них были воткнуты огромные, раскаленные спицы.
  Рядом кто-то стонал, матерился, потом до слуха Захара донеслась немецкая речь, и он всё вспомнил. Его взяли в плен. Куда везут? Зачем? Лучше бы положили у дороги, под тем деревом, багровые листья которого он только что видел. Зачем им раненый солдат советской армии? Везут на расстрел?  Но проще было расстрелять на месте.
  Вопросов было много, а задать их было некому, и ответа ждать тоже не откуда.

  Помещение, в котором  разместили военных, кто-то окрестил  «вокзалом». Оно и, в самом  деле, напоминало зал ожидания. Высоченный потолок, широкие окна с выбитыми стеклами, в которые задувал осенний ветер, и ледяной мозаичный пол.
  Но сходство с вокзалом  было не только внешнее. Здесь подолгу не задерживались. Каждое утро распахивались тяжелые двери, входили немецкие офицеры, и с ними щеголеватый врач.
  Он с брезгливым выражением на лице осматривал пленных и тех, кто, по его мнению, был достаточно здоров, поднимали и выводили.
  Куда уводят, никто не знал, поскольку назад никто не возвращался. Строили разные догадки. Неизвестность пугала, и при очередном обходе каждый надеялся, что в него не ткнет пальцем врач. Пускай лежат они на ледяном полу, в помещении, где гуляют сквозняки, но что их ждёт там, за дверью?
  Над Захаром склонился мужчина лет сорока в очках  в круглой роговой оправе:
- Очень болит?
- Болит. - Буркнул Захар.
- Я сам только сегодня поднялся. Пока лежал, наблюдал за тобой. У тебя был жар, ты бредил. Думал, не выживешь. Но сегодня, похоже, жар спал. Значит, будешь жить, дружище. Давай, я тебя осмотрю.
  Он стянул с Захара штаны, тот скривился от боли.
- Потерпи. - Грубовато подбодрил мужчина. – Меня зовут Огнев Иван Павлович, я – врач. У меня, как ты понимаешь, ни медикаментов, ни бинтов. Обойдемся, так сказать, подручными средствами.
- А зачем? - спросил Захар.
- Что – зачем?
- Помогать зачем и выживать зачем? Что с нами будет, когда нас выведут отсюда?  Не домой же нас отправят. Ступайте, родненькие, восвояси и дальше воюйте против нас. Всё равно убьют, так зачем же лечиться?
- Раз не убили сразу, значит, мы им зачем-то нужны. А пока ты жив, у тебя всегда есть надежда на спасение. Всегда нужно надеяться на лучшее. Вот представь, ты умрешь через неделю, молодой и красивый. А на следующий день наши нас освободят.
- Наши далеко. Иначе немцы не были бы так спокойны.
  Иван Павлович ничего не ответил, тяжело вздохнул и продолжал снимать засохшие повязки. Боль пронзила Захара снова, закружилась голова, он невольно вскрикнул.
- Терпи. А зачем выживать, говоришь? Чтобы жить. Выберемся. Куда-то уводят, значит, получится сбежать. Вот для этого и нужны крепкие  ноги. А ты говоришь – зачем.
  Захар слушал его, а сам  думал, что его уже ничего не пугает, и что ему стало безразлично – жив он или мертв. Именно тогда у него пропал страх за свою жизнь.
- Лечить тебя, мил человек, нечем, - услышал он сквозь гул голосов. - Но есть одно народное средство, единственное  нам доступное – моча.
  Захар смотрел удивленно.
  -Да, да. Не то, чтобы панацея, больше будем надеяться на твою молодость. Но для раны польза будет.
  Длинными пальцами доктор ощупал раны Захара.
- Ранения сквозные, пули прошли на вылет. Тут тебе крупно повезло.
  Он оторвал от нижнего края рубахи Захара длинную полосу:
- Давай, помочись. Я обмотаю вокруг раны.
- Прямо тут?  - Захар огляделся.
- А чего ты испугался? Тут одни мужики. Это – раз. А два – то, что многие справляют нужду прямо здесь. Не все могут доковылять до туалета.
- Вонять будет. – Неуверенно возразил Захар.
- И без тебя вони хватает. Если бы стояла жара, мы бы давно здесь задохнулись. Думаешь, фрицы морды воротят, потому что нас, русских, видеть не могут?
  Иван Павлович ловко, привычными движениями, наложил повязки, помог надеть штаны.
- Спасибо.
- Не за что. Я пойду. Ещё несколько человек надо перевязать. Притворяюсь, как могу, но, боюсь, скоро немецкий врач меня раскусит и отправит. Будешь делать такие перевязки сам. Понял?  - В грубоватом тоне Огнева чувствовалась забота.

  Боль понемногу отступала. Уже не пронизывала всё тело насквозь при малейшем движении.
  Захар лежал у стены, прислушиваясь к стонам, к зубовному скрежету, невнятным голосам, матерщине и незнакомой немецкой речи. Раз в день ему передавали кусок сухого хлеба и кружку с водой. Воду он выпивал сразу, потому что перелить было некуда, а хлеб жевал весь день, откусывая по маленькому кусочку, долго пережевывал, пока он не растворялся во рту.
  Он страдал от своей беспомощности больше, чем от холода, голода и боли. Хорошо, что моча шла на лечение, а другая нужда случалась крайне редко, и те, кто был покрепче, помогал ему добраться в закуток, отведенный под туалет.


  Вскоре Захар смог ходить. Раны ещё не зажили, но уже не было сильной боли и беспомощности.
  Вскоре увели доктора Огнева. Когда вошли немцы, он был в дальнем углу помещения, делал кому-то перевязку, и они не смогли проститься.
   А на следующий день немецкий врач тонким пальцем в черной кожаной перчатке ткнул в Захара, потом указал ему на дверь.
  В комнате, похожей на ту, в которой жили они, но значительно меньшей, набралось человек тридцать пленных. Их вывели на темный двор. Сначала Захар подумал, что уже глубокая ночь, но потом вспомнил, что уже – поздняя осень и темнеет рано, и время, скорее всего, не очень позднее.
  Немецкие солдаты в серых шинелях стояли молча, как истуканы, направив автоматы в сторону военнопленных. Их лиц не было видно из-за низко надвинутых касок  И от этого сходство с истуканами усиливалось.
  Долго стояли на пронизывающем ветру. Все молчали, но у каждого в голове был вопрос – куда повезут? Что их ждет?
  Наконец, во двор въехали три машины с черно-белыми крестами по бокам. Пленных погрузили в машины, по углам сели немецкие автоматчики.
- А что, если пан или пропал? – Зашептал в ухо Захару чей-то хриплый голос.
- А если – пропал?  - Отозвался кто-то неподалеку.
- Ну и черт с нами! Не всё ли равно где сгинуть?
- Подожди, может, подвернется случай.
Случай и в самом деле подвернулся.
В небе нарастал гул моторов.
- Наши. Наши. – Зашептали вокруг голоса.
  Немцы начали бить прикладами тех, кто сидел поблизости, потом раздались автоматные очереди, кто-то, охнув, упал. Сосед с хриплым голосом, завалился на Захара.
  Машины остановились, немцы выскочили на дорогу.
  Мощный взрыв потряс всё вокруг. Все другие звуки исчезли, а в голове появился протяжный болезненный звон. Запахло соляркой и тротилом.
  Захар продолжал поддерживать парня.
  Кто-то дернул его за рукав?
- Бежим!
- Тут раненный. – Захар оглянулся. – Рядом  чьё-то лицо, испачканное сажей и кровью. Откуда-то сбоку протянулась рука, нащупала на шее у парня пульс.
- Ему  уже не поможешь. Беги, все драпанули.
  Они спрыгнули на дорогу, потом  сползли в канаву и, пробежав немного сквозь  вонючий дым, свернули в лес.
  Спутник Захара бежал быстро, и Захар за ним не поспевал, тот останавливался, отчаянно материл Захара, но ждал.
  Опираясь на палку и, сильно хромая, Захар ковылял следом. Боль, почти забытая, снова вернулась, отдавалась в голове, по ногам стекали теплые ручейки крови.
  Захару показалось, что они шли целую вечность.
  Хвойный лес закончился, за ним был погост – сельское кладбище, виднелись кресты и пара каменных памятников на пригорке.
- Ё- маё, это же кладбище! – воскликнул спутник Захара.
- Ты что, вурдалаков боишься?
- Нет! Надеюсь, они от немцев попрятались.
- Точно!
  За кладбищем виднелось большое село. Обходить  погост было далеко, решили идти напрямик. Свернули под низко нависшие ветви деревьев, и пошли между могил.
  Торопливо прошли мимо свежего глиняного бугорка детской могилки, рядом ещё и ещё свежие захоронения.
- Мрут люди.  – Мрачно произнёс спутник Захара.
- Или немцы бьют.
- Суки! Всех  не перебьют.
  Кладбище закончилось, они подошли к крайнему дому.
  Захар еле стоял. Всё в нём изболелось, каждая клеточка заполнилась не утихающей, пронизывающей болью.
  -Тебя как зовут?
- Мишка.
- Ты из какого полка?
- Я из шрафбата.- Мишка ухмыльнулся.  - Слышал про такие?
- Да. Говорят, там уголовники воюют. Всякое говорят.
- Говорят! А то, что армию развалили, что одни бездари  пытаются руководить армией, этого не говорят? - Зло спросил Мишка. – Да, я уголовник. И не отрицаю. Мошенничал, играл на человеческой глупости и жадности, не отрицаю. И дальше так буду жить, если выживу, конечно. А ещё я правду всегда говорю, а не молчу в тряпочку, и задницу усатому, и его прихвостням никогда не лизал и лизать не буду. И, заметь, слабого никогда не обижу, руку подам. У нас по-соседству   ночью мужа с женой забрали. Девчонка их, лет пяти, всю ночь и весь день на крыльце просидела, все обходили её, как прокаженную, куска хлеба никто не подал. Добропорядочные граждане! Верные ленинцы, е….мать!    - он замолчал, вглядываясь в очертания просыпающегося села.
- Так что, с девчонкой-то? - спросил Захар.
- С какой девчонкой?  - Удивился Мишка, потом вспомнил. - А, с той малышкой. Я её в село к тётке отвез, на орловщину. Интересно, там тоже немцы?
- Ещё чего! Так  далеко их не пустят.
- И дальше пустят. Наши откатываются так быстро, что… -  Мишка зло сплюнул.
- А знаешь, Мишка, лучше тебе идти одному. Я здесь останусь, будь, что будет. Я совсем не могу идти и не хочу тебя задерживать.
- А тебя как звать-величать?
- Захар.
- Так вот, Захар, я же сказал, что я из штрафбата. Я товарищей  не предаю. Случись что, сразу прибью, и скажу, что так и было, а пока идём, значит идем.- Мишка негромко засмеялся. – Ты пока тут подожди, а я пойду, гляну.
  Прислонившись спиной к сосне, Захар следил, как Мишка перебегал от дерева к дереву, пока он не исчез из виду.
  Захар опустился на землю, хорошо, что есть передышка.
  Он будет ждать сколько угодно, лишь бы Мишка вернулся. Очень хотелось, чтобы с этим парнем ничего не случилось.
  В селе было тихо, собаки не лаяли.
  Мишка вырос как из-под земли, упал рядом и долго не мог отдышаться.
- Вон в той хате, похоже, никого нет. Пойдем туда.
  Захар попытался подняться, но лютая боль снова пронзила его, и он вытянулся на земле. Выждав пару минут, сжал зубы и стал подниматься. Мишка подставил плечо.
  Старая, но чистая хата с выбитым и заткнутым подушкой окном, встретила их запахом сухих трав и тепла. Белый бок  печи был горячим.
  Захар опустился на лавку, подумал, что с места ни за что не тронется. Пусть хоть убьют.
- Здесь кто-то живет. Видно, только что ушел.
- Может какая-нибудь гнида у фрицев работает. Мы погреемся, что-нибудь сожрем и уйдем до его прихода.
  Разыскав небольшой кусочек хлеба и горшок с жидким супом, Мишка налил в две миски:
- Хлебай. Я и хозяину еды оставил.
  Они быстро поели. Разомлев от тепла, горячей, давно не виданной ими еды, уснули.
  Проснулись резко, как от толчка – стукнула дверь.
  Посреди комнаты стояла девушка. Высокая, крепкая, с русой косой вокруг головы, клетчатая шаль сползла на плечи. Она смотрела зло и растерянно.
- Вы кто?
- Пардон. - Первым нашелся Мишка. - Вы не ждали, а мы приперлись.
  Захар ткнул его локтем в бок. Улыбнулся:
- Девушка, мы – красноармейцы. Извините, что без разрешения.
- Красноармейцы воюют. А не шляются по чужим хатам. В сыли нэмци. Вас убьють. И мэнэ зараз.
- А собаки почему не лают?
- Нэмци, як тильки прийшлы, в тот же динь усих собак пострэлялы.
- Ты одна живешь?
- Да. Мий чоловик на фронте. Воюе в отличие от вас.
- Мы из плена  бежали.
  Глаза девушки потеплели.
- Сёгодни гонялы нас на майдан. Казнили наших  солдат. Нашли у чеьй-то хати. Оны тепирь  усюду шукають. У мэнэ ще нэ булы. Так скоро прийдуть.
- Мы уйдём. – Торопливо сказал Захар.- Мы погреемся и уйдем.
- Та у вас ногы уси в кровы. Вам нужна перевязка. – Она ушла за перегородку, вернулась с куском белой материи. -  Вот  усе, што е. Отвар сроблю, а перевяжете самы, я крови дуже боюсь.
  Сжав зубы, и вцепившись руками в скамью, Захар терпеливо ждал, пока Мишка стянет с него сапоги. Он хотел снять с него и брюки, но Захар прохрипел:
- Я сам.
  Сняв штаны, Захар увидел свои раны. На вид небольшие, припухшие, с синеватым ободком вокруг, они немного кровоточили.
  Мишка, высунув язык, старательно бинтовал. Захар вздрагивал от каждого прикосновения.
   Валя, так звали хозяйку дома, снова протопила печь, сварила картошки, принесла соленых огурцов и бутылку мутной самогонки.
- Снедайте и в путь. Не могу вас оставить.
- Дождемся темноты и пойдем.  – Согласился Захар. Он немного передохнул и чувствовал себя лучше.
  Мишка что-то показывал ему глазами, но Захар не мог понять, пока тот не сказал:
- Мы уйдем на рассвете, когда сон у фрицев будет крепче.
  Поев, Захар снова провалился в полудрему. Тепло, горячая еда и почти утихшая боль оказались сильнее его воли и он, в конце концов, перестал бороться с навалившимся сном.
   Засыпая, он слышал, как Мишка шептал Вале ласковые слова, она поначалу ругалась, потом её голос стал мягче, они уединились за перегородку и оттуда  слышались возня.


  Захар проснулся, когда серый предутренний свет заползал в окно. Мишки рядом не было. Услышав неясные звуки, выглянул в окно.
  Трое мужчин вошли во двор. Немцы?  Вроде нет. Черные куртки, на руках повязки со свастикой.
  -Немцы! – громко прошептал Захар.
  За перегородкой скрипнула кровать и голый Мишка, выскочив из-за неё, подбежал к окну.
- Полицаи. Козлы вонючие! Не спится им. – Он шмыгнул за перегородку и через минуту появился одетым.
    Валя тоже выглянула в окно, побледнела.
- Буряк.
- Кто? - Спросили одновременно  Захар и Мишка.
- Буряк. Фамилия такая. До войны робыл счетоводом. А як нимцы прийшлы, до них в услужение подался. Вид нёго добра нэ жды. Ховайтэсь на горищу.
  Мишка подтянулся на руках  и исчез в чердачной черной дыре, тут же появилась его голова, он протянул руки, и потянул наверх Захара, Валя помогала снизу.
  И снова заныли раны, он почувствовал, как побежали теплые струйки по ногам.
- Там есть старая одежда, переоденьтесь и бегите.
  На чердаке господствовал полумрак, они поползли в угол, зарылись в каком-то тряпье.
  Тяжелые шаги затопали в сенях.
- Ну, что, Валю, золотко моё. Кого ховаешь? - раздался весёлый мужской голос.
- Никого я не ховаю.
- А вот мы сейчас пошукаемо, и если кого найдэмо, то…. – Послышалась возня и звук пощечины.
- Нэ тронь мэнэ!
  Мишка дернулся к выходу:
- Козлы. Девку жалко.
- Тихо. Может уйдут. А то и ей достанется.
  Снова послышались шаги, голоса удалились – полицаи прошли в комнату, потом снова вышли в сени.
- Шо у тэбэ на горище, Валю?  - Голос по-прежнему был веселым, словно человек не обыск делал, а пришел на экскурсию.
- Нычего.
- Зовсим  нычего?
- Хлам, как у всих.
- Давайте на горищу. – Отдал кому-то команду  Буряк.
  Пока искали лестницу, Захар с Мишкой протиснулись в небольшое чердачное оконце.
  Они ползли по канаве, потом между могил  и вновь очутились в том лесу, откуда пришли вчера на рассвете.
  Оглянулись на дом. Было тихо.

 Они шли осторожно, долго прислушивались, прежде, чем выйти из леса на поляну. Захар  опирался на две сучковатые палки  и старался идти как можно быстрее.
  Справа раздался взрыв, пулеметная очередь, послышался  лай собак.
  Они побежали, низко пригнувшись, через поле.
  Вдруг Захар увидел крепкий крестьянский дом, оттуда, не замолкая ни на минуту, била пулеметная очередь. Они бежали прямо на него.
  Они повернули влево. Но с той стороны показалась шеренга вражеских солдат с собаками.
 

  Захар не слышал взрыва.
  Просто всё вокруг вдруг стало двигаться в замедленном темпе, и исчез звук. Словно он смотрел немое кино. Он ткнулся  подбородком в землю, и какое-то время рассматривал сухие стебли пожухлой травы.


  Он пришел в себя от сильного удара под рёбра. Услышав немецкую речь, прерывающуюся смехом, не стал открывать глаза.


  Почему немцы всегда тащат за ноги, животом по земле?  Чтобы было больнее  или  чтобы унизить?
  Захара подтащили к машине и, как раненую на охоте дичь, небрежно бросили рядом с Мишкой, лицо которого было залито кровью.
- Эй! – Позвал он тихонько.
  Мишка дрогнул бровями и открыл глаза, белки которых показались ослепительно белыми на испачканном кровью и грязью лице.
  Между ними появился тщательно начищенный немецкий сапог, изрядно забрызганный русской грязью. Его носок  ткнул Мишку, потом удар пришелся по челюсти Захара.
  Захар начал подниматься.
  Каждое движение причиняло ему сильную боль, но желание подняться, и не смотреть на немцев снизу вверх, было так велико, что он преодолел её.
   Немцы стояли, окружив их, курили, перебрасывались  неизвестными Захару словами, и посмеивались. Десяток автоматов были направлены на него.
   «-Смерти все равно не избежать». - Подумал Захар.
  Она приходит ко всем без исключения, рано или поздно. Возможно, он бы использовал отведенное ему время с большей пользой, если бы знал, что умереть ему придется так рано. А будь у него возможность прожить более долгую жизнь, чем неполных девятнадцать лет, которые оборвутся сейчас, сию минуту, и для этого достаточно всего лишь маленького кусочка металла, он… он горы бы свернул, он… Но в голову не приходили никакие мысли по поводу возможной жизни, если бы она была бы продлена. Все мысли были о кусочке металла и о том, что таких кусочков в его теле сейчас, через несколько секунд, может оказаться очень много…
  Человек ограничен в своих возможностях, он не может летать, как птица, и не может мгновенно телепортироваться в другое место, но возможность его духа не ограничена. Тут не властны физические законы и он, Захар Ракитин, не будет пресмыкаться, и ползать, а примет смерть стоя.
  Захар, наконец, выпрямился во весь рост и оказался  одного роста с рослыми, как на подбор, немцами. Ему хотелось увидеть их глаза, но они, разговаривая, смотрели друг на друга, к тому же, тень от низко надвинутых на глаза касок закрывала верхнюю часть лица.
- Ну и чему вы радуетесь?  - Спросил он сначала негромко. - Смеётесь, гады?  - Голос его набирал силу. – Мы вас всё равно разобьём. И будете вы драпать, как когда-то французы, вместо касок штаны на голову, натянув.
  Он ждал, что вот-вот ударит автоматная очередь, и он не успеет высказать всё. Он кричал  гневные слова  о Гитлере, о Германии и о них, стоявших вокруг. Десять автоматчиков против двух безоружных!
  Немцы, почему-то, не стреляли и по-прежнему перебрасывались словами и смеялись.
  Захар, наконец, сообразил, что они не понимают, о чем он говорит. Он осмотрелся – булыжника, излюбленного оружия пролетариата, поблизости не было, только комья земли. Подняв  лежавший поблизости, ком Захар размахнулся и бросил. Тот, кому предназначался ком земли, увернулся, и немцы громко расхохотались.
  Из кабины машины высунулась рука в черной кожаной перчатке, солдаты оживились, закричали:
  - Шнель! Шнель!
  Захара затолкали в кузов машины, заставили лечь на живот, рядом бросили Мишку, а сами уселись у бортов на скамьи.

 

                6 глава.


  С правой ногой пришлось провозиться весь день. Она оказалась странной: не по-мужски изящной, но и, конечно, не женской. Мужская нога с достаточно развитыми мышцами, но при этом, с удивительными для мужской ноги плавными линиями и изгибами. И вот этот нюанс Захару никак не удавалось передать.
  Он выкраивал, прошивал, набивал поролоном, но нога получалась то слишком женской, то слишком мужской. Он распарывал, кроил снова, злился, но ему не удавалось создать то, что он видел на рисунке.
  Только ближе к вечеру получилось то, что нужно.
  Злость исчезла. Захар провёл рукой по изготовленной ноге, от бедра до колена, и почувствовал странное тепло, исходящее оттуда, где, он точно знал, кроме поролона ничего нет. Он отдернул руку, и оставил лежать ногу на раскроечном  столике.
  Он надел новые, купленные вчера, белые брюки и такую же белую футболку, ни разу не взглянул на своё отражение в зеркале, сунул в карман, не считая, несколько стодолларовых купюр, и вышел из лачуги.
  Закрыв дверь, спрятал ключ в потаённое место, под корнем карагача и, спустившись по горной тропинке, поспешил на ярко освещенную центральную улицу,  долго бродил, наблюдая за расслабленной южным зноем толпой, и вновь почувствовал себя одиноким. Ощущение, что он один на белом свете и никому не нужен, в последние дни приходило к нему постоянно, и очень удивляло своей настырностью. Он злился на себя, но никак не мог от него избавиться, хотя давно перестал тяготиться тем, что рядом нет близких людей. Привык. Да и времени на тоскливые размышления у него никогда не было.
  Сильный, приторный, нездешний аромат  экзотических цветов привлек его внимание, он подошел поближе, чтобы рассмотреть их.
  Небольшие кустики, усыпанные мелкими, невзрачными цветами, были посажены по бокам небольшого мостика у ресторана «Черномор». Оттуда доносилась музыка. Захар поднялся на высокое крыльцо, ведущее на большую террасу.
  В последнее время его тянуло в бар, в ресторан или в кафе, в те места, что предназначались для праздных людей, как ему  казалось прежде, и куда у него не было времени ходить. Теперь же он оценил их расслабляющую обстановку с неприхотливой музыкой и ненавязчивым сервисом, находил в ней удовольствие и начал подумывать, что много потерял, когда отказывал себе в такой доступной малости.
  Захар сидел на открытой террасе у перил, ветер с моря нёс приятную  ночную прохладу.
  Теперь Захару было безразлично – пойдёт дождь или нет, но он почему-то точно знал, что он скоро обязательно будет.
  Какое-то особое, испытываемое им только в детстве, и давно забытое наслаждение отдыхом охватило его. Став взрослым, он разучился отдыхать, никогда не получалось полностью расслабиться. Всегда находилось что-то, что мешало этому. То нехватка денег, то заботы…  Сейчас же он испытывал огромное удовольствие оттого, что ничего не делал, ни о чем не думал, просто слушал приятную музыку и дышал морским воздухом. Подцепив вилкой сочный кусочек телятины и, положив на него сверху маринованный баклажан, отправил всё это в рот. И это тоже доставило ему наслаждение.
 

  Потом он не мог вспомнить, в какой момент к нему за столик подсел золоченый мальчик с накаченными мышцами, будто лакированный, откормленный и загорелый.
  Мальчик вытряс табак из папиросы, и наполнил её маслянистой крошкой. Закурил. Потом стряхнул пепел за перила и, вдруг сделал Захару приглашающий жест – будешь?
  Захар не стал отказываться, затянулся и почувствовал терпко-сладкий привкус.
- Хорошо, что не сажают за употребление наркотиков. Лечат! – Ухмыльнувшись, произнёс золоченый мальчик. – Лечат! Ой, славно! Ну и пусть себе лечат. Хитро обставили законники. Наверное, сами травку любят. А кто её не любит?
  От этих слов Захару стало весело. В нём хохотал и  прыгал кто-то, сидевший внутри него, сильно щекотал подмышки и пятки. Но внешне Захар старался казаться невозмутимым.
- Что, батя, понравилось? Хочешь ещё? Только это денег стоит.
  Захар кивнул. Сунул руку в карман, вытащил купюру и, не глянув на неё, протянул улыбающемуся золоченому мальчику. Тот удивленно вскинул брови, потом удовлетворенно кивнул и ненадолго исчез. Вернувшись, снова набил папиросы маслянистой крошкой, и Захар затянулся.
 

  Он не помнил, как оказался за столиком полюбившегося кафе «Баскин Роббинс», кивнул уже  знакомому официанту, и тот принес мороженое.
  Неподалеку Захар заметил стройную загорелую девушку. Мелькнула мысль – уж не тот ли холеный юноша превратился в девицу? От этой мысли ему захотелось дико захохотать, но он сдержался, для чего ему пришлось зажать рот ладонью.
  Девушка мило улыбнулась.
  Так улыбались девушки лет пятьдесят назад. Чуть-чуть неуверенно, нежно, слегка приподняв уголки губ, отчего улыбка была похожа именно на улыбку, а не на оскал, именуемый голливудской улыбкой.
  Захар почувствовал, как сердце застучало где-то в горле, громко и учащенно, словно там, внутри, забилась раненая птица. Но, вдруг, сердце пропустило пару ударов, затем снова сократилось. Ему стало нечем дышать. Сердце, самый совершенный насос, давало сбои.
  Потом он снова куда-то шел. И опять увидел ту самую девушку. Она стояла в круге света, падающего от фонаря. К ней подошел мужчина, властно взял её за руку и вывел из освещенного пятачка.
  Мужчина был молодой и породистый, как орловский рысак. Усы приделать, как у Дали, и выпучить глаза, то сходство с художником будет налицо. Или на лице?  С такой статью ему бы на Канары, а не здесь отдыхать! А вот девушку нужно оставить.
  Мужчина и девушка поднимались вверх по длинной каменной лестнице. Захар двигался за ними, как тень.
  Лестница показалась ему  бесконечной, но, всё же, закончилась круглой площадкой. Парочка направилась к ресторану  «Акватика»,  Захар  двинулся за ними следом.
  Дальше вестибюля он не пошел, замер, увидев своё отражение в зеркале.
  Странно было видеть себя со стороны. Не только потому, что его внешность сильно изменилась, но и потому, что подумалось,- и другие видят эти изменения в нём. А значит, в этом мире никуда не спрятаться. А зачем прятаться? Час назад он боялся одиночества, а теперь ему захотелось скрыться от людей? Он не понимал, что с ним происходит, отчего в голове такая каша.
  Захар схватил стоявший у входа металлический стул с кожаным сиденьем и швырнул его в своё отражение.
  На звон разбитого стекла сбежался весь обслуживающий персонал и посетители ресторана.
   - Кто здесь главный? – Спросил Захар. Лиц он не видел, они слились в одно пятно.
- Я. – Услышал он голос откуда-то слева и, протянув в ту сторону триста долларов, спросил: - Этого хватит?
- Вполне.  – Ответил тот же голос.
  Развернувшись, Захар вышел на улицу
  Все продолжали стоять и переглядываться. Все молчали, и каждый думал, что в мужчине есть что-то странное. Никто не осмелился задержать его и вызвать милицию.
 

  Потом снова в сознании Захара  случился  провал. Он не помнил, как спустился по лестнице, как оказался  на пляже.
  Он сидел на пластмассовом белом лежаке, рядом примостилась тощая девушка. У неё был тяжелый и несытый взгляд. Убрать глаза с лица и мордашка была бы ничего. А так – нет. Отпугивает.
  Она улыбнулась вяло и заученно.
- Хочешь получить удовольствие?
  Захар представил, сколько на неё налипло пота, волос, слюней и спермы, прошедших через неё мужчин. Никакое мыло и мочалки не способны смыть с неё эту грязь. Сомнительное получилось бы удовольствие.
- Тебя как зовут? – Спросил он, не отвечая на вопрос.
  Она ненадолго задумалась, потом произнесла неуверенно:
- Алёна.
- Ты имя своё, что же, с трудом вспомнила? Или это псевдоним?
- Ага. – Кивнула она и всхлипнула.
- Эй, ты чего?
- Тоскливо мне.
- Разве может быть тоскливо у моря в летнюю ночь? Все веселятся.
- Ага. Веселится и ликует весь народ. – Произнесла она уныло.
- Ремесло тебе твоё, что ли, не нравится?
- Почему не нравится? Нравится. Пахать разве лучше? Пирожками торговать?
- Как знать? Может пирожками лучше, чем…. Каждому своё. Работы много. Учиться не пробовала?
- Нет. Я ребёнка родила в восемнадцать лет, не до учебы было. Да и работы у нас никакой нет. Сын в Аксае у моей матери, а меня сюда подруга сманила.
- Тогда о чем жалеешь?
- Да не жалею. Мужа хочу найти.
- Среди своих клиентов?
- А почему бы и нет? У нас такие случаи бывают. Бывает и так, что муж – сутенер, а жена – проститутка… И всё нормально.
- Так зачем тебе муж? Деньги сама зарабатываешь, секса сколько угодно.
- Если бы! Много нас развелось. Конкуренция большая. Мне двадцать шесть, я считаюсь старой.
- Слышь, Алёна, а ты смени профессию, может, другая больше понравится.
- Пойдём к тебе. Я так дам, бесплатно.
- Мне? Бесплатно? Что ты нашла во мне такого, что готова оказать такую честь?
- А я не прихотливая. Я любому мужику умею радоваться.  - Произнесла девушка с тоскливым  выражением на лице.
- Ты посмотри на меня, дурёха. Ни рожи, ни кожи. Найди себе помоложе.
  Аргумент подействовал, она взглянула на Захара внимательнее:
- Ты прав. Кому ты нужен? Но за деньги дам.
  Захар  вспомнил, что в кармане у него есть пара папирос, набитых травкой. Он протянул одну девушке. Она обрадовалась, сразу же сильно затянулась, и через пару минут глаза её повеселели. Выкурив папиросу, девушка встала, прижалась к столбу, на котором  был натянут большой пляжный зонт:
  -Я тебе стриптиз покажу. Я это классно умею делать.
  Она крутилась вокруг столба, извивалась, обнимала его, пыталась вскарабкаться, заодно сбрасывала одну одёжку за другой и безумно хохотала.
  Захар вновь почувствовал сильное сердцебиение. Веселья, как от первой выкуренной папиросы, не было.
  Когда девушка полностью разделась, он поднялся и пошел в сторону центральной улицы, и долго ещё слышал её хохот.


  Он снова оказался в каком-то ресторанчике. И снова его внимание привлекло зеркало.
  На него смотрел двойник.
  Он был моложе Захара почти на тридцать лет. Фантом сморщил  сердито лоб, и Захару стало страшно, спина похолодела, и появилось ощущение, что за ним следят.
  Двойник в точности повторял его движения: вскидывал голову,  поднимал руки, яростно смотрел на Захара. И в этом передразнивании ему почудилась издевка.
  Он знал уже, что сейчас сделает, и знал, что этого делать нельзя, что это глупо, нехорошо и гнусно, но руки сами взяли горшок с цветком и швырнули его в зеркало.
  И сразу исчез кошмар преследования.
  Заплатив за разбитое зеркало и горшок, дав сверху сто долларов, Захар отправился домой.



  В деревянном домике, мимо которого он  проходил не раз, и никогда не обращал на него внимания, его привлёк необычный шум.
  Ухватившись за ветку дерева, Захар подтянулся, и заглянул в окно.
  Свадьба.
  Невеста в белом, вся раскраснелась от свалившегося на неё счастья. Жених застенчиво улыбался.
  Праздник!
  А у него, Захара  Ракитина, никогда не было свадьбы! И женщины у него никогда не было!
  Он хотел уйти, но споткнулся о камень, чуть не упал. Поднял его, подкинул несколько раз, словно определяя его вес, и вдруг бросил в ярко освещенное, распахнутое окно.
  Камень упал в тарелку с салатом и, мелко нарезанные овощи, разлетелись в разные стороны, забрызгивая помидорами и огурцами гостей и, ослепительной белизны, платье невесты. Улыбка стекла  с лица жениха, невеста побледнела, раздались возмущенные крики. Кто-то высунулся в окно и начал гневно ругаться и грозить кулаком, кто-то в панике погасил свет, тут же включил и снова погасил.
  Захар быстро пробежал через полянку, обсаженную по периметру самшитом, и скрылся за подрезанным кустом. Немного отдышавшись, прислушался – нет ли погони? Голоса удалялись в противоположную сторону, туда, где проходит  дорога.
  Пусть ищут, поматерятся от злости! Пусть! Может, и милицию вызвали. Сейчас это быстро – по мобильнику – раз, и всё!
  А не женитесь!
  Нечего веселиться, плясать, а потом с чистой совестью  делать детишек, когда у других на душе кошки скребут!
 


  Захар не чувствовал угрызений совести. Скорее наоборот – стало легче, отпустило. Будто отомстил за себя.
  Высоко над головой, в бездонном небе, сверкали далекие звезды, и ему казалось, что оттуда, от звезд, несётся какой-то шепот. А что шепчут – не слышно,  не разобрать.
  Жутко разболелась голова. Её словно сдавили тисками. Захотелось скорее спрятаться в лачуге, запереть дверь, никого не видеть, и чтобы тебя никто не видел.
  Задвинув засов, Захар сбросил одежду, рывком сдернул покрывало с кровати и тут услышал шорох.
  На столе вспыхнула свеча, по стенам поползли корявые тени.
- Кто здесь?
- Я. – От стены отделилась тень, и Захар узнал заказчика куклы.
- Как вы вошли в мой дом?
- Ты это называешь домом? – Негромкий смешок, как шелест осенней листвы, почему-то успокоил Захара.
- Я ненадолго. Не буду нарушать твоё уединение. –0н сел на стул, поднес сигарету к свече, склонился, чтобы прикурить, но лицо прикрывали поля шляпы, и Захару снова не удалось разглядеть его.
- Ты молодец, Кукольник. Молодец. Ты мне нравишься. Я принёс тебе ещё денег.
- Достаточно того, что вы уже дали.
- Не скромничай. Вижу, ты вошел во вкус. Твои расходы возросли. Это же замечательно! Деньги здесь, на столе. Не отказывай себе ни в чём. Я принесу ещё.
  Он небрежно стряхнул пепел с сигареты и мило улыбнулся.
  И это было странно. То, что Захар знал, что он улыбнулся. Причем мило. Ведь он по-прежнему не видел его лица.
  Заказчик поднялся со стула, медленно подошел к двери и откинул засов.
  Распахнув дверь, вышел на улицу. Отброшенная сигарета прочертила в темноте ровную параболу.               
               
  Приблизившись к двери, Захар смотрел ему вслед.
  Он быстро пропал из виду, словно растворился в темноте.
  Захар снова задвинул засов, и, подойдя к столу, взял в руки тугую пачку денег.
  Подумалось, а как же жизненный принцип, которого он придерживался всю жизнь, был солидарен в этом с Петраркой: «Не терпеть нужды и не иметь излишек, не командовать другими и не быть в подчинении»? Излишки имеет, и понукать собой позволил.
  По лицу начал стекать липкий пот, и Захар умылся.
  Но лучше он не будет ни о чем думать.
  Он подумает утром.
  Утром.
  А сейчас спать!

                *     *     *


  После долгого и, казавшегося бесконечным пути на машине, а затем в товарном вагоне, в течение которого у Захара то и дело случались длительные провалы в беспамятство, их выстроили в колонну и длинная вереница изможденных людей начала вливаться в ворота, над которыми шла полукругом надпись на немецком языке.
  Шедший рядом  седой мужчина долго и подслеповато всматривался в неё, потом перевел:
- «Каждому своё».
Ухватив Захара за рукав, мужчина заговорил громко, перекрикивая топот нескольких сотен ног и лай собак:
- Вы поняли, молодой человек? Каждому своё! Какой неслыханный цинизм! Какой позор для нации Гёте, Рихарда Штрауса, Шопенгауэра! Кто дал им право определять – кто  и чего достоин в этом мире? – Мужчина  закашлялся, подался вперед и едва не упал. Захар подхватил его за плечи.
- Держитесь, немного осталось.
Отдышавшись, тот закивал головой:
- Возможно, вы, молодой человек, даже не подозреваете всей истинности своих слов: «немного осталось». У меня дурное предчувствие.
  Миновав ворота, и идущую навстречу колонну крайне истощенных людей в одинаковых полосатых одеяниях, разглядев бесконечные  ряды длинных бараков, огороженных высокой стеной с колючей проволокой и вышки с солдатами, Захар остро почувствовал, что мало у них шансов на то, что удастся выйти отсюда живым. Старик прав – немного осталось. Но страха смерти не было, он исчез, похоже,  навсегда. Хотелось  одного – чтобы всё это поскорее закончилось.


  Придя в себя после очередного беспамятства, Захар не нашел Мишки.
  Стоя на промозглом  ветру,  на огромном плацу, оглядывал окружающих  изможденных людей в надежде найти его, но безуспешно.
  От колонны отсчитывали по пятьдесят человек и заводили  в кирпичный  барак. Подошла очередь Захара.
  В холодной дезинфекционной камере их заставили раздеться догола, обрили, потом они стояли в очереди, чтобы им как скоту поставили на тело клеймо – вытатуировали на левой руке порядковый номер.
  Два рослых откормленных немца делали свою работу быстро, перебрасываясь шутками и смеясь.
  В каком-то фильме Захар видел, как пастухи  ловили овцу – раз – и прижгли, поставили тавро, отпустили, поймали следующую – раз – и беги себе. И смеялись они так же беспечно, как эти двое. Злость была так велика, что Захар даже не почувствовал боли и только отойдя в сторону, взглянул на руку.
  На покрасневшем и припухшем предплечье стояло число – 7483.
  Затем их держали под паром, где, несмотря на обжигающие струи, Захар немного согрелся, но их тут же окатили холодной водой и выдали полосатую форму.
  Рядом, охнув, осел на каменный пол высокий, щуплый мужчина. Захар бросился поднимать его, но тут же появились страшно худые, с черными кругами вокруг глаз и серыми лицами мужчины в такой же полосатой форме, подняли его и вынесли обнаженного на улицу.
- Как же так? На холод, раздетого? Его бы осмотреть! – выкрикнул кто-то из толпы.
- Мольчать! – раздался тут же голос у двери.


  Это был Бухенвальд.
  Одно из мест организованного систематического убийства при помощи непосильного труда, впрыскивания яда, через газовые камеры и последующее сжигание трупов. Крематорий работал круглые сутки, и черный дым постоянно валил из трубы.
 Увидев черные клубы дыма в первый день, Захар подумал, что их привезли для обслуживания огромной ТЭС. Кто мог подумать, что обслуживать они будут в прямом смысле – в качестве дров?
  Потом, в течение всей своей долгой жизни, Захар старался забыть, стереть из памяти всё, что пришлось тогда испытать, ему это даже почти удалось, но непрошеный сон-видение заставил вспомнить все подробности самых жутких моментов его жизни.
  После дезинфекции их повели в длинную,  не отапливаемую конюшню, переделанную под барак. Внутри  длинными рядами тянулись грубо сколоченные деревянные двухъярусные нары. На площадке два на два метра, заваленной грязным тряпьем, ютились по девять человек. Спали, прижавшись друг к другу, проваливаясь в тяжелое  забытье после тягостного, похожего на безумие, дня. Хотелось, чтобы ночь длилась бесконечно. Пусть холодная, с диким ощущением голода, с затекшими ногами и руками, с изболевшимися от жесткого ложа костлявыми боками, на которых совсем не осталось мяса. Многие и в самом деле не просыпались, их утром собирали и, взвалив на скрипучую  тележку, увозили в крематорий.
  Даже сейчас, находясь в полусонном состоянии,  много десятилетий  спустя, Захар вздрогнул, когда будто наяву услышал окрик охранника, поднимавшего в половине четвертого утра измученных, голодных и промерзших людей с жалкого ложа на перекличку.
  Грубый окрик, скорее похожий на вопль душевнобольного, безжалостно обрывал спасительное забытье, из которого не хотелось возвращаться в жуткую действительность. Но истошный вопль длился до тех пор, пока остатки сна не исчезали, и начинала работать мысль:
- «Надо встать. Нужно найти в себе силы. При обходе не будут разбираться,  жив ты ещё или уже нет. Поднимут и вместе с другими мертвецами погрузят на скрипучую телегу, увезут в крематорий и - в топку. Пусть ты ещё живой, но ты уже бесполезен. Тебя бросят, как дрова на языки пламени, они обожгут, тебе будет очень больно, но недолго, всего лишь несколько мгновений и ты вылетишь черным дымом из трубы и пеплом осядешь на зимнем поле близ чужого тебе немецкого города Веймар».
  А, может, и впрямь не стоит суетиться, пусть везут? Рано или поздно крематорий ждет всех, его не миновать. Но тут же приходила в голову мысль, что может произойти чудо. Они ведь иногда случаются – чудеса, и этот кошмар закончится. И потому из барака выползали даже полуживые. Стояли по пять человек в ряд до того, как рассветет – до восьми-семи часов, а если был туман, то до полудня. Затем шли на осушение болот. Рыли траншеи, проваливаясь по пояс в холодную воду. Многие оставались в тех болотах навсегда.
  Работали молча. На разговоры не было сил.
  Сил не было даже на то, чтобы попросить помощи, когда безжалостное болото начинало затягивать в свою гнилую, булькающую утробу. Да и у кого просить? У тех, кто сам еле стоит на ногах? У тех, кто знал, что смерть и их ждет в скором будущем? Рано или поздно силы оставят каждого из копошащихся в топи людей. Уже завтра кто-то из них  не выйдет на проверку, и его сожгут, либо упадет здесь в болоте и сгниет.
  Через месяц работы в холодной воде Захар заболел.
  Сухой, раздирающий горло, кашель изматывал не меньше, чем работа.
  Кашляли все, но именно кашель Захара не понравился начальнику карцера Курту Эккарусу, добродушному на вид толстячку с круглыми очками на круглой голове и с маленькими, поросячьими глазками. Ему не составляло труда найти повод для пополнения карцера. Да, собственно, и повод не нужен. Захотел и отправил любого, кто особенно не понравился.
  Уже больше часа стояли заключенные в шеренге, на промозглом ветру, дожидаясь рассвета. Кашель разрывал горло, перед глазами Захара  плавали  огненные круги. Стоять дальше не было сил, хотелось лечь прямо на обледеневшую землю плаца  и будь, что будет. Это был предел. Дальше сопротивляться обстоятельствам не хотелось.
  Удар стэком по плечу заставил Захара открыть глаза. Перед ним будто плавало круглое лицо с круглыми же очками на носике, крошечные глазки рассматривали его с каким-то детским любопытством.
  Эккарус указал на место возле себя:
- Шнэль! Шнэль!
- Уже? Я уже умер? – Спросил у него Захар, сделал несколько неуверенных шагов вперед и замер в ожидании тележки. Но вместо неё появился солдат с собакой и повел Захара к зданию карцера.
  Там его раздели догола и, уложив на металлический стол, нанесли двадцать пять ударов плеткой по спине, по ягодицам, по ногам. Захар не чувствовал ни боли, ни отчаяния. Он только недоумевал – почему он до сих пор жив?
  Потом его столкнули со стола и заставили приседать, а он каждый раз падал, чем вызывал смех палача. Маленькие глазки Курта Эккаруса смотрели с ещё большим любопытством, словно он вместе с Захаром удивлялся его живучести.
  Затем ему разрешили одеться и засунули в темную камеру, в которой нельзя было ни стоять, ни лежать, а только сидеть.
  Периодически Захар терял сознание, а когда приходил в себя, недоумевал, почему смерть так долго не приходит? Организм  измучен, не хочет жить и страдать, но сердце упорно продолжает сокращаться, двигать кровь по сосудам, поставлять кислород в мозг.
  Но в карцере был один огромный плюс – в нем было жарко. Под потолком проходила горячая труба. Летом камера, несомненно, превращалась в адское пекло, а зимой в ней можно было отогреться.
  Из бронхов Захара начала откашливаться мокрота, стало легче дышать, прошел озноб.
  Должно быть, он выжил тогда потому, что не цеплялся за жизнь, абстрагировался от действительности, и ему казалось, порой, что всё происходит не с ним, он словно  смотрел на себя со стороны, как герой Джека Лондона из романа «Смирительная куртка». Даже своё тело он, порой, переставал ощущать, не испытывал ни голода, ни  жажды, боль притупилась, а мысли были далеко.
  Его тело, унаследованное от крепких предков, не сдавалось и не хотело окончательно иссохнуть, сдаться и отпустить измученную душу. И, возможно, поэтому однажды на Захара, как и на других, относительно крепких мужчин, ткнул пальцем,  проходивший  вдоль шеренги,  штурмфюрер,  и их перевезли в Биркенау, где проводились медицинские опыты над людьми под руководством профессора Клауберга.
  Всё в жизни, в конечном счете, вопрос удачи или неудачи.
  Очередная волна черной несправедливости накрыла Захара с головой. Сопротивление было бессмысленно, оно ничего бы не изменило в его судьбе. В лучшем случае – газовая камера. Именно – в лучшем. Смерть была бы желанней, но никто не давал ему права выбора. Выбора между худшим  и ещё более худшим.
  Его вывели из камеры ночью.
  Вытолкнули на февральский мороз, и он засмотрелся на небо, будто впервые, будто сроду звезд не видел. Потом он шел по огромному, безлюдному в это время ночному плацу. Шел и шел, подгоняемый вооруженным солдатом. И почему-то возникло желание оглянуться. Что хотел он увидеть там, позади? Он не знал. Но оглянулся. За спиной – темнота и впереди – темнота. Почему-то подумалось, что это не сиюминутная  темнота – это темнота на всю его оставшуюся жизнь, какой бы длинной или короткой она не оказалась.
  Его вели, подталкивая в спину, мимо кафельных стен.
  «Шнэль! Шнэль!»
  А он думал о том, чтобы голова держалась гордо. Они не должны были догадаться о его страхе. А страх был. И ещё какой! Ледяной, морозный воздух сковывал руки и ноги, ими трудно было двигать. Он не знал, что   ждало его впереди, за металлической, ослепительно белой дверью. Известно было только то, что ничего хорошего.
  Вошли в помещение, в котором ничего не было видно, хоть глаз выколи.
  Всё, вот здесь и закончится, должно быть, его жизненный путь.
  Захар подумал об этом равнодушно. Так часто он  прощался с жизнью в последнее время, что ожидание смерти стало привычным. Затем послышался легкий звук открываемой  двери,  и вдруг впереди вспыхнула лампочка. Тусклая и маленькая , но после кромешной темноты её свет показался таким ярким, что Захар невольно зажмурился.
  Он прошел в небольшую, очень чистую комнату, сверкавшую белизной кафельных стен и пола. Откуда-то рядом появилась хорошенькая, румяная, в сверкающем  белом халатике фрау. Настолько хорошенькая, словно фея из сказки, что Захар подумал, что она ему снится. Ему казалось, что таких женщин давно не существует, что все они превратились в худые, серые, еле передвигающиеся  существа в лохмотьях. Фрау знаком показала Захару раздеться и пройти в следующую комнату.
  Здесь стоял длинный металлический стол. Захару не доводилось видеть хирургических столов, но сейчас он был уверен, что они выглядят именно так.
  Фрау приказала лечь.
  Мелькнула мысль – его усыпят или будут расчленять живого?
  Он смотрел в безукоризненно белый потолок и шептал: «Отче наш, иже еси на небесех…»
  В одно мгновение перед глазами промелькнули образы матери, отца, няни, вся его короткая жизнь. Он молился. Он не просил Бога о пощаде, знал, что это невозможно, что машина человеческого истребления  не сбивалась с пути, не давала сбоев,  и сам Господь не мог её остановить. Просил только, чтобы все закончилось как можно быстрее.
  Появились врачи, придвинули к столу какой-то аппарат и вышли.
  Захар ждал боли.
  Но боли не было.
  Внизу живота он ощущал небольшое, едва уловимое тепло. Постепенно исчез сковывающий конечности холод, но никто не появлялся.
  Он лежал долго. Кажется, целую вечность. Но ничего не происходило.
  Наконец, вновь появилась та самая ухоженная фрау, убрала агрегат, приказала подняться и вывела из комнаты.
  Когда-то няня говорила ему, что с человеком происходит только то, к чему он готов. Но разве он был готов к тому, что с ним случилось?
  Его привели в барак, он забрался на нары, на свое место. Рядом зашевелилось тряпьё, из-под него высунулось худое лицо с красными воспаленными веками.
- Суки! – Зло произнес мужчина.
  Захар молчал, ждал продолжения.
  Здесь, в концлагере, возраст стирался, и почти невозможно было определить сколько человеку лет.
 Мужчина прошептал:
- Что, и пацанов таскают туда?
- Куда?
- На оскопление.
- Какое оскопление? – Не понял Захар.
- Тебе там аппарат к хрену придвигали?
- Ну да.
- Ты ничего не понял? Здесь же барак для кастратов. Таких, как ты, и я. Фашисты эксперимент проводят. Облучают. А потом наблюдают – мужик ты ещё или уже нет. Хотят, сволочи, извести человечество. Ладно, я. У меня детишек трое. А бабу не поимею, так что с того? Всё равно нас отсюда живыми не выпустят. Ну, а вдруг повезет? А тут – нате вам! Ты женат?
  Захар потрясенно молчал.
  - Нет. –  Сам на свой вопрос ответил мужчина. – Молод больно. Небось, и  с девками того…   трали-вали не было? Не успел? Не узнал, как оно сладко бывает с бабой? Влажно, тепло, а потом – взрыв. И думаешь, вот для этого и стоит жить. – Он горестно махнул рукой. – Да ладно. Нам все равно не жить. Поэтому, какая разница с хреном мы или без него, любимого.
  Захару казалось, что его мозг использовал все защитные резервы, что больше нечем ему защититься, но в запасе нашлась  лазейка – апатия. Полное равнодушие ко всему, отсутствие мыслей и ощущений. Он находился вроде в сознании, но в то же время без него. Вокруг будто пустота. Он даже перестал мечтать о смерти.
  Спокойно вышагивал по тому же кафельному  коридору, не чувствовал  грубых, холодных рук в резиновых перчатках, бесцеремонно обращающихся с его гениталиями. Его снова и снова  клали под аппарат, пока, наконец, доктор не кивнул удовлетворенно. Эксперимент удался.


  Ещё недавно ему казалось, что он прошел все муки ада, всю мыслимую боль и унижения, что даже смерть для него стала желанной. Но оказалось, не всё. Подлая,  человеческая душонка безгранична в своих фантазиях.
  Однажды немцы отобрали шестерых мужчин, в том числе и Захара, и вывели на плац. Перед голодными, еле стоявшими на ногах узниками, пронесли шесть огромных мисок, наполненных объедками. Захар знал, что из них кормят собак. Миски поставили в десяти метрах от узников. На противоположной стороне плаца разрывались от лая проголодавшиеся псы, натасканные на людей.
  Немецкий офицер, ухмыляясь, пояснил:
- Ми вам даем три минут. Ви успеть бежать, жрать, хватать и убежать. Потом ми пустить собак.
  Как легко превратить человека в животное, как просто убить в нем достоинство! Сломается любой, каким бы волевым и сильным он не был, если его истязать в  течение долгого времени голодом и непосильным трудом.
  Захар видел в мисках куски мяса и белого хлеба. Сейчас он видел только их и знал, что любой ценой успеет съесть хоть что-нибудь. Слюны не было, во  рту было сухо, хотя должно было быть наоборот.
  Раздался свисток, Захар побежал, что было сил. Упав на колени, хватал еду ртом, глотал, не прожевывая, а руками распихивал пищу по карманам и за пазуху.
  Хотелось есть и есть, казалось, что не хватит сил оторваться от миски, но какая-то сила подняла его и он побежал назад, придерживая рубашку на животе.
  Он успел добежать.
  И ещё четверо успели. А один так и не смог оторваться от еды и в следующую секунду его рвали на части острые клыки овчарок.
  Захар отвернулся.
  Потом он брел между бараками, прижимая руками огрызки хлеба, обглоданные кости, картофелины и вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Подняв глаза, увидел в окне, за решеткой, девушку. Совсем молоденькую, лет восемнадцати. Лицо у неё было бледное, как картофельный росток. И глаза бесцветные. Воротник серой кофты болтался вокруг тонкой длинной шеи.
  Убедившись, что поблизости никого нет, Захар подошел к окну и, вытащив из-за пазухи горсть еды, протянул девушке.
  Она смотрела своими бесцветными, потухшими глазами и не брала.
- Бери. Съешь хоть немного.
  Девушка не шевельнулась, только туже стянула кофту на груди, так, что маленькие кулачки побелели.
- Эй! Тебя как зовут? Возьми.
  В окне рядом с девушкой появилась старая женщина. А, может, не старая. Здесь все казались стариками и старухами. Она просунула  сквозь прутья костлявую руку и схватила с ладони Захара еду. Повернувшись к девушке, оторвала её руку от кофты и вложила в неё кусок хлеба и косточку с остатком мяса, себе оставила картофелину, заговорила по-польски.
  Захар улыбнулся:
- Ешьте.
  Девушка вежливо склонила голову, еле слышно произнесла:
- Марыся.
- Марыся? Красивое имя. А я – Захар. Я ещё приду. Ещё принесу еды.- Он не знал, где в следующий раз раздобудет еду, но ему очень хотелось хоть чем-нибудь накормить истощенную девушку. Он даже готов был вновь соревноваться с собаками в беге, пусть и на радость фашистам.
  Девушка снова склонила голову.
  Услышав приближающийся лай, Захар ещё раз кивнул девушке и пошел к своему бараку.
  К нему тянулись десятки рук, и он доставал из-за пазухи и из карманов кусочки еды и вкладывал в протянутые ладони. Рук было много, а еды мало. На всех не хватило. И чтобы не видеть глаз тех, кому не хватило, Захар лег и закрыл глаза. Он почувствовал, что кто-то обшаривает его карманы в надежде на то, что он припрятал еду себе, и притворился спящим.
  Три дня он мастерил из лохмотьев куклу, потом показал готовую соседу.
- Ничего себе! Ты – мастер! Из говна конфетку сделал.
- Марысе отнесу.
- Какой ещё Марысе?
- Девушке из пятого барака.
- Думаешь, она ей нужна? Им, из пятого барака, какую-то дрянь впрыскивают. Они покрываются язвами и  умирают.
  Ночью Захар пробрался к пятому бараку.
  Когда смерть ходит рядом, к ней привыкаешь и не боишься, хочется только, чтобы она была менее страшной. Собаки лаяли далеко, и он должен успеть туда и обратно. Ему нужно было пройти несколько шагов, свернуть за угол, а там – женский барак и третье окно справа – в нем бледное лицо.
  Из-за решетки на него глянула та самая женщина, что была рядом с Марысей в прошлый раз. У неё было испуганное лицо.
  Захар просунул сквозь прутья куклу:
  -  Передайте Марысе…   Марысе…
  Женщина схватила куклу, ощупала её, но, поняв, что это не еда, взглянула непонимающе.
- Марыся? – Вдруг спохватилась женщина, продолжая смотреть на руки Захара.
  Она ждала еды, но на этот раз ему негде было её взять.
- Нет. Больше ничего нет. Марысе куклу передайте -  Захар улыбнулся.
- Марысе? -  Снова спросила женщина и вдруг начала негромко подвывать.
  Рядом появилось ещё одно женское лицо:
- Нет полячки. Умерла она. Сегодня утром.
  Осмысливая услышанное, Захар никак не мог убрать с лица  улыбку. Она словно приклеилась к губам.
- Ты чего радуешься?  -  Осторожным шепотом спросила женщина.
  Развернувшись, Захар пошел к своему бараку.
  Он шел, не таясь, ему стало все равно – пристрелят его охранники или разорвут собаки. Он давно привык к мысли о своей смерти. Думал, что к чужой уж тем более привык. Но оказалось, что она может ещё разрывать его сердце.


  7 глава.


 Проснувшись, Захар долго  всматривался в окружавший его интерьер: запыленная убогая мебель, яркий глянцевый плакат с полуобнаженной красавицей на стене, тусклое оконце, и никак не мог  понять – где он, кто он и что произошло с ним в последнее время. Голова приятно кружилась, и было странное ощущение, будто он парит над кроватью, которая плавно поворачивается из стороны в сторону.
  Он резко, рывком сел, стена напротив качнулась и тут же вернулась на место. Поднявшись, Захар прошелся по комнате, плеснул в лицо теплой водой из пластмассового ведра и, выпрямившись, увидел свое отражение в зеркале. Лицо без морщин, на висках едва заметная седина. И сразу  все вспомнилось, всё встало на свои места. Обернувшись, он увидел на столе пачку стодолларовых купюр, и это было ещё одним  свидетельством того, что он ничего не выдумал, и что ему ничего не снится. Он, в самом деле, стал моложе, ему, на вид, лет пятьдесят, заказчик не обманул  - он и в самом деле молодеет и у него есть возможность прожить жизнь заново.
  Мысль о том, кто он – этот заказчик, Захар прогнал сразу же. Сейчас думать об этом не хотелось.
  Он вспомнил, что вчера курил травку. Должно быть, оттого голова и кружится. Зря курил. Легко втянуться. Больше он этого не будет делать. Отметив, что,  несмотря на то, что он молодеет, его прошлый, жизненный опыт никуда не уходит, остается с ним, Захар удовлетворенно кивнул своему отражению.
  Но голова продолжала кружиться. Крякнув, он сел на стул, бросил в стакан с водой таблетку аспирина, долго мешал ложечкой, наблюдая за поднимающимися вверх пузырьками, потом отпил. Лекарство ему не понравилось, он вылил его и налил сока.
  Вскоре голова перестала кружиться, и Захар принялся за работу.
  Вчера ему с трудом далась правая нога. Казалось бы, что там шить – два шва, поролон, прикрепить к ступне и – готово. Но есть в этих ножках что-то странное.
  Он учел вчерашние промахи и с левой ногой справился за пару часов, прикрепил её к глиняной ступне и, поставив  рядом с правой ногой, тут же отдернул руку.
  Ему показалось, что по ноге прошла дрожь,  и было ощущение, что внутри у неё вместо поролона человеческая плоть, и кровь течет по неизвестно откуда взявшимся венам.
  В дверь постучали.
  На пороге стояла Наташа.
  В тонкой, прозрачной кофточке, обтягивающей грудь, и коротких шортах, не скрывающих стройных длинных ног. Как странно, что прежде он не замечал в ней этих женских прелестей!
  Она не была такой бледной, какой он видел её в последний раз. Легкий золотистый загар равномерно покрывал её гладкую кожу.
  Не взглянув на Захара, она прошла в лачугу, села на стул, закурила и огляделась.
- Грязи у тебя, Захар, по уши. А я совсем разленилась. Хожу на пляж и пропадаю там целыми днями, а, вернувшись, засыпаю мертвецким сном.
- И правильно делаешь. Уборка подождет. Да я и сам теперь смогу убирать.
  Наташа посмотрела на Захара и громко вскрикнула:
- Что с тобой? Если бы не твой голос, я бы не поверила, что это ты.
- Всё нормально. Я просто хорошо выгляжу, морские ванны пошли мне на пользу. – Захар довольно улыбнулся. Он уже не смущался своей неожиданной молодости, а удивление его людей забавляло.
- Нет, не нормально. – Поднявшись, Наташа подошла к нему вплотную, провела рукой по щеке. На её глазах появились слезы. – Скажи честно, ты и в самом деле так сильно помолодел, или у меня снова поехала крыша? Я не хочу в больницу!
  Он обнял её и прижал к себе:
- На месте твоя крыша. Просто случилось чудо, и я помолодел. Ты веришь в чудеса?
  Наташа неуверенно кивнула и прошептала:
- Немного.
  Она хотела отойти от него, но ему нравился запах её духов и ментоловых сигарет, но ещё больше её беззащитность, отчего хотелось прижать её к себе покрепче и приласкать.
  Но Наташа вывернулась из его объятий, взяла со стола сумочку, изящно, как гейша, поклонилась и сказала:
- Если ты так молод, мы можем пойти искупаться.

  Солнце стояло в зените.
  Разумные отдыхающие, те, что принимают солнечные ванны только утром и вечером, избегая полуденного потока инфракрасных лучей, потянулись с пляжей в тень, либо в гостиницы. Пестрое  разноцветье полотенец, купальников, как флаги на кораблях в праздники. А кругом белая галька и слабый ветерок с моря. Хорошо!
  Странным был поэт Есенин. Молодой, а писал – «охвачен золотом увяданья». Ему, Захару, увядать не хотелось. Он это точно знал. Почти обнаженные женщины привлекали его все больше и он, не таясь, разглядывал их изгибы, ямочки, выпуклости, достоинства и недостатки. Некоторым нравились его откровенные взгляды, других злили. А ему было интересно наблюдать за их реакцией. Ему теперь всё было интересно. Он открывал  для себя женщин, постигал их загадочную прежде для него натуру, и кое-что ему уже отрылось в них. И в себе. В своем отношении к ним. Реакция недотрог ему нравилась больше, чем тех, кто искал мужских взглядов, цеплялся, заметив внимание к себе, и готов был на все. Женщина для Захара была привлекательна своей недоступностью.
  Наташа расстелила яркое полосатое полотенце, скинула шорты и блузку, и направилась к воде.
  Захар внимательно разглядывал её. Хороша! А душа не тянулась, не вздрагивала внутренняя потаенная струна. Но какой-то бес пробудился, говорил, что  чувства здесь не нужны. Раньше, всю свою жизнь, он не представлял, как это можно иметь дело с женщиной, в которую не влюблен. Как можно это сделать путем угроз, обещаний, хитрости, насильно, за плату…  Как это можно? Он не мог понять. А теперь вдруг осознал, что это возможно, что так даже интереснее, пикантнее. И сожалел, что время ещё не пришло.
  Вернулась Наташа, села рядом, обрызгав прохладной водой его разогретое на солнце тело. Он увидел вблизи её лицо, все в мелких морщинках, ямочки на бедрах. И влечение к ней сразу прошло, испарилось вместе с капельками воды с кожи.
  Наташа повернула к нему маленькое сморщенное личико, прикрытое темными очками:
- А ты – стал странным, Захар. Появилась в тебе какая-то тайна. И дело даже не в том, что ты странно молодеешь. Есть теперь в тебе что-то непонятное, темное. Странное ощущение.
  Захар улыбнулся:
- В каждом из нас есть тайна, слабина, которую не обязательно показывать посторонним.
-А почему ты всегда один? Одиночество – это страшно!
- Ты права, все боятся одиночества. Я тоже когда-то боялся.
- А теперь?
- Теперь нет. Поздно мне уже чего-то бояться. Я привык.
- Разве не хочется, чтобы рядом был кто-то, кому ты нужен?
- Без этого трудно, но жить можно. – Захар вздохнул. – Ко всему можно привыкнуть. И к одиночеству тоже. Гораздо труднее его переносить, когда совесть нечиста. А совесть, заметь, есть у всех. Она и Бог, и судья. Конечно, кому-то удается заткнуть ей рот и тогда кажется, что её нет. А тем, кто слабее, и совесть их мучает, оставаться наедине с собой нельзя. Таким легче в толпе. Вот и боятся иные люди одиночества.
- А сильному проще?
- Сильный везде наедине с собой. Но таких мало.
- Хочешь сказать, что совесть твоя чиста, и  ты ни разу в жизни не согрешил?
- Все мы  грешим.
  Наташа повернулась к нему, внимательно посмотрела в глаза, потом положила руку ему на живот и провела к самому низу:
- А я  - слабая женщина. И я давно одна.
- Ты меня не правильно поняла.
- Неужели? А я думала, ты так витиевато намекал, что сегодня тебе нужна именно я.
- Не сегодня, Наташа.
- Ты меня игнорируешь? Я стара для тебя? – Она зло сузила глаза.
- Не сегодня.
- Почему?
- Не сегодня.
  Наташа вскочила, собрала вещи и, не прощаясь, быстро пошла с пляжа. Весь её вид говорил, что нанесенное ей оскорбление ничем нельзя будет смыть.
  Усмехнувшись, Захар побежал к воде и нырнул в набегающую волну.



  Захар взглянул на часы  -  было около семи.
  Куда пойти? Впереди целый вечер. Южный, летний, теплый вечер…  Он медленно побрел по аллее, усаженной стройными кипарисами.
- Пожалуйста, посидите со мной! – Послышался тонкий женский голосок.
  На скамье, в тени сидела худенькая девушка, в короткой, открывающей живот трикотажной кофточке и короткой юбочке. Острые коленки были плотно прижаты друг к другу. На руках она держала маленькую лохматую собачку с красным бантом на макушке, между треугольными ушами. Захар не знал, что это за порода, но видел в иностранных фильмах, как богатые старушки таскают повсюду таких собачек.
  Он сел на скамью, собачка даже не глянула в его сторону.
- Пожалуйста, не уходите. – Девушка заметно нервничала.
- Ладно, я посижу.
  Свет упал на её лицо и Захар заметил, что она гораздо старше, чем ему сначала показалось. Ей лет тридцать пять. 
- Мне кажется, что мир рухнул. – Сказала она тонким дрожащим голоском.
  Захар поднял удивленно брови.
  Она продолжала:
- Вы не подумайте, я не всем плачусь в жилетку. Но сейчас мне необходимо выговориться.
  Захар согласно кивнул.
- Ненависть очень захватывающее чувство, вам не кажется?
- О чем вы?
- Я бродила одна, то есть с Феней, с моей собачкой, и думала, как бы убить моего мужа. Я хочу его убить, стереть в порошок, утопить в море!  -  Говорила она тонким, сладким голоском, каким обычно объясняются в любви. – Я мечтаю об этом уже давно! Но не сделаю этого. Я не чокнутая! Буду мучиться, терпеть унижения.
- Не лучше ли просто развестись?
- Развестись? – Она смотрела  на него удивленно, словно такая мысль до сих пор не приходила ей в голову. – Нет. Он оставит меня без средств к существованию.
- Нужно работать.
- Нет, это мне тоже не подходит. Я не смогу. Я сразу зачахну.
- Тогда найдите другого  мужа, который будет вас содержать.
- Думаете, это так просто? Я еле этого нашла.
- Тогда зачем же вы хотите его убить? Кто будет зарабатывать для вас деньги?  -  Рассмеялся Захар.
  Она нахмурила тонкие бровки:
- Нет, вы меня не поняли. Убить, это, видите ли, не совсем убить, не по-настоящему! Но так хочется! Разве вы никогда не мечтали о чем-нибудь подобном?
- Возможно, на войне.
- На войне не в счет. Вы воевали в Афгане или в Чечне?
- Нет, я участвовал в  Великой Отечественной войне.
- Да бросьте. Вы тогда ещё не родились. Но, согласитесь, ненависть придает сил. Особенно, когда мысленно ты осуществляешь свою мечту, и твой враг уже не кажется таким всесильным.
- Пожалуй.
- Может быть, вы пригласите меня к себе? В какой гостинице вы остановились?
- Лучше к вам. – Сказал Захар, хотя никуда с ней не собирался.
- Там муж.
- Заодно и убьем его!
  В её  глазах плеснулись замешательство и страх. Она нерешительно кивнула и, поднявшись, побежала  по аллее, прижимая собачку и оглядываясь на Захара.
  Странное удовольствие испытал он, увидев её бегство. Захотелось вдруг догнать и ударить. Острая злость против всех женщин охватила все его нутро, росла и заполняла  каждую клеточку его организма.
  Он пошел по аллее в обратную сторону, спустился вниз по каменным ступеням, потом поднялся вверх, зашел в ресторан «Акватика». Его узнали, встретили настороженно, но обслужили быстро и очень культурно  -  салат из огурцов, куриная грудка в беконе под соусом бешамель, жульен и мартини.
  Не спросив  разрешения, к нему подсела худощавая, в простом ситцевом платье, и с коровьими, с поволокой глазами, женщина.
  Она что-то спросила, Захар не успел ответить. Она ответила сама.
  Он кивнул официанту и попросил принести для неё то же самое, что у него.
  Женщина улыбнулась, поблагодарила, но к еде почти не притронулась. Говорила, не умолкая, и он понял, что ему не обязательно отвечать и даже  не нужно делать вид, что он её слушает.
  Из её слов он понял, что она  глупо гордится тем, что не пользуется косметикой, не закрашивает седину и выглядит в свои пятьдесят пять на свои пятьдесят пять.
  И Захара вновь захлестнула волна раздражения. Подумалось, что нет отвратительнее женщины, не стремящейся выглядеть моложе. И что это сегодня происходит? Уже третья женщина пытается излить ему свою душу. А он не хочет слышать об их душевных терзаниях! Ему и своих хватает!
  Прежде он не придал бы её словам значения, а теперь они выводили его из себя.
- Старая калоша! - Захару показалось, что он так только подумал, но, видимо, произнес вслух, либо его мысль была передана ей телепатически.
  Женщина отреагировала бурно:
- Я – старая!?
  На слово «калоша» она не обратила внимания, но «старая» её сильно задело, и это  удивило Захара, поскольку она только что хвасталась своим возрастом. Или в её представлении пятьдесят ещё не возраст? А для него, выходит уже много?
  Женщина что-то возмущенно говорила, но  Захар не прислушивался и не вникал. Он думал о том, что сегодня в нем победили  жестокость, грубость, хамство и равнодушие. И что, испытав эти чувства, он получил странное удовольствие. И что ему совсем не нравится его новый характер под новым молодым лицом. Он сумел выстоять до восьмидесяти лет, не скатиться в пропасть бесчеловечности, брюзжания, глупых склок, а теперь, когда нежданно-негаданно свалилась эта новая жизнь, уступил под напором недобрых чувств. И никаких при этом угрызений совести! Наоборот, его тело неожиданно наполнилась радостной энергией, появился кураж.
  Женщина, наконец, успокоилась, отвернулась и смотрела на поющих девушек, появляющихся  по очереди из-за стеклянной двери, и покручивала в тонких пальцах пустой бокал.
  Захар заказал для неё большую порцию клубничного мороженого, присыпанного сверху орехами и шоколадом.
  Она не сразу  начала есть, но по мере его таяния уменьшалась и её обида. Лениво помешивая ложечкой мороженое, она снова разговорилась.
  Странная радость вдруг сменилась раздражением. Как много она говорит! Неужели никогда не заткнется? И цена ей – грош. Легко прощает оскорбление. Помани, побежит, и будет говорить, и говорить, даже на бегу, заглядывать в глаза и не слушать ответ.
  Раздражение усиливалось. Должно быть, что-то появилось в его взгляде – охранник и официант не спускали с  него глаз.
  Смяв накрахмаленную салфетку, Захар откинул её на край стола, поманил официанта и, сунув ему в руку сто долларов, вышел.
  В голове стучали молоточки. Он ненавидел все вокруг: и небо, и море, и веселую музыку. Нужно было скорее уйти от людей, спрятаться в своей лачуге, забыться в спасительном сне.
 
  Осталось пройти метров тридцать до лачуги, когда Захар услышал сзади шаги. Он не оглянулся. Зачем?
  На него навалились, скрутили, зажали рот, обшарили карманы, бросились врассыпную. Он слышал удаляющиеся шаги справа и слева.
  Вытащили деньги, двести долларов. Мелочевка. Но он запомнил татуировку на левой руке, зажимавшей ему рот – пятиконечная звезда, а внутри портрет девушки.
  И вдруг ему стало спокойно. Словно он искал цель, смысл жизни и, наконец, нашел – он найдет  грабителей, они от него не уйдут.
  Умывшись, он аккуратно развесил одежду и лег. Сон пришел сразу же, едва он коснулся подушки.
                *          *           *


  Их освободили на рассвете.
  Захар был уже очень слаб. Каждое утро из последних сил он поднимался с жесткого, вонючего ложа. Его жесткости и отвратительного запаха он давно не замечал, любил его и, вставая утром, думал, что придет вечер, и он снова  упадет на спасительный деревянный топчан и измученные, обтянутые серой кожей суставы немного отдохнут.
  Больше никаких чувств не было. Страх и боль заменило равнодушие. Даже голод перестал мучить. Исчезли воспоминания, словно и не жил до этого, не помнил себя, забыл собственное имя. О будущем не мечталось. Исчезло само знание о том, что бывает будущее. Вроде, ещё живой, но как будто мертвый. Толкнули,  встал, пошел, перенес, сунули в руки  нечто, похожее на еду, пожевал, не чувствуя вкуса.
  Продлись плен ещё несколько дней, и его бездыханное тело бросили бы в топку.

  .
  Вспыхнул необычно яркий свет, в сознание ворвался топот множества ног. Кто-то тормошил Захара за плечо.
  С трудом разлепив засохшие от коньюктивитного гноя  веки, он сначала увидел огромные круги, плавающие перед глазами, потом прорисовался силуэт. Силуэт говорил по-русски. Захар узнал родную речь, но понять сказанное не удавалось, сознание уплывало,  и в последний момент он догадался, что перед ним солдат советской армии. Защемило где-то внутри, за грудиной, и впервые за долгие месяцы зародилась способность думать и мелькнула мысль, что это – хорошо, и тут же угасла, словно неожиданно выключили свет.

  Захар пришел в себя через несколько дней.
  В палате были большие окна, и яркий солнечный свет заполнял всё пространство. И сразу пришла догадка, что их освободили, что он, возможно, в госпитале,  и на душе стало спокойно и  радостно. Нигде и никогда ему больше не  доводилось испытывать столь сильного, неохватного чувства счастья. Казалось, что всё плохое в его жизни уже случилось и никогда больше не повторится.
  Он быстро поправлялся, набирал нужные килограммы и с нетерпением ждал, когда можно будет сесть в поезд и вернуться в Новороссийск.

  В тот день объявили о капитуляции Германии.
  Невозможно описать чувства, охватившие всех, без исключения. На площадке перед госпиталем всю ночь пели и танцевали. Ночное небо озарял салют.
  Захар возвращался в палату под утро.
  Кто-то потянул его за рукав, и он оказался в процедурном кабинете.
  Сбоку колыхалась сборчатая штора. Из-за неё высунулась женская ручка и поманила.
  Ладоням стало тепло. Отблеск от уличной лампочки на стеклянной двери шкафа с лекарствами показался насмешливым, а в душе Захара ожила надежда на близость с женщиной. Подумалось, коль всё страшное позади, то и счастье, самое невероятное, возможно, что к нему можно прорваться, ухватить покрепче и зажить простой человеческой жизнью.
  Ручка ухватила Захара за гимнастерку, потянула за занавеску, и он упал на клеенчатую кушетку. Женщина навалилась, прижалась мягкой грудью и казалась самой родной и желанной. Пахнуло теплом её большого тела, ловкие пальцы стянули с Захара одежду.
 
  … Она поняла, что всё тщетно, не обиделась и не рассмеялась, как ожидал Захар. Сказала горестно:
- Сколько же людей покалечили фашисты! Вот бы тех, кто этим занимался, поймать, да яйца им отрезать! -  Она с силой хлопнула себя по обнаженной круглой коленке: -  Нет, ты смотри, им мало было просто убивать! Нужно калечить! И чтобы потомства не было!
  Захар лежал, прижавшись к её мягкому боку, и прислушивался к тому, что происходило внутри него. Возникшее желание безболезненно утихло, как будто его и не было. Он не испытывал стыда. Произошедшее казалось не реальным, будто случилось не с ним, а с кем-то другим, а он оказался случайным свидетелем.


  Захар проснулся в холодном поту.
  Зачем ему эти страшные сны-воспоминания? Зачем они приходят каждую ночь и бередят его душу, словно предостерегают от чего-то?
  Он спустил ноги на пол, нащупал на тумбочке кружку с водой, жадно выпил.
  Сон оборвался, но воспоминания продолжались.


   Тем же утром его пригласили в кабинет, расположенный в конце коридора за неприметной дверью. На окнах, сделанные наспех,  решетки, стол, заваленный папками, на нем лампа.
  Офицер НКВД, вполне интеллигентного вида, спрашивал негромким,  приятным голосом:
- Как попали в плен, Захар Никонович?
- Сначала попал в окружение. Когда пытался выбраться,  получил ранение. Были пробиты обе ноги, не мог идти.
- Кое-кто из вашего полка прорвался к своим. У нас есть сведения, что вам доверили полковое знамя. Вы передали его фашистам?
  Захар пристально глянул на офицера – может, шутит? Но тот смотрел в окно и не оборачивался. Наверное, не шутит. Хотелось послать его ко всем чертям.
- Нет, знамя я спрятал в ручье. Я помню место, могу отыскать.
  Офицер повернулся,  посмотрел с интересом:
- Можете показать на карте? Я попробую связаться с частью, которая там сейчас располагается и, если они отыщут знамя, с вас снимут  часть обвинений. То, что вы сберегли знамя,  и оно  не попало в руки врага, очень поможет вам, Ракитин. – Он подошел к столу и с надеждой посмотрел на Захара.
- Я, к сожалению, не могу показать это на карте. Я не знал тогда точно, где мы находились. Но я помню место, я запомнил все детали,  и если меня привезут туда, я отыщу знамя.
  Офицер тяжело вздохнул и, сев на стул, задумался, потом с сожалением покачал головой:
- Ничего не выйдет, Захар Никонович. По постановлению правительства вас могут вывести отсюда только с вынесенным приговором. Или оправданием. На слово вам никто не поверит. А раз нет знамени, ваша сдача в плен очень усугубляет ваше положение и дает нам право не доверять вам.
- Я был без сознания.
- У вас есть свидетели?
- Никого, кто был рядом со мной в тот момент, не осталось в живых.
  Офицер развел руки в стороны и, поднявшись со стула, нервно заходил по комнате.
- Я пробовал бежать из плена, но нас снова схватили.
  Офицер продолжал ходить по комнате, время от времени бросая на Захара задумчивые взгляды. Захар понимал, что он пытается найти доказательства, смягчающие его вину, а то и вовсе позволяющие снять с него обвинения.
- С кем вы бежали? Вы можете указать, где этот человек? – Офицер нахмурился. – Хотя, впрочем, кто ему поверит. – Почему вас перевели из Бухенвальда? В Бухенвальде вы бы не выжили. Значит, немцам нужно было, чтобы вы остались в живых. Для чего?
- В Биркенау проводили опыты на людях.
- Нам это известно. У немцев не было недостатка в подопытном материале. Чем вы их могли привлечь?
- Не знаю. Возможно, потому, что я был достаточно крепким.
- Вас кормили лучше других?
  Захар не ответил, сжал кулаки.
  Офицер налил в стакан воды, поставил перед Захаром:
- Выпейте. Эти вопросы вам всё равно зададут. От них вы некуда не денетесь. Я вас понимаю, Захар Никонович, потому что видел  освобожденных из концлагерей людей, а те, кто будет вас допрашивать в Союзе, не видели и вас не поймут,  и сочувствия вы от них не дождетесь. – Он нажал кнопку под столом, в кабинет вошел солдат.
- Уведите в камеру. – Бросил офицер, не глядя на Захара. – Подумайте хорошо, чем вы можете убедить следствие, чтобы вам поверили. У вас есть время до утра.
  Камерой оказалась подвальная комната без окон, с дверью, обитой металлом.
  Захар прошел, сел на кровать, дверь захлопнулась, щелкнул замок.
  Все радужные мечтания, все надежды рухнули в один момент.
  Слишком много и упорно его били, безжалостно кромсали душу, а потом втаптывали  в грязь, чтобы после всего произошедшего сегодня утром, он мог верить, что всё образуется, что во всем разберутся и его отпустят на все четыре стороны. Раз зацепились, значит, ни за что не отпустят. И снова вернулось чувство безысходности. И в голове крутились только два вопроса – за что  и  почему? Ответов на них не было.


  Замок негромко щелкнул, дверь чуть слышно скрипнула.
  Захар зажмурился, ожидая вспышки света, но камера оставалась темной. Мелькнула неясная тень и он ощутил, как теплый мягкий бок прижался к нему, аромат душистого мыла перебил застоявшийся запах сырости. Горячая рука скользнула за пазуху, нежно погладила.
- Ты с ума сошла? Как ты сюда попала?
- У меня есть ключ.
- Откуда?
  Девушка засмеялась, прижалась крепче:
- Угадай.
- Украла?
- Ну да. У Бориса Архиповича. У Бореньки. У следователя, что ведет твое дело. Да и  всех таких, как ты. Он уже восемь человек отправил под конвоем. Ты – следующий.
  Захар повернулся к ней, приподнялся на локте:
- Постой, постой. Не тарахти. Как ты умудрилась выкрасть у него ключ?
- Я с ним переспала. Совратила его. Представляешь?  Он так упирался, что я было подумала, что он тоже из Биркенау.  Но, оказалось, все у него в порядке, просто очень скромный. Да шучу я. Шучу! Обед я ему относила, ну и подсыпала немного порошка. Ну, он заснул, а я и выкрала. Я этот ключ хорошо знаю, здесь раньше была кладовая. А с Боренькой ничего плохого не случится. Выспится.
  Удивленно присвистнув, Захар снова лег на спину.
- А ты – отважная девушка. Только вот ко мне зачем пришла? Знаешь же, что ничего не получится.
  Она обиженно хмыкнула и отодвинулась:
- Дурак! Я не за этим пришла. И ты туда же! Думаешь, что девушкам только это и нужно? Нравишься ты мне. И жалко тебя, дурака.
- Вот только жалеть меня не нужно! -  Грубо оттолкнув девушку, Захар сел. – С детства терпеть не могу, когда меня жалеют. Это унижает, как ты не понимаешь!
  Она тоже села.
- Почему унижает? Как же без жалости? Вон, у фашистов жалости нет, и что натворили?! Безжалостным быть нельзя.
- Это совсем другое. Нельзя причинять человеку вред. А молодого здорового мужика нечего жалеть. Проживу и без этого. И потом, ты меня пожалела?
- Да.
- А того офицера, у которого ты ключ без спросу взяла, почему не жалеешь?
- А чего его жалеть? У него и так все в порядке.
- Сегодня в порядке. А завтра, когда выяснится, что у него девушка ворует ключи, у него буду огромные неприятности. Ты об этом подумала?
- А чего их жалеть? Они моего отца в тридцать седьмом расстреляли.
- Он? Этот офицер?
- А может, и он?
- Вряд ли, больно молод. И не жалей меня, поняла? Не убогий я, не инвалид.
- Ещё какой убогий! Кому ты такой нужен?
- Тем более. Страдать из-за меня некому. Да и вообще, почему я должен  быть кому-то нужен? Разве нельзя прожить без этого?
  Девушка шумно вздохнула:
- А как же. Все мы, в конце концов, живем для этого. И все поступки, плохие или хорошие, совершаем для того, чтобы нас заметили и полюбили. Для чего, к примеру, грабят банки? А для того, чтобы денег много было. А зачем много денег? Чтобы женщины любили.
- Так вы, женщины, только деньги любите?
  Девушка рассмеялась:
- Да ладно тебе. Но есть и такие.
- А ты что любишь?
- Я многое люблю. Люблю, когда людям хорошо.
- Вот и отлично. Значит, мы не будем делать с тобой плохо тому офицеру. За мной могут прийти в любую минуту и, если застанут тебя здесь, неприятности будут и у тебя, и у офицера.
  Нервно поправив прическу, она прошлась по комнате, потом прижала его голову к своему жаркому животу, зашептала:
- Тебе нужно бежать. Я за этим и пришла. Ты выйдешь из камеры, я дверь закрою, и ключ на место положу. Он ещё не проснулся. Глядишь, всё обойдется. Он дело твое сожжет от греха подальше, да и всё.
- Нет. Я не могу подвести того парня. У него будут большие неприятности.
  И к тому же, без документов далеко не убежишь. Где мы находимся? На территории Польши. Ну, сама подумай, далеко я убегу? Все равно поймают, и будет только хуже. Всем нам. И мне, и тебе, и офицеру.
- Послушай. – Она прижала его крепче: - Здесь, неподалеку, стоят американские войска. Я слышала, что несколько пленных перешло на их сторону. Говорят, они наших советской стороне не выдают. Люди боятся, говорят, таких как ты снова в лагерь. Я бы с тобой в Америку убежала. Да меня мать ждет.
  Захар погладил теплое круглое плечо.
- Хоть никто и не ждет меня, я в Америку не хочу. Что я там забыл? Я вернусь в Новороссийск. Надеюсь, разберутся в моем деле.
  Она потрепала его короткие волосы.
- Ну, как знаешь. Я хотела тебе помочь. Мне и в самом деле пора идти.
  Она пошла к двери.
- Постой! Как тебя зовут?
- Люба. Люба Иванова. А тебя я знаю, как зовут.
  Люба вернулась, горячими, влажными губами коснулась его глаз, щек, губ и быстро прошла  к двери.
  Щелкнул замок.
  Вскоре улетучился запах душистого мыла.


  Их проверяли, процеживали, как сквозь решето и не всем удавалось вернуться домой.  Смысл обвинений можно было свести к одному  -  дело ясное, что дело темное. А раз темное и непонятно, как ты попал в плен и чем там занимался, то лучше и безопаснее для Родины снова отправить тебя за колючую проволоку.  А там – либо смерть от пули конвойного, либо мучительная от голода, холода, изнурительного труда. А если повезет, и ты выживешь, сил и здоровья на подрыв отечественного могущества у тебя уже не останется, ты будешь сломлен физически и нравственно.
  Научившись вновь мечтать за то короткое время, что лечился в госпитале, Захар представлял, как он будет ехать в вагоне, слушать паровозные гудки и наблюдать за стелющимся по откосу дымом. Колеса на стыках будут отстукивать бойкий такт, и с каждым стуком он будет приближаться к дому.
  Но сейчас перестук колес не  казался ему весёлой мелодией и, несмотря на летнюю жару, он чувствовал, как холод расползался по его, вновь ставшему бессильным телу. Снова навалилось безразличие,  и он даже не смотрел на мелькающий за окном пейзаж.
  Их везли на Колыму.
  Десять лет лагерей.
  Захару никак не удавалось осознать, осмыслить этот срок. К концу пути злость сменилось полным равнодушием к тому, что его ждет. Лишь изредка, как искра, проскальзывала мысль, что на этот раз уж точно – всё. Окончательно и бесповоротно.


8 глава.



  Сон в эту ночь оборвался рано.
  Захар долго лежал, вглядываясь в темноту, в которой вдруг прорисовался облик его старого знакомого по Колыме. Он, любитель затейливо мыслить, сказал как-то Захару, что человек может прожить долгую жизнь, так и не поняв, кто он – подлец или герой. А почему? Потому что жизнь не посылала ему таких испытаний, из которых только два выхода – вперед или назад. Как будто идет он по трубе и ни влево, ни вправо свернуть не может. И тогда человек либо идет вперед, совершая достойный поступок, либо бежит назад, спасая свою шкуру.
  Захар всегда шел вперед.
  Иногда его несло мощным течением против его воли, но на своем пути он не подличал, никого не предавал и, если и не считал себя героем, то негодяем, уж точно, не был.
  Теперь же с ним происходило что-то странное, мучавшее своей новизной и неопределённостью. Но сил противиться  растущему внутри него подлецу не было, а, главное, с каждым новым днем хотелось все меньше.
  Незаметно наступил рассвет, за окном зачирикали воробьи.
  Захар вскочил с постели и вышел на улицу.
  Сжав кулак, нанес несколько ударов в воздух – вверх, вперед и в стороны.
  Чириканье воробьев стало дружнее, но из отдыхающих ещё никто не проснулся, не было видно ни одного человека.
  Вернувшись в лачугу, Захар раскрыл тетрадь.
  Сегодня ему предстояло начать делать туловище. Работы на два дня.
  Сделав точный чертёж, раскроил ткань. Торс невысокого, худощавого мужчины, плечи узковаты, круглые небольшие ягодицы, острые лопатки, проступающие позвонки, маленькие соски и вполне приличное мужское достоинство. Когда все по отдельности, вроде ничего. А когда сложил,  стало угадываться что-то неприятное и даже отталкивающее.
  Почему возникло такое ощущение, понять не удавалось, сколько Захар не вглядывался в изделие.
  За окном стемнело, а он не сделал и половины. Захар отложил работу.
  Южная ночь наступила быстро. Только что было светло и вот уже ничего не видно, только светятся внизу манящие огоньки курортного местечка.
  Надев кроссовки, новые брюки и рубашку, Захар зашагал вниз по горной тропинке.



   Выпив двести граммов коньяку под икорку и отварную семгу, Захар съел салат из кальмаров и ананасов и, откинувшись на спинку стула, блаженствовал, прихлебывая кофе и слушая шум прибоя.
  Вспомнив, что всегда был неприхотлив в еде, усмехнулся.
  После концлагеря и лагеря на Колыме картошка с селедкой казались кулинарным изыском, а хлебные крошки он всегда старательно сметал со стола рукой и съедал.
  Заметив внимательный взгляд сидевшего за соседним столом мужчины  с черными, как маслины, и горящими глазами, поманил его.
  Тот подошел сразу, почтительно склонил курчавую голову и сел напротив.
  Они некоторое время изучали друг друга, потом Захар спросил:
- Вам что-то нужно от меня?
- Нет. – Мужчина широко улыбнулся. – Но, возможно, вам хочется купить что-то такое, чего нет в магазинах?
- Купить у вас?
- Да, у меня или у моих друзей.
- В магазинах сейчас  есть всё. Не то, что двадцать, сорок и, тем более, шестьдесят лет назад.
  Мужчина усмехнулся, выпучил глаза-маслины:
- И-и, что вы говорите! Шестьдесят лет назад была война. Нас с вами тогда ещё мама не родила.
- Сколько мне лет, как вы думаете?
- Сорок пять, не больше.
  Заметив усмешку Захара, мужчина добавил:
- Костя не врет. Косте во всем можно верить. Говорю сорок пять, значит сорок пять. Так вам что-нибудь нужно?
- Честно говоря, не пойму, что вы можете мне предложить? Если девочек, так их сколько угодно, сами на шею вешаются.
- И-и-и… Что вы такое говорите? Девочки это – тьфу! Их как камней на пляже. – Костя наклонился, прошептал Захару на ухо: - У нас есть оружие. Любое.
- Из него кого-то убили?
  Костя снова выпучил горящие глаза:
- Обижаете! Новое! В смазке, со склада. Можно пистолет, можно автомат.
  Захар присвистнул.
- Лихо! Но, может, вы из милиции?
- И-и-и!  Что вы такое говорите? -  Костя приложил руки к груди и посмотрел на Захара как на больного. – Ну,  посмотрите на меня! Разве я похож на мента? Я – бизнесмен. Бизнес у нас такой. Правительство оружие за границу продает, а мы по стране реализуем. – Он довольно рассмеялся.
- И лицензия есть? -  поддержал шутку Захар.
- Если надо, будет.
- Хорошо. Я купил бы пистолет. Сколько?
- Пятьсот зеленых.
- Неси.
- Один момент. – Костя торопливо поднялся и вышел из кафе.
  Его не было полчаса. Захар расплатился с официантом и собрался уходить, но тут мужчина вернулся.
  Сев за стол, он внимательно осмотрел зал, потом вынул из-за пазухи цветастой рубахи небольшой сверток, положил его на стол и прикрыл салфеткой.
- Можете не проверять. Костя не обманывает.
  Отсчитав деньги, Захар положил их рядом со свертком. Они мгновенно исчезли в кармане  рубашки. Костя протянул Захару длинную, как у гиббона, волосатую руку.


  Захар не знал, зачем купил пистолет.
  Он лежал в кармане и приятно холодил бок.
  Пистолет был маленьким, с коротким стволом и металлическим колпачком на курке, чтобы не цеплялся за одежду.
  Захар перешел в другой ресторанчик у моря, пил коньяк и слушал музыку.
  Ему теперь нравилось быть на людях и в то же время оставаться одному. Никто не лез с разговорами, и можно было спокойно подумать. А думалось сегодня о том, что, может, не зря этот Костя оказался на его пути? Ведь Захар очень внимательно рассмотрел татуировку на руке нападавшего. Его нужно разыскать.
  Захар потягивал коньяк, слушал морской бриз и, время от времени, оглядывал зал.
  Всегда в толпе найдется неординарная личность, выделяющаяся из толпы. Сегодня таким оказался узкоглазый, с длинными прямыми, лоснящимися волосами и виртуозно выбритыми усами, бородой и бакенбардами, переходящими из одного в другое, молодой мужчина. Захар дал ему имя – Японец.
  Захар отвернулся, но ему снова захотелось разыскать его в толпе.
  Он чувствовал в Японце природную, звериную свободу, силу характера. В его глазах поблескивала жестокость, почти ярость. Захар видел в нем сильную личность, глубоко аморальную, насквозь порочную, не способную на покаяние, не приученную мыслить стереотипами, непредсказуемую и неуправляемую. При этом его агрессия  вызвана не бескультурьем и не духовной нищетой, ни, тем более, глупостью. Его злость – это жизненная философия, спорить с ним бесполезно – он приведет тысячу доводов своей правоты,  и оппонент очень скоро станет его сторонником. Его безнравственность –  проявление большого ума. И он не был противен Захару. Наоборот, очень интересен.
  То, что такой человек не противен ему, убеждало его, что в его жизни начался крутой поворот, и сам он сильно изменился внутренне. Захар понимал, что выбор, все-таки, за ним. Как будто он шел, шел за клубком, а он вдруг распутался, нитка закончилась, а дальше была развилка – два пути. По которому из них пойти?
    По одному пойти – быть молодым, богатым, здоровым, испытать  то, что прежде не довелось…  По другому – стать прежним – старым и больным, уныло доживать оставшиеся дни…  Кто бы посмел поспорить, что первый лучше, чем второй?  Но что-то удерживало от этого соблазнительного пути. Какая-то мысль всё время ускользала, он упорно пытался поймать её…
  Японец встал и, хищно усмехаясь, отчего глаза его превратились в узкие щелочки, подошел к столу, за которым сидела красивая девушка. Красивых девушек много. Они все красивы своею молодостью и свежестью.  Но эта была,  в самом деле, очень хороша. Захар не видел в ней ни одного изъяна.
  Её губы чуть дрогнули.
  Придвинув стул, Японец  сел так близко к девушке, что его колено прижалось к её колену.  Она попыталась отодвинуться, но двигаться было некуда.
  Захар вдруг почувствовал напряжение парня, его дикое желание овладеть девушкой сейчас, немедленно. Он понял так же, что и девушка это почувствовала и поддалась напористой страсти, плещущейся в черных  узких глазах. Огонь вожделения заплескался и в её глазах. Ему подумалось, что он никогда не мог вот так завладеть девушкой. Но, если верить заказчику, через несколько дней и он сможет попробовать так же, с налета, с любой приглянувшейся. Главное, суметь передать ей свое внутреннее напряжение.
  Ему стало весело.
  Но тут откуда-то пришла непрошеная мысль – чем ты за это заплатишь? Такие чудеса даром не даются. И сразу радостное настроение исчезло и внутри начала нарастать злость.
  А парень ещё ближе придвинулся к девушке, забавлялся игрой, и было ясно, что она хоть и хлопает ресницами, но рада его натиску.
  Вскоре они ушли, обнявшись, а Захар едва справился с желанием пойти за ними.
  Рука стискивала пистолет.
 

  Выпив ещё порцию коньяку, Захар, покачиваясь, двинулся домой. Несмотря на то, что солнце давно село, было душно.  Хотелось дождя.
  Пока шел, протрезвел. Долго сидел в тишине. Не ложился, боялся, что снова будет сниться былое, когда он был другим человеком, а утром опять будут мучить сомнения относительно правильности выбранного им пути.
  Захар достал пистолет, повертел в руках.
  Удивительное дело – вроде кусок обыкновенного металла, а что можно с ним натворить! Жаждешь власти? Примени оружие! А какая великая сила – оружие, когда  тот, против кого ты хочешь его применить, понимает, что его жизнь зависит от тебя, от  маленького и почти незаметного движения твоего указательного пальца! Он станет твоим заложником,  и ты можешь вить из него веревки! Даже слабак станет сильным, если дать ему в руки хотя бы вот такой маленький пистолет.
  А, впрочем, такая ли ценная штука жизнь, если она – сплошное дерьмо?  Или ярмо. А что представляет собой его жизнь? Зачем он за неё цепляется? Да, она была дерьмом, но станет ярмом, если он уступит заказчику и доведет начатое до завершения. За лживую молодость он отдаст душу. Возможно, не всю сразу, а медленно, по частям.  Что, собственно, уже и происходит.
  Неожиданно вспыхнул свет.
  На пороге стояла Наташа.
  Она смеялась, что-то рассказывала и вдруг замолчала. На её лице застыло удивление.
- Захар, это ты?
  Он молчал.
- Вроде ты. Но такой молодой. Сделал пластическую операцию? Или нашел сад с молодильными яблоками? – Она снова рассмеялась и, ткнув пальцев ему между ног, спросила: - А тут тоже помолодел? А? – и упала на стул, совсем обессилив от смеха.
  Новая волна злости захлестнула Захара.
  У него есть пистолет. Он – Бог, он – судья, он – царь. А если эту дуру поставить перед дулом? Она сразу поймет, что у неё два пути – либо стать ему покорной, либо трупом.  Вот из этого маленького отверстия вылетит маленькая пулечка и сделает в ней маленькую дырочку, из которой улетучится душа и Наташа станет куском мяса, которое очень скоро завоняется, если его  не  закопать поглубже в землю.
  Захар вынул пистолет.
  Ему хотелось нажать на курок. Словно какая-то сила заставляла его держать Наташу на прицеле, а кусок железа в руках казался ожившим.
  Он видел, как изменилось Наташино лицо, превратившись сначала в застывшую маску, потом в размытое пятно.
- Ты что, Захар? – Выдохнула она.
- Не бойся. – Захар словно очнулся, опустил руку с пистолетом. Палец  так свело, что он не смог убрать его с курка. По спине пополз холодок.
- Ты иди, Наташа.
  Она исчезла бесшумно, как змея, почти ползком скользнула к двери.
  Захара начало трясти. Зубы стучали,  и он стиснул челюсти так, что заболели скулы.
  Он сидел долго, пока не прошел озноб.
  Выйдя на улицу, он прислушался к шуму, доносившемуся снизу, и пошел к утесу.
  Зажав пистолет в руке, он размахнулся  изо всех сил, но в последний миг передумал, поднес пистолет к лицу и разглядывал, словно видел его впервые. Потом спрятал его в карман. Он ему пригодится. Он хорошо помнит татуировку на плече грабителя.
  Он не помнил,  как оказался внизу. Ходил из одного ресторана в другой, разглядывая оголенные руки отдыхающих. Рука в кармане яростно сжимала пистолет. И он точно знал, что сегодня его опробует.


  Потом он не мог вспомнить, откуда взялась эта женщина.
  Она висела на его руке и доверчиво рассказывала о себе. Из её рассказа Захар сделал вывод, что она из тех женщин, что без памяти влюбляются в мужчину, способного унизить, даже избить, а потом бросить. Она не выносила собственной свободы, преследовала любимого, звонила, плакала. Любовь в её понимании – унижение одного человека другим. Сейчас она была в поисках хозяина, которым мог бы стать любой, бросивший в неё камень, а затем приласкавший. Или наоборот.
  Захару подумалось, что все женщины, встречающиеся ему в последние дни, как правило,  не отвечают его представлению о них. То ли его поколение было другим, а теперь совсем иные ценности в обществе, то ли ему просто не везет,  и встречаются одни ненормальные. Но в следующую секунду он почувствовал острое желание обладать этой женщиной. Не столько обладать, сколько унижать. Она, видимо, почувствовала это и в её глазах появилась собачья тоска.
  Захар спросил у неё:
- Как ты думаешь, сколько мне лет?
- Между сорока и пятьюдесятью.
- Не угадала. Восемьдесят.
  Она сразу поверила, кивнула. Спросила:
- Почему так молодо выглядишь?
- Продал душу дьяволу.
- Ой-ой! И где ты его встретил?
- Сам пришел.
  Она улыбнулась. И в её  глазах  было облегчение. Она как будто говорила: «Дьявол – это хорошо. Можно ожидать самого худшего. А чем больше плохого, тем  лучше».
- Ты где живешь?
- В лачуге, там, на горе.
- Дикарем отдыхаешь?
- Можно сказать и так.
- Пригласи меня к себе.
- Лачуга бедная,  тебе не понравится. – Он ещё пытался не терять рассудок.
- Я ко всему привычная.
  Они пошли.
  Захар шел быстро. Женщина едва за ним поспевала. Он ускорил шаг, всё ещё надеясь, что она отстанет и тогда…   тогда ничего плохого не произойдет. Она пробегала несколько метров, потом переходила на шаг, отставала и снова бежала. Попросить Захара идти помедленнее, ей не приходило в голову.
  Освещенная улица закончилась, они начали подниматься в гору. Захар услышал сзади тяжелый вздох, остановился, прислушиваясь. Может, отстала? Но она тут же уткнулась носом в его плечо, тяжело задышала.
  Он остановился у лачуги.
  Женщина медленно преодолела последние метры, остановилась возле Захара, тяжело дыша.
  Зажав в руке пистолет, он направил его на женщину. В ярком свете луны его блеск казался холодным.
  Она перестала шумно дышать, попятилась к обрыву.
- Ты куда? Ты же этого хотела.
- Нет. – Прошептала женщина.
- Ты не пробовала под дулом пистолета?
- Нет. А он заряжен?
- Конечно. Хочешь убедиться?
- Нет.
- Заладила – «нет, нет».
  Женщина продолжала отходить от Захара, до обрыва оставалось не больше метра. Он протянул ей руку:
- Тебе лучше не уходить от меня.
- Нет.
- Я тебя прошу, остановись!
- Нет.
- Замри!
  Она дернулась от окрика Захара, и её нога скользнула вниз, она упала и отчаянно цеплялась за корни деревьев.
  Захар нагнулся к ней, протянув руки, но она отшатнулась и полетела вниз. Захар слышал стук камней. Потом наступила тишина. Вместо страха и отчаяния он ощутил странное, похожее на удовлетворение, чувство.
  Услышав далеко внизу голоса, прошел в лачугу и закрыл дверь.
  Сердце билось ровно.
  Хотелось пить и спать.


                *           *           *


  Виктор Гюго отдал немало сил, восхваляя преступный мир. Кличка Жан-Вальжан долго была популярна среди воров. Фёдор Достоевский тоже облагораживал преступников, потому что на своей каторге не встречался с «блатарями». Если бы встречался, то лишил бы читателя веры в человека, в доброе начало, заложенное в каждого с рождения. И у Льва Толстого нет правдивого изображения портретов подобных людей.
  Лежа на холодных нарах, Захар вспоминал многих писателей, книги которых он прочитал в детстве.  Все они отдавали легкомысленную дань уголовной романтике, но никто  не написал истинную правду о ворах, о том, как человек перестает быть человеком, о том, что сила вора – в отсутствии всякой морали, и его психология построена на том, что их жертва никогда не додумается,  и не сможет сделать то, что с легким сердцем сделает вор. Дать слово и обмануть – высшее удовольствие, о котором потом можно будет долго хвастать. Ещё большим достоинством для вора является возможность  обмануть того человека, который помог, возможно, даже спас жизнь. Клевета, прямо в глаза – верх достоинства. А женщина для вора – человек второго сорта, а то и вовсе не человек. Эти знания Захар постиг на личном горьком опыте.
  В бараке, куда поселили Захара, жили все вместе – и уголовники, и политические. Всем заправлял карманник Крылан.
  Захар наблюдал за ним и поражался его умению держаться в любом обществе. На уголовников, мелких сошек, он смотрел свысока и они боялись его, как огня, с воровской элитой держался с достоинством, говорил на их языке и где нужно, держал дистанцию, с лагерным начальством лебезил, заглядывал в глаза, политических он просто не считал за людей и, если не было особой необходимости, старался не замечать их.
  Они столкнулись, когда Захар отказался отдать в пользу Крылана небольшую, впервые выданную зарплату.
  Захару предложили пройти за дальний барак, где решались все конфликты, и где было убито немало заключенных.
  Шел холодный мелкий дождь, небо было мутное, одноцветное. Голые, серые сопки стояли вокруг лагеря, как стражники.
  Захар был совершенно спокоен. Что могло волновать его после концлагеря, где мысли о смерти были более привычными, чем о жизни?
  Ватник  медленно намокал, становился  тяжелым, по лицу стекали холодные дождевые капли.
  Сквозь серую сетку дождя проступали силуэты людей, их становилось всё больше.  Несмотря на дождь и холод желающих посмотреть драку оказалось немало, поскольку других  развлечений не было.
  От серой массы отделилась громоздкая фигура. Захар узнал Крылана.
  У него были крупные зубы, они как будто не помещались во рту, и были видны даже  тогда, когда он не говорил и не улыбался. Время от времени он натягивал на них верхнюю губу, но ненадолго и вскоре зубы обнажались вновь, и создавалось впечатление, что он скалится как голодный волк.
  Остановившись в двух метрах от Захара, Крылан выдохнул с неповторимым кряхтеньем:
- Ну, что скажешь, доходяга?  Куда ты прешь? Против кого?
  Захар молчал, отрешенно глядя на сопки поверх голов. Никто и не ждал от него ответа. Словесная прелюдия – всего лишь - кураж на потеху публике.
- Зря молчишь. Ой, зря! Я этого не люблю. Ты можешь помолиться.
  Толпа оценила шутку, подобострастно захихикала.
  Окинув ещё раз сопки, ряды колючей проволоки, стоящие  вокруг неясные силуэты в рваных телогрейках  и матерчатых ушанках, Захар решил, что не стоит оттягивать, продлевать свои последние минуты. Пусть все закончится как можно скорее.
  Откуда-то изнутри, из самой глубины его измученной и уставшей души начал изливаться и нарастать то ли крик, то ли вой, потом  он кинулся на Крылана, чтобы нанести удар первым. Он знал, что этот удар будет и последним. Больше ему не позволят, навалятся всем кагалом, сомнут и растерзают. Но если он не ударит первым, то у него вообще не будет возможности ударить его.
  Но он забыл закон джунглей. Как у Киплинга – сначала ударь, а потом подавай голос. Он сделал все наоборот, и Крылан успел подготовиться к удару, увернулся,  и тут же Захар почувствовал боль в затылке,  и сразу наступила темнота.
 

  Он отлеживался в тюремной больнице. И снова думал о том, что судьба к нему несправедлива – давно пора было послать ему смерть. Но мысли о смерти постепенно уходили, их сменили другие. Раз судьба, несмотря ни на что, упорно оставляет его живым, значит так нужно. Значит, думать нужно не о смерти, а о жизни, бороться за неё, пройти её до конца.
  Узнав, что Захар умеет играть не пианино, врач похлопотал, чтобы его перевели в другой барак, где жили заключенные, готовившие концерт к очередному празднику.
  Жить стало немного легче. Корявые, давно отвыкшие от клавиш пальцы не слушались, но тонких ценителей музыки не было, и потому никто не замечал фальшивых нот.
  На концерте Захар аккомпанировал хору и сыграл несколько сольных номеров. После «Лунной сонаты» его наградили бурными аплодисментами.
  После концерта  велели подойти к начальнику лагеря.
  Он был тоже высок, одного роста с Захаром, но значительно шире в плечах и с намечающимся брюшком.  Захар рядом с ним казался особенно худым. Они смотрели друг на друга изучающе, потом начальник  лагеря  удовлетворенно кивнул, сказал:
- У меня есть дочь. Она живет в поселке. Ей давно хочется учиться музыке, но не у кого. Я и не знал, что у нас такие виртуозы. – Слово «виртуозы» ему понравилось, и он довольно рассмеялся.
  Захар молчал.
  Его никто не спрашивал. Ему просто излагали, что от него требуется.


  Увидев впервые Надю, Захар   вновь  вспомнил слова няни: «Всё происходит тогда, когда ты к этому готов». И снова он не был готов. Он не был готов любить. Он гнал прочь подобные мысли. Отныне и навсегда он не имел права любить  и позволять  любить себя. Но, видимо, в тот момент, когда он, лежа на больничной койке, решил, что обязательно выживет, в его подсознании против его воли зародилась и мечта о любви.
  Надя оказалась хорошенькой, с кукольным личиком, что предполагало некоторую глупость, семнадцатилетней девушкой. Но она была умна не по годам, на все имела свое мнение, что было в то время непозволительно и даже опасно. И как все девушки в этом возрасте, она ждала любви, которая пришла в образе долговязого, тощего заключенного, смотревшего на её занятия музыкой, как на блажь избалованной девчонки. И она старалась  изо всех сил, чтобы доказать, что музыка для неё  - очень серьезно.
  Девчонка влюбилась без памяти. Захар тоже  думал о ней постоянно,  и жизнь  не казалась ему теперь такой страшной и несправедливой, и меньше стало серых красок вокруг.  Они  не должны были встретиться, но это произошло, и он не знал, что с этим делать. А если и догадывался, то все равно не волен был что-либо предпринять.
  Каждое утро, в сопровождении конвойного, он спешил в сельский клуб. Там его ждала Надя. Они разучивали гаммы, и сердце Захара наполняли одновременно и радость, и боль.
  Они не говорили о любви, но ею были наполнены каждый жест и каждый взгляд.

  По дороге в клуб он осматривал окрестности.
  Сбежать было нетрудно. Шаг в сторону и ты пропал, исчез из виду.  Конвойный будет палить, но вряд ли пуля достанет. И не важно, что на большую землю выбраться не удастся.  Десятки раз Захар готов был сделать этот шаг. Но  хотелось вновь увидеть Надю. И умирать уже не хотелось. Появилось желание жить, преодолеть все трудности и понять, что же приготовила ему судьба, позволив не погибнуть на фронте, не сгореть в печи концлагеря и выжить после жестокого  избиения Крыланом.
  И он топал разбитыми сапогами по серой грязи, а с наступлением морозов по снегу.
  В теплом клубе сбрасывал вечно сырой бушлат и, стыдясь исходящего от него запаха, садился к фортепиано. Вскоре вбегала Надя, разворачивала пакетик с едой.
- Ешь, пожалуйста. –  Придвигала Захару.
  Потом угощала конвоира и отходила к окну. Захар был признателен ей за эту деликатность. Трудно вечно голодному человеку есть аккуратно. Хотелось откусить кусок побольше и проглотить не жуя, но он изо всех сил старался есть медленно.
  Однажды, месяца через три, дождавшись, когда конвоир задремал, Надя прошептала:
- Я буду просить отца, чтобы он похлопотал о том, чтобы тебя перевели на вольное поселение.
- Это невозможно. У меня серьезная статья.
- У отца есть много возможностей.
- Это не частная лавочка, а государственное исправительно-трудовое учреждение. Меру наказания мне определил суд и у твоего отца ничего не получится, не стоит его просить.
- Я всё-таки попробую, Захар. Я должна тебе  помочь. Уверена, что приговор не справедливый. Так, к сожалению, часто бывает. Я знаю. – Она положила  свою маленькую ладонь с длинными розовыми ноготками на его худую, с выступающими венами, руку, по щеке скатилась  прозрачная слеза.
  Захар коснулся её слезинки,  и она застыла на кончике его пальца, как росинка.
- Тише. Ты не осторожна в разговорах. У нас в стране не бывает несправедливых приговоров. Усвоила?
  Надя тяжело вздохнула:
- Я знаю слишком много. Но молчу. Нельзя. А как хочется закричать: «Люди, кому вы верите?». Я найду какой-нибудь способ вытащить тебя оттуда.
- Что ты можешь придумать, милая девочка?
  Конвоир шевельнулся, и Надя положила руки на клавиши.


  Полковник Ермилов выслушал просьбу своей дочери с недоумением, впервые в жизни отругал её, и тогда она решилась на отчаянный шаг, сказав отцу, что ждет ребенка от Захара.
  Будь у девушки мать, она отвела бы дочь к врачу. Но Надина мать умерла пять лет назад, а отцу не пришло в голову показать её гинекологу. Он поверил дочери на слово, и принял радикальные меры – запер её дома, занятия музыкой запретил, а Захара вновь отправил на добычу золота.
  Захар не знал, что произошло, ему и в голову не приходило, что Надя такое выдумала.
 Вскоре начальник лагеря вызвал Захара.
  Полковник стремительно ходил по кабинету, бросал на Захара злые взгляды и не менее злые слова:
- Ты, Ракитин, негодяй. Не ожидал я от тебя такой подлости. Ну, одно дело, уголовник! Да я бы уголовника близко к своей дочери не подпустил . Ты показался мне порядочным человеком. Да, порядочные люди тоже к нам попадают. От сумы, да от тюрьмы не зарекайся. Я думал, что ты из таких. А ты!…   Воспользовался наивностью глупой девчонки! Она ещё сама ребенок, куда ей рожать?
- Рожать!?
- Вот именно!
- У Нади будет ребенок?  -  Только теперь Захар понял, почему были прекращены занятия музыкой.
- А ты что думал? Или не знаешь, откуда дети берутся? Поиграл,  развлёкся,  а Наде что теперь делать? А? Я тебя спрашиваю, Ракитин! – Он остановился напротив Захара и уставился на него злыми сузившимися глазами.
  Захар был растерян, не мог собраться с мыслями, неуверенно произнес:
- Не знаю.
- Не знаешь? Он, видите ли, не знает! – Полковник стремительно ходил из угла в угол и орал так, что на его толстой шее вздулись вены.
  Решив, что, возможно, Надя и в самом деле  беременна от кого-то, но не хочет говорить отцу правду и таким образом  рассчитывает на его помощь, Захар решил ей помочь и не признаваться, что между ними ничего не было и быть не могло.
  Полковник замер, потом качнулся в сторону Захара всем телом:
- Уж не хочешь ли ты отказаться от ребенка?
- Нет. Я буду рад…
- Насрать мне на твою радость! Ещё бы не рад! Дочку начальника лагеря охмурил. Да тебя даже уголовники зауважают, если узнают. На это рассчитывал? Ради этого девчонку одурачил? Только запомни, если хоть одна гадина в лагере узнает о нашем разговоре, я тебя живым закопаю.
  Полковник ненадолго замолчал, отдышался.
- В общем,  так! Когда Наде придет время рожать, ты с ней распишешься. У ребенка должен быть отец. Все это время будешь жить в лагере. И молчать! Я не  позволю вам видеться.  После родов разведетесь. И все! Уведите! – крикнул он конвоиру.


  Образ Нади долго преследовал Захара.
  Ему виделись её голубые  печальные глаза, из которых вытекали прозрачные слезы.
  Обман вскоре раскрылся.
  Видимо, из благодарности, что Захар все-таки не соблазнял его дочь, начальник лагеря  помогал ему, чем мог, но так, чтобы это не заметили подчиненные и, тем более, заключенные.
  Сначала его перевели работать пойнтистом – открывать и закрывать краны с горячим паром, который шел по трубам от примитивного парового приспособления. Работа была связана с теплом, не приходилось думать хотя бы о том, чтобы согреться и  одной проблемой стало меньше.
  Конечно, «блатари» считали, что это место Захар получил  неспроста – верное доказательство, что он – стукач, осведомитель, но трогать его не осмеливались.
  Облик Нади постепенно становился все менее четким, потом смешался с образом Верки- Пионерки и появился собирательный  идеал милой и совершенно недоступной для него девушки, мысли о которой согревали его длинными, зимними вечерами.
  Года через три дошли слухи, что Надя вышла замуж за военного и уехала на  «большую» землю.
  Захар воспринял это известие спокойно.


9 глава.


  Захар проснулся поздно.
  Долго лежал, вспоминая вчерашний вечер и сегодняшний сон.
  Все переплелось и смешалось в его сознании,  и он не сразу отделил былое от того, что произошло вчера. А когда расставил все по местам, ему отчетливо вспомнились испуганные глаза женщины, оглушительный грохот камней и его вчерашнее безразличие к происходящему.
  Голова кружилась, и потребовалось какое-то время, чтобы неожиданно возникшая карусель прекратилась и, окружающие его предметы встали на свои места. Он неуверенно поднялся и прошелся по комнате. Тянуло на улицу – выйти и глянуть вниз. И вместе с этим желанием пришло осознание, что движет им только  любопытство и ничего кроме праздного интереса. Вернулось спокойствие, и вчерашнее безразличие уже не пугало и не казалось странным.
  Послышались голоса, кто-то постучал в дверь.
  Захар открыл.
  Перед ним стояли участковый инспектор и мужчина в штатском, с цепким взглядом сотрудника уголовного розыска.
- Здравствуйте. –  Участковый смотрел удивленно. – Здесь  старик живет, Захар Никонович. Вы его сын?
- Да. – Кивнул Захар, обрадовавшись, что милиционер сам нашел ответ, и ему не пришлось ничего придумывать.
- Я так и подумал. Вы очень похожи. Одно лицо. Только вы в два раза моложе. А где ваш отец?
- Он заболел. – Сказал Захар первое, что пришло в голову. – Он сейчас в своем доме, в городе. Я  только что приехал забрать кое- какие вещи. – Он удивился  тому, как гладко у него получается лгать.
- Правильно. А когда вы его увезли? – снова задал вопрос участковый.
- Вчера. В полдень.
- Ясно. Значит вы не могли ничего услышать. – Разочарованно произнес милиционер.
- А что произошло? – Задал вопрос Захар, тут же подумал, что зря, но было уже поздно.
- Ночью со скалы упала женщина. Разбилась насмерть. Пока старик, ваш отец, здесь жил, ничего подобного не происходило. Он следил за порядком.
- Её кто-то столкнул?
- Все может быть. Но могла и сама упасть, в темноте легко оступиться.
- Верно.
- Сколько уже говорим, что здесь нужно сделать ограждение.
  Участковый протянул Захару руку:
- Жаль, Захара Никоновича не было здесь ночью. Он мужик внимательный, старой закваски. Он бы точно, что-нибудь знал. А, может, не допустил бы трагедии.
  Захар пожал ему руку, потом следователю, закрыл дверь, задвинул засов, прошел к рабочему месту.
  Несмотря на жару, ему было холодно. Его всегда бил озноб, когда на душе становилось тягостно. Значит, все-таки, совесть ещё осталась?
  Вот так одно к одному, все сошлось  в одной точке над страшным обрывом. Все страшное и темное, что зародилось в нем совсем недавно, сплелось в тугой комок в образе глупой женщины и сорвалось вниз с утеса, но никуда не ушло, не исчезло бесследно,  и будет теперь мучить его и, если его не разоблачат, то он сам себя накажет.
  … Он сидел, оцепенев.
  Хотелось бежать, кричать, но руки и ноги не двигались, он, словно, окаменел, исчезли все мысли.
  Захар начал задыхаться, в глазах потемнело, и вскоре он  перестал видеть и слышать.
  Когда пришел в себя, то обнаружил, что лежит на полу, в неудобной позе, в доме  стоит звенящая тишина и воздух кажется таким плотным, что давит на грудь.
  Зрение постепенно возвратилось и вскоре он смог разглядеть трещины на потолке. Звон в ушах исчез, вернулся нормальный слух,  и он смог различить щебет птиц и детские голоса на улице. А затем уловил какой-то странный ритмичный стук, который был совсем рядом, словно кто-то отбивал такт ногой.
  Время шло, а звуки не утихали и странным образом успокаивали, и вскоре Захар почувствовал себя  хорошо, как будто выспался  после тяжелого трудового дня. Поднявшись, он сел на стул и увидел перед собой заказчика куклы.
  Несмотря на жару, он был в черном костюме, черной шляпе и, сидя на стуле, ритмично постукивал о пол носком черного, начищенного до блеска ботинка. Поля шляпы отбрасывали тень на лицо, и Захару был виден только острый, тщательно выбритый подбородок.
- Доброе утро, Кукольник. – Незваный гость усмехнулся уголками губ, и  Захар,  как обычно, этого не видел, но был в этом уверен.
  Несмотря на то, что  в последнюю минуту Захар почувствовал легкость и приятную истому во всем теле, он  ответил грубовато:
- В самом деле -  доброе?
- Доброе,  доброе! – Снова усмехнулся заказчик.
- Вы зря пришли. Кукла ещё не готова.
  Тот в ответ пожал плечами:
- Знаю, я не за этим пришел.
- За чем же? – Спросил Захар равнодушно. По большому счету ему было все равно, почему  заказчик явился.
- Я пришел поддержать тебя. Вижу, тебя раздирают сомнения. Напрасные сомнения. Глупые. Потому что ты не можешь никак понять, что  живешь  теперь  в другом мире, а не в том, что был шестьдесят лет назад. – Заказчик извлёк откуда-то, словно из воздуха уже зажженную сигарету и затянулся.
- Добро и зло одинаково во все времена.
- Всё условно. У каждого свое представление о зле и о добре. Так же как у каждого своя правда. Возьмём, к примеру, двух спорщиков. Ведь каждый уверен в своей правоте.
- Это совсем другое. Мы сейчас говорим о разных вещах.
- Ты не прав. Мы говорим об одном и том же. Вспомни времена инквизиции. – Заказчик повел сигаретой над головой,  и тонкая струя дыма оставила над ним след, похожий на арку. Захару показалось, что он услышал пение хоралов, и перед ним прошла вереница людей в черных одеждах, с лицами, закрытыми капюшонами. Он вздрогнул,  и видение исчезло.
  Почувствовал, что заказчик усмехнулся.
-Ты прав, ничего нет отвратительнее звуков, которые католики называют  религиозным песнопением. Так вот, Кукольник, эти инквизиторы сжигали тысячи людей на кострах, обвиняя их в колдовстве. И были уверены в своей правоте. А по - твоему - совершали злодеяние. И, по мнению тех несчастных, которых сжигали, они совершали страшное зло. А толпа на площади ликовала, радуясь, что злодеи понесли заслуженное наказание. Кто здесь прав, а кто виноват?
- Все виноваты. Все! Есть вещи, которые никто не имеет права делать. Они всем известны и мне в том числе! И вам, я надеюсь! И я не хочу и не буду убивать, воровать и прочее. Оставьте меня в покое, дайте мне спокойно и честно дожить свой век.
- А, ты о семи смертных грехах? – Заказчик негромко рассмеялся. – Так и я о том же.  Кстати, один грех ты точно никогда не совершал. Не прелюбодействовал. Но у тебя всё впереди, в том числе и убийства. И ты убедишься, как бывает приятно нарушать законы, придуманные людьми. И все же, я хочу перейти к делу и напомнить тебе о том, что когда ты был молод, тебе внушали, что ты  - всего лишь винтик в огромной машине, – заказчик снова негромко рассмеялся, - которая строила социализм. Ходили строем, носили одинаковую форму и верили в светлое будущее. Сейчас демократия и народ учат чему?  Тому, что каждый – индивидуальность, что каждый имеет право смотреть на жизнь по- своему. Сейчас в обществе, в котором ты живешь, совсем другая мораль, не как у мушкетёров – «один за всех и все за одного». Каждый за себя! По мне так всё одинаково – что социализм, что капитализм. Хотелось бы посмотреть на выдуманный  вами коммунизм. Вот где раздолье для смеха! Нечто подобное существует уже. В раю. Там люди изнывают от скуки. Но я снова отвлекся. А ты теперь  должен думать только о себе. Ничьи проблемы и даже смерти не должны тебя волновать.
- Такие вещи не могут не волновать нормального человека. Я убил женщину. Как мне теперь с этим жить?
- Нет, женщину убил не ты. Она сама  свалилась. Напилась и свалилась. Она сама выбрала этот путь. А с людьми не надо всё время быть добреньким, как ты поступал всю жизнь, тем более, что никто этого не оценил. Нужно уметь быть жестоким. Ведь главное – это ты. Научись любить себя! А не кого-то «ближнего». И ради себя, ради своего благополучия, ради получения удовольствия, можно творить и зло. Да и не зло это получается. Тебе хорошо? Хорошо! И не важно, что кому-то плохо! Пусть он сам сделает себе хорошо.
- Но при этом мне сделает плохо?
- Ну, извини! Тут закон выживания. Тут надо успеть опередить, выбить у него почву из-под ног.
  Захар вздохнул, отвернулся:
- Как мерзко!
- Зато без лицемерия. Так все живут. Только прикидываются добренькими, скрывают свои пороки, таят то, что у них на душе, наступают мечте на горло, потом неврозы, психозы и полное неудовлетворение жизнью. А зачем тогда жили, господа?
- Вы плохо знаете людей. Многие делают добро просто потому, что им так хочется и именно от этого они получают удовольствие.
- Да нет, им вбили в башку, то -  нельзя и это -  грех. Начитались всякой ерунды вроде Библии, вот  и боятся в ад  попасть. – Заказчик улыбнулся. Выпустил кольцо дыма, потом второе так, что оно прошло внутри первого и поднялось выше.
  Захар разглядывал медленно расползающиеся кольца из дыма и понимал, что возражать ему не хочется, хотя он совсем не согласен с навязчивым собеседником.  Подумал, что нужно бы взять табурет и стукнуть его по голове, но  он чувствовал, как воздух вокруг снова становится плотным и вязким, голос заказчика доносится,  словно,  издалека  и убаюкивает.
- У тебя всю жизнь было одно желание, искушение, мечта, назови это как хочешь – любить и быть любимым, обладать женщиной. У тебя скоро будет такая возможность, нужно немного подождать, несколько дней. – Он снова начал отбивать такт ногой. – Ты убедился, я не лгу, ты молод? Тебе сейчас сорок лет. Через несколько дней тебе будет девятнадцать, тот возраст, когда тебя оскопили, и ты начнешь жизнь сначала. Проживешь её, как посчитаешь нужным. Это ли не благо? И кому от этого плохо? Никому. Главное, не отступать, не сворачивать, не раздумывать и жить в свое удовольствие.
  Захар молчал.
  Заказчик поднялся со стула:
- Засиделся я у тебя, Кукольник. Мешаю работать. Ты должен успеть. Тут, - он указал на стол, - ещё деньги. Купи себе приличное жилье и машину.
  Он вышел.
  Дверь осталась открытой.
  Захар долго сидел. Мысли отсутствовали, потом появилось чувство легкости, захотелось петь и танцевать, пойти скорее на улицу, туда, в толпу, в самую гущу юных созданий.
  Насвистывая, он прошел к двери, запер её на засов, собрал пачки денег со стола и, не пересчитывая, бросил их в тайник.

  Намеченную на сегодня работу он закончил быстро.
  Приложив руку к левой стороне груди куклы, почувствовал биение сердца, на этот раз нисколько не удивился и, положив туловище в шкаф, где лежали готовые руки и ноги, вышел на улицу.

 
  Сегодня Захар много пил. Сначала бутылку коньяка, потом ещё одну.
  Официант, обслуживающий его, бесцеремонно разглядывал сидящих за соседним столиком девушек и рассказывал о стриптизе, который видел вчера в баре «Акула».
  Захар слушал в пол уха, глотал коньяк, рюмку за рюмкой, мрачно смотрел в одну точку и ждал, когда его проберет.
  Пот стекал по лицу, но голова оставалась ясной, и желанное опьянение не наступало.
  Сегодня было особенно душно. Видимо где-то рядом шли дожди.


  Бар «Акула» - почти у самого въезда в Широкую балку. Желтое здание с синими фрагментами на фасаде. Его видно из любой точки пляжа. Автоматически закрывающиеся  двери  и охрана. Платный вход.
  На Захара смотрели подозрительно – публика была здесь значительно моложе. Но когда он, расплачиваясь, подал стодолларовую купюру, ему широко улыбнулись, и настороженность в глазах охранников исчезла.
  Сев за столик, Захар заказал коньяку.
  На помосте извивалась красивая девушка. Настолько красивая, что Захару стало обидно за её бездарно растрачиваемую красоту. Черный прозрачный балахон вился, обнимал её блестящее тело, из его разреза выглядывала длинная, молочно-белая нога с вальяжной покатостью бедра. Девушка вращалась, раскачиваясь в такт музыке, и её движения  завораживали слегка опьяневшего  Захара, как дудочка факира змею. Он не мог отвести глаз.
- Нравится? – Раздался вкрадчивый голос у самого уха.
  Захар нехотя перевел глаза с девушки на того, кто произнес эти слова. Перед ним стоял, ухмыляясь, охранник.
- Могу устроить свидание. Недорого стоит.
- Сколько?
- Пятьсот баксов.
- А говоришь - недорого. Но ладно, годится. Уж больно хороша! – Ответил Захар,  хоть и понимал, что его время ещё не пришло. Но даже, если бы момент наступил,  он не захотел бы заниматься с ней сексом. Женщина ему интересна, пока она бесценна. Но в этом современном мире все продается и все покупается. Это время не для него.
  Захар ударил кулаком по столу. Официант отшатнулся, потом склонился к уху, прошептал:
- Да вы не переживайте. После того, как номер закончится, я с ней переговорю и подойду к вам.
- Ладно. – Отмахнулся Захар.
  Девушка продолжала кружиться вокруг шеста, но её танец уже не завораживал и Захар отвернулся.
  Неподалеку сидел парень лет двадцати пяти, с короткой стрижкой, с сильными руками, на одной из которых выделялась синяя татуировка – звезда, а в ней  портрет девушки.
  Захар мгновенно протрезвел и не сводил с парня глаз.
  Допив пиво, парень поднялся и направился к выходу. Захар пошел следом.
  У входа его остановил охранник:
- Куда же вы? А девочка?
- Я передумал. – Захар отсчитал пятьсот долларов и сунул охраннику: - Передай ей.


  Парень быстро шел по центральной улице, затем свернул влево. Извилистая, не асфальтированная дорога вела к трехэтажной гостинице.
  Захар ускорил шаг, почти побежал и, догнав парня, приставил пистолет к спине. Тот сразу же замер, словно споткнулся. Должно быть, дуло пистолета не раз приставляли к его накачанному торсу, и ощущение было ему знакомо.
  Они стояли так несколько секунд, потом парень медленно повернул голову и, увидев глаза  Захара, вздрогнул.
- Узнал? Вижу, узнал. А то я очень сомневался – ты или не ты. Не хочется лишать человека жизни по ошибке. Славно погуляли?
- Не… нет. – Промямлил парень
- Только не говори, что отдали деньги в пользу бедных.
- Мы…  Мы долг отдали.
- Значит, раньше славно погуляли. Скажи мне, где твои дружки, как их зовут. Где живут?
- Я не знаю, где они живут.
- И не надо, где живут. Где их можно встретить? Ну! …  -  Захар надавил дулом пистолета сильнее.
- Если скажу, вы меня отпустите?
- Врать не буду, я ещё не решил.
- Андрей Титов работает поваром в ресторане «Акватика». Это он приметил, что у вас много денег.
- Второй?
- Игорь  Тимофеев. Он из Краснодара. Живет в пансионате «Волна». Домик под номером семь. Я могу идти?
- Нет, ты не можешь идти. Я не для того тебя искал, чтобы отпустить. Я согласен – смерть слишком  строгое наказание за грабеж. Милицию вызывать бесполезно, я ничего не докажу. И отпускать  тебя не хочется. Тем более, что ты дружков своих предупредишь, вы на меня настучите и окажусь я, пострадавший, на скамье подсудимых. А я уже так много сидел, и в концлагере, и десять лет сталинских лагерей, что мне туда совсем не хочется.
  Парень посмотрел на него изумленно:
- Ты че, гонишь, мужик?
- Мы, вроде, на «ты» не переходили. Или ты решил, что я – дурак, из психушки сбежал? В общем, так. Денег мне не жалко. Какие там деньги? Копейки. Но жаждет душа моя мести. Заметь, справедливой. Ничего не могу с ней поделать. Изболелась. - Захар говорил мягко, шутливым тоном.
  Парень нерешительно хихикнул, замер на мгновение, затем сгруппировался и выбросил ногу так, что удар пришелся Захару в челюсть.
  И тут же, словно черное облако окутало Захара, воздух сделался тяжелым и тягучим. Палец сам нажал на курок и, удаляющаяся фигура будто споткнулась и начала заваливаться набок.
  Выстрел прозвучал негромко, как щелчок старого выключателя.
  На темной улочке по-прежнему было пустынно.
  Захар склонился над парнем, попытался нащупать на шее пульс, но безуспешно.
  Перешагнув через парня, он двинулся в обратную сторону, туда, где светились огни, и было многолюдно.


  Море  тяжко вздыхало в темноте.
  И на душе Захара было темно. И эта душевная темнота время от времени  отступала, и становилось немного легче, и тогда он думал:
- «Ну и что? Да мне медаль на грудь! Подонка убил».
  И снова темнота. И снова что-то похожее на леденящий ужас заползало в самое потаенное нутро. И этих темных полос становилось все больше. Одна его часть, та, что осталась из прошлой жизни, и ещё не исчезла совсем, держалась из последних сил и все тише и слабее кричала: «Остановись! Что ты делаешь? Нужно сопротивляться!». А другая, все более укрепляющая свои позиции, усмехалась: «Да ладно тебе, не суетись. Жизнь прекрасна». И эта вторая, становилась все сильнее, напористее, наглее. Он это чувствовал. И она ему нравилась все больше.
  Он долго сидел на прогретом за день валуне и прислушивался к голосам внутри себя.
- «Раздвоение личности? Шизофрения? Или старческое слабоумие?» - Захар задавал себе вопросы и не находил на них ответы. Хотелось немедленно, сию минуту, погасить этот конфликт внутри себя, обрести свое единственное «я». Только теперь он не мог ответить, которое из двух: то, что было в нем прежде, или то, что поселилось недавно.
  Какая-то сила подняла Захара с начавшего остывать камня и погнала его с пляжа. Второй ублюдок работал  в ресторане «Акватика».


  Захар обошел здание, остановился у служебного входа.
  Через некоторое время дверь открылась, из неё вышла тетка с картонной коробкой и направилась к мусорному баку.
  Захар, не замеченный ею, проскользнул внутрь.
  За дверью был длинный коридор и несколько дверей. Приоткрыв одну из них, Захар увидел двух женщин, сидевших среди нагромождений тарелок и фужеров. Работала посудомоечная машина.
  Захар направился к дальней двери. Здесь была бойлерная. Среди труб, кранов и винтов стояла огромная бочка с водой. Здесь же была ещё одна дверь, ведущая в кухню. В узкую щель был виден молодой человек в белой курточке и высоком колпаке, нарезающий овощи большим ножом.
  Прижавшись лбом к холодному косяку, Захар попытался что-то вспомнить. Что-то чрезвычайно важное. Но в голове осталась только одна мысль  -  там стоит подонок, его нужно проучить. Он понимал, что это – совсем не то, о чем он должен сейчас думать, но другие мысли в голову не приходили,  и он решил, что это и есть, то самое, что он должен сейчас сделать. И он, открыв дверь пошире, поманил парня пальцем.
  Тот не удивился постороннему человеку, кивнул.
  Закрыв дверь, Захар отошел к бочке.
  Парень не спешил.
  Захар склонился над бочкой и увидел свое отражение в воде. Безумные глаза, впалые щеки и волосы совсем без седины.
  Открылась дверь.
- Иди сюда, - подозвал парня Захар.
  Тот приблизился, посмотрел внимательно, глаза его сузились:
- А, это ты. Я охрану позову. – И  тут же выбросил вперед кулак.
  Захар подался назад, и в то же мгновение почувствовал, как сильная рука схватила его за горло, перегнула через край бочки и голова оказалась в воде. Он судорожно дергался, двигал руками, но они ловили пустоту, он быстро слабел. И тут какая-то сила выпрямила его, в горло, булькая, вошел воздух, в глазах стало светлеть.
  Наконец, он смог разглядеть парня.
  Тот спокойно курил.
- Испугался, урод?  Силен! - Усмехнулся парень. Он был уверен, что сила на его стороне и ему нечего опасаться.
  Парень склонился над водой, захохотал:
- Замутил воду, придурок! Пора тебя сдать в ментовку.
  Захар ощутил растущую внутри него ярость, нащупал в кармане брюк пистолет, но сообразил, что в помещении выстрел будет хорошо слышен.
- Ты что там, онанизмом занимаешься? – Снова захохотал парень.
  И в тот же момент Захар обхватил его шею обеими руками и, перегнув назад, точно так же, как сделал только что с ним парень, погрузил его голову в воду.
  Парень двигал руками и ногами, извивался всем телом. Сначала отчаянно, но со временем его движения становились все медленнее и вскоре совсем затихли. Выждав ещё пару минут, Захар приподнял его ноги и опустил в воду. Вода  плеснулась через край, замочив  Захару туфли. Тело скрылось под водой полностью.


  Он вышел из ресторана никем не замеченный, спустился по длинной лестнице вниз, на центральную улицу, зашел в ближайший бар, заказал двести граммов коньяку.  Руки не тряслись, сердце билось ровно. Напитком приятно обожгло горло.
  У Захара было какое-то странное ощущение. Он словно смотрел на всех сквозь прицел, и рука сама тянулась к пистолету. И люди ёжились под его взглядом, отворачивались, кто-то уходил. А внутри росло холодное опустошение. Лица вокруг, казалось, летели, менялись без конца – и все быстрее и быстрее…  случайные лица, незнакомые люди, обрывки слов, смех…. Круговорот усиливался. Захар зажмурил глаза.
  Ему показалось, что он сидит один, в звенящей тишине. Он – один во всем мире. И все вокруг – враги. Захар нащупал в кармане пистолет. Вот он – единственный друг и защитник.
  Ледяной озноб сковал руки и ноги, начали стучать зубы.
  Захар почувствовал, как чья-то легкая рука легла ему на плечо, и он открыл глаза.
  Перед ним стояла девушка. Та самая, которую он видел несколько дней назад. Она тогда очень  мило улыбалась, а потом ушла с мужчиной, похожим на Дали.
- Вам плохо? Может, вызвать «скорую»? – И снова милая улыбка.
  Сняв её руку с плеча, Захар поднес её к губам и поцеловал  кончики пальцев.
- Спасибо. Мне уже хорошо. Похоже, я выпил лишнего. Но уже все прошло.
  Она продолжала улыбаться своей очаровательной улыбкой, а в нем снова  что-то росло, стремительно увеличивалось в размерах, и он не мог пока определить хорошее или плохое. Он не знал себя сегодняшнего совсем, не контролировал и мог совершить все, что угодно. Это он сейчас отчетливо понял и испугался.
  Поднявшись, он вышел из бара и почти побежал. Закрыв дверь лачуги, напился  воды из ведра и лег на кровать.
  Пол под ним повернулся несколько раз, покачался, и все исчезло, будто он провалился в бездну.
               
                *          *            *


 Правительство сочло нужным опубликовать  сообщение о состоянии здоровья товарища Сталина.
  Захар насторожился, услышав его.
  Неужели выживет? Скорее всего, нет. Иначе молчали бы. Предупреждают народ о скорой кончине, чтобы удар не был слишком неожиданным? Но блеск в глазах нужно было прятать, чтобы никто не увидел. Глаза блестели не только у Захара, и многие ходили потупившись.
  Нет, не выжил!
  На митинге кто-то говорил о невосполнимой утрате, кто-то бил себя в грудь, уверяя, что продолжит дело Сталина, из репродуктора слышался плач осиротевших граждан.
  Захар думал: «Неужели покончено с ложью и притворством, с многолетним одурманиванием людей? Или один хозяин огромной страны просто сменится другим, точно таким же?» Но внутри зародилась и росла надежда на скорое освобождение.
  Черед Захара пришел в июне тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года. До конца срока он не дотянул всего несколько месяцев. Ему выдали справку о реабилитации и отпустили на свободу. А точнее – в никуда. Езжай куда хочешь и живи, как получится.
   Все долгие годы бегства, войны и заключения виделись Захару песчаная коса, уходящая далеко в море, и облепившие её, застигнутые врасплох непогодой, серые чайки; горы, со сползающими вниз по склонам клочьями белого тумана. Но его в Новороссийске никто не ждал. Комната в коммуналке, ясное дело, отдана кому-то, а то и вовсе дом разбомблен. За долгие годы на Колыме он с печалью думал об этом не раз, но когда сел в поезд «Хабаровск – Москва», настроение значительно улучшилось, и он знал, что выход будет найден.


  Он вышел в Москве.
  Долго бродил по площади у трех вокзалов и никак не мог решить – ехать в Новороссийск сразу или навестить Семена, с которым они спали на одних нарах в Биркенау.
- «Если выживем, заходи. Всегда буду рад». - Сказал после их освобождения Семен и назвал свой московский адрес. Захар не забыл его за долгие десять лет.
  В концлагере Семен, в результате проведенных над ним опытов, лишился ноги, его чудом выходили после освобождения, суд калеку оправдал и он избежал ещё одного лагерного кошмара.
  Вред, нанесенный  его здоровью, продолжал сказываться и в последующие годы, Семен лишился второй ноги. Став безногим инвалидом, ходил, кособочась, на неудобных протезах. Но не унывал. После ужасов немецкого концлагеря его уже ничто не могло сломить. Главное, руки были целы и ловки, глаз наметан, и он мог продолжать  заниматься своим ремеслом – шить качественную мужскую одежду.
  Налив водку в стаканы, Семен широко улыбнулся:
- Давай выпьем, Захар, за твое освобождение и за то, чтобы все было хорошо.
  Они чокнулись. Выпили.
  Семен похрустел малосольным огурчиком.
- Да, досталось тебе. Десять лет потеряно безвозвратно. Но унывать не нужно, Захар. Сколько тебе?
- Тридцать два.
- Ну вот, самый расцвет. Силы есть? Есть. Ещё подкопишь. Отдохнешь, поешь хорошо, жирок нагуляешь, и мы что-нибудь придумаем. А пока живи у меня.
- Спасибо, Семен. Спасибо за добрые слова. Так давно не слышал ничего подобного. Но я тебе скажу, что не унываю. С тех самых пор, когда решил выжить, как исчезло желание умереть, так и не унываю.
  Семен налил снова.
- Давай, за здоровье. – Он выпил, поставил пустой стакан на стол. – Знаешь, бабы у меня тоже не предвидится. Кому нужен калека? Да хоть бы и нужен, сам не хочу быть кому-то в тягость, стеснятся своих обрубков. Будем жить бобылями. Может, пойдешь ко мне подмастерьем?
- Пойду! – С готовностью ответил Захар и одним глотком выпил содержимое своего стакана.
- Помню, ты в лагере куклу сшил. Значит, иглу в руках умеешь держать?
- Думаю, да. – Рассмеялся Захар.
  Непривычное состояние опьянения принесло легкость, словно кто-то невидимый ослаблял сдавливающие его долгие годы тиски, появилась твердая уверенность, что мытарствам, вот теперь-то уж точно пришел конец.
- А бабы, Захар, ну что бабы?  - Сквозь пелену опьянения донесся голос Семена. - Можно и без них. Вполне. На себе проверил. Так устанешь на работе, что не до них. Работа – лучшее средство от любовной тоски. Понял?
- Понял. – Согласился Захар.
  Лицо Семена плавало как будто отдельно от его туловища, глаза слипались и Захар, раздвинув тарелки, улегся на стол.
  Последнее, что он услышал, смех и слова Семена:
- Да ты совсем скис, дружище. Как же я не подумал, что ты пятнадцать лет водки не видел!


 Захар впервые надел элегантный, сшитый  Семеном костюм и купленную в ГУМе шляпу. Семен заставил его повернуться несколько раз и остался доволен.
  Пройдя несколько кварталов, мужчины свернули к дому быта, где размещалось ателье, в котором работал Семен.
  Захара оформили на  работу быстро, без лишних расспросов и придирок, к которым Захар привык за долгие годы заключений, и познакомили с коллективом, состоящим преимущественно из мужчин, чему Захар порадовался, так как отвык от общения с женщинами и не знал как себя с ними вести.
  Ремесло портного Захар освоил быстро и даже начал получать от новой работы удовольствие.
  Из оставшихся лоскутов мастерил кукол и раздавал знакомым. Куклы имели спрос и он начал получать на них заказы.
  По вечерам ходил в Дом Культуры неподалеку, принимал участие во всех праздничных концертах, аккомпанируя на пианино, а в оставшееся время с увлечением осваивал игру на саксофоне.
  Семен гордился музыкальными  талантами Захара, ходил на все его концерты, сидел в первом ряду и громко кричал «браво».
  А, возвращаясь в холостяцкую квартиру, в которой так и не поселился тот уют, что способна создать только женщина, подолгу, иногда до утра, сидели на крохотной кухоньке и беседовали.
  Тем хватало.
- Сталина долго будут помнить. Он оставил страх. Наше поколение не избавится от этого страха до конца своих дней. Но, в то же время, и радость победы тоже с ним связана неразрывно. Неоднозначная личность - товарищ Сталин. Может, новое поколение, то, что теперь  нарождается, будет другим, свободнее в мыслях, даст ему точную оценку? Но опять же, кто знает, что будет дальше. Усатый помер, а лысый много говорит и другим позволяет, но просвета я не вижу, да и не верю, что долго эта, так называемая, оттепель продлится. Как бы потом ледниковый период не наступил.
- А ты знаешь, я часто вспоминаю того следователя, что вел мое дело после концлагеря. Верил он мне, а ничего поделать не смог. Хотел бы я с ним встретиться. Я бы ему руку пожал.
  Семен хмыкнул:
- Да не кому руку жать. Застрелился он. Через пару недель, как тебя отправили. Думаю, совесть его сильно мучила. А мне он тогда помог. – Он загремел чайником, пристраивая его на конфорку. – А из-за женщин, ты Захар, не унывай. Вижу, как ты глаза от них прячешь. Тяжело тебе, я понимаю. Они твоего изъяна не видят и липнут, как мухи на мед. Мне-то легче – вот я весь, со своими культяпками. А тебе я вот что скажу. Знаешь, что нас заставляет страдать? Наши желания. Мы что-то хотим, а получить не можем. Нет желаний – нет страданий. Учись, друг,  довольствоваться малым. Вот такая философия. Но совсем малым довольствоваться нельзя. У тебя и работа идет, и с музыкой получается, ни нужды, ни холода не терпишь. Мы-то с тобой знаем, что это такое. Ну, нет у тебя одной малости  -  женской  задницы под боком. Зато все остальное есть! Усек? Живи и радуйся. А ведь мы с тобой могли в крематории сгореть. Так что мы с тобой ещё даже и счастливые.
- Да ладно, устроил лекцию. Всё хорошо, Сеня. – Захар улыбнулся другу. – И спасибо тебе.
- За что? -  Удивился тот.
- За помощь.  Пригрел,  на работу устроил, беседы вот умные ведем. Они мне очень помогают.  Иногда волком бы завыл, а тут раз и вспомню что-нибудь из твоих высказываний, и, глядишь, отлегло.




   Их соседка по лестничной площадке  шумно вздыхала и томно опускала при встречах глаза. Захар делал вид, что не замечает намеков на ожидаемое ею внимание со стороны мужчины, и поспешно проходил мимо. Но однажды она все-таки преградила ему путь и, едва не касаясь его плеча объёмистой грудью, попросила помочь передвинуть ей шкаф.
  Захар понимал, что шкаф – всего лишь предлог, но отказаться было неловко.
  Он рассматривал фотографии на стене. На них хозяйка квартиры – то в шляпе и латах, то в  высоком цилиндре, то в бархатном платье с длинным шлейфом…
  Шкаф и в самом деле был тяжел, но передвинули его быстро и хозяйка, её звали Марией, принялась угощать Захара чаем.  Она долго и подробно рассказывала о том, что когда-то у неё был муж, но очень давно и недолго. А потом она  всю жизнь пыталась  ухватить  хоть кусочек счастья, но оно, если и случалось, то совсем ненадолго и исчезало так быстро, что она совсем не успевала им насладиться.
  Мария помешала ложечкой сахар в стакане:
- Я знаю, вы не женаты, Захар.
- Ну и что? Семен тоже не женат.
- Семен без ног. Калека. Он, конечно, замечательный человек. -  Она опустила глаза. - И вообще, при чем тут Семен?  Я же вас пригласила. Я не буду ходить вокруг да около, скажу прямо – я делаю вам предложение.
- Я тоже калека, Мария. Хоть и с ногами.
  Она уставилась на него удивленно:
- У вас всё цело. Какой же вы калека? Что-нибудь с головой? Контузия?
- С головой у меня тоже все в порядке.  -  Захар помолчал, раздумывая, как лучше поступить. Признаться? Может не поверить. А если поверит -  растрезвонит по всей округе.  А, может, оно и -  к лучшему, не придется  больше  ни перед кем оправдываться.  Решил  все-таки не темнить: -  Детей от меня не будет.
  Мария долго размешивала чай, медленно пила, потом произнесла с преувеличенной радостью:
- Можно и без детей прожить. А можно усыновить. Вон сколько сирот после войны осталось.
- Вы не правильно меня поняли, Мария. Вернее, я не совсем точно выразился. Все гораздо хуже. Я не могу…  Вообще ничего не могу. Это после концлагеря.
  Мария закрыла глаза, посидела немного, потом поднялась, медленно приблизилась к Захару, положила ему руку на плечо:
- Я так устала от одиночества. И ты неприкаянный. Ну что вы там, с Семеном, два мужика…  Давай попробуем, поживем вместе. Концлагерь был давно. Мы можем и так пожить, не это в жизни главное.
- Давайте не будем спешить. – Захар поцеловал ей руку. – Если и впрямь   суждено, мы с вами ещё встретимся.  Лучше не спешить, Мария. И спасибо вам.
 После этого разговора Мария при встречах здоровалась, опускала глаза, но не вздыхала и в гости больше не зазывала.


 Захар замечал, что стоит ему бросить на женщину случайный взгляд, как тут же он становится предметом её интереса. Во избежание подобных атак  он  научился смотреть мимо женщин, либо делал это так хмуро и неприветливо, что отбивал всякую охоту заводить с ним роман.



  Стоял  августовский, теплый вечер.
  Домой идти не хотелось.
  Захар долго бродил по улицам, потом присел на лавочке в каком-то сквере с небольшой площадью в центре, усеянной голубями, толкающимися вокруг хлебных крошек, рассыпанных на асфальте. Птицы  до того разжирели и обленились, что перестали летать и, нехотя, переваливаясь с боку на бок, отбегали, если кто-то проходил мимо, совсем близко, едва не касаясь их.
  Захар наблюдал за ними.
  Мимо простучали женские каблучки. Черные лодочки обошли вытянутые ноги Захара и свернули к скамейке, на которой он сидел. Их сопровождали мужские, тщательно начищенные туфли.
  Захар поднял голову.
  Молодая женщина в легком серо-голубом костюме, обтягивающим живот, с копной темно-каштановых, веселых кудрей, и широкоплечий, почти квадратный мужчина лет сорока в хорошо отутюженном костюме, сели на противоположный конец скамейки.
- Федор, я так больше не могу! – Сердито сказала женщина и всхлипнула.
  Мужчина бросил взгляд на Захара:
- Тише, Лида.
- Федя…
- Успокойся. – Он положил квадратную ладонь на её колено.
- Надо что-то делать. – Женщина перешла почти на шепот, но Захару было слышно каждое слово. – Я не могу так дальше жить. Ты же обещал, говорил, что не бросишь меня. Уже видно живот, все задают вопросы. Я же не могу бесконечно врать, что отец моего ребенка в командировке.
  Мужчина снова погладил её по коленке.
- Ты не маленькая девочка. Ты должна понимать, что, бросив семью, я потеряю все. Все! Понимаешь? – Он уже не шептал, а говорил во весь голос. – Я вылечу из партии и с должности. Такие вещи никому с рук не сходят.
  Захар отвернулся.
  У всех драмы. У него, потому, что не может иметь детей, а у этих наоборот, ребёнок - помеха счастью.
- Но я так больше не могу, Федя! – Женщина тоже повысила голос.
- Нужно было не спешить с ребенком. Всему свое время. Но ты не захотела меня слушать. – Голос мужчины стал раздраженным.
- Ты обещал жениться.
  Мужчина негромко рассмеялся:
- Да мало ли что мы, мужики, обещаем, когда хотим уложить женщину в кровать? Ты должна была это знать, Лидия! Ведь не маленькая уже. Разве мама тебе об этом не говорила? – Голос его сделался холодным и ехидным.
- Так вот ты как теперь со мной разговариваешь? Ты прав, мама многое мне говорила, но всегда хочется верить человеку. Ты мог бы это все сказать по телефону, а не назначать эту дурацкую встречу. Тебе хотелось увидеть мои слезы?
- Я хочу уладить все по-хорошему. Надеялся, что сама все поймешь, но тебе нужно растолковать. Не могу я на тебе жениться, понимаешь? Иначе моей карьере придет конец.
- Ты никогда прежде не говорил о своей работе. Но ведь можно работать в другом месте.
- Нет, ты точно ненормальная. Я столько лет был то на побегушках, то ещё черт знает чем занимался, и теперь снова все начинать? Я пришел просить тебя не звонить мне больше и не искать встреч. В обмен на это я буду ежемесячно высылать тебе деньги на ребенка. Если будешь меня преследовать, то вообще ничего не получишь. Поняла, милая?
  Захар не выдержал, поднял голову, взглянул на женщину. Лицо её стало пунцовым. Она поднялась, и её черные лодочки обошли ноги Захара и начали отдаляться.
  Мужчина закурил, взглянул на Захара, уверенный в его мужской солидарности, произнес:
- Вот бабы- дуры! Ох, и дуры!
  Захар промолчал, отвернулся.
  Послышался знакомый стук каблучков, потом он увидел черные лодочки, спешащие по растрескавшемуся асфальту и только потом заплаканное  лицо вернувшейся женщины.
  Неожиданно для самого себя, Захар поднялся и преградил ей путь:
 -  Не унижайтесь, прошу вас. К тому же вам нельзя сейчас расстраиваться.
  Она  замерла, словно споткнулась, улыбнулась растерянно и немного виновато, потом перевела глаза на мужчину.
  Немного помедлив, Захар оглянулся.
  Мужчина поспешно уходил по аллее, на ходу застегивая пиджак.
- Не надо так унижаться, Лидия.
- Откуда вы знаете мое имя? Ах, да…  Мы говорили  очень громко. Вы все слышали?
- Невольно. Кое-что.
  Она снова виновато улыбнулась:
- Извините. Пожалуй, вы правы. Унижаться нельзя.  -  На её глазах вновь появились слезы.
- Я могу вас проводить? – Предложил Захар и снова удивился необдуманности своего поступка.
- Спасибо.


 Они ехали на метро, потом на автобусе, свернули в район, где ещё сохранились старые, одноэтажные дома.
 Остановились у кирпичного  шестиквартирного  дома.
  Лида нерешительно спросила:
- Хотите чаю?
- Хочу.
  Ветхая дверь легко открылась, и они оказались в жалкой квартирке, где видал запах бедного уюта, старых портьер, клеёнок, испорченных труб и дешевой еды. В таких квартирах, почему-то, не приживаются удача и достаток.
  Лидия провела Захара на кухню.
- Садитесь. – Она засуетилась, поставила чайник на керосинку. – Мы жили здесь с мамой. Несколько лет назад она умерла здесь, в комнате, на своей кровати. Истекла кровью после криминального аборта. Поэтому я не решилась…
  Захар почувствовал неловкость и одновременно жуткую, непереносимую жалость к женщине. И в какой-то момент ему стало понятно, что жалость может перерасти во что-то большее, не допустимое для него,  и начал поспешно прощаться.


  Он не помнил, как оказался у церкви на Новослободской.
  Сколько раз проходил мимо, а зайти не решался. Что-то удерживало. То ли значительно уменьшившаяся, слабая вера, то ли  боязнь разочарования. А сегодня вдруг потянуло.
  На клиросе пел хор. И Захар почувствовал озноб, словно мороз пробежал по коже. Он почему-то представил, что за толстыми стенами церкви по улицам спешат люди, среди них Лидия, будущая мать. И все эти люди, и Лидия, и её ребёнок, и он, Захар, никому не нужны. Люди бегут, выдавливаются из метро, заходят в магазины, толпятся у пивных ларьков – и все одиноки, никто никому не нужен. И стало страшно и тоскливо, как ни разу ещё не было после освобождения. И ни одно умное высказывание Семена на ум не приходило.
  Что-то перевернулось в душе Захара, в глазах защипало. Не дождавшись конца службы, он вышел из храма. Накрапывал мелкий, по-летнему теплый дождик.

 Семен готовил незамысловатый ужин - жареная картошка, присыпанная мелко порезанным зелёным лучком, лоснящаяся от жира селёдка, встретил Захара ворчанием:
- Ты где так долго бродишь?
- Я в церкви был?
- Похвально. А я не хожу. Мне, как калеке, начинают милостыню подавать. Потому и не хожу.
  Захар сел на стул у окна.
- А перед этим я встретил девушку. Беременную и одинокую.
- Девушки беременными не бывают.
- Не придирайся к словам. Она у меня из головы не идет.
  Семен разложил по тарелкам картошку, наклонился к Захару:
- Продолжай.
- Что продолжать? Думал о ней всю обратную дорогу. И жалость прямо душу раздирает. Кажется, в жизни никого так не жалел. Может, любовь и есть жалость? А?
  Семен скривился:
- Возьми под опеку. Или женись.
- Я понимаю твое недовольство. Вот возьму и женюсь.
- Человек слаб и всегда готов уступить своим желаниям. И ты – слабак. Ну, женишься! А потом - что? Что ты с ней будешь делать? На какой козе подъезжать? Она согласна? Или ты не рассказал?
- Ничего не рассказывал. Мы с ней вообще толком не разговаривали. Признаюсь, я испугался нахлынувших чувств и ушел. И вообще, наш разговор сейчас, это так, нашло что-то.
  Семен поставил тарелку перед Захаром.
- Ешь, давай. И  правильно сделал, что ушел. Забудь, выброси из головы.
- Подожди. У неё сложное положение. А что если я ей предложу фиктивный брак? Ну, чтобы у ребенка был отец.
- А потом всю жизнь будешь платить алименты?
- Ну и ладно. Это же ребенок, он ни в чем не виноват. Но вдруг её устроит такой брак? Ведь она тоже одинока. А человек не может быть один. Вон и Хэмингуэй говорит: человек один не может. Я с ним согласен.
- Это он не подумав. Человек должен мочь один, тем более такой ущербный, как я или ты. Иначе очень легко перестать быть человеком.
- Так я как раз по-человечески хочу…
- Я – за здоровый эгоизм. И ты не забывай думать о себе. Потом, когда она тебя бросит, ты будешь страдать сильнее.
  Захар примирительно улыбнулся:
- Да что мы с тобой завелись? Во-первых, никто никому ещё не делал  предложения. Во-вторых, никто не давал согласия. Это всего лишь мечта идиота.
  Семен тоже улыбнулся, погрозил пальцем:
- Вот единственное, с чем я согласен, так это с «мечтой идиота». Верные слова.

  И все-таки Захар поехал к Лиде.
  И она согласилась.
  Забирая свои нехитрые пожитки из квартиры Семена, старался не смотреть ему в глаза.
Было ощущение, что предал друга. Изменил их холостяцкому союзу.
- Я буду заходить. Да и ты к нам выбирайся.
  Семен стоял, тяжело опираясь на трость.
- Ты ей все рассказал?
- Да. Она согласна.
  Они долго прощались, похлопывали друг друга по плечу, испытывая не понятное им обоим замешательство.
  Спускаясь по лестнице, Захар услышал брошенные вдогонку слова:
- Ты прав. Добрый человек никогда не станет плохим.


10 глава.


 Сон оборвался резко, миновав самую приятную стадию – полудрёму, когда пребываешь между сном и явью, вроде, не спишь, но ещё и не бодрствуешь, и когда, как уверяют эзотерики, устанавливается связь между человеком и космосом, и мысли, которые в этот момент есть в голове, могут материализоваться.
  Но так утверждают эзотерики, а Захару пока не довелось убедиться в их справедливости на личном опыте. Но, даже если не учитывать эту возможную связь, миг просыпания был одним из самых приятных моментов в старости. Когда просыпаешься не по звонку будильника и, тем более, не от грозного вопля охранника лагеря, а когда выспался и никуда спешить не надо.
  Голова ясной не была. Она гудела и казалась пустой, а когда он попытался встать, все качнулось и поплыло в сторону.
  Спустив ноги на теплый, не остывший за ночь каменный пол, Захар дождался, когда окружающие его вещи прекратили свое плавное движение и замерли на своих местах, и снова попытался собраться с мыслями.
  Последнее, что он помнил – девушка с милой улыбкой. Та самая девушка, с которой он хотел завязать знакомство, но сбежал. От кого сбежал? От самого себя. Но, оказывается, что нет. От себя не сбежишь. И в подтверждение этих мыслей перед глазами поплыли яркие картины: парень, упавший на темной улице, и тело в бочке с водой.
  Захара охватил ледяной озноб. Подтянув ноги, он сжался клубком, обхватив себя руками. Его трясло все сильнее, и мышцы на руках и шее мелко и больно сокращались.
  Он заставил себя распрямиться и, подняв голову, увидел свое отражение в зеркале на стене напротив. На него смотрел изможденный, бледный старик со скривившимися губами.
  Зажмурив глаза, он откинулся на кровать и вытянулся во весь рост.
  Сколько он так лежал он не помнил. Пожалуй, очень долго.  Постепенно сердце успокоилось, ритм наладился, дыхание стало ровным и спокойным.
  Он снова сделал попытку подняться. На этот раз получилось легко. Прошлепал босыми ногами к умывальнику, плеснул водой в лицо, глянул в зеркало, и увидел себя таким, каким был в тридцать пять лет. В прошлой жизни в этом возрасте он жил в Москве. И тогда ему казалось, что счастье так возможно.
  Почувствовав острый голод, какой давно не испытывал по утрам, пожарил яичницу с салом, запил апельсиновым соком и сел за работу.
  С новой, открывшейся страницы, на него смотрело лицо молодого мужчины с тонкими чертами лица. Тонкие поджатые губы под старомодными усиками, небольшие плотно прижатые ушные раковины и пристальный взгляд черных глаз придавали лицу настороженный и вместе с тем, импозантный вид.
  Замесив глину, Захар сделал голову. С первого раза удалось передать все нарисованные тонкости - изгиб бровей, остроту носа, разрез глаз и очертания губ. Обжег её в печи и поставил остывать.
  Бросив взгляд на часы, Захар удивился, что прошло так много времени. Ему казалось, что работал он часа два, а времени было почти восемь и солнце клонилось к закату.
  Он уже собрался выходить, когда в дверь негромко постучали, потом неуверенно, боком вошла Наташа.
  Бросив на Захара внимательный взгляд, она вдруг покраснела, но вслух не высказала своего удивления по поводу его все усиливающейся молодости. Прошла в комнату и, сев на стул, закурила.
  Захару ничего не оставалось делать, как сесть напротив и ждать, когда она заговорит.
- Ты слышал?
- О чем?
- У нас завелся маньяк. – Наташа покачнулась, едва удержалась на стуле, и Захар понял, что она пьяна. – Женщину сбросил с обрыва, потом парня застрелил, и ещё одного утопил в бочке. – Она посмотрела на Захара  испуганно: - Ты не знаешь, кто это?
  Какая-то невидимая струна, о существовании которой он прежде не подозревал, натянулась внутри него и едва не лопнула. Лицо закаменело, он отвернулся, склонился над столом, переставил стакан с водой.
- Ты думаешь, я – ясновидящий? И почему ты решила, что всё это сделал один человек?
  Она вдруг тихонько хихикнула:
- Зато я – ясновидящая. Мне кажется, все это сделал один человек. И я даже догадываюсь – кто. – Она уставилась на Захара насмешливыми пьяными глазами.
- У тебя новая блажь? Вообразила себя детективом?
- Видение мне было. Я даже спать теперь не могу, так страшно.
- В больницу пора. – Он знал, что говорит жестокие слова, но впервые не почувствовал к ней жалости.
- Ты прав, мне никто не поверит. Потому и молчу.
- О чем молчишь? – Теперь усмехнулся Захар.
- Я молчу! – Наташа, как ребенок, зажала себе рот рукой.
- Мне нужно идти. – Захар  подошел к двери.
- Иди. – Махнула рукой Наташа, достала из пачки новую сигарету, закурила.
- Ты останешься одна?
- Нет, что ты! – Наташа огляделась, поежилась, втянула голову в плечи и, пошатываясь, пошла к двери.
  Протиснувшись между дверным косяком и Захаром, прошептала:
- У тебя так душно. Как ты тут живешь? – И пошла, разговаривая сама с собой.
  Дождавшись, когда она скрылась из вида, Захар побрел вниз, на освещенную улицу. У базы «Волна» свернул, поднялся по ступеням вверх и оказался возле домика под номером семь.
  В домике было темно, дверь заперта.
  Захар стоял у крыльца и никак не мог вспомнить, зачем он сюда пришел.
  Воздух вокруг становился все более вязким и тягучим, как мед. С той лишь разницей, что если бы он смог попробовать его на вкус, он оказался бы  не сладким, а горьким.
  И вдруг он вспомнил, что здесь живет ублюдок. Игорь Тимофеев. А он, Захар, пришел, чтобы убить его. Из-за денег? Нет. Просто так. Похоже, это у него становится привычкой.
  Неожиданно подул легкий ветерок, тягучий воздух исчез, Захару стало тревожно и холодно. Появилась злость, теперь уже на себя.
  Развернувшись, он начал спускаться по лестнице, потом медленно шел по запруженной людьми улице, раздумывал, в какой ресторан ему зайти.
  Он знал, что ему необходимо обдумать что-то важное, посидеть в тишине, чтобы никто не мешал, что-то вспомнить и что-то решить. Но какая-то неведомая сила тащила его туда, где музыка, яркий, режущий глаза свет, где людское столпотворение. А внутри поднималась и росла злость на себя.
  В ресторане его уже знали, официантка встретила приветливо.
  Он сел на террасе.
  Сначала народу было немного, но места постепенно заполнялись, и вскоре не осталось ни одного свободного места.
  Спросив разрешения, рядом уселся бодрый старичок.
  Официантка нагнулась, расставляя на столе тарелки, узкая темная юбочка ещё сильнее обтянула бедра,  и глаза старика замаслились. Перехватив насмешливый взгляд  Захара, он спросил:
- Где тут можно найти девочку, молодой человек? Наверное, это скверно, а тебе, молодому, и вовсе кажется смешным – покупать женщину? Чтобы я отдал, лишь бы скинуть лет двадцать! – Он отпил из рюмки, вытер губы салфеткой. - Когда я был молодым, я долго не мог найти подход к женщинам. Такие тогда были нравы. А сейчас, за деньги, без проблем. Хоть молодой, хоть старый. Вам, молодым, трудно в это поверить. Да, я – старик и я развратен. Но, заметь, никого не принуждаю. Девицы идут на это добровольно, только плати. И я им плачу за то, чтобы потешили мою старость и дали мне возможность хоть ненадолго почувствовать себя молодым. Жаль только, что я вижу в их глазах одну жадность. Деньги! Деньги! И мне от этого горько. Нет, тебе, молодому, меня не понять. – Старик откинулся на спинку стула, сплел на животе толстые короткие пальцы. Ветер шевельнул легкий белый пушок на его голове.
  Подбежал официант, что-то шепнул старику, потом махнул рукой в сторону двери, и к столику подошла девушка. Совсем юная, не старше восемнадцати лет. Старик положил руку ей на грудь, помял, спросил, усмехаясь:
- Махнемся, детка? Твою юность на мой опыт?
  Девушка кивнула.
  Захар почувствовал отвращение к старому сластолюбцу.
- У тебя есть подруга, детка? – Спросил старик почти нежно.
  Девушка снова кивнула.
  Старик повернулся к Захару:
- Идем с нами, я плачу! 
   А тот смотрел на его плешивую макушку, на сморщенную кожу под подбородком, видел в нем себя, недавнего, и не ощущал ничего, кроме усиливающейся ярости.
  Зная, что злость обязательно выплеснется из него, и тогда он совершит что-нибудь непоправимое, он  бросился к двери.


  Сидя на пустом пляже, Захар слушал прибой и думал о том, что сейчас ему нужно вспомнить  какой-то один эпизод из его длинной жизни. Что-то очень важное, что происходило с ним когда-то и что могло ему дать ответ на его сегодняшние вопросы.
  В какой момент человек способен изменить себя? В прошлом, настоящем или будущем?  Только в настоящем. Но оно продолжается всю жизнь и не длится  больше одной секунды. Только что было настоящее и в следующее мгновение оно стало прошлым. А зачем он об этом думает? Чтобы успокоить себя, сказав, что нет его вины в том, что не может изменить себя, что бессилен свернуть с той тропинки, на которую ступил против своей воли? Но идти по ней дальше или нет – все-таки выбор за ним.
  Он точно знал, что может изменить себя, но для этого необходимо вспомнить что-то из прошлого. И это  что-то все время ускользает из его сознания и его никак не удается ухватить. Захар мысленно перебирал свою жизнь, год за годом, но все было не то.
  Воздух снова стал особенно тягучим, и его потянуло к домику под номером семь на базе «Волна», захотелось увидеть страх в глазах ублюдка, почувствовать свою власть над ним и получить от этого удовольствие.
  Но сейчас он точно знал, что сегодня  туда не пойдет. И вообще никогда туда не пойдет.
  Он снова почувствовал озноб. И это было больше, чем холод. Это была леденящая пустота вокруг и внутри  него. Но он знал, что справится с этим.
  Захар вернулся в ресторан и увидел девушку с милой улыбкой. Ту самую, от которой вчера позорно ретировался. Он оказался не прав, судьба послала ему подарок во второй раз.
  Она подошла, улыбнулась своей очаровательной улыбкой:
- Я сегодня снова одна. Можно к вам присесть?
- Конечно. Я очень рад. Что вам заказать? – Ему показалось, что он сейчас потеряет остатки самообладания и, либо снова убежит, испугавшись нахлынувшего чувства обожания, либо бухнется перед ней на колени, и будет целовать ей ноги.
- Я съем салат и мороженое.
  Захар кивнул официанту, и тот поспешил выполнять заказ.
- Вчера вы показались мне старше. А вы, видимо, плохо себя чувствовали, и я была права, когда попыталась оказать вам помощь.
  Её улыбка сводила с ума, и Захар почувствовал  легкое и приятное томление. Хотелось, чтобы оно длилось вечно. И мелькнула мысль, что ради таких мгновений и стоило прожить длинную жизнь, а потом вернуться назад и отвоевать у смерти несколько приятных минут.
- Я видел вас с мужчиной, похожим на Сальвадора Дали.
- Да? На Дали? И в самом деле, похож. Усов не хватает. – Она сначала улыбнулась, потом рассмеялась. И это взаимопонимание, чуткое улавливание нюансов, понятным только им двоим, очень понравилось Захару. Такое уже было когда-то в его жизни, но совсем недолго. И снова хотелось что-то вспомнить, но что именно?
- А вы не сказали, как вас зовут.
- Захар.
- Захар. Хорошее имя. А я – Лида. И мне мое имя не нравится.
  Лида? Какое совпадение. С этим именем связаны его самые  приятные  воспоминания и самое горькое разочарование.
  И снова нависла тягучая, вязкая, совсем не воздушная пелена.
  Захар не заметил, что согнул вилку и, напряженно глядя перед собой, на нагромождение из тарелок и фужеров изо всех сил подавлял в себе того зверя, что вновь проснулся внутри и пытался заявить о себе, подчинив его волю. Но на этот раз Захару удалось устоять, и он понимал, что за это необходимо уцепиться и держаться изо всех сил, чтобы окончательно выбраться из того омута, в который его затягивает. Для этого нужно сделать последний шаг, но что это за шаг,  понять ему не удавалось. Казалось, что вот-вот, сейчас, в голову придет нужная мысль, но в самый последний момент она ускользнула.
  И тут же что-то бессловесное, дикое, злое, задурманило голову, рука нащупала в кармане пистолет, а милое лицо сидевшей напротив девушки, стало похожим на шакалью мордочку, и весь мир стал ненавистным, и захотелось немедленно отправиться к домику под номером семь.
  Наваждение удалось отогнать, но теперь Захар знал, что это ненадолго, что очень скоро оно вернется. И в эти короткие минуты просветления он успел додумать до конца то, что все  время ускользало от него – крутой поворот в будущее, или новое прошлое, начавшееся несколько дней назад, не принесут ему счастья, что никакая молодость не сможет компенсировать  подлости, зародившейся  в его новом характере, и отравившей  его душу. Он понял, что когда закончится полная перестройка его характера, он перестанет переживать из-за своих дурных поступков и совершенных преступлений. И ещё он понял, что не желает  такого счастья и такой молодости. И потому необходимо срочно остановить начавшийся  и уже близкий к завершению процесс.
  Он подумал впервые: а нужно ли ему проживать ещё одну жизнь? Какая бы трудная  не была прошлая, ему нечего было стыдиться, не за что себя укорять. Он прожил  её по совести, то есть, по- человечески.
  Но тут же, наперекор мыслям, вернулась злость на весь мир. Вновь захотелось достать пистолет, нацелить его на веселящихся придурков и посмотреть на их лица.
  И Захар повеселел, представив, как достает пистолет из кармана, чувствует его ребристую тяжесть, вскидывает и, сощурившись, ждет, когда все заметят его. Вот вам! За ужасы Биркенау, за долгие годы на Колыме, за отсутствие детей и семьи, за рано погибших родителей, за многолетнюю боль, за исковерканную жизнь и за ночные кошмары, которые мучают его сейчас. Вот вам! И пальнуть!  Чтобы все задрожали, залегли и обосрались!
  Захар зажмурил глаза, а потом, открыв, оглядел веселящуюся толпу и девочку напротив, безмятежно потягивающую через соломинку мартини, и усмехнулся – знали бы они все, о чем он только что  подумал, и что мог бы проделать с ними! Но они-то как раз не при чем. Они все намного моложе его и многие из них не подозревают о тех вещах, которые знакомы Захару не понаслышке.
  Громкая музыка мешала ему. Он помнил, что ему не до веселья. Он точно знал, что не имеет права веселиться.
  Он встал из-за стола и вышел из ресторана, спустился по каменным ступеням, прошелся по темному пляжу, сел на лежак рядом с пятном света, падающим  от фонаря. Услышав приближающиеся шаги, оглянулся. Рядом в освещенный круг села Лида.
  Он долго рассматривал её вздернутый нос и пухлые губы. Светлые волосы у неё точно такого же оттенка, как он любит, и собраны на затылке в пучок, а в глазах – легкое удивление.
  Она смотрела на Захара и не знала, улыбаться ей или не нужно. Что-то странное виделось ей в его взгляде. А он уловил это колебание и вдруг придвинулся к ней,  и сидел, касаясь коленом её колена.
  Девушка напряглась.
  Её стеснительность очень нравилась Захару. 
  Он продолжал смотреть на неё внимательно и оценивающе. Он знал, он чувствовал, что её нельзя купить ни за какие деньги, что её нужно завоёвывать.
  Захар продолжал смотреть  в её широко распахнутые глаза, и у него возникло  удивительное чувство, которому он не мог найти названия, острое и щемящее, отчего хотелось уткнуться лицом в её плечо и забыть обо всем, и  то, что было давно, уже забытое, но настойчиво возвращающееся по ночам, и то, что случилось совсем недавно.
  И снова вокруг него образовался  липкий и тягучий воздух. Он делался все плотнее и в облике Лиды он почувствовал отражение  её безмятежного детства – при отце и матери, с теплым молоком на завтрак и сладким сном калачиком в тишине девичьей светелки. И ему вдруг захотелось унизить её, завладеть ею безраздельно, сейчас, немедленно, до боли, до криков, чтобы разрушить, сломать её тихую беспечность, чтобы исказилось от страха улыбчивое, не знавшее ада лицо, чтобы побелели скулы и скривились в ужасе пухлые губы. В его гибнущей душе моментально всплыла холодная, безудержная злость, подлая чернота помыслов  заполнила все уголки его сознания. Но светлая, почти исчезнувшая часть попыталась совладать с нахлынувшей волной и закричала из последних сил: «Не смей! Не тронь!»
  В его воспаленном мозгу вспыхнула острая боль и начала тисками, как тогда, на войне, сдавливать голову. Он успел ещё подумать о том, что если сейчас переступит последнюю грань, то возврата назад не будет. Это – последняя капля, выпив которую, он никогда уже не будет прежним.
- Иди! – Прохрипел он.
- Тебе опять плохо? – Она попыталась потрогать его лоб прохладной ладонью
- Иди!  Ты же не мать Тереза.
  Она  легко поднялась  и исчезла в темноте.
  Дрожь пробежала по всему телу Захара до самых кончиков пальцев, а потом  вернулась удивительная легкость, и заныли привычно колени.


  Сегодня Захар не мог заснуть.
  Похоже, вернулась бессонница, вечная спутница старости. Она напоминала о том, что путь к новой молодости может быть остановлен в любую минуту.
  Он долго ворочался на липкой от духоты простыне, но сон не шел и Захар вышел на улицу.
  Стояла бархатная, теплая, звенящая цикадами, южная ночь. В такую ночь все должно казаться легким и простым, радостным и безоблачным. Но в голове были исключительно плохие мысли и дурные предчувствия.
  Начинало светать.
  Звезды поблекли и вскоре исчезли совсем.
  Вернувшись в лачугу, Захар  установил на столе голову куклы и начал её разрисовывать.
  Но избежать тех воспоминаний, которые должны были присниться ему сегодня ночью, не удалось. Мысли настойчиво возвращались к ещё одному, очень важному эпизоду его прошлой жизни.



                *            *              *

 Перебравшись жить к Лиде, Захар удивился тому, что самым сильным чувством в первые дни их совместной жизни, было смущение. Странное, сковывающее движения и мысли, совершенно ему прежде не свойственное, оно долго не проходило.
  Захар старался скрыть его за постоянной занятостью. День проводил на работе, потом заходил в магазин, покупал продукты. Вернувшись домой, ставил авоську на кухонный стол, и  выходил, если в кухне находилась Лида. Если она ещё не вернулась с работы, готовил ужин. Все свободное время он занимался ремонтом квартиры, починкой проводов, труб и дверей. На скопленные деньги купил новую мебель. И вскоре квартира преобразилась.
  Лида смотрела на его хлопоты растерянно, тихо благодарила.
  Самым трудным для них испытанием были совместные завтраки, обеды и ужины. Нужно было о чем-то говорить, и они  старались касаться только самых безобидных тем  - о погоде, о ценах, каждый рассказывал о своей работе.
  Захар посматривал на растущий Лидин живот, но не решался спросить о сроке родов. Она тоже молчала. Замечала его внимательный взгляд, краснела. А ему хотелось положить свою руку на её ладонь, заглянуть в глаза  и сказать что-нибудь ласковое. Но она уходила в комнату, ложилась на свою кровать и молчала.
  Захар  укладывался  на диван. От мрачных мыслей его спасал быстро наваливающийся сон. По утрам спасала спешка, днем каждый был на своей работе, а вечером снова смущение, тихая благодарность и разговор ни о чем.



  В середине декабря, когда Лида родила мальчика, стояли сильные морозы.
  Захар долго ждал её в гулком вестибюле, держа в руках шампанское и букет замерзших роз.
  Он не сразу узнал Лиду в стройной, совсем тоненькой женщине с тугим свертком на руках. Вспомнил, что никогда не видел её без живота. В его душе разлилось тепло, и он нежно обнял Лиду и поцеловал её в щеку. Она ответила ему улыбкой и именно в тот момент рухнула, стоявшая все это время между ними, стена.
  Он привез их домой на такси и, сбросив промерзшее пальто и, отогрев у печки руки, кинулся к кровати, на которой Лида бережно, ещё не уверенными руками разворачивала одеяльце.
  На тонкой мокрой пеленке лежал ребенок. Мальчик.
- Наш малыш. – Сказал Захар и впервые подумал о себе и о Лиде, как о едином целом. И не удивился нахлынувшему чувству.
  Ребенок почмокал губами, открыл рот и тоненько пискнул. Неожиданная струйка ударила  Захару в лицо, и он счастливо рассмеялся.
  Мальчик смотрел молочными, как у котенка, глазами. Приятная истома заполняла каждую клеточку в душе Захара.
  Мальчик. Его мальчик. И смотрит он прямо на него. И Захар знал, что сделает все возможное и невозможное, чтобы защитить его и Лиду от всех невзгод.
- Какой он маленький, Захар. – Лида положила свою руку на его плечо и он, склонив голову, потерся щекой о её ладонь.
- Вырастет. И он будет самым счастливым.
  И  мальчик, названный Сашей, Сашиком, вошел в сердце Захара навсегда.
  Он радовался его первой  улыбке, протянутым ручкам и первым словам. Его восхищение ребенком было безграничным и каждое новое слово, новый жест вызывали у Захара бурю восторгов и Лидия, порой, недоуменно качала головой.
  А он совсем забыл, что ребёнок не его, и  повторял:
- Мальчик наш – чудо. Он будет как  его дед - врачом. Мне не удалось. А он продолжит династию.


  Со стороны их семья казалась идеальной. Но может  ли быть семья счастливой,  если в ней  нет  одной из главных составляющих  семейной жизни, того, что особенно сближает мужчину и женщину – интимной близости. Её отсутствие  не способствовало зарождению  душевной близости  между Захаром и Лидой.
  Захар старался гнать от себя такие мысли. Ведь главным было то, что рос рядом замечательный ребенок, и ему было хорошо. А фиктивный брак или нет, ему-то как раз до этого не было никакого дела.
  Но со временем в поведении Лиды вновь появилась отчужденность. Захар приучил себя не думать об этом, и все свободное время посвящал Сашику.
  А Лида все чаще уходила куда-то по вечерам. Иногда не возвращалась ночевать. Захар вопросов не задавал, знал, что не имеет права. Его пугала только одна мысль, что скоро его попросят уйти и разлучат с Сашиком.
  Его тревога нарастала, и он каждый вечер ожидал неприятного разговора. Но Лида все откладывала, и он понимал, что она не может решиться. И тогда Захар заговорил сам:
- Я стал лишним?
  Она побледнела.
- Что ты, Захар. Ты – лучший в мире отец.
- Но не муж. Я вижу твои мучения. Я могу уйти. Я все понимаю.
  Она заплакала и долго не могла произнести ни слова.
- Что ты понимаешь? Ты – хороший, ты – замечательный, ты – лучший в мире. И если бы не твое заболевание…  Я не могу тебя обманывать. Ты этого не заслужил.
  Он погладил её по голове, как маленькую девочку:
- Тише, не разбуди Сашика. И прости меня, что не смог сделать тебя счастливой. Хотя сам счастлив вполне. Завтра я поговорю с Семеном, вернусь к нему. Только прошу тебя, Лида, позволь мне видеться с Сашиком. Пусть он останется моим сыном, и мы никогда не скажем ему правду. Ты обещаешь мне?
  Лида долго терла глаза, потом налила себе коньяку, выпила.
- Знаешь, Захар, я хотела тебя попросить остаться в этой квартире. Вместе с Сашиком. Я не могу его пока взять с собой. Человек, за которого я выхожу замуж, работает на севере. Мне не хотелось бы туда везти маленького ребенка.
  Захар почувствовал облегчение.
  То, что Сашик остался  с ним, значительно уменьшало его боль из-за ухода Лиды.


  Они жили вдвоем. Двое мужчин, не связанных  кровно, но очень  любящие друг друга.
  Захар успешно справлялся  со всеми делами, и женскими, и мужскими. И оба любили те вечерние часы, когда с делами было покончено, и Сашик укладывался в постель, а Захар рассказывал ему сказки.
  Мальчик вскоре засыпал, а Захар долго сидел  на кухне.
  Он полюбил одинокие ночные часы. Особенно  зимние, когда на улице завывал ветер, а в доме было тепло и уютно. Тогда сознание становилось особенно ясным,  и появлялись новые мысли. Он не преследовал никакую цель, просто нравилось размышлять. И именно в эти часы укрепился он в своем мнении, что чем сильнее духовно человек, тем больше на его долю выпадает  испытаний, тем больше с него спрос и тем честнее и порядочнее он должен быть.
  Захар  заглядывал  в комнату. В темноте слышалось легкое детское дыхание. Как хорошо, когда снятся только игрушки!
  Свои сны Захар давно научился обуздывать и просыпался сразу же, как только начинало сниться что-то из прошлого, и заставлял себя думать о хорошем, прежде всего о Сашике.


  Его короткому счастью пришел конец, когда Сашику исполнилось десять лет.
  Однажды, придя с работы, он обнаружил в комнате записку: «Прости, Захар. Спасибо тебе за все. Я забираю Сашу. Прости. Он скоро привыкнет ко мне. Ты не переживай. Я заранее все подготовила, потому что знаю, какая это для тебя душевная травма и не могу смотреть тебе в глаза. Прости, целую. Лида».
  Казалось, свет померк и мир рухнул. Захар начал крушить мебель и успокоился только тогда, когда ломать стало нечего. Но успокоение, больше похожее на отупение, все же, пришло. Он долго делал все по инерции. Но жизнь шла своим чередом, и вскоре Захар смирился и с этой своей утратой.
  Через  полгода от Сашика пришло письмо, в котором он по-прежнему называл Захара «папой». Лида сдержала данное  обещание.
  Потом ещё несколько лет Захар жил  письмами от сына, и все свободные деньги посылал ему.
  Окончив школу, Сашик приехал учиться в Москву. И, как мечталось Захару, поступил в мединститут.
  А потом случилось большое горе. Работая над новой вакциной, Сашик заразился и умер. Ему было тридцать лет.
 На его похоронах они впервые за долгие годы встретились с Лидой, тихо поплакали, сидя на кухне. Вскоре Захар уехал в Новороссийск.


                *            *               *


   Лицо куклы было готово.
  Красивые, тонкие черты лица вызывали странное ощущение отвращения. И чем больше он смотрел на него, тем сильнее становилось чувство.
  Воздух  снова начал сгущаться, становилось нечем дышать.
  Умывшись, Захар  взглянул в зеркало. Новое молодое лицо смутило его. Сегодня оно ему не нравилось. Крепкое тело и темные волосы тоже не нравились.
  Почти физически он почувствовал, как движется время. Ему стало жутко от мысли, что человек доверяется стрелкам бездушных часов, двум равнодушно скользящим по циферблату палочкам.
  Захар усмехнулся. Палочки всего лишь  - символ, способ измерения времени. Над временем ничто не властно, и оно точит камень, бетон, дерево, стирая все в пыль,  и превращает людей в стариков. И все это правильно, закономерно, законы природы не отменить, и жить лучше с ними в согласии. А он решил ослушаться, и стрелки его часов дрогнули, потом остановились, замерли на мгновение, и пошли назад. И жизнь стала бессмысленной и страшной.
  Захар  вздохнул. Теперь все встанет на свои места. Он больше не поддастся злому искушению. И молодость ему не нужна. Он доделает куклу, отдаст её заказчику вместе с оставшимися деньгами, и будет доживать стариком отпущенные ему дни.
  Осталось надеть кукле парик, прикрепить усы, брови, собрать её, скрепив все детали, и облачить в черный костюм, который он обнаружил на дне сумки. Это можно сделать за один день. В запасе у него ещё четыре дня. Он засунул готовую голову в шкаф.
  Сегодня он никуда не пойдет.


11 глава.


 Захар проснулся рано. Вернее, прогнал остатки того состояния, в котором он пребывал, и которое мало было похоже на сон. Это была вязкая полудрема, погружаясь в которую, организм не отдыхал, а уставал ещё больше, чем во время бодрствования.
  Он крутился всю ночь с боку на бок и старался прогнать мысли, которые настойчиво лезли в голову. Мысли, ставшие привычными и даже приятными, несмотря на твердое  осознание Захаром их подлой основы и бесчеловечности. Они могли в любую минуту сломить его волю, потянуть вниз, на освещенную улицу, в гущу людского водоворота и заставить его вновь совершить гнусный поступок или преступление. Но Захар выдержал, устоял, не поддался их заманчивому натиску и, окончательно осознав всю глубину своего падения, ужаснулся. Впервые с того времени, как он начал изготавливать куклу, голова работала ясно, и он твердо знал, что должен делать.
  Опустив на пол ноющие ноги, Захар прошел к умывальнику, поплескал в лицо теплой, не охлаждающейся в душной ночи, водой, вытерся полотенцем, стараясь не смотреть в мутное зеркало на стене. Потом прошел к столу и перевернул календарь. Новая цифра, как обычно, застряла в пазах, но, дернувшись, все же выпала. Восьмое августа две тысячи второй год. Заказчик придет одиннадцатого. У него ещё есть время.
  Откинув засов, Захар вышел на улицу.
  Солнце поднималось из-за гор. На площадке перед лачугой, на продуваемом со всех сторон утесе ощущалась совсем легкая, приятная прохлада, которая бывает только в самые ранние летние часы, когда солнце только начинает свой восход. Ещё полчаса, час и станет нестерпимо жарко. А дождя все нет.
  Захар прошел к краю обрыва. Море было безмятежно. У самого выхода из бухты двигался большой  сухогруз под греческим флагом, где-то внизу, невидимые Захару, кричали чайки. Но что-то в этой безмятежности было не так. Он не мог объяснить словами, но чувствовал, что море, оставаясь на поверхности спокойным, на самом деле таит  внутри себя какую-то неведомую и опасную силу. Чем больше он вглядывался в синюю даль, тем тревожнее становилось на душе. И вдруг откуда-то пришла отчетливая и совсем не испугавшая его мысль, что сегодня он умрет.
  Обычно, о дне своей кончины знают только праведники и провидцы. Но почему-то судьбе стало угодно, чтобы и он, Захар, простой смертный, пусть совсем незадолго, за несколько часов, почувствовал её приближение.
  И стразу стало спокойно. И совсем не страшно. Приятно закружилась голова.
  И вдруг он услышал знакомый голос:
- Давай, завершай начатое! Немного осталось. Обещаю, вечером ты трахнешь бабу, молодую и красивую. Словишь кайф, какого в жизни не испытывал. Ну же! Иди, работай!
  Оглянувшись, Захар никого не увидел. Внутри начала нарастать паника и подумалось, что он не выдержит натиска, что силы не равны, и он проиграет этот поединок.
  Он зажал уши ладонями, но голос продолжал звучать так же ясно и отчетливо, ноги и руки начали болеть, а голову сдавило тисками. Захар не смог стоять и упал на траву.
  Он катался по высохшей траве и хотел одного, чтобы эта нестерпимая боль исчезла, а в голове появилась мысль, что как только он соединит все детали куклы, головная боль мгновенно исчезнет, и душа тоже не будет болеть.
  Эта мысль была настойчивой и упрямой, она появлялась вновь и вновь, как будто звучала  заезженная пластинка. Она заполняла все его сознание, не оставляя места другим мыслям.
  Собрав остатки сил, Захар закричал:
- Нет!  Нет! Этого не будет!
  Вокруг него образовался маленький смерч, закружил прошлогодние листья и начал швырять ему в лицо маленькие острые  веточки и опавшие сосновые иглы. Они кололи его, и именно эта боль придавала ему сил, он поднялся и отбежал в сторону. Ветер тут же утих, и листья плавно опустились на землю.
  Захар побежал вниз.
  У отделения связи отдышался и, войдя в кабинку, набрал номер Генкиного телефона:
- Ты сможешь приехать завтра?
- Конечно, дядя Захар.
- Если меня не будет, ты знаешь, где тайник. Забери из него все, что там будет.
- Вы куда, дядя Захар?
- Сам знаешь.
- По заказу, что ли? Не дурите. Я сейчас к вам приеду. Ждите меня.
- Нет! – В голосе Захара послышались ледяные нотки, неожиданные для него самого. – Нет! Не сегодня. Я тебя прошу, сегодня сюда не суйся. Приедешь, когда все утихнет.
- А что утихнет? – Растерянно спросил Генка. – Что там у вас?
- Пока ничего. И что утихнет, не знаю. Но что-то должно произойти. Если бы я знал, что именно! Надеюсь, это коснется только меня. – Он хотел положить трубку, но, подумав, добавил:
- Прощай, Гена. Детей береги. И не забудь о музыке. Марш «Прощание Славянки».
- Дядя Захар… -  Услышал снова тревожный Генкин голос и положил трубку на рычаг.


 Вернувшись в лачугу, Захар сложил в тайник документы. Подумал и сунул туда старый календарь, потом открыл шкаф, в котором лежали детали куклы.
  Голова качнулась и улыбнулась ему, а тонкий палец поманил к себе. Что за наваждение? Захар почувствовал легкое удушье. Он протянул слегка подрагивающую руку и коснулся ноги куклы. Она показалась теплой и обтянутой не атласом, а человеческой кожей. Почему, собственно, показалось? Скорее, так и было. Захотелось её погладить, но он, все же, отдернул руку и сунул её в карман брюк.
  В голове появилась очередная непрошеная мысль о том, что он долго трудился, что кукла получилась необычная, и что не мешало бы посмотреть  на готовую, в парике и костюме. Но он заставил себя думать о том, что все зло, которое он совершил в эти летние дни, после своего восьмидесятилетия, от неё, и что кукла принесет немало горя не только ему, и тем людям, что встретятся на его пути, но и многим другим…   Он догадывался как зовут эту куклу…   Но даже мысленно не решался назвать её имя. И теперь он точно знал, что просто не собрать её до конца мало, её необходимо уничтожить. И сделать это надо немедленно, потому что…  потому что он может передумать.
  Он брал детали куклы за самый край, где был шов, двумя пальцами и бросал их в пластиковый пакет. Затянув его веревкой, вышел на улицу, осмотрелся. Куда унести?
  Захар долго пробирался сквозь густой можжевельник, обдирал кожу о колючки терновника. Он стремился уйти подальше, туда, где никто не ходит.
    

 Костер долго не разгорался. Странное дело. В жаркий летний полдень, когда все готово вспыхнуть от мельчайшей искры, сухие листья не хотели гореть. Он зажигал спичку снова и снова, но едва загорался маленький огонек, тут же налетал ветер и гасил его.
  Наконец, костер удалось разжечь, и Захар подбрасывал сухую траву и листья, чтобы он разгорелся ещё сильнее.
  И вдруг  воздух сделался вязким, словно он погрузился в кисель и Захар услышал голос заказчика:
- Кукольник, ты роешь яму не только себе.
- Кому ещё?
- Многим людям. Тебе их не жалко? Вспомни о своем благородстве. – В голосе заказчика слышалась насмешка.
- А у тебя его нет?
- Отродясь не водилось. Мне не положено, ты разве не знаешь? – Захар услышал шелестящий смех.
- Но  при чем здесь другие люди? Ты имел дело со мной. Я готов за все ответить.
- Я знаю, что ты готов. Но наказать только тебя это так скучно. Все вы, ничтожные людишки, должны вздрогнуть и вспомнить обо мне. Только тогда я повеселюсь.
- Почему ты выбрал меня?
- Мне нужны были чистые руки и …  -  Заказчик омерзительно хихикнул. -  И благородная душа, которая к концу работы сломается и будет совсем другой. – Он театрально вздохнул. – Таковы  условия изготовления  этой  замечательной куклы. Поверь, ты сделал уникальную работу, она в единственном экземпляре. Шедевр. её надо беречь. Так я решил повеселиться. Думаешь, мне легко было найти такого кукольника, как ты?
  Захар вглядывался в кусты, откуда доносился голос, но ничего, кроме листьев не видел.
- Для чего тебе эта кукла?
- Так я тебе все и рассказал!
- Почему ты скрываешься?
- Я здесь, рядом. Тебе этого не достаточно?
- Мне нужно тебя видеть.
- Не нужно. Достаточно того, что ты меня слышишь. Жаль только, что не прислушиваешься  к тому, что я тебе говорю, кукольник.
- Меня, вообще-то, Захаром зовут.
  Снова послышался  знакомый, как шины по асфальту, смех:
- Ку- коль-ник! Ты - Кукольник. Вот все, что от тебя требуется. В этом твое предназначение. Ты родился для того, чтобы сшить эту куклу, поэтому ничто иное не имеет значения. И тем более, твое имя. Ты возомнил себя спасителем мира? Глупо. От тебя требуется одно – доделать куклу. Разве ты не хочешь быть молодым, здоровым, прожить ещё одну жизнь и узнать прелесть близости с женщиной?
- Ты прогадал. Мне это не нужно.
- Ты обманываешь сам себя.  Ты так хорошо начинал. Убил одного, другого, женщине помог соскользнуть в пропасть. Тебе ведь понравилось. И та девушка, Лида, ждет тебя, вся истосковалась. Ты иди, закончи куклу и сразу к ней. Она тебя ждет.
- Ты следил за мной?
- Оберегал. Ты ведь мой подопечный. Я за тебя головой отвечаю. – И  снова шуршащий смех.
  Заметив, что костер разгорелся, Захар размахнулся и бросил пакет с куклой в середину пламени.
  Образовавшийся круговой поток воздуха загасил огонь, и Захар услышал знакомый смех. Черный пакет лишь слегка оплавился.
- Ты  напрасно стараешься, я доведу задуманное до конца, чего  бы мне это не стоило.
- Тебе не жаль тех людей, которые из-за тебя пострадают?
- Ты не посмеешь. Нет, ты все врешь! Что ты сможешь сделать?! Если бы ты мог  сам пакостить людям, ты делал бы это с удовольствием и без чьей либо помощи. Тебе нужно подчинить, сломать человека. На этот раз ты выбрал меня и ты ошибся. Моя воля сильнее твоей. Тебе со мной не справиться. Ты не заставишь меня плясать под свою дудку! Ты стал слабым и бессильным, как только я всё осмыслил. У тебя остался один голос, даже плоти нет. На что у тебя хватит сил, так это убить меня. Но меня этим не испугать. Я готов. – Захар снова разжег костер, на этот раз огонь разгорелся быстро, пакет занялся пламенем, от него пошел вверх  столб черного дыма.
  Вокруг Захара снова закружился ветер, в кожу втыкались мелкие  веточки и сухие иглы сосен. Закрыв лицо руками, Захар стоял у самого костра, интуитивно чувствуя, что тем самым оберегает огонь и не позволяет его затушить. Ветер усиливался, рвал его одежду, пламя обжигало израненную кожу.
  Он стоял так, пока не утих ветер, а когда все стихло, и он открыл глаза,    увидел, что на горизонте, там, где море сливается с небом, образовался темный странный столб. Затем он исчез, но вскоре появился снова и стремительно двигался к берегу.
  Захар бросил взгляд на костер. Он совсем прогорел, остался только серый пепел и небольшой кусочек пластикового пакета.
  Небо мгновенно затянулось черными низкими тучами, они наползали со всех сторон, цепляясь за верхушки деревьев. Они заполняли всё вокруг, и вскоре остался небольшой просвет над головой Захара. Оттуда бил яркий, как прожектор свет, но через мгновение тучи сомкнулись, луч света исчез и сразу две огромные молнии разорвали небо, ослепив Захара.
  -«Наконец-то дождь». - Подумал он.
  Когда зрение восстановилось, было темно, как ночью. И тут же хлынул ливень. Это был даже не ливень, а сплошной поток воды.
  Захар успел увидеть, как огромные мутные реки ринулись с гор, волоча грязь, огромные камни, сломанные деревья. Мощный водный поток сметал все на своем пути.
  Он видел, как внизу встретились мощные водные реки, несущиеся с гор и водяной смерч, вышедший из моря, образовал  огромный водоворот.
  Он услышал шелестящий смех, и водный поток подхватил его и понес к обрыву. Он цеплялся за коряги и ветки и видел, что  его руки вновь стали старыми и слабыми.
  Ему показалось, что он слышит тиканье часов.
  Часы тикали, торопясь и захлёбываясь, и ему казалось, что само время теснит и теснит его, выталкивает из жизни. Он снова услышал смех заказчика и полетел с утеса в море.


 Тело Захара водолазы достали из воды на третьи сутки.
  Его лицо было торжественным и счастливым. Густые седые волосы закинуты назад, морщины разгладились, и лицо было похоже на восковую маску.  Море пощадило его,  и трудно было поверить, что он так долго пролежал в морской воде.
  Лачугу  смыло в море, не осталось камня на камне.

   Захара хоронили семья Геннадия и Наташа. Музыканты играли марш «Прощание Славянки».