Портфели и министры. вакуум внизу и наверху

    РУССКАЯ ВЕСНА ИЛИ ПОВЕСТЬ О "ЛИХИХ ДЕВЯНОСТЫХ". ОПЫТ ИСПОВЕДИ НАРДЕПА

           ПОРТФЕЛИ И МИНИСТРЫ. ВАКУУМ  ВНИЗУ  И НАВЕРХУ
                Глава из книги.

   Вопрос этот реально встал после августовского путча, который в течение трех дней изменил не только весь ход русской истории, но и наши, в том числе мои планы по созданию коалиционного правительства с участием социал-демократов.
После представления Шохина Силаеву мы с Павлом Кудюкиным поехали в Министерство труда и выступили перед коллективом аппарата. Я как депутат объявил сотрудникам, что министерство  профилируется в качестве социал-демократического, портфель министра передается социал-демократической партии.  Шохин к этому моменту еще не появился. Я видел, что сотрудники аппарата несколько растеряны, и не очень понимают, что происходит. В этот момент дверь в комнату распахнулась и в нее генеральским маршем вошла женщина. «Что здесь творится», - грозно спросила она.
   «Беседуем с аппаратом», - ответил я.
-  «Кто Вы такие и кто Вам разрешил? Я заместитель министра…»
-     «Очень приятно. Я народный депутат Волков, сопредседатель социал-демократической партии России, а это мой коллега Павел Кудюкин, будущий заместитель министра труда . Портфель министра труда по решению президента передается социал-демократической партии России»
Лицо дамы покрылось краской. Она на минуту буквально задохнулась от гнева, и как раз в этой минутной паузе на сцену явился Шохин.
-  Да, сказал он, товарищи правы. У нас будет социал-демократическое министерство. - И он увел побледневшую даму.
   В коридоре ко мне подошел человек и сказал, что он редактор издаваемого министерством бюллетеня, и что он охотно предоставит его в распоряжение социал-демократической партии. А мимо меня с очень любезными улыбками возвращались на свои рабочие места оказавшиеся в одночасье социал-демократами чиновники аппарата. Дама замминистра в министерстве больше не появлялась. Но и министерство социал-демократическим не стало, хотя Павел Кудюкин действительно некоторое время был в нем заместителем министра вместо этой дамы. Все изменил путч, после которого Едьцину было уже не до социал-демократии и не до игр в коалиционное правительство. Приближалась эра Гайдара.
   Интересно, что в своем интервью Авену и Коху Шохин рисует всю ситуацию совершенно иначе. Я уже уличил нашего бывшего министра в неправде по поводу его назначения. И мне непонятно, чем вызывается эта ложь – провалами памяти, которые маловероятны у довольно еще молодого и весьма  способного человека, или очередным приспособлением к конъюнктуре. Шохин , в частности, говорит, что ему было совершенно не интересно прозябать в каком-то республиканском министерстве. Само по себе это министерство по своим кадрам действительно не очень впечатляло, но кто же  мешал его реформировать. Шохин же имеет в виду другое – конституционный статус республиканского министра. Ему непременно нужен союзный статус, членство в союзном правительстве, И это ПОСЛЕ 22 августа 1991 года.
    Я куда более высокого мнения об интеллекте и политическом чутье Шохина. Он не мог не понимать в это время, что Союз и союзная власть  подошли к концу. Что даже если в какой-то форме союзный уровень сохранится, то большого значения он иметь не будет. Это явственно показал Ельцин. Это косвенно принимал Горбачев. Все мероприятия осуществлялись теперь паритетными органами, в которых доминировала Россия. Даже заседания Верховного Совета  СССР были по существу совместными с Российскими депутатами, я тоже в них участвовал. А главное – в ведение России перешла большая часть союзных предприятий. Силаев, который был Предсовмина РСФСР возглавил некую смешанную комиссию, которая должна была контролировать этот процесс. В общем, Россия вытесняла Союз в лице союзной бюрократии, и это было ясно всем еще за несколько месяцев до Беловежья. Ясно это должно было быть и Шохину. Так зачем же он все так неуклюже перевертывает? Похоже, в угоду сегодняшней конъюнктуре с ее обязательной политической модой на критику победы над ГКЧП и распада СССР.
   Нет, Шохин охотно остался Министром труда республиканского правительства, в которое перетащил близкого ему Меликьяна. Но, как я уже сказал, министерство это так и не стало «социал-демократическим». И, наверное, зря. Не говоря уже о предательстве лично Шохина, наплевавшего на свои обещания и обязательства, может быть, сохрани мы тогда совместными усилиями такое социал-демократическое министерство, удалось бы смягчить многие тяжелые последствия реформ правительства Гайдара. Но тут я и себя должен считать повинным.
   У меня были свои планы, связанные с этим министерством. Один из них – создать федеральный трудовой арбитраж. С системой разрешения трудовых и социальных конфликтов я познакомился еще в своих первых походах в аспирантуру. Для поступления тогда надо было представлять письменный реферат. Это было всего год спустя после смерти Сталина, и я не придумал ничего лучшего, чем избрать своей темой  трудовое право США. Об этом праве в СССР не было известно ничего кроме коротенькой «тассовки»,  разоблачавшей «антирабочий закон Тафта-Хартли». На эту «ТАССовку» обычно и ссылались наши профессора. Всю зиму и весну 1954 года я проторчал в Иностранке, увлеченно штудируя обильные материалы  рузвельтовских реформ трудового права . Это было просто интересно. И важное место в них занимала теория и практика разрешения трудовых и социальных конфликтов, которая меня захватила своей продуманностью и мудростью. Результатом был вступительный реферат на сто машинописных страниц, который буквально поразил мою профессуру. По сути это была на  три четверти готовая диссертация, завершить  и защитить которую мне , однако не довелось, о чем в другом  месте.
   Однако, это знание не совсем испарилось из моей памяти. Кроме того, в своей депутатской работе с избирателями я на практике увидел, как важна моральная сторона поддержки людей. Даже если нет возможности , скажем, обеспечить человеку квартиру – а это типичная ситуацуия, - то человечное общение, объяснение и попытка поиска альтернативных решений дают человеку ощущение, что о нем  думают, помнят, заботятся и в месте с ним ищут выходов. Человек возвращается к жизни удовлетворенным. Но, наконец, не все ситуации безнадежны, и при грамотном, цивилизованном подходе многие конфликты разрешимы. Не раз по моим жалобам суды восстанавливали на работе необоснованно уволенных, присуждали компенсации и т.п. У меня даже сложилась определенная репутация в провинции. И, кстати, одно из моих самых первых парламентских выступлений было посвящено проблеме прав так называмых «трудорепрессированных». Я как бы шел тропой Виктора Гюго и Лорда Гленчарли.
   Так вот, теперь в свете предстоящих нелегких реформ представлялось очень важным создать специальный буферный механизм, способный смягчать неизбежные напряжения и конфликты, находить компромиссы и исправлять ошибки в конкретных трудовых и социальных делах. Этим, на мой взгляд, мог бы с успехом заняться Трудовой Арбитраж или Суд по трудовым делам. Я чувствовал себя готовым взять на себя руководство этим органом в рамках министерства труда, и намеревался договориться об этом с Шохиным. Намеревался, но так  и не осуществил свое намерение, о чем до сих пор сильно жалею. Отчасти это получилось в результате того, что пока я обдумывал саму идею  и свой разговор с Шохиным, случился путч, а после путча это министерство перестало быть социал-демократическим. Шохин же  быстро превратился в либерала с дальнейшими карьерными  устремлениями в будущее либеральное правительство Гайдара. Отчасти, однако, это произошло и потому, что мне приходилось сильно разбрасываться.  Конституционная комиссия, Комитет по международным делам  и внешнеэкономическим связям, СДПР и Социнтерн, перемена в личной ситуации. Все это требовало многочисленных встреч, конференций, работы с документами, поездок по стране и за рубеж. Я был занят почти что круглосуточно. Случалось, - об этом с юмором любил вспоминать Виктор Шейнис, с которым мы тогда делили кабинет, - что сам Шохин приносил мне бутерброды из буфета, настолько я был занят. Было и так, что он на своей  машине с мигалкой отправлял меня ночью домой.
  Точно также не реализовал я и другой свой план, с которым, кстати, шел на выборы – посылать определенные контингенты работников в зарубежные страны, для обретения не столько профессионально-технических навыков, сколько навыков жизни в рыночной экономике. Я начал соответствующий зондаж с коллегами лейбористами и социал-демократами и встретил понимание. Об этом я затем поговорил с Шохиным, в надежде на поддержку министерства. Вместо этого он предложил мне лично попытаться заняться этим по линии ООН или МОТ. На том все и застопорилось. Да, наверное, мне следовало добиваться создания подкомитета или хотя бы соответствующей группы в Комитете по международным делам. Но там были свои проблемы совсем другого характера, о которых в другом месте.

В общем, Шохин остался в правительстве Силаева министром труда, но, как я уже сказал, так и не ставшим социал-емократическим. Надвигалась эра либеральных реформ, эра Гайдара, и это Шохин вскоре понял, намереваясь играть немалую роль в этой эре. Из его нынешнего интервью следует даже, что именно он, а не Гайдар успешнее претендовал на роль премьера в новом либеральном правительстве. Но я уже показал, что именно Шохин привел на слушания в парламенте Гайдара.
Впрочем, говорить о премьерстве, о портфелях, о правительстве сразу после путча и даже после Беловежья было еще рано. Естественно, после поражения ГКЧП и фактической утраты реальной власти союзным центром, вопрос о реформе власти в самой РСФСР встал со всей отсротой.
Реальная власть на периферии огромной страны была рассредоточена между старыми и отчасти уже новыми директорами крупных предприятий, старыми и отчасти новыми советскими и даже партийными  работниками. Хотя большинство местных кадров, включая и старые кадры, не оказало особенно активной поодержки ГКЧП, рассчитывать на то, что они смогут проводить в жизнь либеральные реформы, не приходилось. Вместе с тем на фоне процессов, возникших после поражения путча, создалась, казалось бы, уникальная возможность осуществить тотальную кадровую революцию – повсеместно сменить непригодные к новым требованиям кадры управления. Раздавались даже радикальные голоса в пользу так называемой люстрации – тотальной чистки управления от коммунистов с запрещением занимать им какие-либо государственные должности. Особенно активно среди видных демократов пропагандировала и поддерживала эту идею Галина Старовойтова. Варианты люстрации обсуждались разные, но мне было ясно, что в стране, где насчитывалось около 20 миллионов членов партии, пусть теперь уже частично и бывших, никакая массовая люстрация невозможна и вредна. Не только многие бывшие обладатели пвртийных билетов, такие как Афанасьев или Попов (включая, кстати, и Гайдара) давно уже показали себя истиннымии и искренними демократами и либералами. Даже немало бывших военных и  некоторые работники КГБ, как напримеир Калугин, не за страх, а за совесть включились в демократическое движение. Но отказ от люстрации не означал отсуствие понимания острой необходимости достаточно массовой смены управленческих кадров. В том числе это понимала и наша фракция, шире сказать, наше либерально-демократическое сообщество. Но тут мы столкнулись с тем, что я предвидел еще в своем тайном эссе 1978 года – с острейшим культурно-кадровым дефицитом. Оставлять старые кадры представлялось невозможным и даже не по полиическим мотивам. Было ясно, что они  просто не знают как справляться с новыми задачами и неизбежно вернутся к привычным методам. Но и новых «умельцев» практически не было. Мы не могли иредложить массовую смену кадров из собственных рядов. Единственное, что в этой ситуации лично мне представлялось возможным, это делать то, что делали большевики, а до них французы во время революции – назначать политических комиссаров к старым чиновникам. Вопрос массовой смены кадров повис в воздухе. Другое дело – центр.
   Вскоре после путча мне опять позвонил Бурбулис и попросил зайти к нему. Улыбаясь, он показал мне схему новой структуры президентской администрации и правительства. Я уже кое-что писал об этом, но рискну повториться. «Как Вам», - спросил Геннадий Эдуардович?
     Геннадий Бурбулис, на мой взгляд, был и остается одной из наиболее светлых фигур в ближайшем ельцинском окружении. И то, что Ельцин оценил его и сделал на какое-то время , пожалуй самым близким политическим и личным товарищем, делает честь как тому, так и другому.  Бурбулис как-то органично сочетал в себе некую русскую тароватость и даже размашистость с европейской элегантностью и рационализмом. Может, за это его и полюбил Ельцин, который тянулся к интеллигенции, но которому при этом Бурбулис должен был казаться ближе, чем некоторые другие. Но может именно за эти качества его буквально возненавидели не только оппоненты, но и часть сторонников Ельцина. Одни считали его выскочкой. Другим не нравилась его манера бывшего преподавателя растягивать слова и высоким дискантом расставлять акценты. Придирались к его внешности и особенно к фамилии, которую как только не переиначивали. И тем не менее у него была своя харизма и свое стремление сделать власть цивилизованной.      
      Встречи у Бурбулиса, в том числе и на уровне кабинета, всегда проходили в атмосфере гостеприимства, неформальности. Здесь не было казарменной натянутости, подчеркнутой субординации, местничества. Я бы сказал, что это был западный стиль в отличие от того, что мы наблюдаем сегодня.
   И на этот раз прием был сугубо деловой, но радушный. Бурбулис показал мне схему, и первое, что я увидел – это должность государственного секретаря, предназначенная, естественно, самому Геннадию Эдуардовичу. Казалось  бы, что тут такого? Конституция к этому моменту уже подверглась ряду изменений, которые, правда, сделали ее существенно противоречивой. Но должности Государственного секретаря в ней не было. И как функции Госсекретаря должны были теперь вписываться в систему разделения властей, было непонятно. То ли это посредник между президентом и правительством-парламентом, чем, собственно до сих пор и был союзнй депутат Бурбулис. То ли это фактический заместитель президента. То ли глава адмнистрации, которой тогда тоже не было в конституции. То ли фактический глава правительства. Я все-таки не знал или не понял тогда, что наиболее вероятной окажется именно эта последняя функция, хотя позиция госсекретаря должна была, видимо, охватывать все перечисленные функции понемногу.
  «Ну как, - спросил Бурбулис.  - Все это очень хорошо, - сказал я. - Но меня очень смущает титул Государственного секретаря». Бурбулис смотрел на меня доброжелательно, но с оттенком недоверия или разочрования. Я собственно не знаю, почему он любил время от времени со мной советоваться. Возможно, по традиции сотрудничества Межрегиональной депутатской группы с нашей командой в Доме Ученых.
«Это не конституционная должность и она может впоследствии обернуться для Вас большими неприятностями. Конституция такая, вроде бы, бумажная вещь, но иногда она срабатывает, уж поверьте мне. Сделайте себя лучше Советником, Главным Советником, статс-секретарем при президенте. Вес Ваш от этого не убавится. Но СЕКРЕТАРЬ ГОСУДАРСТВА – это конституционная должность. А в нынешней конституции ее нет». В общем и целом Геннадий Бурбулис не был заражен мелким тщеславием. Но то ли соблазн титула был слишком велик, то ли он считал важным таким образом закрепить свое положение в системе центральной власти, но моих доводов он не принял, хотя обещал подумать. Что ж, к моему собственному огорчению, я и тут оказался провидцем. Именно этот титул, как самозванно присвоенный в нарушение Конституции стал главным аргументом в пользу увольнения Бурбулиса не только в устах оппозиции, но, в конечном счете, и со стороны самого Ельцина.
   Вообще после путча в преддверии Пятого Съезда народных депутатов возникла довольно странная конституционная ситуация, некий конституционный вакуум, который был затем заполнен серией рискованных импровизаций. Бросая взгляд из сегодня (из вчера, из завтра) на эту ситуацию, думаю, насколько я был прав, с самого начала предложив преобразовать весь избранный народом съезд в единый парламент – допустим Верховный Совет. Жалею, что не проявил должной энергии в отстаивании и продвижении этого проекта, поддержанного подавляющим большинством народных депутатов. Нехватило опыта. Теперь бы я сумел его отстоять.   Почему я здесь опять об этом вспоминаю? Мой дорогой друг и коллега, депутат Шейнис, в своем двухтомном труде «Взлет и падение парламента» в противоположность мне называет формирование «малого» Верховного Совета большим конституционным достижением. Основной аргумент – иначе трудно было бы вести регулярную законодательную работу.  Увы, все тот же бюрократический аргумент, превращающий кучку депутатов в коллегию законодательствующих клерков, лишенных всякой связи с населением, с избирателями и потому не имеющих никакого реального авторитета ни в глазах народа, ни в глазах президента. Разве что только в своих собственных глазах. Сколько бы ни сетовали почтенные члены этой бюрократической коллегии на то, что им не удалось провести через нее реальные реформы, ничего другого нельзя было и ожидать. Ибо реальным представительным органом, имевшим политический вес в глазах населения и президента (это, кстати, проговорками признает и Шейнис) был все-таки съезд. Но если бы он с самого начала был грамотно конституирован как постоянный представительный и законодательный орган-парламент, многое в нынешней истории могло бы выглядеть иначе.
  Читая сейчас протоколы баталий по поводу предоставления или не предоставления Верховному Совету права ограничивать Президента в формировании правительства и его состава, я просто смеюсь. Почему эта кучка чиновников с депутатскими мандатами, в своей главной части назначенная бюрократически организованными «делегациями» и оторванная от населения,  должна была иметь полномочия палаты депутатов или сената непосредственно избранных народом и связанных с ним. Непонятно,;почему она должна была присвоить себе огромные полномочия какой-то ;третьей власти, которыми она вовсе не была наделена народом, а присваивала исключительно благодаря искусственной конструкции старой советской конституции.
    Естественно, что Ельцин, обладавший острой интуицией, чувствовал все это, и просто плюнул на них, чего он никогда не позволял себе делать по отношению к депутатам съезда. И не удивительно, что съезд как целое не встал на «защиту» своей нелепой надстройки именуемой Верховным Советом, когда возникла конфронтация сентября-октября  1993 года. Лишь едва сотня депутатов держала «оборону» этого органа, полагаясь в основном на оружие генерала Макашова и полковника Терехова. Ситуация выглядела бы куда иначе, если бы постоянно действующим в рамках конституции парламентом был весь избранный народом состав депутатов. 
    Сказанное не значит, что я в восторге от того, что происходило на съездах. Но, во-первых, интеллигентов-демократов в составе съезда было гораздо больше, чем в составе Верховного Совета. Главное же состояло в том, что депутаты Съезда, в отличие от «членов» Верховного Совета,  на самом деле ощущали себя парламентариями, авторитетными представителями народа, за спиной которых стояли избиратели. При хорошо регламентированной постоянной совместной работе и четком определении прав депутатов, при устранении сомнительной надстройки в виде Президиума Верховного Совета, ставшего, так же как и ВС главным инструментом интриг Хасбулатова, сам съезд как парламент выглядел бы иначе. Но мы еще ко всему этому вернемся и не раз.