В субботу занятия закончились рано. Пришла Георгиевна и они с Ванькой Есугеевым потащились к бабе Оле, к Нарвским Воротам. От общежития, что на углу Фонтанки и Майорова, до Садовой, затем до Невского и далее - в сторону Московского вокзала, к станции метро. Это примерно то же самое, как добираться из Питера в Москву через Владивосток. Чем дальше, тем лучше. Они были молоды, они были глупы, это было лучшее время в их жизни.
Происходило это ради того, чтобы как можно больше времени провести вместе и попутно заглянуть в Сайгон. Они приходили сюда из-за черносмородинного мороженого, которое ели только здесь и нигде больше, за исключением, разве что, в мороженице, недалеко от угла Большого проспекта и переулка Плуталова на Петроградской стороне. Обычные шарики мороженого - сливочное, малиновое и все остальные сорта были такие же, как во всем городе, однако черная смородина в Сайгоне имела кроме своего, смородинного вкуса, еще еле уловимый аромат и привкус, не имевший ни названия, ни определения, его невозможно было сравнить ни с чем и этим она нравилась им обоим.
Они как-то пытались разобраться, что же хотя бы напоминает эта Сайгонская черная смородина, не может быть, чтобы в природе не существовало такого аромата, и он не был бы известен человеку? Ответа не нашли, Вроде бы изготавливается на одном молочном заводе, развозится в одинаковых емкостях и грузовиках и даже одними и теми же людьми. Может быть, это отличие кажущееся? Из-за антуража зала, из-за смешения запахов каких-нибудь сортов пластмасс, сортов дерева или человеческого пота, к примеру? Что-то напоминающее справедливое утверждение Уолта Уитмена: «Запах моих подмышек ароматней тысячи молитв».
Им вспомнился случай, похожий на анекдот, прочитанный, теперь и не вспомнить, когда и где, об изготовлении Бургундского вина. В Бургундии, в ее холмистой части, был расположен древний монастырь, поставлявший Королевскому двору Франции свое вино. Монастырь процветал, окрестные крестьяне работали на виноградниках и были довольны судьбой. Будущее казалось им безоблачным. Однако, всему когда-нибудь приходит конец.
Однажды утром Его Королевскому Высочеству доложили, что с сегодняшнего дня Бургундского вина не будет, так как поставки прекращены, запасы кончились, а старик-винодел умер и унес с собой секреты его изготовления. Говорят, король лишился дара речи и вначале даже не поверил этому. Потом приказал найти тех, кто так или иначе соприкасался с мастером, помогал или работал у него. Монастырских служек, окрестных крестьян, включая их семей, тех, кто изготавливал бочки для вина…
Не может быть, чтобы не было никого, кто бы не виделся часто со стариком-виноделом и не слышал о его секретах. Прочесали все окрестные деревни, опросили местных жителей и нашли мальчишку - оборвыша, состоявшего побегушкой-подмастерьем у старика-винодела. Мальчишка этот в огромном дубовом чане давил виноград со своим осликом. На вопрос, что добавлял в чан мастер, он отвечал, что не знает этого и не видел. Даже если что-то и было, ему не припомнить. Позже он рассказал. Что однажды старик велел ему найти на чердаке дома голенище от старых сапог и принести ему. Когда мальчишка вернулся с грязным и вонючим голенищем, он бросил его в чан и приказал продолжать ходить ему с осликом по кругу и давить виноград.
Сделали все так, как рассказал мальчишка-оборвыш. И даже старое голенище взяли там же. Их, по его словам, там целая куча. Вино, изготовленное таким образом, доставили в Королевский дворец и с большими опасениями дали попробовать королю. Тот сначала понюхал, посмотрел на свет и выпил.
- Ну вот, - воскликнул король, а вы говорили, что мастер-винодел умер. Прекрасное вино, Антуан!
Сайгон в середине и во второй половине шестидесятых годов ничем не отличался от других грязных, оплеванных пивных и торговых точек Ленинграда. Тут можно было рядом с входом или чуть в сторонке увидеть отключившегося до встречи с милиционером наркомана или пьяного забулдыгу. А внутри, там, где подсобка и посудомойка, мычали явно не способные вписаться в дверной проем субъекты из обслуживающего персонала с опухшими лиловыми физиономиями. Здесь Ванька с Георгиевной встречали завсегдатаев. Многие из них приносили с собой маленькую водки, разбавляли пивом и, выпив за неторопливой беседой, брели дальше, в ту или другую сторону Невского.
Грязная и малоуютная, и тем не менее, привычная обстановка Сайгона мало трогала посетителей. Скорее всего, они об этом даже не задумывались. Стены Сайгона закрывали многочисленные призывы и воззвания власти вкалывать для Родины бесплатно, как Валентина Гаганова. Невольно возникал вопрос, а чем она кормится, или она не ест?
Здесь даже думалось и говорилось иначе, не таясь и с удовольствием, что ли? Нарядная толпа людей, проходившая за дверью, будто отсекала обыденные дела и заботы, лица посетителей разглаживались, в движениях и походке появлялась неторопливая легкость. Скорее всего, это было воздействие некоего богемного духа, которым пропитались здесь стены, убогие нарпитовские столики и даже оплеванный, замызганный пол. Овеянные однажды этим духом, люди помимо воли тянулись сюда снова и снова. Ванька с подругой подошли к Сайгону.
- Георгиевна, мороженого хочешь?
- Конечно, а ты будешь?
- Да. И маленькую пива. У меня есть два рубля семьдесят копеек. От запасов Сайгона останутся рожки да ножки!
- И у меня почти два рубля. Давай, возьмем на все?
Они стали в очередь, тихо разговаривают. Вдруг - вопль:
- Ваня, старик!
К ним продирается Володя Пламеневский. Сейчас начнет читать свои стихи. Читал он так себе, а вот стихи писал хорошие. Выпивал и вовсе хорошо, умудряясь при этом сносно учиться и сдавать экзамены. Кажется, он не то работал где-то, не то собирался куда-то устраиваться. Многие из них от сессии до сессии чем-нибудь да занимались. Один околачивался ночным сторожем на стройке, другой - ночным приемщиком молока и одновременно охранником в молочном магазине, а кто-то лепил курсовики и дипломные работы вечерникам и заочникам. Кое-кто даже прирабатывал в больнице медбратом. Однокурсники вначале подшучивали над ним, придумывали прозвища и анекдоты. Потом, когда им надоело это, оставили парня в покое. Однажды утром этот медбрат приволок охапку цветов и роздал девчонкам на восьмом этаже.
Через много лет он расскажет Ваньке, что цветы эти достались ему за то, что он выносил горшки из палаты, где лежала древняя старушка, страдавшая склерозом, а приезжали к ней с цветами и фруктами на черных «Волгах» ее дети, какие-то крупные и важные начальники. Медбрат красочно описывал, как он, во время дежурства, объедался фруктами за троих. Если бабушкины дети успевали приехать к концу его смены, то вручали ему бутылку «Столичной» и десятирублевку. Эти десятирублевки, особенно новенькие, приятно хрустели. С этих самых пор он стал терпимее к большим шишкам.
Больница, где медбратствовал наш однокурсник, относился к «Четвертому управлению» Министерства Здравоохранения. Мы и понятия не имели, что это за «Четвертое управление». В нашем представлении Советский народ лечился в Советских медицинских учреждениях, самых передовых и лучших в мире. Медбрат рассказал, что в этой больнице лечились только большие и важные шишки, да партийные бонзы. Там все было иным. Лучшее оборудование, приборы, отобранный персонал и лучшая оплата… В палатах лежали по одному больному, тогда как в других, тех, что для Советского народа, палаты были переполнены, койки ставили даже в коридорах, а простыни и наволочки стирали сами больные…
х х х
- Может, уйдем? Что-то очередь продвигается медленно.
- Мороженого хочется!
Притиснулся Пламеневский.
- Привет, Георгиевна! Старик, угости пивом, кишки горят!
- Без звука, Вова. Однако, при условии, что поэзы как-нибудь в другой раз и в другом месте.
Это означало, чтобы без обид, что Ванька спешит, к тому же и созвездия расположились так, что не способствуют к стихам.
-Ла-а-адно, старик! Мужики, сюда, Ваня угощает!
«Их – семь человек. Большая кружка пива стоит двадцать две копейки. Из нашего бюджета уйдет рубль пятьдесят четыре. И все равно мы наедимся мороженого до отвала» - Размышляет Ванька. Мигом оказываются рядом Володины друзья. Некоторые из них учатся у них, в ЛИСИ, остальных он знает плохо, за исключением, разве что, Никиты Арнста, своего одноклассника и друга, а так же Джака, студента-историка из университета, с которыми он виделся еженедельно, иногда и чаще. Остальных Ванька видел в общежитии, когда они приходили к Пламеневскому. Володя уверенно дирижирует обстановкой и знакомит Георгиевну с ребятами.
- Знакомься, Надюша, это Тамаш, это Серж, Джак, Иосиф, а наших ты знаешь.
Баскетбольного роста Серж прилип к Георгиевне и лупасит комплиментами. На нее многие обращают внимание, как молодые, так и постарше. В особенности, услышав ее необычный голос. Ребята перекидываются ничего не значащими фразами. Тамаш Ихарош копается в своей драной папке, выуживает оттуда листок с озорными стихами Матэ Залки и экспромтом переводит на русский. Контора реагирует взрывом хохота. В очереди совсем посторонние люди стали с интересом прислушиваться то к одному, то к другому, а теперь и к Тамашу, с его озорными стихами. Очереди явно интересно.
Наконец-то подошла очередь. Ребята разбрелись с кружками по столикам. Зазвучали приглушенные ритмы стихов. Некоторое время Георгиевна прислушивается к ним, механически ковыряя мороженое, однако мешает шум зала. Можно понять только отдельные слова и фразы. И неожиданно: «Ну и друзья у тебя! Так громко и на весь зал! Можно было бы, наверное, чуть поскромнее, не привлекая к себе внимания. Они здесь, будто у себя дома. Часто они толкаются в Сайгоне?
- А что? Нормальные ребята. Почему же толкаются? Просто захотелось пива, а денег нет. Что тут такого?
- Такое впечатление, что им нечего делать. Вообще-то они занимаются чем-нибудь?
- После занятий пьют пиво, стихи читают. Они не дураки, наблюдательны, у них острый взгляд и не менее острый язык. Начитанны, способны к анализу, умеют обобщать и делать выводы, неожиданные и часто точные. Так что слушать их не только интересно, но и полезно даже для умудренных опытом людей. Хорошо я знаю только наших и вон тех двоих из университета, хотя вижу их часто.
- Вот даже как? По-моему, они все говорят одновременно и слушают только себя. Они что, все читают?
- Нет, читают, может быть, человека три-четыре, те, что балуются стихами, а пишут почти все. Я говорю «почти», потому что и Тамаш Ихарош, и Джак, и Серж неспроста собирают свои коллекции. Они постоянно перебирают их и думают над ними. А это так просто не проходит. Рано или поздно, они начнут обобщать виденное и слышанное, и делать выводы, а значит, начнут писать. Правда, во что это выльется, одному Богу известно.
- По твоим словам, они - ребята неглупые, скорее всего, так и есть, однако они высокомерны и самоуверенны, а держат себя очень уж амбициозно.
- Это особенность возраста. Они все младше нас с Никитой Арнстом. Пройдет время, пообтешутся, с синяками и шишками наберутся терпения и мудрости, опыта общения и станут нормальными людьми. Не обращай внимания, ешь мороженое.
- Фу, Ваня! Ты говоришь, будто патриарх какой-нибудь о шалостях детей-несмышленышей. Между прочим, это тоже разновидность высокомерия, то-есть, гордыня. А гордыня во всех религиях относится к греху. Ты сам говорил об этом. Так что молиться тебе, замаливая их, от ранних петухов до заката и далее - до морковкиного заговенья. Георгиевне отчего-то полюбилось это «морковкино заговенье», услышанное ею от бабы Оли, хотя едва ли она смогла бы объяснить его смысл. Ванька тоже, разве что самый приблизительный.
- А вот еще наши пришли. Смотри левее… Ты чересчур строга, Георгиевна. Если в этих ребятах и есть что-то из сказанного тобой, то разве что из озорства. Серж, который осыпал тебя комплиментами, кажется, работает в «Костре» и, вроде бы, учится в университете, на филфаке. А тот, который Иосиф, по словам Пламеневского, читал свои стихи Ахматовой и, якобы, они ей понравились. Володя однажды приносил его стихи. Помнишь, напечатанные на папиросной бумаге? Я приносил их тебе. Там, среди листков со стихами Иосифа, были три или четыре листка с «Манифестом» Солженицына? Не помнишь? Ты же говорила, что они понравились вам с матерью?
- Да, я вспомнила. Стихи были необычные, и они понравились нам с мамой. А «Манифест» Солженицына - это было пугающе серьезно и интересно. Читали все. Мама читала с подругами и носила на работу. Там тоже читали, потом рассказывали друг другу, оценивали и обсуждали, насколько такое было возможно. Мама говорила, что никто никого не боялся, даже КГБ. - Скорее всего им так казалось. Люди конечно боялись этой страшной организации. Однако ожидание и интерес к протесту и любому его проявлению был сильнее страха. - Но мы говорим не о Солженицыне и не его «Манифесте». Я представляла автора тех стихов совсем иначе. Таким солидным, в очках, в одежде с иголочки и седой головой. А он… Какой-то легкий и не серьезный на вид, будто только что гонял мяч где-то в подворотне. Возможно, они действительно неглупые и нормальные ребята, если верить тебе. У тебя все люди нормальные. И все же в них больше от патлатых футбольных болельщиков на стадионе.
- Георгиевна, причем тут футбол и болельщики? Так можно обвинить людей в любви к цветам или пению птиц!
х х х
Все они тогда переживали за «Зенит», их единственного на весь город паршивца-дитятю и сезон за сезоном в них воскрешала надежда, что уж в этом-то году их команда обязательно будет впереди всех пяти спесивых и чванных московских команд. До золотого 1984-го года было еще долгих не то шестнадцать, не то семнадцать лет. Так Ваньке и не удалось обратить Георгиевну в «легковесную», по ее убеждению, футбольную веру, но он не терял надежды.
Однажды Ванька повел свою Георгиевну на Кировский стадион. «Зенит» играл с Воронежским «Трудом». В то время в Высшей лиге чемпионата СССР выступала такая команда. Разорился на самые лучшие места в четвертом секторе. Как-то ребята-политехники научили Ваньку проходить на стадион по десятикопеечным детским билетам на сектора за воротами, куда билеты стоили семьдесят пять копеек, а на центральные сектора - полтора рубля.
Хотя Ванька был поглощен событиями на поле, он время от времени посматривал на выражение лица своей подруги и видел, что она сидит с застывшими глазами. К пирожкам и мороженому, что он принес ей в перерыве между таймами, чтобы задобрить, она не притронулась и он съел их сам. «Я наслушалась фольклора на всю жизнь и насмотрелась, с каким людоедским выражением на лице они несутся на игроков противоположной команды, будто хотят оторвать им головы или переломать ноги. С меня хватит»! - Отрезала Георгиевна и больше не ходила на стадион. Она оказалась непробиваемой. Ванька ломал голову, о каком фольклоре она говорила, что-то он не слышал такого…
- Ваня, как ты можешь думать о футболе, о бесчисленном количестве команд, даже игроков, и держать в памяти все эти «Сантосы», «Гонведы» и «Ференцвароши», «Зениты» и «Арсеналы»? Это же удел детей-школьников! В чем тут дело? - Нет слов! Бесполезно было даже огорчаться.
- Вот это ты зря, Георгиевна. Футбольные болельщики и футбол - это весь мир! А сам футбол, пожалуй, похлеще любой религии. Без людоедской инквизиции, без подавления свободы и человеческой воли, без ужимок фальшивого смирения и Мадонн, которым прихожане обязаны верить, как и выворачивать свои тощие карманы для пожертвований. Человек может оставить работу, привычки, расстаться с друзьями и близкими, даже с любимыми женщинами. Но ни истории, ни статистике не известно случая, когда бы он изменил футболу. Он может плеваться и материть последними словами свою команду за проигрыш, за вялую игру или незабитый пенальти, однако к вечеру он вписывает в график результаты игр и продолжает следить, прошла ли температура у Льва Бурчалкина, или как там с травмой у Васи Данилова. Когда же приходит успешная и стабильная игра, и команда прочно обосновывается в верхней части турнирной таблицы, он на седьмом небе, на грани тихого безумия от счастья.
- Ты слышала когда-нибудь, чтобы во время проповеди или молитвы кто-то терял сознание и падал замертво от разрыва сердца? То-то же! На футболе это не такое уж редкое явление. Старый человек, или вовсе не старый, однако, больной, собрались на футбол. Кто-нибудь посмеет запретить им поход на стадион? А там их команда забивает гол-шедевр и все идет к победе… Или их команда пропускает идиотский гол и… все идет к поражению. Что говорить о старых или больных людях, если в этом случае шквал эмоций корежит молодых и здоровых болельщиков! В такие моменты на стадионах должны дежурить не менее дюжины «Скорых помощей», если государство не фуфло и жаждет к себе уважения.
Среди болельщиков одной команды одинаково переживают люди всех вероисповеданий, а после забитого гола в ворота супостата мусульманин обнимается с христианином, а иудей с протестантом. Ни одна религия не знала такого количества поклонников. Футбол продолжается всего-то два часа, включая перерыв, и за такое короткое время успевает сколотить себе столько верных поклонников и захватить их воображение. В отличие от религий, воинственно и навязчиво требующих не только круглосуточного внимания и душ своих почитателей, но и содержимое их дырявых карманов.
Ты можешь вообразить состояние кардиналов, епископов и пап, когда они сравнивают количество сторонников футбола и церкви? Мне кажется, что идеологические службы или отделы, как они еще называются, не только государств, но и конфессий, скрупулезно изучают этот загадочный феномен. Кажется, я даже знаю, в чем тут дело! Дело в надежде! Болельщики самой распоследней команды самого зачуханного города надеются, что вот уж в этом-то году… А вот в следующем… Это продолжается годы и годы! Надежда бессмертна! Политиканы, видя эту особенность футбольных болельщиков, тоже хотят охмурять свой народ и, чтобы он, несмотря ни на что, продолжал и продолжал верить их вранью и надеялся… надеялся…
Говорят, что заморские мудрецы считают Надежду категорией, не поддающейся оценке. А какой оценке? Оценке этической, или той, которой оперируют бухгалтера, экономисты? Надежда, как и Вера, - бесценна, она стоит в этом оценочном рейтинге особняком и выше всех! Без нее человечество давным давно вымерло бы от ужаса перед будущим. И, как видим, футбол - это ни с чем не сравнимый источник Надежды.
х х х
- Эти ребята никому ничего не навязывают, они думают о том, что им интересно, о прочитанном и знакомят друзей со своими стихами за кружкой пива. Бывает, возмущаются, натыкаясь на обман или фальшь, протестуют, когда подсматривают за ними и следят, проводя границы дозволенного по своему усмотрению. Каждый человек на Земле - личность, не важно, каков его статус, алкоголик он, президент или бомж. Так распорядился случай или судьба, как хочешь. Никому не дано право оскорблять его, относиться пренебрежительно, а то и лишать его естественных прав. С какой стати власть, выдуманная человеком, однако, необходимая и обязательная для страны и государства, имеет право диктовать, о чем ему думать, а о чем - нет? Или объявлять его психически больным, а то и сажать за решетку?
Мне нравится, что человека, казнившего не то Шарлотту, не то Клотильду Кордье за убийство Марата, лишили звания палача Французской Республики из-за пощечины отрубленной голове казненной с формулировкой: «За оскорбление личности». С этого момента началась сегодняшняя Франция с ее пониманием свободы и неприкосновенности личности и вроде бы все довольны, даже нефранцузы. Однако, если ты не заплатил вовремя налоги или на полстопы переступил закон, тебя будут преследовать. Тебя обложат, будто дикого зверя. В этом смысле у нас - сверхгуманная страна. В идеологии - все наоборот.
Мне кажется, я говорю простые и понятные вещи, однако мне много раз приходилось сталкиваться с тем, что разные люди проповедуют полярно противоположные взгляды, врут, не моргнув глазом, на благо своей страны, хотя на дворе ХХ – ый век на излете.
- Я не в восторге от англосаксонцев как старого, так и нового света. Из-за их векового чванства в отношении других народов и, в частности, к нашей стране со времен Ивана Грозного. Похоже, это у них даже не в крови, а в генах. Однако, как обойтись без великой английской литературы, искусства и хозяйственной культуры островитян? Они же дали миру футбол, парламентаризм, высокий смысл и понимание гражданственности.
Мы благодарны им за сохраненные метопы с фриза Парфенона, других памятников, и мы, как наши дети и внуки, имеем возможность увидеть своими глазами четыре с половиной тысячи лет человеческой истории. Так же, как французам, сохранившим безголовую и безрукую, но оттого не менее прекрасную Нику Самофракийскую, встречающую сегодняшних посетителей с площадки парадной лестницы Лувра.
- Никто этих ребят не знает и дела до них ни у кого нет. Прочитав написанное ими, люди начинают обсуждать, иногда поднимают брови, снисходительно кивают головами или плюются, не вникнув в суть написанного. Потом, однажды вдруг, они узнают, что среди них жил ничем не примечательный человек, видевший мир иначе, нежели остальные и это видение намного богаче, красочней, а чаще и правдивей. Хорошо знает их Володя Пламеневский. Он тоже пишет стихи, правда, мне больше нравятся его озорные и матерные эпиграммы, однако… что есть, то есть. Во всяком случае, я не такой уж большой знаток поэзии.
- Никто пока не знает их фамилий. По-моему, не знает и Володя. Тамаш, Серж, Джак или Иосиф - разве не достаточно, чтобы поприветствовать человека или послушать, о чем он говорит и думает? Неудобно же приставать к нему: «Как твоя фамилия? Царские награды имеешь? А может, Павлика Морозова обижал»? Спустя какое-то время люди услышали о них, узнали их фамилии и прочитали написанное ими. Коммунисты, отправив их в изгнание, сделали им грандиозную рекламу. Народ бросился читать их. Ему было интересно все, что касалось изгнанников, посмевших смотреть на белый свет со своей колокольни.
Я говорил тебе, что видел их, когда они приходили к нам, в общежитие, к Володе Пламеневскому. Раза два или три играли в «Джокер» по копейке за проход. Это такая игра в карты. За «Джокером», как обычно, шел оживленный разговор о том, о сем, о выставках, о стихах, рассказывали анекдоты и придумывали смешные байки. Скидывались и бегали за пивом или за пирожками к чаю в ближайшую булочную.
В оценке людей, в оценке происходящих событий вокруг и в мире, они действительно иногда шпарят крайностями, иногда угрюмо молчат. Что тут такого? В молодости все такие, они еще успеют стать и осторожными и рассудительными. Однако, повторяю, мне нравится слушать их. У тебя мороженое растаяло. Подожди, я принесу еще… А себе возьму маленькую пива, может, и тебе тоже?
- Нет, только мороженое.
Вернулся Ванька с пивом и мороженым.
- Ваня, тебе не мешает дежурство в молочном магазине? Там можно заниматься, готовиться к экзаменам? Ну, например, что ты делал в прошлое дежурство?
Как обычно, пришла машина. Привезла молоко, кефир, ряженку, что-то там еще. Через полчаса, в половине третьего ночи, пришла вторая и доставила сметану, творог и яйца. Приняв товар, я должен с каждой машиной отправить обратно, на молочный завод, ящики и пустые бутылки. Все эти операции сопровождаются оформлением квитанций. Во время погрузки или разгрузки откуда-то берется мусор. Вроде неоткуда. Но так всегда. Убрать мусор так же входит в мои обязанности. Затем, еще раз проверив по документам наличие товара, закрываю холодильник. Вот теперь я могу заняться своими делами, готовиться к занятиям…
В это время позвонил Олег Померанцев. Сказал, что карасей они с Вячеком уже наловили и спрашивал, привезли ли сметану. Чуть позже ввалились Померанцев, Вячек Мещерин и наши девчонки. Кто-то начал наводить порядок, кто-то взялся за карасей, а девчонки принялись чистить картошку, когда позвонил Тамаш Ихарош и сказал, что они с подругой уже на подходе с тремя бутылками питья. В огромной сковородке караси Померанцева как-то потерялись, даже в сметане, и мы разбили туда два десятка яиц. Каждый из дюжины присутствовавших с наслаждением принюхивался к шкворчащей сковородке и тут же вносил свое предложение по улучшению блюда, которое теперь никак нельзя было назвать карасями в сметане, однако это была и не яичница. Кто-то из девчонок, кажется, Наташка Старикова, взглянув в сковородку, уверенно изрекла:
- Ребята, вы испортили блюдо. Здесь, для аппетита, не хватает красных и розовых тонов. У меня есть любительская колбаса, давай, нарежем туда. Она вынула из сумочки крохотный кусочек, аккуратно завернутый в кальку. Пожелание ее тут же было исполнено. Вячек нашел в столе, среди пустых пачек «Примы», «Беломора», штемпельной краски и мусора, веточку высохшего укропа, такую же высохшую луковицу и половину пожелтевшего соленого огурца. Находка вмиг полетела в сковородку. Мещерин окинул нас взглядом первого кулинара Ноева Ковчега. Присутствовавшие виновато потупили глаза.
Вкусно это было или нет, никто не заметил. Съели, запивая кефиром и тем, что принесли Тамаш с подругой. Немыслимая для нормального желудка еда и немыслимый коктейль! Однако съелось все подчистую и утрамбовалось еще жареной в той же сковородке картошкой. Никто не жаловался и готовы были съесть еще столько же. Говорили много, громко и одновременно, от стихов Франсуа Вийона и черных дыр Вселенной до особенностей движения полярных мышей. Я как-то проверял, кто что услышал и кто что понял в этой какафонии. Оказывается, все всё слышали. Не могу утверждать, насколько все поняли, но о чем там говорилось, повторить мог каждый.
Олег Померанцев - это тот, который ходит с полевой сумкой через плечо? Где у него крючки, поплавки, лески, нарезанная ватманская бумага с карандашами, кистями и красками?
- Да. Ко всему прочему он еще азартный рыболов и хороший рисовальщик. Вот он сидит на берегу пруда, озера или какой-нибудь реки. Если нет клева, он вытаскивает бумагу, краски и делает небольшие этюды. Вода рядом. Много его акварелей и рисунков хранится в фонде кафедры рисунка.
Позже, в зрелом возрасте, Олег будет выставлять свои работы в лавке художника, что в начале Невского и они во множестве разойдутся по разным странам. Ванька видел некоторые из них в американских каталогах, их прислала Олегу его дочка, она живет в Америке. Работал он в «Атомпроекте», что в начале Суворовского проспекта, там же работал кое-кто еще из их сокурсников. В начале 1990-х годов, когда страна разваливалась и перестали платить, Олег некоторое время не работал. Занимался тем, что собирал грибы, ягоду, бродил по берегам озер и рек с рюкзаком и этюдником, а зимой ловил корюшку.
- Знаешь, Георгиевна, среди них я чувствую себя, будто среди подростков. Это не значит, что я корчу из себя нивесть что! Я лучше в говне утоплюсь! Уютно и хорошо мне с Никитой Арнстом, моим одноклассником и ровесником. С Никитой мы учились в школе и заканчивали ее в Казачинске на Енисее, Красноярского края, а через четыре года, когда я отслужил срочную службу, мы встретились с ним здесь, в коридорах главного здания университета. Интересно, однако, много мороки, с Тамашем Ихарошем и Джаком. Всех их вместе мне интересно слушать через раз, когда в мире случаются какие-то важные события, либо когда они говорят о том, что они написали, или написано кем-то.
х х х
- Ваня, а парень, который устроил тебя на эту работу, в молочный магазин, он, кажется, тоже учится у вас?
- Это ты о Тимуре Менсеитове. Нет, они с Тамашем учатся на строительном факультете и живут в нашем общежитии, в одной комнате. Он из крымских татар. Далекий потомок одного из мурз Шагин Гирея. Родители его в Великую Отечественную Войну были сосланы в Узбекистан. Там, в Ташкенте, он и родился. Любит выпить, готов сутки проводить в застольях. Тимур вообще ярко выраженный гедоник, последователь взглядов Омара Хайяма и у него всюду друзья. Однажды он привел в общежитие девчонку. Она оказалась дочкой директрисы молочного магазина. Она и устроила Тимура в свой магазин ночным приемщиком молока, а он - меня. Менсеитов с той девчонкой давно потеряли интерес друг к другу, а он продолжает работать у «тещи», как называет себя сама директриса. Мы с ним дежурим через день, меняя друг друга. Это удобно. Разгрузил машину, загрузил ее тарой, оформил накладные, и ты свободен. Можешь готовиться к занятиям, можешь читать, но без отлучки из магазина, так как ты еще и сторож.
- Как и Тамаш, Менсеитов часто обращается ко мне, чтобы я помог ему написать пояснительную записку к курсовой работе, проверить какой-нибудь текст или написать заявление. Он заканчивал школу в Ташкенте, где обучение было на узбекском языке. Так что на русском он пишет, как слышит. Однако, он хороший математик. Когда что-то нужно сделать, особенно перед зимней или весенней сессией, Тимур может отложить в сторону все второстепенное, даже встречи с друзьями за бутылкой и навалиться на возникшую проблему с остервенением. На любой предмет, кроме тех, где свои знания надобно выразить на бумаге письменно. Он говорит, что вся прелесть и мощь русского языка начинает тускнеть из-за своей «тарабарской» грамматики.
Не так давно Менсеитов сотворил, как мне кажется, свою лебединую песню. Если тебе интересно, то я вкратце расскажу о его шедевре. Он стоит того.
- Да-да, конечно, я слушаю. Вытри подбородок.
- У Менсеитова возникли сложности с военной кафедрой. Что-то там не сдал, что-то не написал … Институтская военная кафедра - око и уши Министерства Обороны, организация более, чем серьезная, с ней не забалуешь. На самых лучших, здоровых и способных они тут же, после окончания института, норовят напялить гимнастерку и галифе. Тимур разделался со всеми экзаменами, получил все зачеты, а с вояками - никак! То преподавателя нет, то сам не готов или в длительном загуле.
- Как – то Менсеитов шествовал по коридорам главного здания института и увидел, что навстречу ему идет заведующий военной кафедрой полковник Чижевский. Правоверный мусульманин Менсеитов коршуном бросился к нему.
- Товарищ полковник! Товарищ полковник! Где мышь с горой, там Менсеитов! - Гулко прокатилось по коридорам Альма-матер. Тимур налево и направо перевирал пословицы и поговорки, в большинстве случаев начисто лишая их смысла. Однако ребятам, а в особенности девчонкам, нравилось это, и они реагировали на них дружным хохотом. А тут он из двух миниатюр: - «гора родила мышь» и «Если Магомет не идет к горе…» - сделал одну. Пока Чижевский, немолодой человек, старался понять, кто же здесь мышь и кто гора, и вообще, что бы могло означать сказанное, Менсеитов уже стоял рядом с ним.
Товарищ полковник! Можно, я сдам вам зачет? Давайте, прямо здесь, не сходя с места! Чего там мелочиться?
- А вы, собственно, кто? Все уже сдали экзамены, получили зачеты, а где вы-то околачивались?
Менсеитов изысканно повертел ладонью над головой, что должно было говорить об оправданности его отсутствия, и говорит:
- Да здесь, в окрестностях. Припозднился я и не мог сдать. Так как, товарищ полковник? Вот зачетка у меня с собой, а вот ручка, даже две.
Все это происходит на ходу. Чижевский явно торопится, заворачивает к туалетам и берется за ручку двери. Менсеитов ставит ногу так, чтобы тот не мог открыть ее и продолжает тыкать ему в нос зачетку. Полковник ухитрился как-то прошмыгнуть в туалет. Тимур за ним. Перед дверцей кабинки он снова настиг свою жертву и продолжил уговаривать его принять зачет. В глазах пожилого человека отчаянье.
- Студент Менсеитов! В чем дело? Вы дадите мне посрать или нет? - Заорал побагровевший от гнева полковник.
- Это ерунда, товарищ полковник! Успеете… Я мигом расскажу вам все, что положено, а вы мне - загогулину в зачетку.
В институте горячая пора, народу много. Одни заходят в туалет, другие выходят. Поединок Чижевского с Менсеитовым слышали и видели многие и не могли скрыть улыбок. Люди старались подольше задержаться перед умывальником и сушилкой, чтобы послушать, чем все это кончится и кончится ли сегодня вообще.
- Я кому сказал, студент Менсеитов? Марш к своему преподавателю! Проваливайте, бол-л-лван!
- Знаешь, Ваня, мне кажется, Тимур просто озорничал и издевался над этим человеком именно потому, что он с военной кафедры. А может быть, это у него такая, чуть ли не детская, непосредственность?
- Ну, нет, конечно, что ты! Тимур далеко не дитя и не дурак. Озорством и издевательством здесь тоже не пахнет. Он вынашивает идею организации реставрационных работ по восстановлению дворца Тамерлана, его усыпальницы и других архитектурных сооружений древности и средневековья, а там, дескать, можно будет добраться и до античности, до знаменитых дворцов Мараканды, времен Александра Двурогого. Это, по его мнению, привлечет поток туристов, строительство гостиниц, инфраструктуры и валюту для казны. Как-то он подсунул мне 96-ти страничную общую тетрадь, всю исписанную и исчерченную графиками, таблицами и вычислениями, даже количеством людей на том или другом объекте реставрационных работ. Я ахнул! Это было что-то вроде технико-экономического обоснования грандиозной работы по восстановлению и реставрации целого ряда архитектурных сооружений средневековья на территории Узбекистана.
У меня голова пошла кругом. Легкомысленный выпивоха Тимур размышляет о восстановлении Гур-Эмира, усыпальницы Биби-Ханым и Тамерлана, обсерватории Улуг-Бека! Конец света! Или, к примеру, предположительный дворец Спитамена в Мараканде две с лишним тысячи лет назад, накануне вторжения македонской пехоты. Подозреваю, что не каждый историк искусства смог бы рассказать что-либо о Спитамене, как и о его дворце. Я даже нашел там его соображения о привлечении мастеров-усто из Афганистана, Пакистана и Ирана, так как у нас таких мастеров не осталось, утеряна и технология изготовления керамики той эпохи.
Не менее месяца я все свободное время знакомился с содержанием тетради и приводил в порядок текст и некоторые, на мой взгляд, неточности. Работа была одновременно безграмотной, талантливой, без намека на систему и последовательность, однако с богатырским размахом и тянула минимум на кандидатскую диссертацию, за исключением нескольких позиций. К примеру, где брать специалистов-строителей необходимых профилей и сколько их потребуется? Но самое главное, из каких загашников и щелей выковыривать деньги на все это?
Здесь несколькими миллионами в валюте не обойдешься! Толстобрюхие шишки считают, что все это можно выполнить задарма, стоит только помахать перед носом людей грамотой с изображением профиля Владимира Ильича. Затем, строительство шоссейных дорог для перевозки материалов. В пустынях Средней Азии дорог нет, надо строить с нуля. Как и заводы по производству цемента, других строительных материалов. Но как сделать так, чтобы партийные шишки не вмешивались? Мы пришли к тому, что нужно организовать подготовку специалистов на базе существующих ПТУ и техникумов в тех городах и их окрестностях, где лежат останки и руины памятников, а мы их насчитали восемнадцать!
Тимур говорил, что примерно у городской черты Самарканда, называвшегося две тысячи триста лет назад Маракандой, есть развалины, возможно, дворца Спитамена, в одиночку противостоявшего могущественному македонскому царю. Он же нанес со своей Каппадокийской конницей единственное поражение Александру в открытой битве. Непобедимый Александр был в шоке.
Говорят, даже бросил пить сивуху, пинками выгнал из шатра всех баб, с утра до ночи плясавших перед ним, и вплотную занялся реорганизацией своей конницы. Он пересадил свою кавалерию на местную, ахалтекинскую породу лошадей и тоже назвал ее Каппадокийской, по названию местности, где начали разводить эту породу скакунов еще за две с лишним тысячи лет до Александра.
- Менсеитов считает, что всю архитектурно-проектную часть этой работы должен возглавить я и уговорить как можно больше выпускников нашего факультета поехать с нами. На зимних каникулах он был дома, в Ташкенте и заходил в кабинеты к каким-то большим республиканским начальникам. Он показал им свою тетрадь и рассказал, о чем там написано. Говорит, что ему чуть ли за уши не вцепились, чтобы он поскорее начинал работу. Они сказали ему, что об этом будет доложено самой большой и жирной шишке республики, а ты, дескать, давай, готовь проекты, составляй документацию и выкатывай на утверждение, после чего можно будет открывать финансирование.
- Попутно мы будем давать рекламу в разных зарубежных странах, подтолкнем киношников, чтобы они слепили пару-другую исторических фильмов с восточным антуражем времен Спитамена и Александра Великого. Пусть приезжают, пусть едят наши манты и плов, и оставляют свои фунты, доллары и франки. Я пупок надорву, но добьюсь этого. Хорошо хоть, у меня есть теперь возможность входить в тихие и прохладные кабинеты республиканских и областных начальников, ожиревших от безделья и лени Это надо использовать на всю катушку! Ванька, ведь твоя Георгиевна работает в ГИПРОКИНО архитектором, верно? Почему бы нам и ее не загрузить работой? Тебе будут открыты все архивы, музеи с их хранилищами, ты будешь вхож к историкам, искусствоведам и другим специалистам в Академии наук.
- Тимур, как я понимаю, ты собираешься реконструировать и реставрировать дворцы и усыпальницы древних владык по описаниям и свидетельству полупьяных певцов и поэтов, верно я говорю?
- Не бзди, Ванька, если где-то и вкрадутся небольшие неточности. Сотни, а то и тысячи лет прошли со времени их постройки, и никто не знает, какова была кривизна купола Гур-Эмира, а уж тем более дворца Спитамена. И вообще, был ли там купол две с половиной тысячи лет назад? А что, если там было нечто, напоминавшее ящик из-под картошки, или ржавое перевернутое ведро?
Если ты не против, я могу высказать мое собственное соображение о племенах, к которым мог принадлежать сам Спитамен? Скорее всего, это были племена предков ираноязычных саков, отсюда и имя Спитамен. За два с небольшим столетия до Александра, Кир Великий-2, предпринял поход в Среднюю Азию. В сражении с конницей саков, ведомой самой царицей, Кир потерпел поражение. Царица, отрубив Киру голову, опустила ее в бурдюк, наполненный кровью со словами: «Теперь, Великий, ты можешь утолить свою неуемную жажду крови». Легенды гласят, что Спитамен был потомком той царицы. Как видишь, что-то мы узнаем о личности людей тех лет и из легенд, а в них отражают не обязательно какие-то выдумки. Почему же не может быть каких-либо документов или старинных хроник в музеях или библиотеках с описаниями сооружений и памятников средневековья? По времени они в два раза ближе к нам, нежели времена Александра, Спитамена и Пасаргад.
Ванька, тебе еще три года учиться? - Спрашивает Менсеитов. - А нельзя ли ускорить это дело? У вас, на архитектурном факультете, не предусмотрено досрочной сдачи экзаменов и дипломного проектирования? Надо бы поторапливаться! Там уйма работы, а мы, будто сонные. В наших краях половина народа не имеет работы. Сколько у нас молодежи груши околачивает не тем, чем положено! Ты получишь столько людей, сколько захочешь! Люди эти… Ты только успевай показывать пальцем, они тебе горы поставят на попа.
Кстати, в иных случаях что-то, может быть, придется восстанавливать и по описаниям историков и поэтов. У Геродота, к примеру, есть довольно точное описание пирамид. Когда сделали модель по этим описаниям, разница высоты пирамиды оказалась в каких-то метрах. Кажется, об этом я читал у Гастона Масперо, организатора и первого директора Каирского музея. Были же и тогда единицы измерения, - стадии, локти… Надо копаться и искать! Как только получим « добро» на начало работ и откроется финансирование, мы устроим тебе с Георгиевной ознакомительную командировку в Тегеран, Кабул и Аггру, в Индию, мне кажется, она будет тебе хорошей помощницей. Ну, это ты сам решишь. В конце концов, ты сам будешь сколачивать команду и подбирать людей. Главное, что бы они все не только вкалывали, но и были знающими, толковыми и умеющими. Иначе нам не раскрутить этот ржавый маховик.
Столько времени я знаю Тимура Менсеитова и привык смотреть на него, как на безответственного баламута, зато веселого, бесшабашного, которого интересуют, разве что выпивка, танцульки и девчонки, а он, оказывается, вон какой! Похоже, Тамаш Ихарош раскусил его раньше и лучше меня.
х х х
- Рядом с темнокожим парнем, чуть левее от него, в свитере, Тамаш Ихарош из Венгрии, учится у нас, в ЛИСИ. Только на другом факультете, вместе с Тимуром Менсеитовым. Я рассказывал тебе, что мы с Олегом Померанцевым жарили карасей у меня, в молочном магазине. Карасей этих, размером чуть больше пятака, он ловил в пруду Юсуповского сада на Садовой. Стояли белые июньские ночи, милиционеры гоняли Померанцева с Вячеком от пруда, однако в тот раз они охмурили стража порядка и наловили карасей.
За питьем и карасями Тамаш рассказывал нам об Аттиле, о гуннах, своих великих предках. Я рассказал ему о предках гуннов, протомонголах, строителях плиточных могил. Тамаш слушал с квадратными глазами. С тех пор он раз - за - разом заводит разговор о древних народах Центральной Азии, номадах Гобийских пустынь и создателях могучих держав древности. Пока эта тема для него представляет самый большой интерес. Вообще венгры испокон веков интересовались своим прошлым и своими предкам. Я сужу об этом не только по Тамашу.
Прадед Тамаша по матери, гусар, вышел в отставку и занимался тем, что путешествовал по Африке и охотился на львов, Другие животные, ни слоны с их бивнями, ни леопарды, его не интересовали. Охотился он на них оригинально, пуская вскачь коня параллельно бегущим львам и стрелял по ним из карабина. Однажды оружие дало осечку, львы стащили его с коня и растерзали. Тамаш рассказывал об этом с гордостью. По его словам, этот эпизод
был описан Джоном Хантером в одном из его рассказов. Сын этого гусара, родной дед Тамаша, вырезал мою фамилию на десятилитровом бочонке из-под Токайского вина с тремя ошибками и прислал мне после зимних каникул.
В прошлый раз он привез любительский фильм, снятый его братом во время игры в первенстве Венгрии в 1955 года между «Вашашем» и «Ференцварошем». На поле почти весь состав фантастической сборной Венгрии того времени. Знаменитый нападающий «Вашаша» и Сборной Ференц Пушкаш в этот день играл вяло, ходил неторопливыми шажками по полю и редко когда касался мяча. Возникало впечатление, что мяч ему надоел, доставляет муки и он в одно касание старается избавиться от него, отпасовывая то Кочишу на край, то на плешивую голову Хидегкути.
Болельщики оскорбляют и освистывают своего любимца. Пушкашу все это надоело и он неспеша направляется к центральному кругу, на ходу приспустив подштанники и развязывая плавки. Вот он вошел в круг, остановился в центре, наклонился и постучал себе по мягкому месту на все четыре стороны трибун. Затем, опять же, неспеша, завязывая плавки и натягивая подштанники, так же неторопливо и не оглядываясь, направился к раздевалке. «Непштадион», вмещающий около ста тысяч человек, вскочил на ноги и взорвался рукоплесканиями. На игру теперь никто не смотрел. Трибуны стонали и выли от восторга и скандировали имя своего кумира, которого только что поносили и освистывали. Судья удалил уже покинувшего поле Пушкаша.
- Над этим фильмом мы хохотали неделю. Особенно восторгались девчонки. В молодости человеку дай только посмеяться. Чего тут такого? Старая мутноватая пленка, прыгающие и рваные кадры, однако, какой шедевр сотворил один футболист на такой большой арене! Талантливое озорство сродни искусству, потому и нравится людям. Брат Тамаша когда-то тоже закончил ЛИСИ и теперь работает в ФРГ. Там у него строительная контора. После защиты диплома Тамаш поедет к нему и будет работать по специальности.
- Тамаш Ихарош по складу характера собиратель и классификатор, что-то вроде филателиста или нумизмата. Человек он увлекающийся, Учится, как и Тимур Менсеитов, на факультете Промышленного и Гражданского Строительства. Я говорил тебе об этом, Считает, что наша, Советская, система образования - лучшая в мире и этим объясняет свое пребывание у нас, Жалеет, что не учился в Союзе с детства, хотя такая возможность у него была. По его убеждению, чтобы нормально и полноценно учиться в Советском ВУЗе, нужно обязательно заканчивать нашу школу.
- «Русский язык меня заставлял учить старший брат. Однажды, еще в младших классах, он пригрозил мне, что если в следующий приезд на каникулы он не заметит прогресса, будет бить мне морду каждый день. Чтобы избежать такой перспективы, я старался. - Смеется Тамаш. - А жаловаться матери он отучил меня еще раньше».
Когда Тамаш приехал к нам учиться, он начал расширять знание языка с того, что записал все матерные слова и обороты, а помогал ему в этом Тимур Менсеитов, «крупный знаток» русской словесности. Как-то в разговоре я спросил у Тамаша, зачем он начал совершенствовать язык именно таким образом, на что он ответил: «Чтобы не попасть впросак, он должен знать значение тех или иных слов, а матерных, в особенности. Железный резон, все согласились.
- Он коллекционирует смешные и озорные случаи, анекдоты, байки о знаменитых спортсменах, артистах и политических деятелях. По его словам, в Будапештских кафе и пивных анекдоты и байки о партийных секретарях и политиках рассказывают не таясь и хохочут во всю глотку. Мне показалось, что у них, в Венгрии, отношение между людьми, между властью и человеком и даже человеком и средой совсем иные, нежели у нас. Что у них нет страшного КГБ, нет стукачей, а у партсекретарей взгляды не так злобны. Услышанных и записанных баек и анекдотов у него два вместительных чемодана, с которыми он не расстается и постоянно копается в них, дополняя новыми.
Временами, ни с того, ни с сего, он принимается хихикать, трясясь своим тщедушным телом, глаза его не видят перед собой, они в другом месте, среди персонажей и героев его коллекции. Он ежедневно, а то и по нескольку раз, заходит к нам в комнату и донимает расспросами о значении того или иного слова. Особенно, среди всего прочего, его ужасают иносказания, намеки и междометия. Или безобидное слово с убийственным зарядом, однако, не имеющее даже приблизительного перевода.
Тамаш скрупулезно записывает и пережевывает что-нибудь понравившееся, чтобы рассовать немедля все это в уголках своей обширной и кучерявой памяти. После этого он побежит за бормотухой, хотя никто из нас не просил его об этом. Не изверги же мы! После зимних каникул он привез десятилитровый дубовый бочонок с Токайским и поставил на стол в нашей комнате. На бочонке готическим шрифтом было вырезано мое имя и фамилия с тремя ошибками. По словам Тамаша, это старался его дедушка.
- Помнишь, ты листала у меня тетради с анекдотами, необычными именами и фамилиями? Таких, 96-ти страничных тетрадей, у меня было четыре, до предела заполненных записями, заметками, даже на полях и обложках. Подозреваю, что две из них Тамаш забыл вернуть мне, как и подборку газетных вырезок о чемпионатах мира среди боксеров-профессионалов в тяжелом весе. Вторично сделать такое собрание немыслимо! Сейчас Тамаш не пишет. Но я уверен, что он неспроста, с упорством одержимого, собирает то, что его интересует и когда-нибудь начнет делать выводы или обобщать, а может быть, это будет что-то вроде шаржей или сатирических портретов. Вообще Тамаш попусту не любит трепаться и ему всегда есть, что сказать по многим, самым неожиданным вопросам.
Тамаш рассказывает о венгерских писателях, которые стали известны в других странах, написав книги на языках других народов. Потом уже, переведенные с чужого языка на родной, венгерский, они становились известными на Родине. Он говорит, что тиражи напечатанного в Венгрии маленькие, потому что население у них небольшое. «То ли дело в России! 270 миллионов человек! Запредельные тиражи. Кайф для писателей и поэтов! - Восторгался он. - Если уж писать, то на русском языке или на английском»!
х х х
- Куда запропастился Пашка Егоров? Он, кажется, историк? - Спрашивает Георгиевна.
- Нет, он филолог-германист. А историк - Светка-суслик, его подруга, а теперь и жена. После стройотряда в Казахстане они не расстаются с ней. Днюют и ночуют вместе. Мать Светки уехала в экспедицию. Где-то там, далеко, может быть, даже за границей, она участвует в раскопках чего-то там. А бабушку не вытащишь из деревушки под Костромой. Так что они предоставлены друг другу на всю катушку. Иногда они заезжают или передают приветы с Никитой Арнстом. Тебе тоже. Хочешь, поедем к ним? Можно остаться у них. Там теперь что-то вроде студенческого общежития. Места хватает. Никита Арнст с подругой тоже ошиваются у них.
- Нет, мы обещали бабе Оле. Неудобно будет. Я вспомнила, как мальчишка-первокурсник с вашего факультета ел живых рыбок из аквариума на спор, чтобы показать при девчонках, что он совсем не брезглив, а значит, он настоящий мужик. Было видно, что делает он это через силу, однако, продолжал свой подвиг и съел, сколько было, все десять.
- Это было, когда мы собирались на разгрузку вагонов на складах. Я помню. Парня того больше нет. Ему очень хотелось быть основательным, обрасти шерстью и набрать вес, то-есть, в его представлении, стать настоящим мужиком. Он стал качаться, работал с отягощениями и много ел. Вначале он весил 50 или 52 килограмма. Через полтора года - 98. Ходил он вперевалочку, выпивал утром, перед занятиями, три литра молока и съедал буханку хлеба. В обед и вечером столько же и основательно ел. Ребята говорят ему: «Налей стакан молока»! «Ага, мне самому мало»! - Отвечает тот и дует прямо из бидона.
По его словам, в восьмом-девятом классах у него возникли вопросы: «Зачем он родился, зачем он живет и кем он хочет стать»? И сам же отвечал: «У человека один путь, заниматься тем делом, которое нравится ему, а для этого надобно вкалывать и учиться, или пребывать в состоянии блаженства, - спать, жрать и ни о чем не думать». Чуть позже он сделал еще одно открытие. Оно гласило: « Если ты что-то делаешь, то нужно этим заниматься на всю катушку, или отказаться вовсе. Очевидно, поэтому он очень прилично учился. Все, что необходимо, сдавал во-время и выполнял в срок курсовые и практические задания, был на хорошем счету у факультетского руководства. Парень все вроде бы делал правильно. Вот только отношения с хозяином квартиры, где он снимал комнату, не сложились. Но не по его вине.
На втором курсе ему отказали в общежитии. Причину я не знаю. Он снял комнату у какого-то алкаша. Платил ему исправно, наперед. Как-то хозяин квартиры вошел к нему и говорит: «Дай денег, выпить не на что».
- Я же заплатил тебе уже за четыре месяца вперед!
- И что из того? Я же прошу у тебя только на бутылку! Слушай, а ведь я могу и выгнать тебя!
Тот встал из-за стола, подошел и врезал ему. Затем оделся и ушел. Одним словом, забулдыга откинул тапочки. Парня арестовали и он рассказал следователю все, как было.
Врачи пришли к выводу, что алкаш захлебнулся собственной блевотиной. Что бы и как бы там не было, судья впаял парню восемь лет. Через полгода он повесился в тюремной камере. Абсурдный случай, абсурдный приговор судебной системы, от имени государства ставшей на защиту хамовитого алкоголика.
х х х
- Через два стола от нас, вполоборота, стоит темнокожий парень, которого представил тебе Пламеневский. Это Джак. Фамилия у него Бабатунга. Он не то из Габона, не то из Берега Слоновой кости. У него восемнадцать братьев и сестер. Учится в университете, на истфаке. Он может задержать дыхание ровно на три с половиной минуты и плюнуть на двенадцать метров. Ты тоже можешь попробовать. Хочешь, мы сейчас выйдем на улицу и попросим его? Ему не жалко. - Георгиевна отказывается и заразительно хохочет. Вроде не верит.
- Ла-а-а-адно тебе, Георгиевна, мы же проверяли. Это было потрясающе! Из наших дальше всех плюнули Никита с Вячеком. Но что это были за плевки! Не дальше пяти с половиной - шести метров. Таков Джак Бабатунга!
- А на сколько плюнул ты?
- Я не участвовал. Неудобно как-то. Мне иногда кажется, что я, по сравнению с ними, существо ископаемое, а посему, обычно, стою в сторонке и смотрю. Но это не значит, что я осуждаю их или смотрю на них свысока или как-то еще. Все это происходит без натуги, естественно и никого не задевает. Так что мне, наоборот, нравится.
Джак с восторгом рассказывал нам о сенегальском поэте, философе и общественном деятеле Леопольде Сенгоре, пишущем на французском. На каникулы Джак ездил к брату-дипломату во Францию, который и познакомил его с этим поэтом. Я видел их фотографию, снятую, по словам Джака, на площади Инвалидов, в Париже.
Сенгор основал движение за объединение и возрождение Африканских Культур под общим названием «Негритюд». После этого должно последовать объединение экономическое, а затем и политическое. Мы с Никитой Арнстом были у Джака в общежитии на Мытнинской набережной и он показывал нам свой очень приблизительный перевод двух поэм Сенгора на русский: «Песен в сумраке» и «Эфиопских мотивов». Даже в таком виде, то-есть, в переводе не профессионального филолога или поэта, с изрядно хромающим языком Джака, они произвели на нас с Никитой сильное, хоть и грустное впечатление. Как видишь, Джак Бабатунга парень серьезный, хоть и плюется, будто верблюд-дромадер.
Напротив него, саркастичный и богемистый Никита Арнст, ты видела его у нас, в общежитии и я знакомил тебя с ним. Никиту интересует психология женщины и ее логика. Он утверждает, что она, ваша логика, строится по совсем иным законам, нежели классическая и общепринятая.
- Классическая, это, конечно, ваша, мужская, правда?
- Правда. Так вот, в подтверждение своих убеждений, он обычно приводит железный довод: «Женщина не права до тех пор, пока не заплачет». Такие или подобные, бесспорные истины он сыпал пригоршнями в адрес женщин, будто фокусник, вынимающий из шляпы бесконечную ленту. Половина девчонок веселится и хохочет вместе со всеми, а половина подозревает насмешку в свой адрес, возмущается, и Никита отныне для них непримиримый супостат. Как правило, это блондинки. В ответ они называют его «бюргером», намекая на его немецкие корни.
Никита считает непревзойденным специалистом и знатоком женской души и психологии О Генри, приводит наблюдения, утверждения и выводы писателя, безусловно, гениальные. Особенно часто, когда он хочет сделать приятное девчонкам, он приводит то место, где писатель считает высочайшим смыслом и счастьем женщины: «Женщина бывает на вершине счастья трижды в своей жизни. В первый раз, когда ее ведут под венец. Во второй раз - когда ее вводят в круг богемы и в третий - когда она выходит из своего огорода с убитой соседской курицей».
Об этих и подобных своих «научных взглядах» Никита разглагольствовал при сверстницах с видом пророка, приводя в свидетели каких-то мировых авторитетов со звучными и экзотическими именами, о которых никто не слышал. Однако
подобную резвость он не позволял себе в присутствии женщин постарше. С ними он был учтив и предупредителен. Однажды он признался, что теряется перед ними. Ему кажется, что они знают нечто такое, чего не знает он, Никита Арнст. Во всяком случае, у них такой же безапелляционный вид, как у той, что с курицей. Хоть так, заочно, позволял он себе лягнуть их и тут, оставив последнее слово за собой.
В шутках и розыгрышах Никиты не встретишь пошлости или злой насмешки, они добродушны и не оскорбляют. Он и в школе был таким. Он может без конца рассказывать о женщинах. Даже то, чего не было и не могло быть. И все равно будет интересно, смешно, а главное, убедительно.
- Твой Никита напоминает мне Ремарковских забулдыг-фронтовиков из «Трех товарищей». Юмор и философия у него тоже окопные.
- В тебе говорит корпоративная обида за женщин, это естественно. Но ты не обижайся, Никита отличный парень и мой друг. Не помню, рассказывал я тебе или нет, что отец Никиты из поволжских немцев. В начале Великой Отечественной Войны они были сосланы в Сибирь, севернее Красноярска. Мать у него русская. Родилась и выросла на Енисее, училась в Горьком. Там же вышла замуж за отца Никиты и вернулась с семьей в ссылку туда же, где родилась, росла и семь поколений ее предков жили в этих местах и строили остроги.
- Туда же, к северу от Красноярска, был сослан мой отец после освобождения из Краслага в Решетах. Мы с Никитой учились в одном классе и дрались из-за Лильки Абих. Мы с ним дрались тогда из-за любых пустяков чуть ли не каждый день, Но стоило кому-то из нас попасть в сложную ситуацию, как другой, не раздумывая, приходил на помощь. Это означало, что никто не имеет права бить морду Никите, кроме меня. То же самое, относительно моей морды, считал и Никита. Другого объяснения нет.
Тогда же он научил меня играть в шахматы. После службы в Совгавани я приехал в Питер и встретил его, уже третьекурсника филфака, в коридорах главного здания университета. Это было, как удар грома! Только здесь я понял, что Никита мне, вроде родного брата. Он все делает с легкой и веселой лихостью, тем не менее упорно, достигает цели и тут же теряет к ней интерес.
х х х
- Однажды наш учитель по литературе, Андрей Васильевич Москвитин, тоже из ссыльных, пришел на урок, как обычно, чуточку навеселе, строго оглядел класс из тринадцати учеников, и изрек: «В каждом из вас, со времен наших великих предков скифов, намешано столько разной крови, что из вас должно выпирать наружу не только исключительное физическое здоровье, но и высокий интеллектуальный потенциал. А посему, прошу продемонстрировать это мое предположение на практике. Итак, кто первый жаждет ответить по заданному уроку? Есугеев, прошу к доске… Выйти из класса? Та-ак… Никита Арнст. Прошу… Тоже выйти из класса»? Вообще-то Никита хорошо учился, правда, как и у меня, график его успехов представлял собой внушительную синусоиду. Четверть вполне прилично, а четверть - так себе. Потом снова… И так далее.
У Никиты потрясающее воображение и фантазия, он мог бы не только рассказать, но и написать много интересного. Хотя бы о том, как он дурачится о блондинках и вообще о женщинах. Или о выступлениях слесарей-парторганизаторов при больших скоплениях народа по праздникам ввиде анекдотов. Но самое интересное, это демагогические речи наших членов политбюро и генсеков, как внутри страны, так и за границей. Речь бздиловатого Суслова в Варшаве, трескучая речь позера Романова в Будапеште… Как пьяный Григорий Васильевич рассказывает
Яношу Кадару о членах политбюро. Это были уничтожающие характеристики к их мрачным портретам, включая «трепача Горбачева», за что и был снят со всех постов. Наши и иностранные газеты пестрели трескучими речами, а комментарии к ним Бориса Парамонова мы слушали по мутным волнам, как и комментарии Севы Новгородцева по Би – Би – Си.
В общежития иногда приходили безупречно одетые молодые люди при галстуках и задавали вопросы, касающиеся то одного, то другого. Не избежал их и Никита. «Как я понимаю, вы хотите, чтобы я стучал на ребят, с которыми учусь, играю в футбол и живу в общежитии и не сделали мне ничего плохого»? - Ответил он вопросом на вопрос. Любопытный молодой человек был смущен, стал говорить, что он совсем не этого хотел, а хотел познакомиться с Никитой и поговорить о его товарищах и тихо удалился. Больше к нему не обращались.
В тот же день он перетряхнул и перебрал все бумаги и газетные вырезки, оставив только речи партийных шишек. В последнее время он увлекся учениями и взглядами мудрецов Индостана и сутками восседал на деревянном помосте, устроенном рядом с кроватью, словно Будда на снеговых вершинах и не видел ничего вокруг. Что-то там вылечил у себя и даже бросил пить и курить.
Что-что? А, парень, который подошел к Арнсту? Это Володя Ершов, мы учимся в одной группе. За соседним столиком стоит его девушка. Отец Володи, военный, служил в Забайкалье, в районе Кяхты и Восточных Саян. Детство он провел там и вспоминал о тех краях с трогательной теплотой. А может, мне так показалось? Но все равно мне было приятно от услышанного, а в душе осталось чувство благодарности.
- Мы выпустились из института и прошло много лет. Время от времени я ходил в Библиотеку, что за главным зданием университета. В тот раз сошёл с троллейбуса у Эрмитажа и решил остаток пути пройти пешком. Я шагал через Дворцовый мост и холодный февральский ветер хлестал мне в лицо. Я не торопился и шёл, уставившись себе под ноги. В голову лезли разные пустяки. Внезапно глаза мои упёрлись в носки чьих-то ботинок, стоявших передо мной и я сделал шаг в сторону. Ботинки сделали тоже самое. Я шагнул в другую сторону. Ботинки зеркально повторили мое движение. Однако, в чем дело? Я поднял глаза. Передо мной стоял Володя Ершов и довольно скалился. Сколько же времени мы не виделись? Он сказал тогда: «Ванька, мне показалось, что ты готов был ударить меня». А мне хотелось схватить его за уши, обнять. Как всех, с кем я учился, за редким исключением. Как-то я заглянул к нему на работу и увидел у него портреты Ефима Массарского и Ефима Железова, скопированные на ксероксе с фотографии.
- Володя, Откуда эти портреты?
- Железов с Массарским прислали по факсу из Штатов. И еще приветы всем с поздравлениями с годовщиной окончания института. Они поздно получили телеграммы, поэтому не смогли приехать.
- Как они там устроились?
- Нормально. Они организовали свои мастерские и занимаются проектными работами по благоустройству городов. Фимка Массарский приезжал, чтобы забрать к себе родителей, однако те отказались наотрез. Он долго потом ворчал про стариковское упрямство. Давно еще, когда мы учились, поехали мы с ним к нему домой. Мы собирались заняться чем-то важным, теперь и не вспомнить, чем. Скорее всего, мы поехали за рыболовными снастями, Это было 9-го Мая, в день Победы. Дверь нам открыл Фимкин отец, маленький, ярко выраженный еврей, будто сошедший со страниц учебника по Древней Истории.
Он собрался на Дворцовую площадь, на парад, и надел пиджак с боевыми наградами. Ванька, у него весь пиджак в орденах и медалях! Там нет свободного места! Старик пропахал Финскую и Великую Отечественную. И там, и там командовал ротой разведчиков. Когда в штабе затевалось что-то серьезное, обращались к нему, что нужен «язык». Ходил один. Так ему было сподручней и проще: не надо кого-то ждать и терять время, не надо отвечать за кого-то. Или вот, один разнылся, что не ел целый день, а другой, что натер ногу. Он только спрашивал: «К какому сроку нужен «язык» и какого ранга он должен быть - солдатом, офицером или кашеваром». Никто не видел и не знал, куда и когда он уходил. Исчезал внезапно и так же внезапно появлялся, уже не один. Старик был не только упрям, но умел и отважен, как солдат.
х х х
- Напротив Никиты Арнста, облокотившись, говорит о чем-то Вячек Мещерин. Он тоже на нашем курсе, в первой группе. Недавно он закончил иллюстрации к «Мастеру и Маргарите» Булгакова. Без особых усилий, играючи, осилил богатырскую работу на 53-х листах. Изображения на Мещеринских иллюстрациях более соответствовали силе и яркости Булгаковской фантазии, нежели когда-то увидел я, прочитав роман. В живописной манере Мещерина, казалось, неуловимо угадывался почерк и некоторые приемы письма Сальватора Дали. Однако, это только казалось на первый взгляд. На картинах Дали
ирреальные персонажи пребывают в ирреальном и статичном окружении. В иллюстрациях Мещерина, как и у Булгакова, ирреальные герои живут и озорничают в привычном нам, реальном мире, наполненном воздухом, которым мы дышим, говорят и издеваются над человеческими пороками на понятном нам языке и невозможно заметить даже их дьявольской потусторонности. Работу свою Вячек выполнил в безупречном стиле, собственным языком, не похожим ни на какой другой, с неуловимым присутствием духа и мистики романа, подсвеченным такими же мистическими закатными тонами. На каждом листе, даже в случайных пятнах, ощущается сила и уверенная рука Мещерина.
До поступления на архитектурный факультет ЛИСИ, Вячек Мещерин закончил художественную школу, где учился вместе со Славой Соколовым, который потом, на втором курсе, выиграет Всесоюзный конкурс на проект памятника нашим погибшим солдатам в Туапсе. Из-за этого Соколов взял академический отпуск для авторского надзора и заканчивал институт на год позже.
Учеба в художественной школе подходила к концу и однажды они разнюхали, что во дворце культуры Горького устраивается художественная выставка. Не долго думая, ребята погрузили на детские санки холсты, подрамники со своими работами, а дело было зимой, и отправились по заснеженным улицам чуть ли не через весь город, уверенные, что там их ждет признание и слава. Веревки рвались, отчего подрамники связали плохо и они рассыпались, соскальзывали под ноги прохожим. Было холодно, однако добрались и выставились. Мещерин позже рассказывал: «Нас никто не заметил! Люди проходили мимо наших работ, останавливались, разве что, школьники-младшеклассники со своими бабушками. Мы были разочарованы. Хотелось крикнуть на весь мир: «Очнитесь, откройте глаза, слепые мартышки! Неужели вы не видите шедевров, выполненных
гениями»?
Пока продолжалась выставка, мы проводили там все свое время. Нам казалось, что Судьба, поиздевавшись над нами, изменит свою прихоть и откроет калитку, куда толпами хлынут поклонники нашего искусства. Проходил день за днем, положение вещей не менялось. Нашими зрителями по-прежнему были дети, приходившие сюда за руку со своими бабушками. Здесь же мы видели двух пожилых женщин в старинной одежде, будто сошедших с иллюстраций к роману Пушкинских времен. Усталые, они чинно сидели на скамье, уставившись в одну точку. От них несло каким-то затхлым холодом, будто они пришли сюда после
Полуночного Бала Воланда.
С нами что-то происходило. Подростковый эгоизм: « Я и остальной мир», руководивший нами до этого, закончился на этой выставке. Но что же дальше? Мы не знали. Хотя мы задавались подобными вопросами, даже пытались заглянуть за ту невидимую черту, за которой скрывалось это самое «дальше». - Рассказывал об этом периоде своей жизни Мещерин с какой-то невыразимой грустью.
х х х
- Ваня, кто это? Тот, который поприветствовал тебя, подняв кружку с пивом? Вроде лицо знакомое.
- Да, это Жорка Якушин. Мы с ним приходили к вам на Огородникова . Родители его живут в Кировском районе, где-то за Нарвскими Воротами. Я был у них один или два раза. Забыл, на какой улице. Отец Жорки какой- то крупный руководитель строительной организации. Мне понравилось, как они разговаривают друг с другом. Они будто играют в какую-то, понятную только им игру, где острота и находчивость имеют не меньшее значение, чем смысл. Каждая фраза, даже слово у них несли в себе заряд мягкой насмешливой иронии. Видно, они настолько привыкли к этому, что не обращали внимания на постороннего человека. В этой иронии, во всем этом своеобразном противостоянии чувствовалась уверенность и сила, высокий интеллект и они ни в чем не уступали друг другу.
Стоило кому-то из них допустить малейшую неточность в формулировке или что-то похожее на неуклюжесть мысли, фразы, как тут же следовало язвительное и насмешливое продолжение и все построение превращалось в абсурд. То и дело они принимались беззлобно смеяться друг над другом или над самим собой. По выражению их глаз я видел, что Жоркин отец получал от этих поединков огромное удовольствие. Не оттого, кто из них выходил победителем, а от сознания, что сын его очень даже не дурак и, уж во всяком случае, ни на йоту не уступает ему в интеллектуальных противоборствах. Жоркина мама не всегда успевала за ними, теряла нить, смысл происходящего и махнула на них рукой. Она перестала обращать внимание на их перепалки. Большое взаимное уважение не позволяло им переходить границы дозволенного.
В честь окончания института наш курс устроил что-то вроде вечера-капустника в Дворце Культуры Моряков. Было много музыки, стихов и веселых эпиграмм. Преподаватели веселились наравне со всеми. Попов играл на скрипке, Мирер с Липановой, меняясь, на пианино, а девчонки пустились в пляс. Жора Якушин, в гимнастерке, широчайших галифе и кирзовых сапогах, в сопровождении хора, спел «Марш Целинников». У Жоры отличный слух, сильный, хоть и без особых затей, голос. И спел он эту песню не лучше и не хуже тех, что мы привыкли слышать по радио и телевидению, однако Жорка украсил ее хлесткой иронией и сарказмом над нашими мешковатыми нарядами, непричесанной идеологией и отсутствием здравого смысла во всем. Он пел и держался на сцене так, будто на ней и родился.
- Мы с Якушиным собирались на Рощинские озера, чтобы готовиться к экзаменам. Снарядили удочки, собрали конспекты и палатки, чтобы в субботу, с первой электричкой, отправиться в Рощино, а девчонки встретят нас на Финляндском вокзале. Поэтому Жорка с пятницы на субботу остался у меня в общежитии, а я со своими лопоухими «гвардейцами» отправился
на угольные склады города разгружать вагоны, чтобы к утру заработать толику хрустящих.
В моей угольной команде был и Пашка Егоров с филфака университета. Временами к нам примыкали Никита Арнст и Джак. Так что наша ударная бригада варьировалась с четырех до пяти-шести человек и мы успевали разгрузить за ночь три, а иногда четыре вагона с углем. В конторе складов мы числились лучшими, потому что разгружали вагоны раньше отпущенного времени, быстрее других и получали за это очень приличную прогрессивку.
Молодые женщины из конторы приносили нам во время разгрузки горячий чай с такими же горячими пирожками, а мы беззастенчиво льстили им, превознося до небес их, в общем-то, рядовые прелести. И женщины, и мы все, - балдели. Они - от нашего вранья, мы - от горячего чая с пирожками. В половине шестого утра мы были уже в общежитии, а в карманах штанов грели наше самолюбие и придавали уверенность по шестьдесят с лишним рваных.
Время от времени мы меняли место приложения труда, отправляясь на овощные склады на Софийской и разгружали вагоны с картошкой, фруктами. Наедались там до отвала фруктами, приносили с собой рюкзак картошки и поднимали к девчонкам на восьмой этаж. Правда, на угольных складах платили больше. Горячие пирожки опять же…
Студенты архитектурного факультета ЛИСИ жили на четвертом этаже восьмиэтажного общежития на углу проспекта Майорова и Фонтанки. Это здание проектировали наши старшекурсники - архитекторы под присмотром своих преподавателей. Строили после занятий наши же ЛИСИ-йцы других специальностей. За неполных два года завершили работу и торжественно въехали. Платили за работу без удержания подоходного налога, как в летних студенческих отрядах. Главный фасад общежития выходил на Фонтанку, поворачивал на переулок Бойцова и примыкал к зданию нашего факультета. Другой торец поворачивал на проспект Майорова и упирался в здание Текстильной и Легкой промышленности, спроектированное Левинсоном и Фоминым. Теперь это здание – памятник архитектуры.
Хорошее общежитие построили ребята, добротно и быстро, даже с некоторым опережением графика. В одной из центральных газет тиснули статью: «Учитесь строить у студентов -ЛИСИ-йцев Ленинграда»! Парадная лестница здания поднималась по широкому периметру проема и она казалась бесконечной. Пустота по середине, уходившая вверх до восьмого этажа, резала глаз своей незавершенностью. Это неудобство возникло из-за того, что два лифта, предусмотренные проектом, в самый последний момент были вычеркнуты властью, решившей, что это дорого.
К тому же, дескать, студенты - народ молодой, обойдутся без лифта.
Однажды в проем свалился парень с восьмого этажа и разбился. Зачастили органы, забегали следователи. Надоедали всем допросами, а вдруг это какой-нибудь шпион…столкнул парня. На двух уровнях: на высоте третьего и шестого этажей приварили горизонтальные стальные сетки и забыли
об этом.
К моему возвращению Якушин уже проснулся, ждал меня и мы пошли на кухню, ставить чайник. Рассвело, вот-вот взойдет солнце, окна на кухне открыты. Я ждал, когда закипит чайник и листал конспекты. Жора, с тетрадями подмышкой, подошел к окну и закурил. Затем он подозвал меня и, приложив палец к губам, показал на крышу той части общежития, которая поворачивает на переулок Бойцова. Крыша из окна нашей кухни видна, как на ладони.
А на крыше стоит парень, смотрит далеко за горизонт и безмолвно делает какие-то непонятные знаки, строит гримасы и монотонно раскачивается. Потом, неспеша, снимает куртку и вешает на перила кровли. Якушин кричит парню:
- Теперь снимай рубашку!
Парень посмотрел в нашу сторону, затем снял рубашку и швырнул в сторону куртки. Та спланировала над перилами и полетела вниз. Там копошились люди, разгружая машину, перетаскивали бидоны и ящики. Столовая общежития готовилась к завтраку.
- А сейчас снимай штаны! - Командует Якушин.
Молодой человек сделал движение, чтобы снять штаны, раздумал и повернулся в нашу сторону.
- Тебе-то что? Кто ты такой, козлиная твоя морда?
- Снимай, снимай! - Издевается Жорка, - Так положено, да и время!
Тот снимает штаны, аккуратно вешает рядом с курткой и даже поправляет. Чуть помедлив, подходит снова, осматривает, будто проверяя, и выпрямляется.
- Теперь прыгай!
Махнув в нашу сторону рукой, будто требуя не мешать ему, парень сосредоточился и поднял голову. И в самом деле, вроде наступила тишина. Не было слышно птиц. Исчезли звуки разгружаемых машин и говора копошащихся людей.
- Телецкая, ты - ничтожество и я презираю тебя! - Пронзительно выкрикнул он в утреннее безмолвие и, стукнув себя кулаком в грудь, сиганул вниз. Краткий миг полета - полет в вечность… У Жорки побелели глаза. Потом он перевел их на меня и растерянно развел руками.
- На восьмом этаже жили наши девчонки и к ним приходили ребята. Один из них, самоуверенный, пьяный и отвергнутый, забрался под утро на крышу общежития и таким необычным образом решил выразить свое отношение к избраннице. Мы с Якушиным стали свидетелями редкого случая, когда на наших глазах погиб совсем молодой человек. На нас повеяло какой-то потусторонней кладбищенской сыростью. Мы оба с ним, на примере парня, почувствовали, насколько тонка грань между жизнью и смертью. И ничего не изменилось, так же всходило солнце, свиристели птицы и просыпалась повседневная жизнь большого города.
- Какие же вы оба изверги! - Отреагировала горячая и азартная Георгиевна. - Ведь он был под вашим гипнозом и бессознательно выполнял все ваши приказы. Вот дураки!
- Кто же знал, что так все получится? Он вполне зрелый и самостоятельный человек и было бы глупо держать его за фалды и читать проповеди. К тому же он был пьян, а в таких случаях человеку кажется, что он исключителен и лучше всех. А тут какая-то Телецкая отвергла его… Каждый распоряжается своей судьбой сам и никто ему не указ. Он не хуже других знает, что у него одна жизнь и другой не будет. Однако, когда дело касается любви и страсти к зачатию, особенно в возрасте студентов, старших школьников и солдат, ценность жизни уходит на задворки сознания. Ни сентенциям моралистов, ни урбанистической этике, провозгласившей примат интеллекта и машин, не переплюнуть зова природы.
- Все, что ты говоришь, вроде бы правильно, но какой грустью несет от них! Будто человек в молодости - это нечто близкое к животному, поступками которого руководят инстинкты.
- Отчего же и нет? … « И един ты с теми, кто скачет на четырех ногах и с теми, кто летает и ползает, и да будет так во веки вечные и до скончания веков» … На склоне лет человек вспоминает об этом периоде своей жизни с восторгом и ностальгией, как о золотом времени, времени без забот и недугов, и когда у него все впереди. Так что никакого унижения и никакой грусти!
- За столиком Вячека Мещерина мы однажды видели Юру Вайса. Ты говорил, что он болел чем-то. Что с ним стало?
- Вайс отказался от работы над дипломным проектом и решил уйти на философский факультет университета, объяснив это тем, что он психически больной. Но финт этот у него не прошел. Воспротивилась институтская военная кафедра. А как же? Человека готовили шесть лет к ремеслу архитектора, а на военной кафедре - как инженера по фронтовым и рокадным дорогам и коммуникациям. Готовый офицер высочайшего класса, ручное изделие, которое столько времени оттачивали и приводили к верхним пределам человеческой деятельности крупнейшие специалисты страны. А он, сукин сын, вздумал отплясывать канкан!
- Студенты - народ молодой, легкомысленный, но именно в период студенчества они переживают в себе радикальное изменение ценностей. Беззаботный подростковый романтизм остается в прошлом. Впереди маячат неясные контуры самостоятельной жизни, приходит понимание ответственности, понимание, что сдобные булки на кустах не растут и человек пришел в эту, такую красивую вселенную, как работник и творец. Позже, после окончания института, эти знания перейдут в потребность, благодаря тем, у кого они учились, кому придумывали прозвища и на кого рисовали шаржи и карикатуры. Пусть они простят своим ученикам. На них теперь оттягиваются их внуки, мстя за них и рисуют карикатуры не менее хлесткие и прозвища придумывают не менее язвительные.
Министерство Обороны - организация могущественная. Весь потенциал государства стоит на охране его интересов. Оттуда так просто не рванешь! Юре Вайсу назначили психиатрическое обследование и после этого предложили ему два варианта: либо он готовит и защищает диплом,
естественно, с военной кафедрой, либо изволь за решетку на пять лет за нарушение статьи Конституции о «Воинской повинности». Вайс выбрал первый.
Разные люди судят о человеке по-разному, порой эти суждения полярные Мужики ценят человека по деловым и моральным качествам, качествам ума, а женщины - по внешним признакам, редко когда влезая в его темное и запутанное нутро. Мать твоя, как-то увидев Вайса, обозвала его тощим кроликом. С неподражаемой язвительностью прошлась она по острым ребрам «богатырей-дистрофиков», не называя имен. Я-то понимаю, что в первую очередь она имела ввиду меня. Она утверждала, что тощие телеса - это признак начинающих алкоголиков.
- Ты видела меня хоть раз пьяным или хотя бы выпившим? То-то же.
После трехмесячного пребывания в госпитале с белой горячкой на втором году службы в Совгавани, я покончил с этим раз и навсегда. Но я люблю застолья, люблю, когда вижу друзей, сокурсников и сверстников. Вот и пеоказалось твоей маме, что я - алкоголик. Я не обижаюсь. Теща, она и есть теща. Вайс был нормальным парнем, спокойным и добродушным. Правда, это кажущееся спокойствие однажды взорвалось самым неожиданным образом.
- Раз или два в месяц, после стипендии, халтуры, а то и перевода от родителей, весь курс, в основном те, кто жил в общежитии, ходил в чебуречную на Майорова, что наискосок от нашего общежития, и устраивали пари, кто больше всех съест. На курс старше нас учился Игорь Рассохин, по прозвищу «Барсик». У него была привычка задирать встречных, дескать, вот я какой. Он делал это в надежде, что в случае конфуза за него заступятся. Его одергивали, говорили не раз, чтобы он прекратил свои гнусные выходки, однако, все было бесполезно.
В тот раз ребят было двенадцать, точь-в-точь по числу апостолов. Позже должны были подтянуться еще несколько едоков. По проспекту Майорова проносились машины и ребята медленно двигались в сторону светофора на Садовой. Перед красным светом остановились. Мещерин только что одернул Барсика, однако тот снова вцепился в прохожего. Юра Вайс, с перекошенным от гнева лицом, прыгнул к нему, схватил одной рукой за шиворот, а другой за штаны чуть ниже пояса и швырнул его в задний борт остановившегося грузовика. Ударившись о кузов, Барсик рухнул на асфальт, а ребята за руки-ноги выволокли его на тротуар. После этого случая он угомонился и вел себя скромнее, во всяком случае, при однокурсниках. В том обжорном походе я не участвовал, был чем-то занят, а об этом случае мне рассказали ребята.
- Эта скандальная агрессивность у Барсика позже приняла иной оттенок. Он вступил в партию и стал главным архитектором проектного института. Люди, работавшие с ним, характеризовали его, как склочного и чванного человека. Он любил говорить о себе в превосходных степенях, особенно в присутствии женщин. На собраниях и совещаниях любил высовываться, когда надо и не надо, делал громогласные замечания по пустякам, мог абсолютно не стесняясь, выдать: «Вы видели, как я поставил на место этого умника из главка»? Или: « А, этот главный инженеришко из такого-то завода? Его мнение для меня - пустой звук. Он может оставить его при себе».
Такие и подобные разговоры слышал Ванька Есугеев на разгрузке вагонов с картошкой, куда осенью, еженедельно, институт отправлял своих сотрудников. Слышал, что психологи такое проявление характера называют синдромом неполноценности. В детстве таких не любят и бьют им морду на каждом шагу, отчего они привыкли считать себя изгоями, а повзрослев, жаждут отреваншироваться. Не важно, кто попадается им на пути, ими могут быть даже собственные дети. Разные люди учились на нашем факультете, однако таких, как Барсик, не припомнить.
х х х
Историю древнерусского деревянного зодчества читал доктор архитектуры, профессор Пилявский Владимир Иванович, небольшого роста и совсем не богатырского телосложения. На ознакомительную практику по его дисциплине Ванькин курс ездил в Карелию, в Кижи, что на Онежском озере. Здесь им предстояло провести месяц с одновременными поездками на Петровские Марциальные Воды и в Кондопогу, для ознакомления с Успенской церковью.
С датой постройки знаменитых культовых сооружений Русского Севера связана какая-то необъяснимая мистика чисел, так как многие из них заканчиваются цифрой четыре. 1714-й год - 23-х главый Преображенский Собор в Кижах, срубленный заново после пожара предыдущего, по указу Петра Великого. В 1764-м году построена 13-ти главая церковь Покрова там же, рядом с Преображением и в 1774-м году - Колокольня,
три элемента одной фантастической композиции, каждый из которых в состоянии служить доминантой самостоятельно, держать любой ландшафт и являться притяжением для человеческого глаза и его духа. В 1884-м году возвели Успенскую церковь в Кондопоге. Если обратиться к кладбищенской церкви Лазаря Муромского, срубленный иноком Муромского монастыря Лазарем для отпевания усопших, как утверждают историки архитектуры, в 1390-х годах, можно с такой же уверенностью назвать 1394-й год.
Маленькая и трогательная церквушка, размерами чуть больше пчелиного улья, из совсем не толстых лиственничных бревнышек, простояла шестьсот лет. Кровля и маковка из осиновых лопаток, возможно, когда-то менялись. Остальное - все сохранилось. Только два нижних венца сменили в самом начале 1960-х годов. Бетон давно превратился бы в труху!
Малограмотные, а то и вовсе не грамотные плотники-артельщики с топорами, заткнутыми за кушак, переходили из деревни к деревне, от погоста к погосту и, за небольшую плату, а то и просто за харч, играючи разражались потрясающими Северными Шедеврами.
Осиновые лопатки, которыми покрыты крыши и маковки церквей, устойчивые к гниению, со временем принимают цвет индиго, чуточку высветленного проседью.
Когда подъезжаешь на теплоходе к Кижам в пасмурную погоду, на фоне такого же неба, силуэты церквей начинают проявляться постепенно, будто размытая акварель по мокрому шелку на картинах средневековых японских художников.
В этой поездке Пилявского сопровождала жена. Она часто делала ему уколы и не отходила от него ни на шаг. Однажды утром, еще до восхода солнца, Ванька тихо сидел с удочками на пожарных мостках, с другой стороны катера, и ловил окуней. С берега к катеру подошел Владимир Иванович с женой, сел на мостки и опустил ноги в воду. Он явно продолжал прерванный разговор с женой.
…- Нет, не поеду. Об этом не может быть и речи… Я чувствую себя вполне сносно. На этой поездке я настоял сам. Хотя есть считающие, что по деревянному зодчеству достаточно только теоретического курса, а практика и ознакомительные поездки, дескать, ни к чему, только пустая трата времени и средств. Мне отмерено не так уж много времени и я хочу т быть с ними. После меня некому будет прививать им интерес к традиционной деревянной архитектуре, ее истории и красоте. Жаль… Молодежь теперь предпочитает работать с современными материалами…
Ваньке стало неудобно, будто он подслушивал. Однако, не затыкать же ему уши!
Он поднялся на ноги, с шумом и плеском вытащил из воды увесистого окуня и поздоровался, Жена Пилявского чуть не рехнулась от испуга, успела пробежать до середины мостков и вернулась, смущенная. А Владимир Иванович, будто ничего не случилось, говорит, вместо приветствия:
- Ну-ка, ну-ка, Есугеев, дайте-ка мне удочку, давно я не ловил окуней. Дайте ту, что подлинней, а сами отойдите в сторонку и не мешайте. «Ты тоже отойди». - Говорит он жене, отодвигая ее рукой.
В глазах Владимира Ивановича вспыхивает азарт, в движениях появилась какая-то суетливость. Он копается в банке с червями, потом опрокидывает ее на настил мостков и хватает самого большого. Знаками показывает Ваньке, чтобы он собрал расползающихся червей обратно в банку и торопливо наживляет крючок. Таким его Ванька еще не видел.
Пилявский отличался доступностью, простотой общения, простотой и ясностью мысли и речи. Он был абсолютно лишен позы и рисовки, чем грешили некоторые преподаватели, даже отягощенные званиями и должностями. Эти мгновенно удостаивались прозвища, часто хлесткого и беспощадного. Студенты, вроде школьников, любят сокращать имена и фамилии так, что можно принять за прозвища.
Ванькина группа выехала в Кондопогу из Петрозаводска на большом автобусе, в пасмурный день, временами моросил дождь. Прежде, чем увидеть город, взгляд выхватил чуть размытый силуэт, напоминавший раннеготические флорентийские шпили в утренней дымке. В моем сравнении совсем нет попытки издевательства над убожеством небольших северных городов нашей страны. Убожество это от ее нищеты, преступной хозяйственной бездарности и вороватости захвативших власть людей. И тем более удивительно, что такие красивые сооружения сохранились до наших дней.
Владимир Иванович объяснил, что это и есть Успенская церковь, ради которой они и приехали. Автобус шел на большой скорости и так же быстро накатывали на въезжавших убогие окраины города. Маленькая издали, выглядевшая детской игрушкой, скульптура церкви быстро росла и принимала свои настоящие очертания и размеры.
Стоит Успенская церковь на Онежском озере, на берегу небольшого залива. Из-за стоков бумажного комбината вода в заливе пенится и бугрится ядовитым коричнево-зеленым месивом. Весь залив покрыт этой ужасающей растительностью, распространяющей зловоние. Спросили о водорослях у встречного мужика. «Комбинат сливает в залив фенол и другую заразу». – Равнодушно ответил он и проследовал дальше.
Может быть, это только на поверхности вода такая страшная? А в глубине, вполне возможно, она чище? Ведь в Онежском озере водится и размножается рыба. Мы сами видели, как люди на рынке продавали копченых лососей и сигов. Чуть позже Ванька с приятелем спустились к берегу, раздвинули пузырящуюся массу гниющих водорослей и увидели густую грязно-коричневую воду. Смотреть на нее не хотелось, как и на водоросли. Подошли еще ребята и, зажав носы, задвинули пласты водорослей обратно, закрыв образовавшуюся прореху и ушли.
Позже ребята выяснили, что комбинат построили, а на очистные сооружения не хватило денег. Партийные шишки урезали и без того тощий объем очищения, который был предусмотрен проектом комбината. Они вроде бы сослались на то, что озеро большое, а комбинат маленький, значит, будет происходить самоочищение. Кто бы посмел обсуждать и тем более сомневаться в правильности решений партийных бонз?
Можно было только петь осанну и бить в литавры , заглушая сомнения и неприятие людей. Но ведь литаврами не заглушишь запах говна и еще чего-то приторного и страшного, который стоит здесь десятки лет.
- Ванька, тебя точно посадят. Ты говоришь о вещах, о которых не принято даже заикаться.
- Да, конечно. Но ведь все знают и все всё видят … Они рассказывают анекдоты и смеются. Их тоже сажать?
Георгиевна панически боялась, что Ваньку посадят. Страх этот остался у нее с детских лет, когда ее отца осудили и сослали на Колыму, где он и сгинул.
Построенная из огромных лиственничных бревен и достигающая сорока двух метров высоты с маковкой, церковь имела внутри иконостас, не уступавший роскошью иконостасу Преображенского собора в Кижах. Иконостасы и там и здесь были выдраны немцами и увезены в Германию.
х х х
В столице Карелии, Петрозаводске, построены два театральных здания. На продольной оси главной площади они стоят друг против друга на расстоянии около ста метров. Одно из зданий построено в неоклассическом стиле. Это русский драматический театр. Второе здание, построенное в конструктивистском стиле - это здание Карело-Финской драмы. Разница во времени постройки - десять лет. Автор у обоих зданий один - архитектор Бродский.
У двух партийных начальников республики, сменивших один другого на посту главы республиканской КПСС, должно быть, были разные вкусы, если они вообще были, вот они и постарались прославиться таким градостроительным решением площади, тычком сановного указательного пальца. Автор проектов этих двух театральных зданий еще написал и выпустил две книги. Одна книга называлась «Красота и эстетика». Название второй книги
«Красота и Парфенон». Кажется, эта книга издавалась повторно и была названа «Парфенон и Эстетика». Сложно теперь Ваньке вспомнить, прошла почти четверть века. Положения этих двух книг так же противоречили друг другу, как и безапелляционные утверждения их создателя. Ребята как-то завели разговор о зданиях театра, о Бродском и написанных им книгах в присутствии Владимира Ивановича. Он ответил вопросом на вопрос: «А как вы думаете»?
Потом он рассказал едкую и остроумную притчу и ушел. Через много лет, когда Ванька уже работал, он сообразил, почему Пилявский, по пути на пристань, брезгливо обошел стороной площадь, тогда как ребята, его подопечные, прошли прямиком между двумя зданиями, рассказывая друг другу анекдоты и лапая девчонок.
х х х
Преддипломные подвиги по военной кафедре Ванькин курс проходил в учебном центре, в Красном Селе, нарядившись в солдатскую полевую форму времен Великой Отечественной Войны. Выгоревшая гимнастерка, широченные галифе и стоптанные кирзовые сапоги не по размеру. Сидели на них мешковато, болтались, где надо и не надо, а когда они напялили на себя шинели, а дело было в феврале-марте, к ним прилепили прозвище «бравые партизаны». И в самом деле они выглядели пообносившимися партизанами. Не раз Ванька замечал, что в транспорте и на улице на них смотрят, как на клоунов. К этим насмешливым взглядам и шуткам они привыкли и относились к ним с терпеливой иронией, будто всю жизнь провели в окопах и кормили вшей.
Люди, которым в течение шести лет прививали независимое мышление, собственный взгляд на вещи и бытие, в этой смешной униформе превратились в некое подобие солдат последних дней войны, без особой выправки, без четкого строевого шага, однако вполне сносно усвоивших все четыре устава Советской Армии, способных провести трассировку, а затем и постройку фронтовых и рокадных дорог, читающих карты не хуже, а то и лучше любого офицера армейского или фронтового штаба.
А пока командирами двух студенческих взводов назначили курсантов-харьковчан, называвших их офицерами-любителями. По утрам они устраивали им подъемы, пробежки и кроссы, мытье холодной водой на улице. Это в начале-то февраля-марта! Фотографировались всей группой, чтобы потом хохотать друг над другом и ели солдатскую кашу, а по субботам ездили домой на побывку.
Однажды ребята поднатужились и устроили шахматное соревнование. В турнирную таблицу вписались четырнадцать «партизан», каждый из которых считал себя знатоком шахмат и умеющим в них играть. Юра Глуховский, Гена Русанов и Ванька Есугеев считали себя наголову сильнее двух других и, естественно, остальных. У Ваньки с Русановым шахматное противостояние продолжалось со времен преддипломной практики в «Промстройпроекте» на Садовой, до того, как институт переехал в свое здание, построенное на Ново-Измайловском проспекте. Гена Русанов был увлечен тогда подвесными конструкциями. Не только ему, всем нравились спортивные сооружения и выставочные здания японского архитектора Кендзо Танге. А на практике, в «Промстройпроекте», он затеял модель подобной конструкции. Ежедневно, между делом, они с Ванькой успевали сгонять несколько партий, однако никто не помнит, чтобы Русанов хоть раз выиграл у Ваньки. Есугеев сам говорил, что не стоит верить Генке, если он ляпнет, будто он выигрывал у Ваньки. Это он может.
Итак, где-то в середине турнира Ванька выиграл у Юры Глуховского, потом у Генки Русанова и сел играть с Борей Ометовым, ко торый едва умел передвигать фигуры. Чтобы хоть как-то поднять для себя интерес, Ванька решил пожертвовать ему ладью с двумя пешками. Боря скушал их тут же, не моргнув глазом. После этого Ванька начал играть. Быстро уравнял игру и снова ему стало неинтересно. Тогда он снова пожертвовал фигуру, на этот раз коня. Боря стал пристально рассматривать Ваньку, дескать, не придурок ли сидит перед ним? И тут же сцапал лошадку. Теперь Ванькина пешка проходит в ферзи через три хода, но если он вместо ферзя поставит коня, то объявит Борькиному королю шах. Если он возьмет коня ладьей, то получает мат в два хода. А если уйдет королем на свободную клетку, то получает мат от пешки.
В это время Ометов стал сгибать ногу в колене, задел столик и рассыпал фигуры. Ваньке показалось, что он опрокинул фигуры намеренно. Потом увидел в глазах Ометова растерянность и поверил, что он не хотел этого. Они не записывали ходов, однако там было не так много фигур и Ванька быстро восстановил их положение на доске. Боря начал спорить, что позиция была иная, что у него не хватает двух фигур и с неподражаемой уверенностью потребовал засчитать им ничью. Ванька предложил ему переиграть партию, однако Боря стоял на своем, будто скала. Откуда ему помнить положение фигур? У него нет шахматной памяти.
Ну, Боря! Ну, с-сукин сын!
А что делают в это время Русанов с Глуховским? Эти два клоуна в тихом упоении рухнули на пол и затряслись от хохота: «Ванька, игравший за сборную института в первенстве Ленинграда среди ВУЗов, сыграл вничью с не умеющим играть Ометовым»! А Боря выдвинул и вовсе убийственный аргумент: «Неужели вы считаете, что Ванька способен выиграть у Ометова? За кого вы меня принимаете»? В довершение цирка оба клоуна поднялись с пола и с умным видом принялись поддакивать судьям-харьковчанам, что, конечно, Ометов гораздо основательней ставит партию, что в окончаниях ему нет равных и, пожалуй, Ваньке следовало бы засчитать поражение. Ванька потребовал переиграть партию, на что Боря отреагировал: «А с тобой, Ванька, я не сяду играть до тех пор, пока ты не научишься отличать слона от носорога». И им разделили очко.
Боря Ометов много лет проработал руководителем службы охраны памятников архитектуры Ленинграда. Несколько лет назад он переболел какой-то опасной болезнью и ушел на инвалидность. Юра Глуховский и Володя Мильгром Живут в Риге. Не так давно Ванька встретил Мильгрома на Варшавском вокзале. Володя с семьей возвращался домой, в Ригу, а Ванька ждал поезд на Гдов. На нем была залатанная солдатская гимнастерка, болотные сапоги и рюкзак с удочками и продуктами. Однако Володя узнал его, подошел сзади и обхватил руками. До отхода поезда оставалось около часа, они тискали друг друга и между двумя взаимными окопными остротами обменялись тем, что их интересовало. Мильгром мало изменился, узнаваем, организовал свою мастерскую и занимается проектными работами. Юра Глуховский после ЛИСИ закончил еще Рижскую художественную академию, выполняет работы по дизайнерству и занимается интерьерами.
За год до окончания института у Глуховского родилась дочка, тремя месяцами позже родился сын у Ваньки. Поначалу Юра огорчался, что у него не сын и даже объявил, что Ванька, скорее всего, колдун, а может, шаман. Не то в шутку, не то всерьез, он попросил шамана написать для него заклинание, «дабы родил раб божий Юрий Глуховский младенца мужеского достоинства». Ванька выполнил пожелание. На обрывке оберточной бумаги он нарисовал толстого младенца, орошающего улицу большого города. На обороте написал озорное заклинание-молитву, смысл которого не может быть приведен здесь. Затем он вложил заклинание в конверт, заклеил, а на расплавленный сургуч тиснул самодельное тавро с магическим знаком. Условие было такое: во время единоборства с женой он должен подкладывать заклинание ей под попку. На десятилетней юбилейной встрече курса Глуховский
показал Ваньке фотографию своего восьмилетнего сына. По его словам, младенец при рождении весил шесть килограммов сто граммов и имел родимое пятно на лбу, между бровями. Теперь уже школьник.
- Между прочим, коллега Ванька, пятно на лбу такое же, как у тебя. В чем дело? Как это могло случиться? - Вопрошал Глуховский с выражением Сталинского наркома. Что мог ответить ему Ванька? Жена его училась в первом медицинском институте. Тихая и славная девчонка, но Ванька видел ее раз или два и не очень запомнил… Глуховский довольно хохотнул и принялся рассказывать о своем житье-бытье.
- Мы были молоды, мы были счастливы и даже не понимали этого. Давай, Ванька, выпьем за это и еще за родимые пятна на лбу и будущее наших детей! Остальное как-нибудь да приложится.
На четвертом курсе Юра собрался пошить себе демисезонное пальто. Где-то ухитрился раздобыть по-дешевке старый «Зингер», сдул пыль, смазал детали маслом и машинка застучала, будто новенький трактор. Со свалки они с Ванькой приволокли бюст грязного манекена, почистили и насадили на стальную трубу, подняв его до человеческого роста. После этого он купил отрез драпа и начал лепить пальто. Попутно сшил себе и Ваньке штаны, потом кому-то еще…
На Ванькином курсе намечалась свадьба. Вроде бы ничего не забыли. Однако, что жениху следовало бы обновить хотя бы штаны, догадались в последний момент, за полтора дня до свадьбы. Заказывать в мастерской дорого и долго, не успеют. Вспомнили. Что штаны умеет шить Юра Глуховский и бросились к нему. В комнате, наискосок от Ванькиной, набилось
человек пятнадцать-шестнадцать, а может быть и больше.
- Юра, завтра свадьба, а у меня нет штанов.
- О чем же ты раньше думал, лопух?
- О разном, Юра, да и дела всякие, то-се… сам понимаешь.
Ребята, слышавшие этот разговор, затеяли спор на пари, что уже поздно, за такое время Глуховскому не успеть. Лучше, дескать, купить в магазине готовые. От услышанных разговоров у Юры взыграло портновское самолюбие.
- Я могу сшить штаны за два часа!
- А спорим, что не сошьешь?
- Спорим. - Говорит Глуховский. - Условия такие: Ровно через два часа я выдаю вам штаны, а пуговицы и тренчики вы пришиваете сами. Идет?
- А что такое тренчики?
- Это шлевки.
- А что такое шлевки?
- Это то, олух ты эдакий, через что цивилизованное человечество пропускает брючный ремень, иначе оно будет шествовать в подштанниках, усек?
- Ладно, идет. Мы согласны, спорим на ящик портвейна «Агдам». Или «777». Когда засекать время?
- Ты принес тряпку, газету или что-то еще, из чего собираешься шить штаны?
- Да, Юра, вот.
Глуховский зыркнул на заказчика, прикинув на глазок его рост, полноту, длину и толщину ног, локтем сбросил со стола бумажный хлам, кисти, карандаши с куриными косточками. Пакеты из-под кефира и раскатал отрез светло-табачного цвета. Через мгновение он уже проводил от руки линии мелком. Работал точно, уверенно и потрясающе красиво. Он ни на кого рне обращал внимания, а ребята смотрели на него, разинув рты.
У нормальных людей от напряжения желваки вздуваются на щеках, у Юры они вздулись на лбу. Прошел час пятьдесят семь с половиной минут, когда Юра Глуховский, студент четвертого курса архитектурного факультета ЛИСИ, вызвал неописуемый восторг однокурсников,
небрежно, с видом циркового артиста, швырнув в сторону «олухов» готовые штаны, только без тренчиков и пуговиц.
Все, кто оказался свидетелем этого подвига, тут же скинулись и доставили ящик «Агдама», который сами же и скушали. С той поры и Ваньке Есугееву возмечталось научиться шить штаны. Позже, когда он уже работал, добросовестно посещал курсы по шитью штанов , научился, однако его рекорд - это четыре с половиной часа без пуговиц и тренчиков.
х х х
Прошло еще двадцать лет. Почти весь курс собрался за столом в одном из залов Дворца Архитектора, в центре которого, будто Джомолунгма, возвышалась десятилитровая бутыль с умопомрачительной маркой-наклейкой, а на ней, золотым тиснением сверкали бесчисленные медали, надписи на языках различных стран, тамошних городов и ярмарок, где этот напиток, воспетый Бернсом. Байроном и Китсом, занимал призовые места. Бутыль раскачивалась на осях-противовесах, чтобы удобнее и легче было наливать из нее.
Привезли и водрузили ее на стол два молодых человека. Позади них, в золотисто-оранжевом костюме, шествовал Юра Безверхов и показывал, куда нести и где поставить. Затем он сделал небрежное движение руками и молодые люди растворились. Юра много лет проработал в проектных институтах по специальности. Это могло продолжаться и дальше, согласно точке зрения государства на здравый смысл, однако пустяковый случай на улице перевернул сложившийся уклад его жизни. Однажды он оглянулся на проходившую мимо женщину. В ее безупречном наряде будто не хватало чего-то незначительного, необязательного, тем не менее, это «что-то» резануло его взгляд на эстетическое равновесие.
Отныне это не выходило у него из головы и властно занимало все свободное время. Этот наряд… Этот наряд…
Будто совсем молодой человек. Еще не знакомый с законами красоты и пропорций, не знающий, что силам и страстям человеческим существуют какие-то пределы, с небрежной щедростью сотворив шедевр, забыл поставить точку, а может, не захотел. После этого Юра внезапно оставил ремесло архитектора, организовал дело по моделированию, возглавил его и сформулировал новым сотрудникам свое понимание эстетики женской одежды. Ваньке показалось, что Безверхов доволен своим занятием.
Ванька Есугеев всматривался в названия городов и стран на наклейке, когда Саня Горелов ввел в зал Борю Ометова. За столом, напротив Ваньки. Сидел Гена Русанов с тусклыми, отсутствующими глазами, будто принимал экзамены у своих студентов. Вот он увидел Ометова, перевел взгляд на Ваньку, в глазах его заискрилась жизнь и веселье, а пасть
растянулась до ушей. Затем он стал тыкать в него пальцем и без конца подхихикивать, намекая на их с Борей шахматную партию в Красном Селе почти тридцать лет назад. И все остальные, и девчонки, будто вернулись в студенческие времена своей молодости. В тот вечер у них блестели глаза и звенел голос. Все видели, как танцевала Марина Терешенкова. От ее танца хомяки отрывались от паркета и дальше летели птицами.
Встретившись с друзьями детства, одноклассниками или однокурсниками, люди сплошь и рядом теряют возрастную ориентацию, выработанную со временем манеру держаться и сами не замечают этого. Руководители кафедр, крупные чиновники и ученые, отяжелевшие отцы и матери семейств, привыкшие к осторожным и взвешенным оценкам тех или иных событий и жизненных ситуаций, строят друг другу рожи, ужимки, вспоминают стародавние прозвища и хохочут, не стесняясь выступающих животов и сверкающих плешин.
- Вот встает Коля Розенталь, распорядитель вечера, стучит ложкой о стакан и призывает к тишине. А ее нет. Розенталя попросту никто не слышит. В том углу, где сидит Ванька, охмелевший Сергей Факеев о чем-то бубнит Вике Власовой и Наталье Стариковой. Володя Ершов что-то громко рассказывает в лицах, энергично жестикулируя и показывая рожи. Когда собирались внизу, при встрече, Розенталь перекрестил Факеева «чиновником», имея ввиду его должность главного архитектора Петродворца.
- Угомоните этого чиновника! Желаю речугу толкнуть! - Вопит Коля, однако его никто не слушает.
- Череп, закрой пасть! - Это он вспомнил прозвище Сергея, родившееся на уборке картошки. Никакой учтивости к оратору… Потрясающая обстановка! Будто снова они дома, на переулке Бойцова и снова вернулись в давно забытые времена.
- Ваня, ты все о ребятах, да о ребятах. Ты бы рассказал что-нибудь о девчонках. Ведь их же много у вас на курсе.
- Да, конечно, девчонок на курсе хватает. Но я их плохо знаю. Они старательно учатся, не остаются без стипендий и во-время выполняют задания. В срок они закончат факультетскую программу, защитятся и получат дипломы. Потом выйдут замуж и станут матерями. Девчонки - народ целенаправленный и дисциплинированный.
х х х
В начале учебного года студенческая часть факультета представляла собой чуточку поправившихся молодых людей, передвигавшихся неспеша и благодушно, будто древние патриции, свободные от забот и обязанностей, готовые простить всем и вся, даже строгим преподавателям. Впереди, до зимней сессии, уйма времени!
- Кто-то из них вернулся с Севера, с Соловецких островов. Там они удили рыбу и фотографировали монастырские соборы и церкви, а кто-то из Архангельских лесов. Эти снимали на пленку деревянные церквушки и часовни в деревнях и на погостах, простоявшие не один век. На иных осел густой южный загар. Эти явно шастали с рюкзаками по крымским или Среднеазиатским дорогам. Теперь они ночами проявляют фотопленки и воняют химикатами.
Однажды утром Валера Усов вошел в лифт на факультете и не заметил, что подошел Борис Викторович Муравьев, декан, и тоже втиснулся в кабину. Дверцы лифта готовы были захлопнуться, когда позади раздался голос Володи Пламеневского: «Это кто там собирается к
облакам без меня»? Тон восклицания исключал всякую учтивость. Вот он влетел вслед за Муравьевым, увидел, кто стоит перед ним и, если верить его глазам, готов был провалиться. Борис Викторович спрашивает у него: «А чем это воняет от тебя, Пламеневский? Какого дерьма ты накушался
спозаранку»?
Выше умеренного пьяный Пламеневский остановил дыхание, однако, поздно. Кабина лифта сжалась от плотной, как удар хлыста, вонищи. Среди пяти-шести ингредиентов этого аромата доминировал тройной одеколон, несло денатуратом, но меньше, чуть-чуть улавливалась полынь и тончайшей ниточкой кальянного дымка тянулась сливовая чача. Все это, перемешавшись с тошнотворным запахом « Солнцедара», создавало вокруг Володи ощутимо упругое кольцо, проникнуть через которое так и не удалось даже Муравьеву.
По этим запахам можно было заключить, где и у кого гостил накануне Володя Пламеневский. Тройной одеколон и денатурат обычно кушал Сергей Петрович Бардин, к которому иногда заходил Володя, чтобы послушать его матерные эпиграммы на наших шишек. По образованию этот, похожий на старого цыгана, забулдыга, архитектор, заканчивал Ванькин факультет еще до войны. Он работал в подвале факультета макетчиком, а по совместительству кочегаром недалеко от Юсуповского дворца. Здесь, в кочегарке, стоя за колченогой конторкой, он писал стихи и е5дкие эпиграммы. Любимой мишенью у него был Никита
Сергеевич Хрущев, а позже другие генсеки и члены политбюро.
Среди знакомых Пламеневского был еще аспирант – филолог из института имени Герцена. Он тоже работал в кочегарке сменщиком Бардина и здесь с ним познакомился Володя. Этот уважал полынную водку. Всем существующим на земле напиткам он предпочитал именно ее и, на манер Ремарковских фронтовиков, называл ее «Абсентом». У него даже была норма - один ящик на месяц. А сливовая чача… Недавно вернулись с каникул два брата-армянина и привезли бочонок чачи. Они учатся в ЛИСИ на факультете ПГС и снимают комнату на Садовой. Но вот с кем и где Володя мог выпить «Солнцедара», одному Богу известно.
Пламеневский будто говорил: «Для всех вас достаточно моих внешних признаков, а вот то, что во мне… до него никому нет дела. Валере Усову показалось, что в глазах Бориса Викторовича мелькнуло что-то похожее на любопытство, даже на удивление, будто он неожиданно увидел краешек чего-то необычного, чего он никак не ожидал увидеть в Пламеневском. Это продолжалось одно мгновение и Володя снова уполз в обычные отношения ученика с учителем.
- Т-товарищ Муравьев-Апостол… М-м-мпростите, Брыстьвтыч, я написал стихи и посвятил их вам. - Промямлил он. Что-то Усову не припомнить стихов Пламеневского, посвященных Борису Викторовичу. Может быть, он имел ввиду одну из своих эпиграмм? Но ведь их было много… На разных людей и на преподавателей тоже. Не читать же декану уничтожающе-злые эпиграммы и говорить, что они посвящены ему?
- А-а, ну, ладно. А то смотри у меня. Я тебя принял, я же тебя и выгоню! И никаких вопросов.
В этой немножко странной и в какой-то мере неуклюжей фразе-предостережении, приведенной здесь буквально, декан имел ввиду, что он многое прощает Пламеневскому, потому что он пишет стихи, а не за то, что он посвятил их кому бы то ни было.
Пламеневский чуточку выпрямился, глаза вроде бы перестали бессмысленно блуждать от ботинок Муравьева до его левого уха, а руки -
считать не то до трех, не то до двух. «Кажется, меня они и не заметили, чему я был рад». - Закончил свой рассказ Валера Усов.
Декан факультета Муравьев по очереди со своим заместителем ВВС
( Владимиром Владимировичем Смирновым), временами наведывались в общежитие, на четвертый этаж, где жили студенты-архитекторы, особенно
перед праздниками, и обходили комнату за комнатой, кухню, туалеты этажа. Проверяли, все ли ушли на занятия, в каком порядке полы, стены и целы ли окна, а потом ставили клизмы старостам этажей, коменданту общежития и хозяйственным службам института.
Раньше они посещали и восьмой этаж, где жили девчонки. В конце концов, они тоже любят поспать, хотя более дисциплинированны. Однажды Борис Викторович столкнулся с ними нос к носу в коридоре этажа. Девчонки, с полотенцами через плечо, шли в туалет, половина из
них голые. Опешив от увиденного, Муравьев рявкнул: «Эт-то что такое? Почему без штанов»?! Затем, смущенно пробормотав что-то невразумительное, изобразил руками жест растерянности, извинился и, бочком-бочком, покинул этаж.
Девчонки продолжали свое шествие в сторону туалета, на ходу работая зубными щетками, будто выкручивали гайки. Кажется, они не заметили декана и даже не взглянули в его сторону. С тех пор Борис Викторович не поднимался выше четвертого этажа.
На этот раз Муравьев пришел чуть позже обычного. Занятия уже начались. По лестнице, навстречу ему, неслась лавина опоздавших, а в центре лавины - Гера Елин. Увидев на два марша ниже поднимавшегося декана, лавина развернулась и помчалась вверх. Пьяный со вчерашнего вечера Елин не смог развернуться, как все остальные и столкнулся носом к носу с громовержцем.
- Та-ак Елин! Где ты должен быть, сукин сын? Что это значит? Да ты еще и пьян к тому же!
Елин пытался что-то выдавить из себя, но тут у него подкосились ноги и он рухнул на ступеньки. Муравьев, старый человек, круто обматерив Елина, поднял его на руки и, уставившись куда-то выше голов проносящихся мимо «опозданцев», торжественно, даже величественно, подходит к комнате, наискосок от Ванькиной, ногой открывает дверь и швыряет свою ношу на первую попавшую кровать. В полупустых коридорах гулко звучит топот последних убегающих.
- Когда же это кончится? – Думает он. – А вон тот придумал себе понос, чтобы чуть подольше поспать утром. Муравьев с трудом сдерживает улыбку. В глазах его уже нет того леденящего холода, который только что приводил его паству в оторопь.
- Будто вчера я и сам был таким же, как они. Пройдет много лет и студенчество останется прежним, его не исправишь. А впрочем, что значит - исправить? Оно и должно быть таким. Вместо того, чтобы вечером лечь спать пораньше, а утром во-время быть на занятиях, они шляются черт знает где, пока не перецелуют всех девушек. Вот и дрыхнут потом так, что пушкой не добудешься. Или будут придумывать себе простуды и поносы, хотя желудки у них способны переварить чугунные сковородки. Недавно видел, как в коридоре факультета трое ребят-второкурсников с девчонкой с хрустом, по очереди, откусывали от одного яблока. Скорее всего, это был у них обед. Подкормить бы их… А ведь талантливы, паршивцы! С хрустом… С хрустом… Не забыть бы сегодня зайти к врачу. Давление снова поднимается… Опять забыл таблетки… Кто-то там вякал про партсобрание… Уехать бы куда-нибудь от всего этого! Хватит!
- Марш на занятия! Неожиданно взрывается он. – Чтобы это было в последний раз!
« Это сколько же раз я напоминаю им про «в последний раз»? - Смеется над собой декан. Тот, что с поносом, срывается с места, будто спринтер мирового класса, за ним - остальные. Самые большие любители поспать выражали протест, звучавший примерно следующим образом: «Где свобода? За что боролись»? …Или: «Да что мне Брыстьвтыч, видал я его…»! Однако, когда Муравьев входил в комнату, а глаза его смотрели неласково, именно эти радетели Свободы удивительным образом растворялись незаметно и оказывались в аудитории или в мастерской впереди и раньше других
х х х
В начале пятидесятых годов в стране делались попытки спроектировать и наладить выпуск сборно-разборных домов для жителей приполярных и отдаленных районов, для геологов, животноводов и поисковиков. Госстрой СССР и Союз Архитекторов объявили всесоюзный конкурс, который выиграл Борис Викторович Муравьев, декан архитектурного факультета ЛИСИ, со своим пластмассовым домом, получившим Большую Золотую Медаль на Всемирной Брюссельской Выставке 1958 году. Затем, после показа на ВДНХ, домик перевезли в Ленинград и установили на проспекте Смирнова. У жителей города этот двухкомнатный, со всеми удобствами, дом назывался «Домом – телевизором». Транспортабельный, легко собираемый и разбираемый жилой дом, получивший столь высокую международную оценку, был выполнен и смонтирован на одном из домостроительных комбинатов Ленинграда.
Многие страны вели проектные поиски в этом направлении. Еще в начале Второй Мировой Войны Пентагон привлек к работе над сборно-разборными домиками Бакминстера Фуллера, автора математических моделей оболочек над Нью-Йорком и даже перекрытия Земного Шара.
Части американской армии, разбросанные по всему миру, нуждались в таких домах, однако ни один из вариантов, разработанных мастерской Фуллера, не был принят. Французские архитекторы так же работали над подобными проектами для своих бравых зуавов в Северной Африке, но безуспешно.
В одной из центральных газет страны поместили разгромную статью, что «дом-телевизор» архитектора Муравьева - чепуха, что только зря отвлекли от дел массу людей, погубили материал, и что это чуть ли не вредительство. А по законам, написанным большевиками, от вредительства до «врага народа» - один шаг. В своем выступлении разразился злобным ругательством в адрес разных там архитектурных излишеств и ненужных проектов «каких-то там домиков» Хрущев, крупный знаток поэзии, искусства и архитектуры, впрочем, всезнайками были все партийные работники. Результат - наше сельское хозяйство, легкая промышленность, да и все остальное. К тому же, если ты сказал вслух или поразмышлял о причинах столь плачевного состояния дел, тебя обвиняли в «оппортунизме», «троцкизме» или к тебе приклеивали ярлык американского шпиона. Георгиевна, ты могла бы объяснить, что такое «оппортунист»? Я - нет. В детстве все мои сверстники знали, что так называли тех родителей, которые были «врагами народа», и что у них растут клыки и волосатый хвост. Так до сих пор и думаю.
Тучи над головой Бориса Викторовича сгущались, как и над головами многих художников, поэтов, даже обычных граждан, на которых осерчала партия и ее генеральный секретарь. Формально осужденные и похороненные политические гонения остались, как инструмент подчинения и устрашения собственного народа.
Как-то в кабинете Муравьева прозвучал междугородний телефонный звонок. «Кажется, все». - Равнодушно подумал он и поднял трубку. Звонил из Москвы Николай Варфоломеевич Баранов, в прошлом главный архитектор Ленинграда, а теперь - один из руководителей Госстроя СССР. Оказывается, «домом-телевизором» заинтересовались бельгийцы и предложили огромную сумму, чтобы купить его и увезти к себе в Бельгию.
Мнение Никиты Сергеевича и, естественно, московских чиновников, тут же изменилось и все они объявили себя сторонниками и чуть ли не друзьями Бориса Викторовича Муравьева. Теперь они интересовались, пройдет ли дом, поставленный на трейлер, под Ланским железнодорожным мостом, чтобы доставить его в Москву. Борис Викторович невозмутимо выслушал длинную речь Баранова, поблагодарил его и так же невозмутимо повесил трубку. У него отлегло от сердца. Хрущев, как раньше исходил неумеренно злобным ругательством, так теперь неумеренно много хвалил и возносил автора «дома-телевизора». От липкой назойливости «доброжелателей» Бориса Викторовича охватывал неуютный озноб.
Одинаково сложна и ответственна работа преподавателя как средней, так и высшей школы и на каждом из них оставляет глубокий след общение со многими поколениями учеников и студентов. В зависимости от темперамента, глубины знаний и философского склада ума они приобретают ту или иную репутацию, профессиональный рейтинг, а в довесок еще и прозвище, чаще всего точное, саркастичное и беспощадное.
От кого-то Ванька слышал, что некоторые преподаватели гордились своими прозвищами, а на тех, кто не имел его, смотрели даже с некоторым сочувствием. Так это или нет, он не мог утверждать точно.
ЛИСИ не Оксфорд и не Кембридж. Хотя он точно знает, кто и какие прозвища носил, когда учился он.
Борис Викторович Муравьев со всеми держался ровно, был прохладно вежлив и учтив, не ущемляя чужого и не теряя собственного достоинства. Его строгость и спокойствие позволяли ему быть никому не обязанным и независимым. Ванька не помнил случая, чтобы кто-то из его сокурсников или тех, кто заканчивал их факультет в другое время, отозвался о нем непочтительно, или пытался приклеить к нему прозвище. Брыстьвтыч был внушительным и аристократичным стариком.
х х х
Введение в архитектуру вел Лазарь Маркович Хидекель, автор проекта и руководитель строительства кинотеатра «Москва», на проспекте Газа, за который он получил Сталинскую премию. Трехзальный кинотеатр, построенный в конструктивистском стиле, компактный, скорее скульптурное, нежели архитектурное сооружение. Сюда водили редких тогда иностранных гостей и показывали, как достопримечательность.
Стиль этот, позже названный историками искусства «Героическим Конструктивизмом», родился в России и был сформулирован его апостолами братьями Весниными, Леонидовым и Татлиным. В двадцатых-тридцатых годах мир переживал результаты двух мировых катаклизмов - Первой Мировой Войны и Великой Октябрьской Революции, - самых противоречивых, самых кровопролитных и жестоких, однако, имевших грандиозные последствия. Миллионы людей уезжали в эмиграцию из-за гражданской войны, голода и террора новой власти. Кого только не было среди изгнанников? Множество художников, музыкантов, поэтов и писателей, промышленников и финансистов, самые образованные и талантливые,
самые деятельные и предприимчивые граждане России, разбрелись по всей Земле, оплодотворяя своими идеями и философией чужеродную жизнь и быт, давая толчок к развитию культуры и искусства приютивших их стран.
Примерно в это время или чуть позже в Париже, в нескольких залах Лувра были выставлены картины русских художников. Пока залы были открыты, в них происходила давка и так, в сдавленной тесноте, толпы людей переходили от одной картины к другой. С выпученными глазами, будто спрашивая: «Как это возможно? Ведь Россия – это страна дикарей, страна холода и бескрайних заснеженных просторов»! К концу дня, когда эта самая толпа растворялась, в полупустом зале, перед одной из картин Врубеля часами стоял мрачного вида человек. Это продолжалось изо дня в день, пока продолжалась выставка. Позже, уже в пятидесятых годах, мир услышал имя этого человека. Это был Пабло Пикассо. А Вальтер Гропиус не однажды утверждал в интервью и в статьях, что без архитекторов и художников из России, сотрудничавших с ним, не состоялся бы «Баухаус».
Студенты младших курсов – это самоуверенные и всезнающие старшеклассники. Они уже не подростки. Но и не успели еще стать молодыми людьми, а потому не отягощены сомнениями. С ясными глазами и простодушием, от которых иные преподаватели цепенели, Володя Мильгром спрашивает у Лазаря Марковича Хидекеля: «А что это случилось с вашей ногой»? Дело в том, что одна нога Лазаря Марковича была короче, он носил ортопедические ботинки и передвигался с трудом. Хидекель пожевал губами, как-то виновато посмотрел на Мильгрома, а тот глядит на него ангельскими глазами.
Вся аудитория ждет ответа, что же ты, дескать. Тебе задали вопрос -надобно отвечать. Лазарь Маркович посидел некоторое время, с треском потер ладонью щетину на подбородке и уставился в потолок.
На лице его застыло выражение, какое бывает у спящих младенцев.
- После Революции, в начале двадцатых годов, нам с Марком Шагалом было столько же лет, сколько вам сейчас. - Насколько издалека, настолько и эпически начал он. – Мы с ним приехали из Витебска в Москву, чтобы получить художественное образование во ВХУТЕМАСе. Народ и страна жили убого и голодно, однако надеялись на лучшее будущее. Всюду шли стройки. В крупных городах открывалось множество театров, студий, институтов. Люди хотели учиться и тянулись к грамоте. Внезапно, на пустом месте, появлялись потрясающе талантливые люди. В считанные дни они становились известными и знаменитыми.
Ничем не примечательные люди, которых мы привыкли видеть ежедневно и ежечасно, вот так, вдруг, принялись размышлять, кто же они такие, для чего родились на этой Земле и как должны жить. За такое короткое время многие поверили, что золотой век человечества возможен, что это не утопия, только нужно сплотиться всем живущим и забыть вражду. За день мы успевали побывать всюду и все нам было интересно.
В двухчасовом интервале времени можно было услышать полярные идеи о будущем страны и народа. Ораторы и «пророки» оперировали только такими масштабами и никак не меньше. Процветала какая-то какафония призывов, воззваний, выраженная в лозунгах и транспарантах. Впечатление было такое, что вот отсюда, прямо с Краснопресненской или Садово-Черногряжской, народ со своими лозунгами, с нашитыми на лохмотья полосками красной тряпки и винтовками ринется в Париж, Мадрид или Лондон, ковать
Мировую Революцию и возводить Города Солнца.
Мы с Марком так же были увлечены этим настроением. Идеи бродили не только политические. Звучали настойчивые предложения итальянских футуристов отказаться от наследия классического прошлого, взорвать все музеи и галереи мира, где представлены классические произведения художников и скульпторов и начать возрождение новой культуры и искусства. Они собирали подписи под этим призывом среди влиятельных единомышленников и даже обратились к Амадео Модильяни. К чести знаменитого художника, он отказался наотрез. Все это я рассказываю вам, чтобы вы имели представление о времени, которого касается мой ответ на ваш вопрос, без них трудно представить себе людские дела и поступки.
- Нам, как и многим, было нечего носить. То, что можно было напялить на себя, продавалось только на барахолках и стоило безумных денег. И мы с Марком объявили идею «назад, к природе»! и выдвинули лозунг - «никакого стыда»! После чего стали ходить голыми. Однажды в таком виде мы вышли на Краснопресненскую, там мы жили на чердаке, с самодельными транспарантами, на которых было написано: «Долой одежду! Стыд - пережиток буржуазии»! Навстречу нам, в сторону центра, двигалась колонна демонстрантов. Они тоже несли лозунги и транспаранты, где ратовали за беспощадную борьбу с белогвардейскими недобитками, за свободу пролетариата и мировую революцию. Но мы не вникали в суть написанного, о них все и всё знали наизусть. Увидев нас с Марком в Адамовом наряде, они опешили. Они тут же окружили нас,
побросав свои лозунги и с каким-то звериным упоением принялись выколачивать из нас дух. Мне они раздробили ногу, сломали ключицу, а Марку сломали несколько ребер. Парень дышать не мог.
Нам казалось, что мы не выживем.
- Операцию нам делал военный хирург Остроумов, получивший огромную практику в Первую Мировую Войну. Он выкинул кусок раздробленной кости и то, что осталось, срастил. После этого мы приехали в Ленинград, Я поступил в Институт Гражданских Инженеров, так назывался теперешний ЛИСИ, на архитектурную специальность, а Марк уехал во Францию. Там он стал тем Шагалом, которого вы знаете.
Приблизительно в середине шестидесятых годов некоторые преподаватели Ванькиного курса, используя свой авторитет и вес, стали проталкивать идею о продлении срока обучения на архитектурных факультетах страны до семи лет. Аргументы Лазаря Марковича Хидекеля были просты, убедительны и звучали следующим образом:
- Во время учебы я очень старался. Все минимумы, что нужно было усвоить и сдать, я усваивал и сдавал досрочно. Таким образом, четырехгодичный в то время курс обучения я прошел за два года. Ну и что? Ну и что? С дипломом архитектора я пошел работать. Первое свое задание я получил на проект сарая, теперь уж и не помню, для чего. Ну и что? Спроектировал я этот сарай, гордился, рассказывал друзьям и знакомым. Плотники сколотили все, как было на моих чертежах. На пятый день сарай мой рухнул. Хорошо хоть, что никого не убило. Ну и что? Ну и что? Погибни кто-нибудь тогда, меня бы расстреляли. И правильно сделали бы. Не берись, если не знаешь или не умеешь. - Закончил он свое назидание тоненьким, каким-то птичьим голоском. Смысл его воспоминаний был в том, что ради основательной подготовки архитекторов, срок обучения должен быть продлен минимум до семи лет.
У Ванькиного курса мнение было иное. Оставить все, как есть. А то можно даже сократить чуточку. Потом, после их выпуска, можно будет и продлить. Система преподавания на архитектурном факультете ЛИСИ была построена таким образом, чтобы его выпускники обладали достаточным потенциалом и навыками для проектирования жилых домов, промышленных предприятий и городов, чтобы умели отстаивать свои проекты, убеждения и взгляды перед разного рода чиновниками и самым странным типом людей - партийными начальниками. Как видим, вопреки провозглашенной партийно-государственной идеологии, ковавшей людей «нового типа», с общественными взглядами, с обязательным признанием правоты большинства, людей митингов и собраний, выпускники архитектурного факультета выходили оттуда с выраженными индивидуалистическими чертами характера и убеждений.
Хороший проект - это отобранная, первоклассная идея, первоклассные материалы и столь же первоклассная строительная технология. При этих условиях можно говорить о красоте и прочих достоинствах возведенных сооружений. Однако эти условия исключаются еще на стадии проектного задания, если они не касаются зданий обкомов и горкомов партии или жилых домов для партийных начальников. Удешевляют все, что можно удешевить. Деньги нужны для министерства обороны, для поддержки компартий зарубежных стран и охоты на белых медведей с вертолетов. В результате города огромной страны от Бреста до Владивостока и от Мурманска до Кушки загажены типовыми пятиэтажными железобетонными бараками с лозунгами на крышах о безумной любви народа к родной партии и ее Центральному Комитету.
- Ванька, ты точно созрел для Колымы.
- Я рос и учился в школе в краю политических ссыльных. Так что мне не страшно. Да и люди там были проще, чище и интересней, я как-то говорил тебе об этом.
- Вернусь к тому, о чем мы говорили. Можно сравнить стоимость постройки двух аэропортов примерно одинакового международного класса, построенных в середине шестидесятых годов, Ленинградский аэропорт «Пулково», спроектированный мастерской Жука и Нью-Йоркский аэропорт «Кеннеди». Если американцам проектирование и строительство аэропорта обошлось в 220 миллионов долларов, то «Пулково» - только в 22 миллиона. О чем тут говорить?
С незапамятных времен человек стремился выбирать теплую, сухую и удобную пещеру, строить не только надежное, но и комфортабельное жилище. Итальянские ученые изобрели и испытали бетон марки 2000 с твердостью стали. Теперь центры городов, где наиболее дорога земля. Получили возможность расти ввысь. Теперь возможна реализация проекта Джона Ллойда Райта здания, высотой
1500 метров.
Не одну тысячу лет спорят архитекторы о преимуществах той или иной планировки городов. Гипподам спланировал и построил Пирей, Афинскую торговую и военную гавань и она работает две с половиной тысячи лет. На месте древнеримских военных лагерей такой же планировки возникли столицы европейских стран Вена, Париж, Лондон, Берлин и что-то не видно на них следов усталости и дряхления. …Города с лучеобразной планировкой, города-крепости, даже аграрные города…
Вроде бы все должно быть подчинено здоровью и интересам человека… Однако…Долголетие жителей Помпеи и Геркуланума исчислялось 45 - 50 годами. Это происходило от того , что питьевая вода подавалась в города по свинцовым трубам. А как с нашими городами? Всюду асфальт и восемь месяцев в году он испаряет в окружающую среду свинец и пары бензина от работы автомобильных двигателей. И ядовитые частицы от резиновых колес в жаркое время.
Японские архитекторы, работавшие совместно с врачами, экологами и педагогами, пришли к выводу, что в квартирах, расположенных на седьмом этаже и выше, дети отстают в своем развитии и хуже усваивают школьную программу, а люди состоятельные во всем мире устраивают жилище за городом, не выше одного-двух этажей и подальше от загаженного центра. Чем дальше, тем сильнее будет экономика диктовать свои условия и заказывать музыку. Это я к тому, что города будут расти ввысь. В конфликте с выгодой красота и комфорт проигрывают.
Времена неоправданно широких улиц и проспектов , с буйством парков и садов канули в прошлое. Города дружно потянулись вверх
А вечному спору, что лучше, города, скованные бетоном и сталью, сверкающие стеклом и никелем, или патриархальные, однако такие теплые и уютные малоэтажные, нет конца. Кто-то стремится превратить наши города в казармы, кто-то - в огород.
х х х
Через много лет Ванька с Георгиевной снова забрели в Сайгон.
здесь все изменилось. Переделали интерьер, люди другие и поменялся ассортимент, хотя мороженое, после некоторого перерыва, продают по-прежнему. Вместо лиловомордых подсобных рабочих теперь за дверями кладовок суетятся пронырливые, ловкие субьекты с бегающими крысиными глазками. Из тех, кто зашел сюда сегодня, ни одного, кто хотя бы отдаленно напоминал захаживавших раньше. Эти все с деловым, хватким взглядом, торопливо съедают или выпивают заказанное и так же торопливо растворяются за дверью. Тогда у посетителей глаза были раскрыты шире, в них светилось добродушие, даже некоторый романтизм, что ли, а не сегодняшняя хищная деловитость. Георгиевна быстро оглядывает зал, пробегает глазами по посетителям и, будто легкая тень омрачает ее оживленное лицо.
- Раньше здесь было симпатичней как-то, уютней, что ли? А люди, Ванька, посмотри, какие у них глаза! А мороженое… Ты почувствовал? Оно тогда было вкуснее, правда? Помнишь?... А помнишь?... Вот здесь… Во-он там… Я вспомнила, как ты рассказывал об иллюстрациях к «Мастеру и Маргарите»… Я постоянно забываю фамилию парня, выполнившего их… Вячек… Вячек мещерский… Мещеряков… Он что-то рассказывал смешное Никите Арнсту во-он за тем столиком и они оба плакали от хохота, икали, затем снова начинали говорить уже одновременно.
- Это Вячек Мещерин. Через несколько лет, после окончания института, когда он работал в Ленпроекте, выпросил у него эти листы парень из соседней мастерской, чтобы посмотреть на досуге. Обещал вернуть через неделю, а держал их у себя почти полгода. После этого он, тихо и незаметно уволившись, уехал к родителям. Они живут где-то под Таллином. Там он опубликовал Мещеринские иллюстрации под своей фамилией. В Питере, естественно, больше не появлялся. Мне говорили, что он собирался издать их в какой-то Скандинавской стране, не то в Дании, не то в Норвегии. Во всяком случае он вел переговоры с издательствами этих стран. Добился он своего или нет, сказать точно не могу. Об этом я слышал от человека, который работает в области авторских прав и был удивлен тем, что эти люди столько знают.
- Мне рассказывали об этом парне с вкрадчиво-убаюкивающими, какими-то приторными манерами, что он был необычайно вежлив и предупредителен, смотрел в глаза человеку, будто в кастрюлю, откуда собирался выскоблить остатки каши.
- Умер Вячек, спустя некоторое время. Жена его и не знала, что он отдал кому-то иллюстрации, не до того ей было. Годы жизни в замужестве не принесли ей того, что ждет женщина в своих грезах и надеждах. Грустная и бесконечная история о подлости, вероломстве одних и беспомощности перед ними других. Что-что? Отчего он умер? О причине смерти я не знаю, могу только догадываться. Мещерин много пил. Часто попадал в милицию, в вытрезвитель, он
мог валяться на асфальте и прогуливать работу. А однажды, в кафе, подойдя к соседнему столику к незнакомым людям, попросил плеснуть ему вина. Хотя этому я не верю.
Впервые познакомившись с человеком за бутылкой, он мог увлечься разговором и уехать с ним в другой конец города, в пригород и несколько дней не появляться дома или на работе. У него сложились натянутые отношения с руководителем мастерской. Человек, рассказавший мне об этом, вроде бы заслуживает всяческого доверия и уважения и, тем не менее, последнему я отказываюсь верить. Мещерин мог попасть в милицию, в вытрезвитель, он мог валяться на асфальте или дать в морду подонку, однако разум не желает воспринимать, что он мог у кого-то что-то просить.
- Неужели нельзя вернуть иллюстрации? Ведь они принадлежат по закону его жене и сыну, верно? Столько народу знает, кто на самом деле автор этих работ! В первую оче5редь вы, сокурсники и друзья Мещерина. Соберитесь, Ваня, куда вы смотрите? Может, через газеты, чтобы люди узнали правду?
- Существует закон об авторских правах, действующий во всем мире, но за пределами нашей страны. Высокие партийные начальники, очевидно, не хотят принимать этот закон. Подозреваю, что им так удобней присваивать чужие работы. Вмазываться в соавторы в обмен за содействие в публикации. Где-то я читал, что потеря стыда - признак слабоумия. Кажется, это Фрейд. А может и нет. Да это и не важно. Стыд дается человеку с разумом, с разумом и уходит.
Как правило, партийными руководителями становились люди малограмотные. Всем известно, что Никита Сергеевич Хрущев, написав однажды на документе резолюцию: «Азнакомицца»! , что означало «Ознакомиться»!, больше не написал ни слова на бумаге, чтобы не осрамиться еще раз, а только диктовал свои речи и выступления, резолюции же ставили многочисленные помощники и секретари. Эти люди, к тому же, страдали косноязычием, потрясающей демагогией и отсутствием упомянутого стыда. Они обзавелись дипломами об окончании заочных отделений ВУЗов, уже будучи крупными партийными работниками.
Эти люди вмешивались во все виды человеческой деятельности, во все мыслимые и немыслимые мелочи. Однако в принятых решениях в графе «ответственность», вы не найдете их подписей. Они ни за что не отвечали, Стрелочниками могли быть кто угодно, только не они, только не партия. Да что там говорить? Все это давно и всем известно. Теперь даже в наших газетах стали писать открытым текстом, без особого опасения.
Не все относились к Мещерину с пониманием. Страсть, подобная недугу, захватывала его все сильней и сильней. Некоторые смотрели на него с сочувствием, некоторые - свысока, скрывая зависть под чванством и спесью, порой подло клевеща на него, а порой обворовывая и присваивая его работы. Такие, как Мещерин, Довлатов или Пламеневский, долго не живут. Будто Тот, Кто сотворил Вселенную и Человека, Природа там… или Господь Бог, по своей непонятной и жестокой прихоти. А может быть, спохватившись, что создал существо, чуть ли не равное себе, раньше срок4а призывает их к своему престолу.
Еще недавно, когда Мещерин только начинал работать в «Ленпроекте», он собирался переделать некоторые листы своих иллюстраций. Тогда он говорил о десяти-двенадцати, а они тянули за собой небольшие изменения на других листах. Понятно, что он смотрел теперь на мир более зрелым взглядом и, возможно, что-то требовало изменения. Так или иначе, работа предстояла нешуточная, хотя можно было оставить все, как есть. На мой взгляд, это была не только большая и талантливая работа, но и вполне законченная, где не нужно было что-то изменять или добавлять. Конечно, логику и необходимость изменения того или иного места в картине или написанных стихах лучше других знает автор. Я высказал только свое мнение, мнение постороннего зеваки и не больше.
Проходили месяцы, годы, работу эту Мещерин откладывал на завтра, на потом… Его можно понять. Кому приятно возвращаться к однажды выполненным работам, даже если они требуют пустячных, на первый взгляд, изменений и дополнений.
- В каком отвратительном мире ы живем, Ваня? Что будет с нашими детьми?
- Я видел у него пухлую серую папку. Нет-нет, эту папку ты не видела. Она лежала внизу. Под рабочим столом в мастерской, под разным хламом и мусором. В эту папку он складывал листочки, клочки оберточной бумаги с рисунками выражения лица Воланда или обрывки газет, на полях которых была изображена Гелла, от взгляда ее охватывала оторопь. Около десяти различных вариантов шахматной партии Воланда - все они реалистичны, убедительны и сделаны с неподражаемым юмором, с физическим ощущением потустороннего и
безграничного могущества того, кто с неизбежностью рока передвигает не то шахматные фигуры, не то фигуры человеческих судеб.
Сколько помнит себя человек, он привык считать такого, как Воланд, безусловным злодеем и Князем Тьмы. В кои-то веки появился среди нас этот мрачный аристократ и Властелин Вселенной, запрещающий своим озорным спутникам причинять зло людям и членовредительство. Казалось бы, он должен напоминать собой карточного шулера и одновременно людоеда. Но этого нет. И не верится, что он охотится не только за судьбой каждого отдельного человека, но и за его душой, а когда ему наскучит это занятие, он снова примется крутить глобус Абадонны.
Сила, безграничные возможности Воланда и вековечное противостояние его Творцу чувствуются и угадываются на иллюстрациях Мещерина. В этой папке я видел еще клочки туалетной бумаги, салфетки с пятнами томатного соуса и рисунками. Набросками, сделанными шариковой ручкой, спичечной головкой, смоченной слюной, а один рисунок сделан огрызком химического карандаша. Под этим рисунком лежал обрывок конверта, на внутренней, чистой стороне которого нацарапан эпизод с трамваем и отрубленной головой Берлиоза. На этом же клочке конверта, под головой Берлиоза, тем же испорченным пером, написано несколько фраз о различии восприятия иррационального мужиком и женщиной.
Эти несколько строк из рассуждений Мещерина могли бы сделать честь философу.
Пухлое содержимое папки - вспомогательные материалы к тем изменениям в иллюстрациях, которые Вячек собирался сделать. С самого начала своей работы над иллюстрациями к «Мастеру и Маргарите» он постоянно размышлял о событиях и персонажах, описанных в романе Булгаковым, о Человеке Его душе и Религии.
Все остальное, включая повседневные дела и заботы, перестало интересовать его. Эти события и персонажи, фантастические, иррационально-потусторонние, овевающие нас холодом вечности, однако манящие и притягивающие, наиболее отчетливо и правдоподобно виделись ему в состоянии опьянения или оцепенения и продолжались почти два десятилетия.
х х х
Военные вожди, цари и императоры, как и сегодняшние президенты и партийные секретари, призывали свои племена и народы к завоеванию соседних земель, пастбищ и угодий, обещая взамен безбедную и счастливую жизнь, как философы и социалисты,
мечтавшие о процветающем обществе, лучезарных городах и свободном человеке, хозяине своей судьбы. Прошли тысячелетия, утекли реки крови, появлялись и исчезали народы и государства, однако до сегодняшнего дня сохранились каменные шедевры Аггры, Парфенона и Мачу-Пикчу. Более сорока веков смотрят на нас с вершин пирамид в Гизе и все это сработано мастерами-каменотесами по образу и картине, родившейся в голове архитектора. Построенные
в кирпиче и бетоне, высеченные в камне или отлитые в чугуне и стали, эти образы и картины, в виде городов, перейдут в наследство следующим поколениям людей.
А как же со свободным человеком? А никак! Пока он в кургузом сером пиджачке, не выспавшийся, едет утром в общественном транспорте на работу. После аванса с нетерпением ждет тощую получку и стоит в бесконечной очереди на жилье в пятиэтажном железобетонном бараке. Множество условий, по которым его поставят в очередь, или не поставят. Помимо всего прочего он должен быть ударником коммунистического труда и всенепременно представить справку об этом. Иначе «свободному гражданину» и строителю коммунизма не поверят.
Ванькины сверстники, сокурсники и друзья понемногу расходятся, разъезжаются и уходят из жизни. Оставшиеся, даже в сегодняшних развинченных условиях продолжают оставаться такими же, какими были прежде. Ванька не рассказал здесь о многих, кто мог бы из-за необычного склада характера, взглядов и убеждений быть в центре этой повести. О ректоре института Яковлеве, руководителе одной из мастерских архитектурного факультета и читавшего историю архитектуры. Из-за кляузного доноса отставного полковника, которого он взял преподавателем на военную кафедру института, начались бесчисленные проверки и допросы в КГБ и Яковлев покончил с собой. Об Александре Ивановиче Наумове, завкафедрой градостроительства факультета и руководителе первой
мастерской Ленпроекта. Группа архитекторов под его руководством участвовала во множестве различных конкурсов и выигрывала их.
Александр Иванович был руководителем Ванькиного дипломного проекта, как и Геннадий Никанорович Булдаков, ставший в 1971-м году главным архитектором Ленинграда.
В начале 1970-х годов Булдаков посетил Соединенные Штаты, объездил крупнейшие города, где знакомился со строительной индустрией и строительством городов. Во время пребывания там он невольно сравнивал увиденное с тем, что было у нас в стране. Сравнение подействовало на него удручающе. Рассказывали, что после возвращения из Штатов, он месяц не выходил из кабинета, никого не принимал и ни с кем не разговаривал. А манера разговаривать у него была такая, будто у него болели зубы.
- О коле Розентале, с холодными нахальными глазами, за которыми скрывалось потрясающее чувство юмора. Коля придумывал и режиссировал т вечера, капустники и все знал, даже, если не имел представления о предмете. О Валере Хильченко, о Сергее Мигеле, по словам девчонок, лучшем дровоколе на уборке картошки. Как-то в трамвае Ванька встретил Богатырева, своего сокурсника. Он рассказал ему, как защищал какой-то проект в Краснодаре перед президентом Горбачевым. Как Горбачев, восхищенный его выступлением, пожал ему руку и похлопал по плечу. Об этом случае Богатырев рассказал Ваньке дважды, с интервалом менее, чем в неделю, и оба раза в трамвае.
х х х
Ванька Есугеев познакомился с Георгиевной тысячу лет назад. Она только что закончила школу и возвращалась с матерью из загородной поездки Ванька с Никитой Арнстом ехали из Мартышкино, где собирали камни для фундаментов строящегося Университета. Женщины вошли в вагон после них и сели на свободные места, рядом. Мать спросила о чем-то дочь. Та ответила. Говорили они о каких-то пустяках. Однако, когда дочь ответила матери, люди стали оборачиваться. Низкий, чуточку ломающийся, неправдоподобно красивый голос молодой девушки притягивал внимание. С Балтийского вокзала домой они пошли пешком. Жили они тогда на проспекте Огородникова и Ванька увязался за ними. Ему хотелось еще раз услышать ее. Так они познакомились.
Они часто бывали на голубых Рощинских озерах. Готовились к экзаменам, ловили рыбу и дурачились. В набедренных повязках, вымазанные сажей и с дубинками в руках, они отплясывали вокруг костра. Не отставали от них и девчонки, внося в их конвульсии элементы озорства и грации. Там же, на озерах, они устроили с Георгиевной импровизированную свадьбу. Никита Арнст, четверокурсник-германист и Ванькин одноклассник, произнес необычную речь-напутствие, понравившуюся всем своей простотой,
сердечностью и романтическим привкусом. Никита обычно кочевряжился, обсмеивая всех и вся, а тут - так просто и без дураков! Он мог бы быть талантливым оратором или проповедником.
Ему нравилось мистифицировать окружающих и разыгрывать людей в самых неожиданных случаях, когда они слушали Никиту, развесив уши.
Никита довольно хорошо знал североамериканскую литературу и поэзию. Высоко ценил Уолта Уитмена, хотя оценка его была своеобразная. Из множества написанного этим поэтом, он выделил одну тощую строку: «Запах моих подмышек ароматней тысячи молитв»! – Утверждая, что мировая зарубежная поэзия началась и закончилась именно на этой строчке.
Рассказывая о довольно серьезных вещах, он мог незаметно перейти на матерные, какие-то дурацкие, четверостишия на английском. Девчонки аплодировали, они были в восторге от его «лекций» и почтительно называли его «маэстро ОБ». Никита хотел выяснить, что означает «ОБ». Девчонки долго мурыжили его, объясняя это и так и эдак, и каждый раз говорили ему: «Только не подумай, что это означает «обожаемый». Однажды здесь же, на Рощинских озерах, они вручили Никите членский билет оратора, на которой было вытиснено: «Никита Арнст, бюргер и «маэстро-ОБ». В скобках, мелким шрифтом, следовало объяснение: «ОБ-обосранный».
Старшая сестра одной из девчонок работала в переплетной мастерской и по просьбе сестры выполнила билет для Никиты.
Ванька уже работал, у них подрастали дети, когда у Георгиевны обнаружили опухоль головного мозга с космическим названием «астроцитома». Нейрохирурги объяснили Ваньке, что после первой операции по удалению такой опухоли больше года не живут. А она прожила шесть лет полноценной жизнью молодой здоровой женщины.
После этого последовали еще две операции с полугодовым интервалом. Последние полгода она не могла говорить. Поэтому писала Ваньке письма-записки левой рукой, каракулями. В одной из записок значилось: «Ваня, это все. Мне не выкарабкаться. Там мне будет легче, если я буду знать, что ты не заведешь после меня другой женщины». В другой она написала: «Ваня, не оставляй детей».
Георгиевна была одной из первых, кто видел и высоко оценил иллюстрации Вячека Мещерина к «Мастеру и Маргарите»: «когда я листала его работы, меня не покидало ощущение, что где-то рядом, за спиной или за фанерными перегородками, сколоченными институтскими столярами, прячутся, строят ужимки и наблюдают за нами, посмеиваясь и видя все наперед, озорные и таинственно- могущественные герои «Мастера и Маргариты».
Она была первой читательницей поэм Сенгора в корявом переводе Джака на русский и не могла от них оторваться. Она просила Ваньку отсинить или как-то снять копию с «Эфиопских мотивов» и «Песен в сумраке», однако Ванька откладывал все на потом. А когда собрался, Джак уже закончил учебу и уехал на Родину. Она с уважением относилась ко всем Ванькиным друзьям, сокурсникам и знакомым и ни разу не выказала недовольства или раздражения, даже когда они вваливались к ним в полночь.
Приблизительно в это время ее стали интересовать религии, природа сознания и то, что принято называть душой. В своих рассуждениях о душе она раз-за-разом приходила к выводу, что «ТАМ» что-то должно быть. Не может быть, чтобы то, что рождается в сознании человека, идеи, картины, увиденные от созерцания звездного неба и такие красивые молитвы, исчезали с его уходом просто так, будто их и не было.
- Знаешь, Ваня, даже если «ТАМ» ничего нет, то стоило бы их придумать. Они дают человеку надежду, ему легче тогда перенести горечь разлуки с близкими, страх одиночества и сознания, что у этой, последней дороги, обратного направления нет. После первой операции астроцитомы больше года не живут, а я прожила шесть лет! Я выиграла схватку у костлявой»! - С трудом выводила она каракули.
Прошло столько времени, стремительно меняются люди, жизнь, выросли дети, а Георгиевна осталась в памяти тех, кто знал ее, азартной, приветливой и сорокадвухлетней.
Сайгонское мороженое
© Copyright: Василий Ринчинов, 2012
Свидетельство о публикации №212052901393
Свидетельство о публикации №212052901393
Рецензии