Крыса

  Свою крысиную натуру он проявил не сразу. В начале третьего тысячелетия, оклемавшись от дефолта, редакция расплатилась с кредиторами, появилась кое-какая прибыль, и журналистская братва, слегка обнаглев от регулярной зарплаты, вдруг захотела «цивильной жизни». Я между делом и сказала ему: «Виктор Кузьмич, прикинь, нельзя ли купить чайники в кабинеты, все-таки кипятильники чреваты...».

  Вообще-то я опасалась давать ему какие-либо поручения. Потому что Табакин при делах – стихийное бедствие. Он, не имеющий никакого отношения к ежедневной суете по выпуску газеты, получив задание, начинал носиться по редакционному коридору быстрее выпускающего со свежими полосами, и с гораздо более целеустремленным видом. Впрочем, это бы ладно. Но он считал необходимым время от времени докладывать мне о своих успехах,  о своих сомнениях и своих решениях, в которых как бы проявлялись его хозяйская сметливость, тонкий коммерческий расчет и исключительная щепетильность.

   Вот и сейчас он расселся  передо мной с бумажками в руках, чтобы поведать о задуманном им тендере по поводу покупки чайников, но не знал, что главный его враг главбух Тоня по внутренней связи уже провокационно шепнула мне об этой идиотской затее. Не знал он и о том, что мне предстояло переверстать полгазеты,  отловить фотокора для первополосного снимка, засадить за компьютер двух молодых гениев, сперва доказав им никчемность их материалов в номер, побудить пресс-службу администрации поскорее прислать некролог и... Словом, на мой штатный цейтнот, случавшийся ежедневно в 18 часов, наложился цейтнот чрезвычайный, поэтому Табакин слегка опешил, когда я с выстраданным отвращением к бездельникам всего мира и к нему как воплощению этого порока, сказала жестко и даже с угрозой: «Возьми деньги в бухгалтерии, сходи в соседний
«Электрон» и принеси пять чайников. Сейчас. Немедленно».
 
   Чайники он принес из «Электрона» только через день. И лишь
потом, когда случайно кто-то включил два сразу и вырубил электричество во всей конторе, я спросила его за все: и за проводку, которую он халтурно проложил незадолго до этого, и за то, что не прикинул последствия приобретения чайников, и за то, что не он, а я по бартеру оснастила контору компьютерами, которые от его чайников и от его электросети вырубились в 18 часов в пятницу.

   Мне надо было выгнать его сразу. А еще лучше не приглашать на работу заместителем редактора по коммерческой и хозяйственной работе в момент, когда возникла естественная жалость к коллеге, бывшему журналисту, долгое время после упразднения обкомов партии мыкавшемся без работы. Он остался истинным «совком», но еще и оказался дрянью. Тогда я не знала об этом, потому что некогда было заниматься ерундой, создавая ежедневную большую газету. Да и будучи виртуознным приспособленцем, он не враз позволил раскусить себя.

   Его подвела святая вера в меркантилизм всего сущего. Он, наверное, даже представить себе не мог, что на свете есть простофили, жалеющие время жизни на поиск выгод для себя. И в нем, человеке не глупом и демонстративно общительном, не сразу можно было распознать гения мелкого крысятничества. Оказывается, вся его жизнь, все его поступки были посвящены идее личного максимально облегченного существования. Главной составляющей его каждодневных изнурительных забот были поиски сиюминутных выгод. Он целыми днями по служебному телефону обзванивал сотни магазинов в поисках, например, самого дешевого в городе и предместьях сливочного масла. Потом, зардевшись, заходил ко мне и кротко просил служебную машину на 30-40 минут... Когда у его детей – дочери-студентки и сына-школьника заканчивались шариковые ручки, он приносил служебное письмо, в котором испрашивал позволения купить ручки для конторы, рассказывая сказки о том, что журналюги сожрали его из-за отсутствия главного орудия труда. Однако ни один уважающий себя корреспондент никогда не держал в руках кузьмичевых перьев, так как ни одно из них не оставляло следов на бумаге в силу изначальной непригодности к письму. Ручки не писали еще до того, как он задумал их купить. Они не писали с самого начала своего никчемного бытия, так как одни были подзаборного происхождения, другие сохли на складе со времен хрущевской оттепели. Найти эту помоечную дрянь мог только Табакин. Вот вы представляете себе электрические лампочки с истекшим сроком годности? А Табакин находил и такие и покупал сразу оптом, так как не мог устоять перед соблазном дешевизны, а мы потом месяцами сидели в полумраке кабинетов, увешанных множеством люст и светильников, являя собой иллюстрацию мучеников послевоенной разрухи.

    Электрики, поматерившись часов пять, сменили «тройку» на «пятерку» (при этом я слышала, как Табакин, употребляя профессионализмы и как бы по-свойски, слегка невнятно  матерясь, покрикивал на мужиков, беззлобно повторяя: «Я тебе плачу за что?», и эпопея с чайниками канула бы в Лету, если бы однажды...

    Однажды, собираясь вновь что-то попросить для себя, Табакин в качестве отплаты за мою бесконечную доброту, поведал великую тайну. Оказывается, он измерил электропрожорливость чайников в разные фазы его работы. Пик потребления энергии приходился на финишный момент, перед самым самовыключением. И Табакин заговорщически подарил мне ноу-хау: в этот момент надо выключать чайник вручную, экономия в неделю, месяц и год получается страшенная.

    Тут я поняла, что, сидя в засаде и сторожа чайники, страна ни-ког-да не выберется из средневековья, потому что на пути прогресса и цивилизации всегда и везде встанет Кузьмич и вручную вырубит любое достижение. Я поняла и тщету собственных усилий. Мне вдруг показалось, что бесполезно и не для кого в этом мире стараться делать приличную газету, бесполезно учить русскому языку и культуре мысли молодых журналистов, кузьмичевое в них все равно возьмет верх...
   
   И вообще Кузьмичам в стране несть числа.
   Я сдаюсь.
   Они победили...