Да было поздно

   Одно время после университетского распределения соседствовала я в коммунальной квартире с двумя женщинами – Дусей и Надей. Было советское время, и по его меркам обе жили в достатке и были хорошими хозяйками. Но жили по-разному, и никогда я не видела более разных людей. Дуся – женщина простая, городская в первом поколении, одержимая работой, сама добросовестность и щепетильность. Не принимала ничьей помощи, боялась задолжать – услугой или, Боже сохрани, деньгами. Не нуждалась ни в чьей помощи, рассчитывала только на себя, почитала за счастье свою работу штамповщицы на ближайшем заводе.
 
   Пользовалась Дуся на нашей общей кухне посудой, привезенной еще в молодости из деревни.  Чугунки и сковородки достались ей, похоже,  от бабушек. Сносу этой посуде не было, несмотря на то, что Дуся не мыла ее, а почти ежедневно изничтожала во дворе – чистила убитой пылью из бывшей песочницы. Посуда сияла. Сияла своей честной нищетой рядом с кокетливыми кастрюльками и чайниками из дорогого финского гарнитура, принадлежащего Надежде. А Надя будто бы и не мыла свою элегантную посуду, нет, конечно, мыла, но как-то незаметно, без всяких усилий, необременительно, даже празднично. У нее никогда ничего не подгорало, не убегало на чудовищно старую чугунную газовую плиту, которую мы никак не могли сменить на польскую. Дуся наотрез отказалась от складчины, а Надя принципиально не хотела делать подарков Дусе, так как считала Дусину скаредность жлобством. Плита была вся в рытвинах и вмятинах, и Дуся, упустив молоко из помятой сияющей алюминиевой миски, добивала плиту яростной чисткой с песком и простым мылом, потом чистила миску, потом мыла полы в кухне, а заодно проходилась и по всему громадному коридору сталинской коммуналки. Дуся не жалела себя. Она вообще не доверяла благу, доставшемуся слишком легко. За любой результат она щедро расплачивалась своими силами, своей жизнью, самой собой. Надежду она не просто порицала, ей чужд был сам стиль ее жизни, направленный на высвобождение себя от быта.

  Я была в хороших отношениях с обеими. Только не любила трапезничать вместе с ними в общей кухне. Мне не нравилось, как они ели. Надя ела напоказ – нарочито медленно и ритуально, демонстративно с салфетками и кольцами для них, с изобилием соусников, солонок и разных вилочек, чем, я заметила, вовсе не пользовалась. А Дуся поглощала пищу, нимало не заботясь об окружающих. Она имела обыкновение сначала глазами сжирать кусок, вертеть его перед глазами, а потом зубами набрасываться на него, словно боясь, что он убежит. А в остальном это были вполне приятные и порядочные женщины, исповедующие лишь разные подходы к жизни.
 
   Правда, однажды Дусины принципы чуть не обрушил гэдээровский кухонный комбайн, который Надежда приволокла из Москвы, вбухав в чудо техники деньги на три пары обуви для всей семьи. Никто ее не поругал – ни муж, ни сын, они были в восторге от соломок и звездочек, в которые превращались картошка, свекла и морковь. Все удивлялись, что мясной фарш из килограмма говядины был готов через пять минут.  У Дуси вытянулось лицо, она даже произнесла что-то одобрительное – нет, не по поводу морковных звездочек, их она не поняла, а по поводу мясного фарша, который ей доставался ценой как минимум двухчасового терпения накануне великих праздников. Она не молола мясо, а добывала его из чрева древней мясорубки. И мне всегда казалось, что она добывала из нее и сами праздники – так довольна была Дуся, завершив ритуальное жертвоприношение молоху каслинского литья.
 
   И только узнав, сколько стоит комбайн, Дуся пришла в себя, повеселела и вновь уверовала в непогрешимость своего экономического и морального кредо.  Она не считала, что ее мученические труды по добыче фарша стоят таких деньжищ. Снова Надежда стала для нее лентяйкой, балованной, снова Дуся думала, что сумеет перехитрить эту жизнь по-своему…
Вскоре я вышла замуж, и мы с мужем получили квартиру в центре города. Однако я продолжала приятельствовать и с Надеждой, и с Дусей. Все-таки пять лет житья с кухней, ванной и туалетом «на всех», хочешь-не хочешь, а превратили нас в родню.
Ежедневный тренинг в классической борьбе за выживание в годы  крепостного деревенского беспаспортного существования спас-таки Дусю в девяностые годы.
   
  Завод сантехнических изделий, полвека выпускавший страшенные, но долговечные водопроводные краны и смесители, под напором китайской дешевой и красивой, но халтурной продукции и изысканных и более  надежных европейских изделий приказал долго жить. Дуся вернулась в свою деревню, где почти вросло в землю ее родовое гнездо – деревянный домишко с печкой посередине.
   
  Огород, приблудная коза, соседский дар – пять недельных цыплят и извлеченные «из чулка» накопления, тут же потраченные на мешок сахара и дрожжи, на  картошку для еды и посадки, на два десятка кирпичей и три листа шифера для ремонта печки и прохудившейся крыши, стали стартовым капиталом Дуси в перестроечные годы. И когда нашу городскую жизнь пожирали бандиты и мошенники от приватизации, ваучеризации, дефолтов и пирамид, все еще крепкая Дуся приторговывала яйцами и молоком на ближайшей станции, помогала дочери с внуками провизией и деньгами, и сама сыта была. А когда разбогатела до такой степени, что купила по дешевке корову Мумуню, то перетащила все свое семейство из города к себе под крыло.
    
  С корреспондентским заданием написать об умерщвлённых колхозах я как-то завернула в Дусину деревню. Господи, что стало со старшей подругой моей юности? Потухшая и неулыбчивая, она была мне будто не рада. На мой упрек: «Да очнись же ты, что ты как не живая», Дуся ответила коротко: «Я сейчас-то только и очнулась, а ведь всю жизнь - не живая была, кухонный комбайн».
   
  Впервые в жизни я разговаривала не с полуграмотной, не очень развитой  женщиной, а с мудрой старухой, которая без горечи, не обвиняя никого, вынесла приговор себе, народу, режимам и властям…
   
  Через три года мы с Надькой и Дусиной родней похоронили Дусю на кладбище, которое прилепилось к деревне, но с каждым годом все более неутолимо пожирало жилое деревенское пространство.
 
  Надька, проделавшая путь от кульмана конструктора НИИ до перестроечных клетчатых сумок челнока, вытащившая из голодного прозябания и депрессии мужа – тоже инженера, байдарочника, романтика, поставившая на ноги сына-подростка, превратившаяся в жесткую, циничную и хваткую бизнес-леди, имевшую три магазина и положившую глаз на вторую бензозаправку, над могилой Дуси плакала, как баба, с причитаниями в голос: «Ну почему я не подарила ей тогда этот кухонный комбайн? Ведь собиралась…»