придет смерть и у нее будут твои глаза

Е.В. Леоновой

Хоть раз в жизни своей обращали вы внимание на то, как часто нам приходится принимать те или иные решения, часто настолько, что в конечном итоге это становится нашей обыденностью и мы перестаем отдавать себе в этом отчёт, придавать этому значение и отныне, присно и во веки принятие решений это ничего не значащее, пустое действие. И потихоньку так, день за днем, решение за решением, с каждым очередным подобно совершенным действием мир вокруг обезличивается, теряет свою рельефность, теряет свой вкус, цвет, запах. Кивок приветствия соседу по подъезду а ещё хуже по дому, мимоходом, минуту спустя спроси тебя кто это был и вряд ли ты сможешь внятно ответить и вообще, а разве был кто то, вскинешь ты удивленно линию брови. Лица прохожих, одинаковостью своей провоцирующие очередной приступ твоей давно хронической, возможно врождённой, паранойи. Фасады домов или дома с одним и тем же отсутствием фасада, цвет неба... Кстати, когда ты последний раз видел цвет неба? Можешь ли ты прямо сейчас, не глядя, сказать, небо какого оттенка над тобой? Можешь ли ты сказать, кто последним улыбнулся тебе и кому, последнему, улыбнулся ты сам? Сказать это легко, без этих вот конвульсивных припоминаний? В бесконечной погоне за чем то эфемерным мы перестаем ценить значимость подобных мелочей, их важность и забываем, что значит чувствовать. Но жизнь это непреклонный циник и реалист, которому принципиально чуждо понятие комфорта. В ней нет места постоянному спокойствию и она жестоко мстит тем, кто начинает относится к ней с безразличием, как к нечто должному, само собой разумеющемуся. И очень часто, в самый неожиданный момент, когда мы менее всего к этому готовы, жизнь наносит удар по нашему равномерному существованию, выбирая самое наше уязвимое место, причиняя боль настолько пронзительную, настолько рвущую, насколько перестал ты быть до этого чувствительным. Боль, зачастую уже не совместимую с самой жизнью... И нет выбора у тебя и бессилен ты, слаб, ничтожен перед этой бушующей яростью, перед этим следствием порождённым порождённой тобою причиной.Говорят, что только тогда и свободен по настоящему человек, когда есть у него возможность выбора. Возможность свободного выбора. Говорят, глаза округляя, шепчут с придыханием интимным, словно откровение рекут иоанновское - попробуй усомнись! Но так ли это? Это каким же извращенным мировосприятием нужно обладать, чтобы не только самому в это верить но и других в этом убеждать. Или все таки уверять? Хотя выбор, он ведь всегда ограничен. У одного это моральные ограничения, у других количественные или же качественные у третьих. Сегодня ты выбираешь с кем проведешь ночь и зачастую выбирать не из кого, даже чаще всего не из чего. Завтра между добром и злом да и то не особо то выбирая или взять к примеру христоматийное " быть или не быть ". Где же здесь свобода? Или же, быть может, истинно свободный выбор и следовательно сама свобода все таки не в самой возможности выбора, при наличии его как такового а в возможности отказа от выбора? Хм... Но как же быть тогда, когда обстоятельства сложились так, что ты должен принять свой выбор и не дано другого? Принять, чтобы остаться человеком...
Или все же не быть?
Семья как семья. Он, Она. Квартира этажем выше, прямо над головой их ноги. Ничего примечательного, не считая, что люди. Тихо, скромно, благопристойно. Чуть за сорок. Обоим. Но детей нет. Что поделаешь. Судьба. А может быть карма.
Она... Она это Мандельштам и Блок, Ахматова и Гумилёв - ..." я тело в кресло уроню,
Я свет руками заслоню"...,
серебряный век и французская классика в прикуску со среднеотносительным Бродским, где то в районе "Post aetatem nostram". Она - это всегда неизменный, один и тот же суп, завтрак-обед-ужин, приготовленный с вечера и на скорую руку. Это двадцать лет работы на одном и том же месте - в библиотеке городского профтехучилища. Одинокое, молчаливое увядание и тем не менее такое оглушительное в характерном изгибе всегда поджатых, всегда напряженных губ.

Герань на подоконнике и в углу куст ухоженного розана. Это неоконченное с прошлой зимы вязание и полное неприятие окружающей реальности, реальности, ставшей для неё чем то вроде досадного недоразумения, которое держит её, не даёт окончательно жить лишь в мире грёз, сотканном ею любовно и старательно из множества сюжетов, когда то прочитанных и навсегда ставших частью её собственного мира, жизни. Сорок лет монотонного существования, слившихся, слежавшихся в один бесконечно долгий пласт-день, безвкусный, что есть он, что нет его, и завтра ты уже не помнишь вчера, да и было ли оно, это вчера?
А ещё любовь. Да, да, именно любовь, та самая, первая, самая интимная, искренняя. Настоящая любовь а не вводящая в блуд тело и душу влюбленность. Любовь, которая вцепившись в сердце своим белоснежно эмалированным прикусом, вгрызается настолько глубоко, настолько прочно, что уже ни за что не сможешь ты оторвать её, не оставив в зубах этих части самого себя, части своего сердца. И конечно , как и положено ей по статусу - трагичная. К юному и чистому мальчику с горящим пламенным взором темно-карих глаз и копной льняных волос, живущих самих по себе, с вылепленным из алебастра профилем и тонкими запястьями. К мальчику, сгоревшему так нелепо и стремительно в испепелящем пламени своей собственной огненной души, в пламени, отсвет которого она столько раз замечала в глубине его зрачков. Все это и была она. И герань на окне и отблески пламени в глубине воспоминаний. Для кого то это мало. Для кого то это целая жизнь.
Он. Он был не то, чтобы уж совсем её противоположностью но как то ей не подходил и это бросалось в глаза каждому, кто видел их вместе. Бросалось сразу же, всей своей обескураживающей очевидностью оставляющей чувство уже никогда непроходящего недоумения. Выходец из семьи простых советских рабочих, отец - заслуженный работник литейного производства, мать, всю жизнь проработавшая санитаркой в специнтернате. Работающий автомехаником на станции техобслуживания днем а вечерами промышляющий частным извозом. Пьющий по праздникам и в одиночестве, тусклый, невыразительный водянистый взгляд, в котором лишь тлеет но не горит, грубые мозолистые руки.

Всегда коротко и почему то неровно подстриженые волосы и чувство смиренности, выработанное годами, принятие жизни такой какая она есть - и в мыслях даже не возникает, что можно или нужно что то ещё, кроме того, что уже есть...
В бога не сказать что верит, по крайней мере внешне, открыто это никак в нем не проявлялось, но я как то слышал однажды: "... что то там и есть, возможно..."
И ещё любовь к жене. Любовь уже почти мертвая, почти иссохшаяся подобно препарированным трупам животных, выставленных в пыльном зале краеведческого музея, и наверное даже и не любовь это, что уж, а скорее любовь к воспоминаниям о самой любви, выродившейся в привычный ритм совместной жизни. Что и говорить. Обычная пара, каких сотни, тысячи, лишь вокруг взглянуть. Пара двух людей, когда то... а теперь просто привыкших друг к другу. Друг друга устраивающих. И впереди тихая старость и толстые тюлевые занавески на кухонном окне, запах герани и кошка, однажды прибредшая ниоткуда и уже не желающая никуда идти и спокойная, почти одновременная смерть. Почти счастье. А впрочем почему почти? И всё бы ничего. И старость впереди, тихая и спокойная, мерный шаг дней близнецов и преждевременная смерть души, опережающая смерть тела и рабство, такое упоительное, в плену воспоминаний того что было и того что могло бы быть... И всё бы ничего, да вот только свет в глаза, яркий, слепящий. Руль, в сторону, резко, до предела, резины визг истерический, искры взметнувшихся вроссыпную обломков стекла, застывшие, выхваченные из стремительно бесконечной неподвижности лица, скрежет наотмашь бьющий по ушам и тишина. Совсем совсем не страшная, умиротворяющая, убаюкивающая, за собою куда то влекущая и то ли паришь ты где то, то ли проваливаешься куда то и ты спокоен...
... мгновение спустя, с трудом приоткрыв, собравшись весь во что то нечто напряженное, глаза, вокруг лишь белые размытые очертания но понимаешь, что лежишь, эйфория, стук сердца в ритме чего то где то щелкающего и это щелкание только ещё больше подчёркивает пролитую вокруг тишину. Память тут как тут, с услужливостью палача воротник тебе поправляющего, скалится, обрушивает на тебя всё, отвечает безжалостно на все эти твои что и где и визг резины вновь и боль судорожно сведенных, вцепившихся в руль пальцев и... что с ней, где она?!
А потом мучительные дни, полные боли и самотерзаний, проклятий в адрес чего то, кого то неведомого и унизительных, умоляющих просьб в тот же адрес и много ещё чего, личного душевно-сокровенного и множество воспоминаний и множество понимания, осознания своих ошибок, совершенных упущений и упущенных возможностей, даже всплывшая из небытия - детства молитва, навсегда казалось забытая, которой тайком от родителей научила набожная бабка: "Отче наш, ежи еси на небеси"... Много много чего. Непонятого когда то, непринятого. Одинокое возвращение домой, в ставшую какой то чужой квартиру, где мечется по стенам Сен-Бёвское проклятие, где всё, всё, источать стало холод, от которого не стынет только лишь тело, где беспомощность и бесконечный танец с одиночеством из комнаты в комнату, от воспоминания к воспоминанию, но ты не придаешь этому никакого значения, внимания на это не обращаешь, все мысли твои там, душа и сердце, в палате больничной, рядом с ней каждую минуту, секунду, мгновение каждое, что вынужден провести не рядом, не держась за руку её.
Диагноз как приговор, который вынужден ты принять с покорной обреченностью и пусть, пусть всё существо твое в крике захлебывается, в исступлении бьется, отказываясь признавать его, это уже ничего не изменит и ты вынужден грубо, насильственно принять это заставить осознать себя неизбежность того что есть и того что будет.
Уже несколько месяцев единственным доступным чувством было чувство вины. Жизнь потеряла будущее а может это будущее потеряло смысл кто знает. И не было в мире такой силы, что смогла бы заполнить хоть чем нибудь гулкую внутри пустоту, излечить его интоксикацию жизнью. Врачи сразу же сказали, что характер полученных травм не оставляет никаких шансов. Состояние комы лишь иллюзия, иллюзия создаваемая аппаратом искусственного поддержания жизни, но что фактически она сама, её мозг, её личность уже давно мертвы. Но даже если случится чудо, о, сколько в этом слове может быть цинизма, когда оно сказано врачем, даже если случится чудо и её удастся вывести из комы она уже никогда не будет той, которую он любил, как мог любил, как умел. Вчера весь день он провел рядом с ней, что то говорил, сам не понимая что именно, но не останавливаясь и не выпуская её истончившуюся, ставшую полупрозрачной руку, пытаясь согреть теплом своих ладоней и теплом своего дыхания. Еле сдерживая слезы, еле сдерживая ярость от осознания своей беспомощности. Лишь войдя в отделение он наткнулся на дежурную сестру, с лицом насквозь циничным, насквозь цинковым, какие бывают только у потомственных ведьм и медсестер, процедившей, глядя куда то всквозь, что его уже давно хотел видеть главврач, как то по особенному причмокивая последнее это слово, словно косточку обсасывая абрикосовую.
Потом пытался поймать взгляд врача - их что, специально учат смотреть вот так, всквозь, но так и не смог, да и понял в конце концов, что даже если и увидит он в них то, что хотел бы увидеть, вряд ли это поможет, вряд ли это принесет облегчение. Ни ей, ни ему. Он заранее знал, что хотят ему сказать, успел уже наслушаться больничных историй, ждал этого разговора давно, со страхом ждал, но сейчас страх прошёл, он слушал в каком то отуплении, до сознания долетали только обрывки фраз: - "... вы же понимаете, что мы не можем...нехватка оборудования...я очень вам сочувствую...нужно принять решение..." Он так и не смог произнести ни одного слова. Просто молча повернулся и вышел. Он всё понимал, он был так воспитан - понимать. Но... Как могут они требовать от него, чтобы он принял это решение - убить, убить руками своими собственными ту, ради которой, сейчас, он пожертвовал бы всем на свете, ни на минуту не задумываясь расстался с собственной жизнью, до капли последней, до последнего выдоха.

Казалось, что может быть легче? Принять всё как есть, принять смиренно, в духе истинно русского православия, hesychia в душе, в глазах, снять с себя всю гнетущую ответственность, потому что всё в руках божьих, предопределенно всё и всё что есть так и должно быть, так и никак иначе. Но когда ты оказываешься перед подобным выбором в этот момент ты перестаешь верить, верить во всё, во что ты до этого верил, осознанно, или нет, это не важно. И когда это происходит, что может быть страшнее в жизни человека? И ты полностью опустошён, уничтожен и жаждешь смерти и ненавидишь себя за это. Пути, ведущие внутрь, куда то в самую глубь твоей перитональности, к центру собственного твоего мироздания, самые трудные, зачастую приводящие лишь к собственной гибели, но если удалось тебе пройти этот путь, пройти от начала и до конца, то какое тебе дело до всего остального? И уже в тумане,как сомнамбула, что то он подписывал, люди какие то, что то говорили ему и что то этим людям он отвечал и были суетливые старушки соседки и гроб в комнате и жуткий запах а он на кухне, стакан за стаканом, чтобы не помнить ничего, не понимать и не чувствовать. Так и не подошел к ней ни разу, не попрощался даже когда выносили из квартиры тело, боялся, до самой последней минуты боялся в лицо ей взглянуть, прочесть в ставших чужими чертах, что всё это его рук дело, его и ничьих других. А потом пустая квартира, но пустая лишь на первый взгляд, для всех остальных пустая но не для него, окруженного тенями и воплощенными воспоминаниями.
Страшно, когда любовь, призванная примирить нас с жизнью, оборачивается против нас, становится самым безжалостным нашим палачём, предтечей безграничного страдания и ненависти к жизни и ты не в силах что то изменить, не в силах противостоять этому. И нет у человека истинной свободы и всегда найдутся сотни, тысячи обстоятельств, что то своё диктующих. Ты начинаешь ненавидеть и жизнь отвечает тебе взаимностью.
Так что же теперь? Быть или не быть? Быт или сознание, сознание бытие определяющее или быт, определяющий сознание? И нет внутри бездны, врут они все, врут, себе сначала и уже потом, сами собою убежденные, начинают убеждения свои самонавязчивые навязывать направо и налево, вверх и вниз, числом вчерашним их фальсифицируя или выдавая за откровения грядущего. Но как бы не было, одно точно, врут, нет в человеке бездны, одной даже нет, не то что двух, потому что признав за ним бездну мы вынуждены будем признать и его бесконечность а что может быть лживее этого? И все что есть, это тьма, тьма, скрывающая очертания предметов и они рады этому, эти предметы, рады зыбкости своей, своей размытости, дрожжат внутри нас маревом, паутиною пыльной.

я живу...
что? что ты сказал?
Да! Да... Я живу! Живу... и никак не существую, даже на мгновение не имею права позволить себе так думать и ничто не вправе лишить меня этого приторного, паточного самообмана, никто. Так что же? Быт или сознание? Сознание или быт? Живут, жуют, совокупляются. Идут, идут, идут строем, колоннами бесконечными и нет им дела никакого, зачем они идут, идут или уходят, все им едино.
...вы уже готовы сожрать этот мир...
...вот только не надо, пожалуйста, путать предел стойкости с пределом износа...
Что это? А, это..., а это голос твой или не твой, но внутри тебя и он все шепчет и шепчет, порою четко, отчетливо, порой же торопливо, захлебываясь но не отступая ни на шаг, вцепившись раз и навсегда в завоеванные пространства.
И ты начинаешь ненавидеть этот шёпот, потому что ты всего лишь такой же как и все остальные а тебе бы хотелось, чтобы остальные были как ты и до краев нашпигованный этой ненавистью ты начинаешь просто ненавидеть уже не разбирая кого, зачем, почему, а шёпот шепчет шепчет шепчет, потому что он шёпот и не может он иначе, вот крик - он кричит, а шёпот шепчет шепчет шепчет... и тени по углам, тени, всё также угрюмо, всё так же исподлобья, всё так же зыркают, маленькие ублюдочные порождения твоего совокупления с самим собою, потому что тьма внутри тебя это ты сам и есть.
День за днем, ночь за ночью, нет, нет, не так, потому что нет для тебя дня, потому что нет для тебя ночи а есть только бесконечность, без линий, без горизонта, вне бытия, где то, в чем то повиснувшая и есть уже давно видишь ты перед собой один и тот же дагерротипный пейзаж, ни травинки, ни кусточка, ни облачка, пейзаж, где когда то была проиграна самая великая битва за души людские а теперь это Валхалла для, бой проигравших с жизнью воинов, а шёпот уже разошёлся, в раж вошёл, нашел таки самое больное: - ...Verrа la morte e avrа i tuoi occhi... Verrа la morte...*
Сколько раз слышал ты слова эти. Она так часто любила произносить их, нараспев, фразу за фразой, с упорством виниловым, вслух, наслаждаясь их звучанием и завороженная глубиною их смысла. Её любимые...
La morte... и только по прошествии, когда от событий остается лишь осадок, дистиллят прошлого, ты понимаешь, что ничего не бывает просто так, что нет никаких совпадений и случайностей и есть где то, кто то, кому известно всё, что было, что есть и что будет и ты, в силу привычки своей ненавидишь этого "кого то" но искренне при этом и ненависть эта, к этому "кому то" пожалуй единственное в тебе, что есть искреннего.
Ты понимаешь, что все события раз и навсегда предопределены и ваша встреча с ней и ваша бессмысленная по существу жизнь и её смерть и даже то, что именно тебе было суждено стать причиной этой нелепой смерти.
La morte...
И шёпот, тут как тут...
- а чьи же глаза были у её смерти? Чьи же глаза она видела последними, уходя от тебя в бесконечность?...

Какое интересное это чувство - уставшая, шлявшаяся где то и вернувшаяся не ко времени ревность. И ты словно паталогоанатом, с тем же профессионально-хроническим безразличием смотришь и констатируешь, что: - "причиной смерти послужили множественные"... - бла- бла-бла, и тебе это уже так же безразлично как и эта лицемерка со множеством глаз, которая, и ты это знаешь точно, стоит где то рядом, стоит, спрятавшись в слоях времени и думает, что раз не видно её, то ты и не подозреваешь о её постоянном присутствии, хотя ты уже целую вечность тому назад понял, что она здесь, наблюдая как выкатываются то из под кресла, то из под стола, то вываливаются прямо из ниоткуда чьи то глаза, когда по одному, когда сразу несколько, то голубые, то зелёные, то карие, выкатятся потихонечку так, замрут, смотрят пристально, постоят, постоят, подумают о чем то своем, наглядятся на тебя и укатываются обратно, а ты делаешь вид, что их не замечаешь, но они понимают, что ты всего лишь делаешь этот вид и делают вид, что этого не понимают и всех это устраивает.
И лишь кошку, ту самую, что пришла когда то ниоткуда и не желающая никуда уходить, они не устраивают, потому что знает она, потому что она - кошка мудрая, что их появление угрожает её мирному, спокойно-размеренному существованию в этом покрытом пылью и пропахнувшем геранью мирке-квартире, и что совсем совсем уже скоро ей придется идти дальше. А пока, она лишь прищурившись, злобно, но с гордостью и достоинством косит в сторону резвящихся глаз, устроивших забег на перегонки, от стола в углу до батареи в другом конце комнаты, молчаливо, сосредоточенно, азартно. А по стенам, подобно библейскому " мене, мене, текел...", словно неоновой рекламы отсвет в окно, вспыхивают, пульсируют каппилярами, беспрерывно сменяющие друг друга слова: - "...вы же понимаете...нужно принять решение...вы же понимаете...вы же...вы...вы...выть! Боже мой, как же выть охото, чисто по скотски, по животному, вложив в этот вой всю свою тоску утробную, запрокинув голову, зажмурившись.

Знаешь, когда тебе больно, ты чувствуешь себя слабым. Когда тебе очень больно, ты чувствуешь злобу. Когда тебя раздирает от боли, тебе уже все равно. Совсем. И ты уходишь. Уходишь из этого мира, отрицая всех и всё. Отрицая веру и любовь, надежду проклиная, объявляя войну страстям и чувствам. Походом идешь крестовым, войною священною против... И вот теперь, всквозь эту боль невыносимую к тебе наконец то приходит понимание, что такое жизнь и только теперь ты способен любить её, всквозь всю эту боль и злобу, благодоря этой боли, любить её, со всеми недостатками, лишь за то только, что это жизнь. Просто лишь за это. И только теперь ты стал способен принять всё как есть, смиренно, как и подобает человеку, переварив всё в себе, перегорев, пройдя все эти этапы вины, надежды, воли, веры, ненависти и воспоминаний.
Мы сами строители своего храма и пусть, пусть даже всё и предопределено, мы имеем в себе силы созидания и разрушения самих себя не меньшие, чем у того, кто всё время скрывался за совпадениями и случайностями. И своим сознанием, хоть и неосознанно чаще всего, мы определяем свой быт, который в силу своей материальности определяет наше сознание и так круг за кругом, круг за кругом, мы идём и бьется внутри желание заблудится и никогда не достичь конца своего пути, своей дороги, даже не зная, что принесет она нам. И ты должен принять это, потому что другого не дано, пройти до конца свой скорбный путь, свою Via Dolores, пройти, человеком оставаясь.

Но тебе уже всё равно.

Апрель 2011г.

* Ч. Павезе