Студенческий роман-11. Соблазны и искусы

Продолжение. Начало:
http://proza.ru/2011/12/16/682
http://proza.ru/2012/03/13/1208
http://proza.ru/2012/03/17/58
http://proza.ru/2012/03/23/714
http://proza.ru/2012/03/27/709
http://proza.ru/2012/04/02/496
http://proza.ru/2012/04/04/1467
http://proza.ru/2012/04/10/1128
http://proza.ru/2012/04/13/1001
http://proza.ru/2012/05/05/949



Студенческий роман
(«застойного» времени)

Меж строчек дневника


Глава 11 контрольная. Соблазны и искусы


…Преподаватель слышит непривычный шум. И откуда? С точки припопления прилежнейшего пай-мальчика. Жирные линзы, преувеличивая изумление, отстреливают обидой в жабящуюся нижнюю губу «Зубрилкина». В шоке и не смея шелохнуться, тот отстегивает челюсть, крепящуюся на напряженно провисшем пересохшем языке.
Но самое омразительное - то, что в ступор «Зубрилкина» ввергли не мои язвительные допытки, а еле уловимое неудовольствие менторских луп.
 
Это приводит меня в бешенство.
 
- «Зубрилкин», а хорошо ведь таким как ты! Была б железная задница, ею всё усидишь и перетрёшь. – Продолжаю, ещё крепче сжимая его руку. Блюдя статус под неусыпным взглядом препода, отличник не посмел даже сморщиться. Как же, нам проще сдохнуть, чем покрыть себя клеймом вольнодумца и бунтаря, святотатственно уведшего холуйские глазки от лика обожаемого благоизъявителя.

- У тебя, «Зубрилкина», железная, ржавая ж… И сдаётся мне, это она, а не голова, направляет твои помыслы и поступки. – Схватив его за ворот, я принялся выдалбливать гаврилкиным лбом столешницу. С мелодическим звоном голова пластилиново плющилась... дзин…


…От дзин-дзина проснулся. Нервно поёжившись, сообразил, откуда неумолчный перепев, пополз к двери.
- Здравствуй, Гарик. – Говорю я.
- Привет от директора Гудменс-Филдса. – Ответствует гость.
- Ваша эрудиция доказывает: с проникновением в мир балета всё в ажуре?
- Поздравь меня. Я уже на слух воспринимаю Рав…ве-бля... – сначала он запнулся, а потом беспомощно воззрился. – Ну, это. Тун-тун-ту-ду-ту-тун… - (надеюсь, вы легко узнали «Болеро»).

- Как, как? Рафаэля? А что там с мотетами старины Тициана?
Гарик затравленно прищурился и понял, что сплоховал.
- Тьфу, чёрт. Ну, уже и вылетело. А фамилия, правда, какая-то такая... чем-то напоминает девичье имя. Еврейское. О, «Болеро»! «Болеро» - так симфония называется. - Да, эрудит из Игоря ещё тот! - А, может, сюита или эта… кван… нет… кантатилена…
- Кант и Ленин были бы польщЁны. Счастье, что не опера. Но больше всего счастья для Равеля, что он всё это уже не услышит.
- Весьма признателен. Я это и имел в виду, да запнулся. Как раз всё это – «Болеро», ну и там Равеля – мы их слушали у Эсмы. Ну, это… В общежитии.
- У вас будут дети?

Из вопросительного его взгляд быстро становился бесновательным.
- Вообще, что ль дерябнулся? Мы до такого и думать не добежали.
- Халва Аллаху. То есть Аллаху хвала. Однако при всей вашей недобеганности проблема не исчерпана. Дети у вас будут. Вопрос: где всем вам жить? Может, ты начнёшь ухаживать за стареньким безродненьким паралитиком, который в знак признательности завещает тебе свой частный особняк в каких-нибудь Б.Лядюгиных курмышах?

- Что-то не пойму: ты имеешь что-то против наших отношений с Эсмой? – сощурился немиролюбиво Игорёк.
- Я имею кое-что против её отношения к моему другу.
- Это не имеет уже никакого значения.
- Даже так! И всё-таки я решил взвалить на себя бремя войны, дабы отбить у коварной охотницы своего наивного клеврета.
- А стоит? Кстати, она к тебе настроена лояльней. Да я не за тем. Если есть желание, вы с Ирой приглашены на послезавтра на вечеринку в общагу. – Он принялся сосредоточенно шарить в кармане.
- Никак мистер обзавелся визиткой?

- Вот, - протянул, - адрес.
- Там, не сомневаюсь, будет свет, высший. Только благодарю покорно, ваш труд напрасен. Я не пойду ни в какое общежитие и, тем более, с - как там её? - Ирой. Какая ещё Ира? Кто такая ваша Ира? Не знаю никаких Ир. Ты знаешь этих Ир? А я вот в упор не…
Гариково недоумение органично перерождалось в гогот.
- Вот ведь что… Тогда оно, конечно, откуда мне знать никакую Иру, которую ты так хорошо и, главное, упорно не знаешь? А визитку всё-таки не комкай. На всякий пожарный.
 
- Спасибо. Позволишь уточнить: что там за раут планируется?
- Эсма говорит, там будут её друзья. День рождения друга. Хороший человек. Она с друзьями раз в году чествует этого хорошего человека.
- Угу, в общежитии. Скажи, а тебе не кажется, что у Эсмы в друзьях слишком много хороших человеков?
- Смею тебя заверить, ты заблуждаешься. Этот хороший человек рос с нею в одном интернате.
- Кхе… - я округлил глаза. – Так она?..

- Она мне всё о себе рассказала, когда я сделал ей предложение. А еще извинилась за легкомысленную болтовню о Риге и прочей чепухе.
- Вот так на. – Мне лишь оставалось развести руками.
- На днях понесём заявление. – Это прозвучало гордо. Ни капли робости и смущенья.
- Мне остаётся сердечно вас поздравить, – а самому осталось лишь кисло улыбнуться.
- Спасибо.
- Разреши ещё один нескромный вопрос.
- Пресс-конференция открыта, – поклонился Игорь.

- Видишь ли, твоя будущая половинка – эфирное созданье, балерина. И меня интересует, как ты сумеешь, вернее, посмеешь, убедить её, чтобы она нет-нет да сготовила тебе, ну положим, яичницу? – я даже зажмурился, как бы предвкушая сочную оплеуху: честно, представилось, что уел клеврета до самой требухи.
И тут он ответил. Мгновенным экспромтом. Тон оставался ненаигранно растерянный, что и придало бенефису особенную пикантность:

- Это, конечно, наше сугубо интимное дело, но…
Пусть придёт она, ну, вся такая,
Вся, ну, бескостая, вся из хряща,
А я пожду, да и скажу ей: «Родная, 
Ты бы мне это – сварила борща».
Я  бы рискнул: «Ты это, такая,
Ты бы того мне бы, значит, борща,
Ты бы сварила мне с мясом борща»…

Сдавшись окончательно и бесповортно, я расшаркался и на прощание признательно прихватил руками грудь:
- А насчет вечеринки, я не приду. Тем более с какой-то Ириной, про которую ты знаешь, что я её не знаю.
- Тогда приходи с той, про которую знаем мы оба, так что адресок всё же не теряй. Если объявится Владя, он тоже приглашён. – Концовка отзвучала отнюдь не под «Марш энтузиастов».
- У Влади сложнейшая интрижка то ли с тремя, то ли с четырьмя неизвестными, – охолодил я.
- Боюсь, как бы наш амурный асик не сфланироовал в штопор. Прогрессирует не по дням, а по…
- …Ночам, – и это было окончанием резюме.


***
…На самом деле я конечно тут же принялся не думать о не известной мне какой-то девушке Ире я понимал свою неправоту но упертость закоренелого и к тому же дернутого за гнильцу эгоиста кременела и бронировалась жалостью к своему разобиженному я человеку свойственно внушать себе гипертрофированные варианты собственных страданий перед коими все катаклизмы мира хрень и суета всею своею волей я старался выключить Ирину из личного мыслеворота и кажется преуспел добившись невозможного однако раздражение не улеглось а лишь возросло лишась поименованного объекта своих атак…


В сущности, это были те же самые «Джентльмены удачи», в которых маячит ехидная физия Косого, от которого на экране лишь она и осталась, тогда, как Савелия Крамарова вымарали из титров. Правда, это ничуть не приуменьшило его доли участия в действе. Даже, наоборот: запретный плод сладок и искусителен, но ни в коем разе не искупителен.
Короче, старая песня о русской опале.

Мрачному и насупленному старине Вилю хотелось, чтобы весь мир видел, как же страдает он, бедненький - такой красивый, такой хороший, такой безвинно униженный, бездушно оскорбленный и бессердечно оставленный… А, может, отставленный?! Едва не прокусил кулак… И чтоб ещё абстрактный наблюдатель смахивал горючую слезинку: «Ах, ах, это ж надо, даже такой милый человек страдает. О, ненасытные в своём жестокосердии мучительницы мужеска пола»…

Но сочувствия не исходило. Ниоткуда. Ни от кого. Злился всё пуще – причём, больше для несуществующих (ведь не существующих же, осёл) наблюдателей придуманной скорби. Всё было рисовкой, искренним и несомненным было лишь одно… Ты любишь Ирину, не хочешь этого признавать, упрямо «не желаешь» о ней вспоминать… и почему? – а потому лишь, что не можешь допустить, что не можешь быть не прав. Не пр-ав. Ав-ав…

В ярости я скомкал адрес эсмеральдина френда и предал мусорному ведру.
Дзинь-дзинь…

Звонят и звонят! Трезвонят и трезвонят! В бешенстве распахиваю дверь. Из темноты – могучий джеб… прям в нос… немыслимым амбре! В сложной амальгаме резко лидирует «Диалог» (это духи, женские).
Залихорадило: ужель она?

- Привет отшельникам. – Доносится из мрака.
Влас! С ним пара бедрастых статуэток.
- Прошу. – И нехотя сдвинулся в проёме.
- Здравствуйте, – чрезвычайно скромно, то есть томно-грудным мур-муром, в два фагота приветствовали тазобедренности. Две?! Неделю назад я бы пищал от счастья.
- Здравств, – мне не осталось, - уйте, - ничего другого.
- Это вот мой друг Виль, потрясный парень, – рекомендовал Владя.

- А мы знакомы, – ухмыльнулась первая из оживших статуэток, бесцеремонно проныривая мимо моего локтя. Но при всей её природной резвости, я профессионально успел метнулся к тапкам, подставил. Вовремя. Выдающейся тазобедренности не оставалось выбора, как разуться. Второй пришлось обезьянничать уже стопами подруги. Но строго босичком – второй пары «дамской» обуви не нашлось. Первый этап холостяцкой битвы за чистоту был выигран. Такие, как Влас, в тапочный расчет не берутся. Но и не ропщут.
- Если не ошибаюсь, Лиля. – То я оракульствовал по адресу арендаторши тапок.
- Ага.
- А это Снежана. – просветил Влас, причесываясь у зеркала.
- Очень приятно. – Проворковали мы одновременно со Снежаной, а потом я добавил. – Редкое и нежное имя.

- Да вот. – Конфузливо скокетничала она.
Лишь теперь, и не без насилия над памятью, в свете окна я признал вчерашнюю подружку и позавчерашнюю ненавистницу Влади. Причину провала сейчас объясню: снежкины волосы поменяли блонда-радикал на ржаво-рыжика.
- Есть что выпить? – без затей поинтересовался Влас, хотя не мог не знать, что у меня шаром покати. В связи с этим, ответ не уступил в простоте:
- Откуда?
- Э-х, а я грозил девушкам ванной шампанского. И они уже грезили ею. Честное слово джентльмена, у него никогда не переводится шампанское. Бассейны шампанского и плантации ананасов. – Влас очень правдиво заглянул в глаза поочередно всем.

- У… - Лиля не сумела скрыть разочарования. Но я знал: если уж вы решились прийти сюда, то вряд ли рассчитывали на то, что тут вас ожидает  именно шампанское, а ещё вернее: вряд ли для вас тут заготовлено только шампанское.
- Давайте пить кофе. – Нашёлся я, правда, без всякой инициативности.
А, между тем, вот он ведь искомый шанс стереть память об Ирине. Хотя б на время…
Обе пожали плечами, параллельно прихорашивая места для глаз и площадки для поцелуев.

***
Проследовали в зал-кабинет. Минут пять ушло на беглый осмотр апартаментов. С грустью надлежит признать, что базовая роскошь – книги – гостей не тронули. Я доставил сигареты - на белой «штукатурке» тотчас вспыхнули четыре «уголька». Лиля без экивоков выцыганила первую, зачем-то проронив «Ого».
 
- Курят на балконе. – Предупредил я. – Традиция.
- Тем не хуже. – Отреагировала Снежана.
– Хуже не тем. – Отреагировал Влас.
- Я не курю, – парадоксально поделилась Лиля.
- Если не играет в карты, а в карты она играет только после бутылки зубровки. – Освежила штамп подружка.
- Снежа, - укоризненно поморщилась Лиля.
- Ничё, ничё... – поощрил я.

Обе вопросительно скосились на меня. И я, действительно, не знал в каком грести русле: с подобными интеллектуалками, кроме как в нетрезвом виде, общаться не способен. В отличие от хамелеона Влади.
Срулив под туманным предлогом на кухню, я выманил и бабника.
- Что ещё за чудеса эмансипации? Суфражистки, феминистки, амазонки?
Он оживлённо зашептал:
- Девульки – во! Левые, клёвые. Короче, найдётся, чем ночку напрячь.
- На шлюх не похожи.
- Честные безотказки. – На голубом глазу хохотнул Верхновский.
- Пошляк ты. Поражаюсь, но не завидую. – Я не врал. - Как можешь с такими общаться?

- А я с любыми могу, потому и клёв безотказный. А эти… Тогда по пьяни залез в общагу к Лильку. По громоотводу. Там после трёх… и к Снежке припостелился. Вчера весь день уже с нею…
- Знаю-с, видел-с.
- Где? – озадачился приятель.
- На пляже.
- Чего ж не подкатил?
- Боялся разрушить платонический уют. -  Я кокетливо сконфузился.
- Ладно. Кто тебе больше..? – он нарисовал выразительные контуры выпуклых форм подЪЮбных частей.
- Та, которая тебе отказала.
- Тебе ли не знать, раз обе здесь, отказа не булО. – Снисходительно нахохлился повеса.

- Вот и пойми правильно.
Он долго переваривал, хоть силлогизм был проще репы. Потом аж привстал - до полных «метр девяносто три»:
- Ты что, с ума разбился? Привёл ему таких шмарушек.
- Не ори. В меланхолии я опасен.
- Вот и развейся, – он никак не мог взять в толк и, тем более, поверить.
- Без вина не получится, - я по-всякому уходил от «случки». Покуда вполне дипломатически.
- Точно с ума сорвался! Давай у таксёра пузырь кредитуем?!
Да, наглец призванию верен.

- На мои деньги? Только у меня ровно 4 копейки. Да и один пузырь на четыре рыла… - я скептически уменьшил глаз.
- А, гулять - так гулять! Айда… Их растрясу.
Верен, ох, верен!!!
- Не стоит. От водки я стану совсем на «х».
- Тогда давай просто посидим. Для обвычки. Может, там и склеится. – Владя демонстрировал уникальную приставучесть.
- О, достал! Ну, давай рискнём. – Вяло «сдался» я и снял вскипевший кофейник.
Согбённым жирафом Влас следом влёк чашки.
 
***
…Минул час. Жизнь текла под апеннинские хиты «Рикки э повери» («Богатые и бедные»). С «шутками» и ха-ха-ха. Власово дворовое «остроумие» расходилось на ура. Мое встречалось настороженно-дежурными хм-хм-хмылками. Впрочем, это ничуть не помешало мне развалиться на диване в полуобнимку с… Лилей. Её жесткое каре всё экспансивней впивалось в кожу щек.

- Или вот ещё случай. Это в армии ещё было, – заливал Влас, который даже во сне не нюхал баланды из «школы жизни». – Граница с Китаем. Таёжный тупик. Мы только-только окопались на толстой сопке. А на кухне у нас жил тяжеленный котёл. Чугуния в нём на полтонны! Прибор наследственный, раритетный и святой, как боевое знамя полка. И старлей… Кто такой старлей? Старший лейтенант, Снежик… Ты Снежик, он – Цедуля. Так вот старлей этот заставлял солдат кажен день таскать казан вниз и отмывать в ручье. Ну, почистить его кое-как ещё куда б ни шло. Туда-сюда таскать вот каторга! Короче, дошла до меня очередь. И вот мы, значит, вчетвером волокём его к речке. А там, внизу, помост бревёнчатый. Ну, мы, черепа зелёные, не рассчитали, к краю подтащили – ближе, чем всегда. Он в озеро и булькни! А там глубины метров десять. Обрыв и омут. Ну, мы за черепа схватились: физдюшата, хрындец! Вытаскивать его – всё одно, что слона за нижний хобот дёргать, как-никак морской залив, течение. – Наградное девичье «хи-хи». – Поплелись с повинной. Старлей Цыбуля ревет: «Що за дела? Якого, хе, задержались?». И всё такое. Ну, мы: так и так, ныряли, мол. Он: «Якого, хе?». Мы повинились, а сами секём: вот щас каюк всем! А старлей Церыло: «Ось це я розумію: солдати. Все остальные олухи вже лет сорок отаку дуру по три рази на день в море тягали, надривалися. А ці, - грит, - молодці з першого заходу выход в проруби знайшли. За смекалку и находчивость, - грит, - виношу вам подяку». Благодарность то есть…
 
Снежа с Лилей счастливо прыснули. Моего интеллекта явно не хватало на такие содержательные и, что характерно, правдивые миниатюры. Но это уже не было существенной препоной в процессе сближения с Лили. И вот она уже доверительно лепечет, увлажняя ухо, некий пародийный бред про… унитаз. Посмеявшись, сколько надо, я зачем-то трогаю заурядные деревянные безделушки на её ухе.

- Какие красивые клипсы!
Ба, да это не мой ли голос? И это ли не мой палец скользит по пылающей мочке? Фигляр! Беспринципное убежище!
- Ну, что, красавица, будем глупости решать?
Томно вздохнув и маняще улыбаясь, Лиля заваливает мою шею ёжкиной шубкой так называемой шевелюры. Сберегаясь от уколов, я вынужден чмокнуть щеку, потом, по врожденному ритуалу, губы. Ежиха не сопротивляется, лишь подрагивают ресницы, да с-под подкрылков носа рвётся рваный дых. Отрываясь от крашенных губ, шепчу:
- Поцелуй отчасти – символ веры в счастье.
- Чего? – её губы разинуты: вобла-астматичка восьмого дня засолки.
 
И я вспоминаю, как цитировал совсем другое совсем другой. И вся робонькая приязнь к этой довольно эффектной ежуньке сдувается быстрее пули. Она же нетерпеливо и возбу-ждё-нно ждё-тттт. Из чистой вежливости я продолжаю обжиманцы, но всё холодней и напряжённей.
 
Как бы в контру нам, буйствующие на кухне Влас со Снежаной уж слишком громко транслируют свои инстинкты.
 
Мне в миг обрыдло всё. Убрав руку с талии… - да кто это такая?.. на моём диване!.. - сняв руку с чужой талии, я громко возглашаю:
- Господа, репетиция закончена. Оркестр хочет спать.
- Чавось вы там? – гоготнул из-за стены ухающий Владя.
- Кончайте. Сейчас ко мне заявится дядя. Он самых честных правил.
Влас пристрекотал стремглав, не дотянув левую штанину. По тому, с каким серьезом вправлял он в трусы погнутое колено, я понял: мужик искренне взволнован.
- Ты это… не врёшь? - Трусы трескуче зарыдали.
- Да, совсем из башки выпрыгнуло. Так что, увы, но как ни жаль! Скорей, скорей – тудыть! – киваю на дверь. – Дядюшка – редкостный ябеда.
- Ах, Виль, такие вилы. – Качает забубенной башкою Владя.

- Не говори. Конченый склеротик! – покаянно мотаю я тем же.
Обиженный (Лили или?) голос застаёт врасплох:
- Не открывай, и всё тут, на хе!
Я всегда опасался женской логики, тупиковой для самого изощрённого мужского ума. И в самом ведь деле, тупик.
- У него ключ. Свой… – Неужели это придумал я? В самом ведь деле, я!
- Чего-то не слышал про такого дядю. – Подозрительный Владя предпринимает последнюю попытку отстоять высоту. Но высоту ли?

- Ты много о чём не слышал. – Парирую я.
- Может, тогда сплавимся к нам? – с заметным сожалением разлучаясь с диваном, прожектирует Лили.
- Не могу, я ему обещал и уважать себя заставил. – Откровенно забавляюсь я. Но троица явно не врубается в приколы. – Съель, а ви…
- А ви серь! – осуждающе отзывается Влас.

…В дверях приобнял Лилю и артистически чмокнул непонятно куда, но так, что сразу насколько участков лица могли гордиться и оспаривать приоритет. К чести Лили, финал она восприняла довольно равнодушно. Было ясно: при подходящей оказии отношения могут быть возобновлены точнёхонько с подорванных позиций. Ясным было и то, что при амурном знакомстве она придерживается одной и той же схемы, простой как кубик без Рубика, а бублик с дыркой.
 
Лишь Влас презрительно скривил рот:
- Ну, бывай. Наш пламенный… дядюшке Хренову! 
Вот, собственно, и весь сюжет. Но, кажется, впервые за последние лет шесть я ничуть не пожалел об упущенном «шансе».

***
На ночь приотворил Ремарка:
«…одинокий человек не может быть покинут. Но иногда по вечерам эти искусственные построения разлетались в прах, а жизнь превращалась в некую всхлипывающую, мятущуюся мелодию и водоем дикого томления, желания, тоски и надежды всё-таки вырваться из бессмысленного самоодурачивания… О, эта жалкая потребность человека в крупице тепла. И разве этим теплом не может быть пара рук и склонённое над тобой лицо»...

Пробегая сейчас, вечером, эти строки затуманенным взглядом, я вдруг припомнил, как год назад впервые отрыл эту книгу. И ещё открыл потом не раз. А тогда, в тот первый раз, я читал и пил от тоски вино, ибо в этой грустной, как и водится у Ремарка, повести тоже пили, беспрестанно и со смаком. Подражая её опустошенным героям, я думал, что иначе и нельзя. Ко мне, помнится, зашёл некий товарищ. Он как раз любил и, если верить его клятвам, любил страстно. Правда, тут же с маху вставил ремарку, что на днях позволил себе развлечься с тридцатилетней разведёнкой. Я знал об этом и без него, и до этого его приключения меня могли разве что мило позабавить. Теперь же подогретый дважды уВИНенной силой: немецкого романа и, в не меньшей мере, двумя литрами алжирского, - помните, бутылки с красными свинцовыми пробками?* – я оторвался по полной. Моя часовая нотация касалась истинной любви, без компромиссов, осуждая и клеймя разбухшую и ищущую стороннего выплеска похоть. С трудом отделался приятель от гоголя-моголя алжирско-немецких сентенций...
 
Горько улыбнувшись, я лёг, так и не закрыв Эриха и Марию.

Встал в рань. Под душ. После брился. Настроение возвышенно романтичное и предвкушающе созвучное ясной погоде и ласковым снам. Снилась одна Ира. И с обнажённой ясностью выточилось, заострясь: мне без неё трудно жить. Трудно и всё? Или невозможно? И какой ты, к дьяволу, гордый индивидуалист? Да ещё без сердца и якорей. Припаян, прикован, прицеплен, прикручен, привязан… Ой, как привязан – тысячей цепей. К каждому миллиметру своего быта, каждому аксессуару своего интерьера, каждой эфемеридке своего психо-строя. А Ирина уже вошла в этот мирок оськой, сердцевинкой, стерженьком. И ты приторочен к ней двумя тысячами цепей и канатов.  Окажись она вот сейчас и вот здесь, грохнешься же на колени и взмолишься об отпущении грехов. Пока никто не видит...
 
Это только фантазии. Въяве ты опять не смог переломить свое «я» и просто взять и просто набрать её номер. Нет, набирал, выбегая, и не раз, но тут же сдёргивал рычажок, словно воду в бачке. А такое не всегда, не всем и не всеми прощается, в том числе самому себе, в том числе собой самим. Всё это пронеслось в мозгу за миг до окончательного выпада тела на улицу.

На лекциях ни о чем таком не думалось. Пытался играть в «балду», в «города», «ассоциации». Мысли же ускакивали к незримым горизонтам близко-вероятного, но далеко-не-очевидного.

Не замечая ничего вокруг, я правил к выходу из «Альма матер».

***
- Молодой человек, не подскажете, где корпус историков?
Вот, оказывается, что такое божественный голос. И никакая это не метафора.
Божественная!
Она стояла – стройная и сияющая. И ещё улыбалась. И ты, вопреки всем дотольным желаниям, всем досюльным планам понёс, конечно же, не то. Понёс развязно и до стыдного глупо:
- Юный одуванчик, не советую вам соваться в это пристанище нравственных уродов и интеллектуальных калек.
- Ваших коллег, я правильно расслышала? – на одной улыбке она пробовала удержать космос.

- Так точно, коллег – калек. – Я без улыбки поравнялся с нею. – Тема исчерпана?
- Спасибо, – она растеряно пропустила. В том числе меня.
Стискиваемый нестерпимым холодом кинжального волнения и пылом щемящего томления, я, тем не менее, упрямо дефилировал к дверям.
- Виль!
Замер.
- Как, вам знакомо это имя?
Она замялась.
- И это всё, что вы хотели сказать мне? – измывался (и ведь больше над собою) палач.
- Виль, это всё, что я достойна услышать от тебя? – всё-таки в ссоре они умнее нас.
 
– Там всё было ясно, да ведь? Чего ж теперь-то хватились? - баран гнул своё.
- Виль, так не надо.
- Надо раньше думать было.
- Но что я сделала не так?
- Всё было хоккей!
Тандемно мы уже сравнялись с трамвайной остановкой. Обгоняющие сокурсники, утишая привычные переболтки, ошпаренно глазели.
– Всё, Пигалица, покорнейше мерси! Я дико рад знакомству с замечательными людьми, в обществе каковых за меня приходится сгорать от стыда. Действительно, кто он? Комильфо из обкомовского серпентария? Где нам! Бурсак-горемыка, у которого, помимо своих не до конца убитых мозгов, за душою ни хрена…
«А Хренов дядюшка?» - глумливо рявкнул в ухо Владя.

Накрыла, ох, накрыла придурка роковая мазохическая мания уверовать в неправедное ущемление своего «я». С другобоку подпихивал бесёнок панического страха: вот, вот сейчас рассердится и умрёт безвозвратно. Но унять, примирить эти полюса я не мог.
 
- И ведь кто ОНИ? Кто? Сливки общества? Хрен! Обслуживающие сардельки из ресторации и прочие великие хмырята, у которых одно непреложное достоинство – жирный сармак, слоёный кошелёк с хрустами. А салага Виль – неотёсанный профан, который не может предложить… который и может-то лишь предложить в тир сгонять. Впрочем, как раз сейчас он получил скромную дотацию от государства и может себе позволить визит в обитель тугих кошельков. Так что чао, детка. – Последние 4 слова говорю нарочито на повышенных: ведь рядом пара однокурсниц.
- А может, до свиданья в тире?

ТирЕ… не точка… И я тут споткнулся, грохая об рельсы реноме, но, к счастью, всю надстроечную глупость удержали верные ноги.
 
- Очередное издевательство? – у меня совсем другой голос.
- Нет, игра всерьёз. Раз ты так суров, мы никогда не пойдём в ресторан. Видишь, я согласна на всё.
- Замазано, – поддержал великодушно, а самого буквально знобило от радости, а ещё больше от сгинувшего риска всё потерять. - Но это уже слишком. Мы будем посещать любые заведения, но по моему почину и на мои средства.
Застыв вдруг, Ирина схватила мою руку.

- Виль, я тебя… ты не представляешь… я тебя… – и почти беззвучно одними губами, глаза-то спрятались, сказала то самое. Главное…
Ира, милая, я ведь тоже! Без ума… И так сдавил в объятиях, что стало страшно самому. Поцелуй взасос на виду у всего просвещенного света – это что-то. И длилось - вечность.
Когда с пробочным выстрелом уста разжались, я выдохнул:
- Ну, Пигалица, хеллоу.
- Привет, Малыш.
- Ты просто фантастика, Пигалица.
- Ты лучше всех, Малыш.

Так, опьянённые, забыв позавчерашнюю неурядь, парили до моего дома. И приземлились точно на балкон. Авторитарно придавив моё полупритворное сопротивление, Ирина застирала испачканную рубашку.
 
А потом ВСЁ было СОН. А СОН вместил ВСЁ…

- Так как насчет тира? – спросил я пару часов спустя.
- Так! Но сначала я зайду домой.
- Зачем?
- Должна зайти подруга с конспектами.
- Эта мелочь не стоит таких жертв.
- Натурально?
- Какие сомнения, Пигалица?
Она обулась.
- Зайди в шесть часов, любимый.

- Время встречи изменить нельзя. Предупреди папу, пусть выставит все запасы бурды.
- Бу сделано! – Подставила щёку под поцелуй, от которого у меня опять закружилась голова. Запыхались. Минут через пять она всё же отстранилась и вышла, покачиваясь, и не слегка. Без всякой браги…
Прикреслясь, я разразился безудержно счастливым смехом.
- Ах ты, скважина! – долбанув себя по башке, кидаюсь в туалет и после кропотливых археологических изысканий отрываю бумажный комочек с адресом приятеля Эсмеральды.


* Алжирское вино – настоящее сухое красное вино "французской традиции" из Алжира, в середине 1980-х стоило всего 2 рубля (0,7 литра), имело красную облегающую пробку из свинца и белую этикетку.

Продолжение следует:
http://proza.ru/2012/06/22/373