Лондон после полуночи

Его глаза были ровно, как-то издевательски аккуратно затянуты двумя бельмами; мутная молочная поволока растеклась по поверхности яблока, слегка вдавленного в глазницу.
Светлый беловатый гной тек по бледной впалой щеке, падая на темный кафель пола и расплываясь по нему густыми, едкими пятнами.
Просто повязка, которая была наложена на Его глаза, уже насквозь промокла. Кожа век воспалилась и болела, мешая мыслям.
Когда вводили морфий, становилось легче. Он не мог встать, но лишь изредка поводил пальцами, пытаясь что-то сделать. Сиделка вскакивала и бежала к инвалидному креслу, но Он только слабо улыбался и нечленораздельно мычал, указывая на себя взмахами костлявой жилистой руки.
Он ожидал ночи. Почему-то ночью Ему становилось легче; это же отмечала и Сиделка, – однажды, проснувшись ночью от жары, она зашла в комнату и обнаружила Его, стоящим на слабых ногах подле распахнутого окна. Он судорожно вдыхал ночной летний воздух, насквозь пропахший соседскими розами. Темный и влажный туман, с утра расползавшийся возле дома, чем-то напоминал Сиделке Его слепые, белесые глаза; к иронии, лишь эта густая дымка, проникая лилейным паром в легкие, была способна заставить Его заснуть.
В те же редкие моменты, когда Он спал, Сиделка наконец переставала Его бояться. Ей казалось, что Он «видит» ее черствую, потемневшую от дешевого курева и посудомоечных средств душу. Но обостренное чувство реальности откровенно мешало это признать. Поэтому Сиделка крестилась, искоса посматривая на Него, и уходила на кухню.
Когда я приходил, она с опаской смотрела на мои белые волосы и унизанные кольцами пальцы; впрочем, я был единственным, кого Он подпускал к себе, к тому же я, приходя, выплачивал ей неопределенную сумму, - столько, сколько она просила, - и отпускал ее в вольную почти на полдня.
Сегодня я запаздывал. Когда Сиделка открыла мне дверь, я понял, что она подслушивала наши с Ним разговоры: она уже была почти одета, на шее дохлой крысой висела облезлая горжетка, на голове покоилась старомодная, поеденная молью шляпка, а глаза блестели хищным, жадным огнем.
Не  говоря ни слова, я тянул к ней деньги; она перехватывала их из моих гибких пальцев , стараясь избегать касаний меди и серебра колец, - оглядываясь по сторонам, она пихала купюры себе в лифчик и убегала, прихватив зонт.
Оставшись с Ним наедине, я аккуратно снимал уже успевшую закостенеть желтовато-белую повязку; я водил дрожащими пальцами по гнойным язвам глазниц и трепетно целовал их, боясь причинить Ему боль. Он громко дышал мне в шею и держал меня за предплечья: я чувствовал, он что ему боязно, но безумно хочется коснуться меня.
И я позволял; сбрасывал с себя платья, оголяя изуродованные руки, и он несмело гладил их ребристую воспаленную кожу.
Мы безмолвно сидели так до полуночи; начиналось то самое волшебное время. Я видел его лицо; оно просветлялось, и улыбка протягивалась по тонким искусанным губам.
Я распахнул окно. В комнату повеяло чистым воздухом – в нем не было запахов слизи, спирта, застоявшегося чая в треснутом стеклянном стакане: но был тонкий аромат все тех де уже приевшихся, но оттого не менее привлекательных и нежных соседских роз, алкогольного сумасшествия прохожих на улице, темного смога, кутающего город в туманные меха; кистью, вымоченной в гранатовом соке, я вывел на Его глазнице иероглиф «вечность».
Через мгновенье он растворился на мясе прохладной и серой печатью.
Он рисовал меня; брал слабыми пальцами мое лицо за подбородок и красным вязким соком обрисовывал грубые, ассиметричные черты лица – в ответ я лишь благодарно смотрел на Его одухотворенный лик, зная, что Он чувствует мой взгляд.
С неба лилось теплое молоко: Он купался в нем и глотал крупные капли, мне же было противно.
Я сморгнул и повернулся; начинал дремать, а Он стоял у окна, изо всех сил хватаясь за подоконник, Ему было сложно и больно, я подошел сзади и взял Его под руку.
Занимался рассвет; Лондон загорался от света Его лица, а небо прояснилось. Он становился все мрачнее, и я толкнул Его вперед, проводив взглядом упавшее тело.
Скоро вернется Сиделка. Мне уже пора.

2009