Юрий Кулишенко

ТРИ ПАТРОНА НА МЕДВЕДЯ

В глухой таёжный посёлок Кюсть – Кемда вполз как-то вечером большой вездеход геологов. Ещё надёжный и крепкий, но уже побывавший в разных переделках ГТС тяжело прогрохотал по главной и единственной улице поселка. В конце ее он поворочался туда-сюда, взрыл влажные сочные пласты земли с зелёным мхом и замер. Из озорства, а может и по какой-то причине, молодой водитель начал гонять двигатель на холостых оборотах, и машина стала натужно реветь и выбрасывать временами густой сизый выхлоп.
Весёлый, склонный к театральным жестам рубаха-парень Сенька нагнулся и заглянул под брюхо прижавшего землю ГТСа. Выпрямившись после осмотра, он картинно развёл руками перед небольшой толпой сбежавшихся поселян и громко заявил, стараясь перекричать рев двигателя: «Глушак отвалился!». После такого поступка Сенька и заработал свою неизменную и постоянную кличку…
Прошли годы, забылся и вездеход, и события, связанные с ним, и очередной закатный диск солнца медленно опускался сквозь нависшие с неба тучи к вершинам тяжелых гор, погружая Чарскую котловину в темноту ночи. Ещё несколько минут, и от Кодарского хребта остались чёрные громады вершин, лес помрачнел и глухой непроницаемой массой стволов и ветвей влажно навис над дорогой от аэродрома к поселку Кюсть-Кемда.
Но вот темные и мрачные тучи стали уходить, и полная луна осветила мокрый унылый пейзаж и бредущую по дороге маленькую и одинокую, согбенную фигурку человека.
Усталый и голодный, с опустошённой душой, весь трясущийся с похмелья Глушак медленно брёл из посёлка Чара к себе домой в Кюсть-Кемду. Тяжело и вязко ступал он по налипавшей грязи изношенными кирзачами, также тяжело и вязко ворочая в душе обиду на завскладом Савельича.
«Спирт», «шкура», «медведь» и разные крепкие выражения неясно всплывали и тяжко вновь погружались в трясину подсознания под чавканье намокавших сапог. «Даже полстопаря в долг не подкинул!» – со слезой в голосе бормотал себе под нос почти спившийся, жалкий, поникший и опущенный жизнью Глушак.
Причиной обид и горьких переживаний Глушака был завскладом Пётр Савельевич, сваленный за неизвестные грехи откуда-то с «верхов» в бамовский посёлок Чара.
Приставленный в поселке к разным материальным ценностям, возжелал он накануне местной экзотики в виде шкуры медведя и авансировал Семена под это дело поллитрой спирта из обещанной полной канистрочки. Вот сегодня утром и залетел с похмелья доверчивый Глушак к Савельичу пожаловаться на тяжёлую жизнь и красочно живописать дорогому другу шикарную шкуру, которую он на днях притащит к нему на порог и, конечно, душевно отовариться еще одной поллитровочкой.
Но не успел Семен и рта раскрыть, как получил полный «отлуп». «Занаглевший», по понятиям Глушака, и потерявший человеческий облик Пётр Савельевич заявил, что причитающуюся за шкуру канистрочку спирта   он отдаст всю сразу, безо всяких там поллитровочек в долг – «ищи вас потом!» – и только по результатам труда.
Не ручаясь за себя от обиды, но и не желая окончательно разрывать отношения с обладателем канистры вожделенной жидкости, Глушак выскочил из склада и запетлял по посёлку в поисках сердечного понимания и дружеской помощи, но повсюду наталкивался на злобу, холодное равнодушие, жестокий эгоизм и непомерную жадность. Спирта ему не давали. В ответ на слезные просьбы и душевную истовую мольбу нехорошо ругали и даже нагло требовали вернуть какие-то навешанные на него долги. Пару раз схватившись врукопашную, Семён охладился и побрёл, смахивая горькую слезу, к себе домой, прочь от вконец озверевшего, возненавидевшего всю человеческую доброту народа Чары.
Петр же Савельич после встречи с Глушаком равнодушно вернулся к столу и стал перебирать бумаги. С расчётом он прикормил беспокойного и нервозного забулдыгу, как прикармливают карася рыбаки, и, навесив наживку, стал ждать. Убьёт ли Глушак медведя  или медведь задавит  Глушака,  ему было все равно;– интересовала Савельича только шкура.
В Кюсть-Кемде глубокой уже ночью трясущийся Семён топтался у родной развалюшки, раздумывая, как быть, и не желая верить в полный провал своей беготни. Отчаянные удары в ставни и окна домиков Кюсть-Кемды прошли впустую. Всюду темнота и безмолвие…
Разные фантастические способы и планы стали всплывать в его воспалённом воображении. С отчаяния ему то вновь хотелось броситься к ближайшим соседям и друзьям,  Пашке и Ленке, все же достучаться до них и страстными заверениями в своей «неимоверной и могучей способности запоминания и возвращения долгов» всколыхнуть чистоту их добрых душ, то возникало злобное желание всей своей силой сокрушить их дверь, ворваться к ним, за эти тёмные равнодушные стены,  и в жаркой сватке отобрать,  конечно же, имеющийся, но тщательно скрываемый от него спирт. Потом ему вдруг стало мерещиться, что забытая бутылка со спиртом стоит где-то рядом, в огороде или под кустами за домом, и он долго ползал там, натыкаясь на остатки ограды и сокрушая их. Все было тщетно: мертвая холодная пустота, дрожа и трясясь, раскинулась вокруг него.
Еще, конечно, можно было бы продать или обменять якобы утонувший давным-давно в озере кормилец – карабин, но это было почти святотатство: Семён еще не допился до такой потери рассудка. Перебрав все варианты, Глушак махнул рукой и сник. Вскоре скрипнула перекошенная дверь и вновь закрылась. Выход был один – надо добывать медведя, но это уже завтра.
В углу грязной избы с лет пять уже немытым полом стоял вытащенный из тайника потёртый кавалерийский карабин, и безмолвно лежали рядом с ним на черном подоконнике три холодно мерцавших жёлтых патрона с тяжёлыми головками пуль. Луна за пылью окна равнодушно и бледно проливала безжизненно-мертвенный свет на длинную пустынную улицу и застывшую за ней недвижную тайгу.
Долго и болезненно ворочавшийся Семён, наконец, погрузился в полудремоту, и пред ним явились молодая и весёлая, как и он, Надя и их дочка Анютка. Сенька вновь беззаботно входил в родной двор и осторожно сыпал в маленькие ладошки горсти сизо-голубых сочных ягод, делал из шишек и веточек уморительные фигурки и, возвращаясь после таёжных отлучек, с волнением отыскивал среди бегавшей по улице детворы белокурую головку и голубое платьице дочки. Как радостно и тепло становилось на душе, когда он вдруг слышал знакомый голосок и смех и видел идущих навстречу ему Надю и Анюту.
Постепенно сон менялся – пошли застолья с друзьями, они становились все продолжительнее, Надя хмурилась и уходила в дальний угол избы. Вот уже и Анютка с плачем убегает во двор от их ссор и криков…
Постепенно Семеном овладели кошмары: шум, драки, сыплются выбитые стекла. Рыдает простоволосая Надя с окровавленным лицом и судорожно прижимается к ней всхлипывающая в беспамятстве Анютка, и он, Глушак, ползет к ним на коленях и никак не может доползти – Надя с Анюткой на руках вдруг исчезли, растворились в голубой мерцающей дымке Чарского аэродрома…
Глушак пьет вcё сильнее и сильнее, заливая свое горе и непутёвую судьбу спиртом и водкой – попойки сменяются похмельями, похмелья попойками; кружатся во сне какие-то дома и комнаты, чьи-то орущие и что-то доказывающие, кривляющиеся лица. Затем наступила жуткая тьма и забытьё…
Та же одинокая луна, плывшая в небе над Кюсть-Кемдой, освещала и поселок Чара, таким же мертвым светом падая сквозь стёкла на ровный пол, кровать с блеклым шерстяным одеялом и размытое, словно лежалое тесто, серое пятно лица-маски на подушке. Завхоз Савельич грузно и с храпом спал, но даже и во сне он видел, как приближается к нему шкура медведя, которая вновь вознесёт его в «верха». Магия надвигающихся событий заключалась в канистре со спиртом, стоящей сейчас под стеллажами в углу склада, бродящих по тайге медведях, среди которых и тот, ещё живой, и в пьющих забулдыгах-охотниках.
Ни новых сапог, ни патронов, ни харчей Савельич никому обещать и тем более давать не собирался: «Чем ни снабди – всё пропьют! Пусть хоть голыми руками давят – Савельичу до этого касательства нет, будет у Савельича шкура, будет им и спирт». Похрапывания на подушке затихли, луна ушла за тучу, и белевшее лицо накрыла густая, непроницаемая тьма.
Утром следующего дня скрюченный и всё ещё трясущийся Глушак жалко потащился по соседям. Ему удалось добыть буханку хлеба и пару банок тушёнки, но в сахаре и заварке Глушаку было отказано: «Самим чифирить нечем!» Семён угрюмо собрал грязный рюкзак с засаленными, на живую нитку прихваченными заплатками и разбито поволокся, вздыхая и охая, в тайгу.
Уже на выходе из посёлка Глушак решил брать молодого и неопытного ещё медведя, следы которого часто видели около не очень далёкой пади. На большее его, Семёна, как он чувствовал, уже не хватит. Глушак поправил дрожащими руками лямки рюкзака и сошёл с дороги, углубляясь по неприметной тропе в заросли.
Тайга была залита зудевшим и гудевшим гнусом, но привыкший к нему Глушак лишь мотал лохматой, немытой и нечёсаной башкой и молча пёр вперёд. Постепенно похмелье выпотело из него и медленно стекло за замызганный воротник рубашки под поношенным, затёртым пиджаком, и Глушака охватил голод. Семён остановился, скинул рюкзак и, дрожаще ломая спички, развёл костёр.
За час отдыха у ручейка он съел обе банки тушёнки и весь хлеб, хотя твёрдо решил перед этим остановиться на одной банке и четверти булки. Злясь на себя и вновь тяжело вздыхая, Глушак надел облегчённый рюкзак, с замызганной покрытой торчащими там и тут клочками грязной ваты телогрейкой внутри, и сонно поплёлся в направлении распадка.
Протащившись по возникавшим и пропадавшим тропкам приличное расстояние, Семен оказался у «пасти» нужной ему пади. Здесь, в вязком иле, у непросохшей лужи он увидел след «своего» медведя. В отпечатки набежало немного воды, надломленный, но всё же слегка приподнявшийся стебелёк был еще свеж. Смутные сомнения поначалу посетили Глушака, тупо уставившегося в слишком большой и объёмистый для молодого медведя след передней лапы, но он не обратил на это внимания – главное мишка здесь,  и в первый же день попался под руку Семёну. В том, что это «его» медведь, Глушак не сомневался ни минуты. Ведь у него был «край», дальше податься было некуда, надеяться было не на что, а в таких случаях судьба всегда выручала его, помогала, и не было ещё ни одного случая, чтобы Глушаку что-нибудь не давалось Судьбой Свыше. То вдруг забытая кем-то у завалинки магазинчика сетка с надкусанной буханкой хлеба и почти целой бутылкой спирта, то банки тушёнки, невесть как оказавшиеся разбросанными вдоль дороги от аэродрома, когда он пропил и проел прошлой весной всё, кроме карабина без патронов… Да мало ли чего ещё происходило с ним в моменты крайней нужды! Семён всегда быстро крестился и оглядывался по сторонам, вспоминая эти случаи, хотя, в принципе, и не был верующим человеком. Вот и сейчас он мелко закрестился, беспокойно оглянулся и поплевал на карабин.
Ломиться по свежему следу в такой чащобе Глушак не стал, а, прикинув время и поразмыслив, отправился вверх по противоположному склону пади.
Уклон становился всё круче и круче и белел иногда крупными цветами, это свешивался с кустов княжик. Пахло болотным багульником и горячей хвоей деревьев.
Семён, запыхавшись, дышал всё чаще и чаще. Потеряв за период запоев былой охотничий навык и осторожность, он напоролся на выводок рябчиков, и они с шумом и хлопаньем крыльев полетели, петляя между стволов, прочь.
Поняв, что опростоволосился, Глушак присел и задумался. Нужно было отдохнуть и собраться, иначе он переполошит всю тайгу, а медведь - ведь не дурак;–  сразу сообразит, в чём тут дело, и тогда поминай как его звали.
Комарьё тотчас облепило Семена и стало впиваться иголочками хоботков в руки, лицо, шею. Глушак отмахивался ленивыми взмахами рук и иногда прихлопывал особенно больно кусавшихся заскорузлой ладонью.
Отдохнув и настроившись на серьёзный лад, Семён осторожно стал подниматься выше. Покряхтывая, он лез по камням, огибая кустарник, и вдруг в тёмном сплетении ветвей увидел сидящую в полумраке здоровенную сову. Она повертела башкой туда-сюда и тяжело взлетела. Её бесшумный полёт наискосок и вверх по склону заставил Глушака задуматься. «Путь указывает!» – суеверно решил он и пошел следом.
Уже почти выйдя на гребень, Семен вдруг повернулся налево. Вернее что-то мягко и настойчиво повернуло его туда. Там, вдоль склона, на выположенности, лежал ствол большого упавшего, видимо недавно, дерева. Его кора была ещё свежа, хвоя на сломанных и подмятых ветвях вершины зелена, за комлем торчала вверх часть вывороченных корней, прикрытых местами тонким дёрном с застрявшими в нем камнями.
«Моё место!» – понял Семён и снял с плеча карабин. Держа его за ремень, подошел к валежине, осмотрелся, медленно прогулялся вдоль неё, приставил карабин, снял с уставших плеч рюкзак и опустил рядом. Немного постояв и внимательно осмотрев противоположный склон, Глушак тяжело сел на скрипнувший о камни сучьями тёплый от ласковых солнечных лучей ствол. Комаров здесь, на ветерке, почти не было, но редкий звон их и неожиданные укусы иногда все же беспокоили его. Глушак сидел так, изредка вставая и разминаясь, и задумчиво смотрел на падь и её противоположный склон около полутора часов.
Ему почти нестерпимо хотелось курить, ну хотя бы сухого лишайника с мхом или даже жухлой, прошлогодней травы с хвоей, но он, напрягая остатки воли и здравого смысла, сдерживался.
Вокруг было тихо, лишь слабый ветерок навевал лёгкую прохладу, невесомо шевелил листьями и хвоей, пытался играть слипшимися от пота волосами Семена. Он был так неподвижен, что на ветку рядом села маленькая птичка и стала поворачивать головку набок и смотреть на него влажным и живым чёрным глазком.
«Из-под брови её полукруглой бойко смотрит лукавый глазок», – мучительно, с глухой душевной тоской, вспомнил вдруг строку из стихотворения, как ему помнилось  Некрасова, складно учившийся в школе и много читавший бывший озорной и веселый Сенька. Сглотнув вязкую слюну, он поднялся, наковырял большим широким ножом смолы и стал жевать ее, тяжело ворочая челюстями и глядя вдаль.
Там, далеко внизу, у пасти распадка, играло потухающими уже бликами маленькое озерко, блестела за ним, казавшаяся узенькой отсюда, сверху, лента реки Чары; по тайге всюду ползли тени редких беленьких облаков, чередой тянувшихся друг за другом по высокому голубому небу…
Вдруг что-то неуловимо изменилось вокруг. Крикнула как-то по-особому тревожно вдали птица, ей ответила другая. Минуты через две над крошечными деревьями противоположного склона у его верховьев поднялись три чёрные точки и стали кружить и смещаться, медленно приближаясь к поваленному дереву  и человеческой фигурке подле него.
«Идёт!» – азартно подумал Семен, и непонятная, неясная тревога овладела им. Глушак выплюнул изжеванную смолу, устроился поудобнее за стволом дерева и стал пристально вглядываться в склон и в прогалины на нём: нужно было увидеть «Его» и выработать план действий. Стрелять надо будет наверняка, уперев локти в ствол или пристроив на нём карабин.
Медведь вышел совсем неожиданно и не там, где ожидалось. Серьёзный зверина появился раньше и гораздо ниже. Шёл он по прогалине споро и быстро, не отвлекаясь и не останавливаясь.
«А где  же молодой? – мелькнул молнией в голове Ceмена страх, – ведь это другой – матерый медведь!» Но медлить было нельзя ни секунды: «хозяин» шёл в котловину, и гоняться там за ним для тощего и голодного Семена было и бессмысленно и опасно. Брать его надо отсюда и сейчас.
Быстро, но не суетясь, Семён устроился за стволом на одно колено и приложился к карабину – сразу перестали дрожать руки и голова – и повёл мушкой с опережением; плавно вдохнул в своей привычной манере свежий, напоённый ароматом тёплой зелёной хвои воздух и на предвыдохе, вслед за гулким ударом по жилам крови, одним, казалось, движением мысли повёл спусковой крючок на себя.
Выстрел ударил  и гулким каскадным эхом раскатился по тaйге. По тому, как крутанулся медведь, Семён понял, что попал. Вскочив, он дёрнул на себя затвор – вылетела и звякнула где-то внизу о камни гильза, дохнуло в лицо сгоревшим порохом и масляной пригарью, затвор вновь клацнул -  вторая пуля быстро и холодно вошла в горячий ствол. Семён вскинул карабин, но медведя на прогалине уже не было. Едва различимый среди деревьев, он шёл с пугающей точностью прямо на Глушака. Вскоре его подпрыгивающий зад скрылся в кустарнике на дне пади. Семён похолодел и сделал шаг назад: к нему приближался смертельно опасный, с силой небольшого трактора разъяренный раной зверь.
Но при всей своей слабохарактерности Семён слабаком и трусом не был. Стойкий в драках, он умел держать высокое напряжение в опасные моменты судьбы.
Вот и сейчас, слегка помертвевший и потерявший чувствительность Глушак, тем не менее, не бросился в бега и не стал напрыгивать на деревья, царапая в слепой панике кору ногтями, а, почувствовал новый прилив крови к голове, снова шагнул вперед.
Застывшими, расширенными глазами несколько секунд наблюдал за приближавшимся страшным подёргиванием молодых вершинок, потом, не ощущая боли от впившихся изломанных камешков, опустился на одно колено и направил ствол в нужную сторону, на редколесье ниже по склону.
Тяжелое бурое тело выбросилось из-за перегиба и быстро пошло к нему. Он тотчас плавно повернулся, мгновенно навесил ствол на тёмную скачущую грудь медведя и выстрелил.
Судорожно клацнул в страхе затвор и быстро выбросил мелькнувшую прочь горячую вторую гильзу. Теперь третья пуля, последняя в этой жизни, заняла позицию в стволе карабина, остро и дрожаще глядя в белый свет на срезе дула. Медведь всё так же молча вымахивал вперёд. «Заговорённый!» – ужаснулся Семён, поднялся и мёртво попятился назад, но опомнился и присел на корточки метрах в пяти за лесиной, держа карабин наизготовку.
«Стоять!» – одёрнул он начавшуюся слабину и дрожь в коленях от приближавшегося шума и стука камней.
Тотчас над лесиной взметнулась, тёмная лохматая жуть.
Словно в немом замедленном фильме, плавно надвигались на Семёна огромные чёрные лапы, массивная, свинцовой тяжести грудь и оскаленная, разинутая пасть с откровенными в своей обнажённости, влажными клыками. Семен, как во сне, повёл стволом, оттуда вылетела сизая струйка и медленно, грибком, стала растекаться в стороны. Синхронно, словно они были связаны с наплывавшим, разлапившимся ужасом таинственной незримой связью, он стал заваливаться назад, на спину. Так же медленно карабин поплыл вверх и в сторону, а растопыренные пальцы правой руки потянулись к ножу на поясе под полой пиджака.
Грохот третьего выстрела обрушил небо, карабин брызнул корой лиственницы и отлетел на камни, а медведь тяжело нахлестнулся на ствол валежины, словно напоролся на невидимый железный крюк, и недвижно замер.
Раскатисто прогрохотала тайга, отдаваясь эхом, и тотчас всё стихло, – лишь негромко потрескивала валежина, оседавшая под тяжестью навалившейся на нее туши.
Семён вскочил, выхватил нож и покачнулся, теряя равновесие, – остро и тонко сверкнуло полукругом лезвие. Но всё было уже кончено: мёртвые глаза огрузшего на валежине тела уже теряли свой живой блеск.
Глушак молча стоял с ножом в руке под просторным голубым небом среди разбежавшихся в стороны деревьев и, обретая спокойствие, смотрел на медведя, недвижно и сурово смотревшего, в свою очередь, на уходящую тайгу и убившего его человека.
Семен, прерывисто дыша, со слегка дрожащими руками и ногами, подошел к туше и навис над ней, пристально вглядываясь в то, что еще недавно было живым зверем. Вдруг веки туши судорожно дернулись, и из нее выдохнулся какой-то потусторонний, нутряной, тяжелый, жалобный стон. Семён окаменел – холодная струйка мгновенно пробежала по его спине, и он в ужасе отпрянул, но медведь неподвижно и мертво остался лежать на проседавшем могучем стволе.
Отойдя от пережитого, Семён подобрал и осмотрел карабин – тот был цел, только вмятины на прикладе и лёгкие царапины на стволе. Убедившись, что оружие практически не пострадало, повеселевший Глушак развёл костерок – дымокур. Под его прикрытием он взялся за медведя.
К вечеру шкура была содрана, и изнемогший, с окровавленными по локоть руками, Глушак стал искать и разбираться, как прошла третья пуля. Первая, это сразу стало ясно, лишь рванула по касательной могучие мышцы груди, вторая и третья пули уходили внутрь, за грудину. Одно выходное отверстие было между лопаток, а позвоночник раздроблен. В груди он нашёл тяжелое и все ещё тёплое сердце. Оно было прорвано пулей. Бежать с разбитым позвоночником медведь не мог, сколь бы силён он ни был, решил Глушак, а это значило, что именно здесь, сквозь позвоночник, и прошла третья и последняя пуля.
«Выходит, медведь шёл на меня уже мёртвым! – ужаснулся Семён, – и если бы третий выстрел я дал на какой-то сантиметр левее или правее, мёртвый медведь задавил бы меня, и мы лежали бы сейчас, обнявшись, как братья, в тёплой крови, здесь вот, на этих горячих камнях – Я и Медведь, и кровь наша перемешалась бы».
«Но ведь карабин был случайно направлен именно в позвоночник, я ведь и не думал о позвоночнике? – размышлял Глушак, сидя рядом с поверженным и ободранным медведем, – и направлен именно в последний, даже не момент, а мгновение!?» Уставший Семен сел на камень и стал отдыхать.
Вдруг ему вспомнился геолог, начальник отряда, стоявшего несколько дней в Чаре, и то, как тот, уже почти перед отлетом, достал и вложил в руку страдающего и трясущегося Глушака слезно выпрашивающего: «Хоть патрончик, в тайгу сбегать!» – три масляных тяжелых патрона, сказав: «Иди и не греши!» Семен тогда сжал их в горсти и прослезился. И вот именно эти три патрона, точнее последний, и спасли сейчас Глушака.
Постепенно, но всё явственнее опускалось солнце, и вместе с его лучами уходило тепло, предвещая наступление холодных сумерек. Семён тяжело поднялся и прошёлся в глубокой задумчивости.
«Сколько раз уже что-то или кто-то приходил к нему на помощь и вытаскивал его из грядущей бездны. А, может, оно и не одно, может, их много? И почему бы им ни вытащить его насовсем? – подумал он и посмотрел вокруг, словно надеясь заметить какой-то поданный знак, – дали бы открывшийся в тайге клад или сделали бы так, чтобы всё началось заново – вся его веселая, прежняя, радостная и молодая жизнь».
Надя с Анюткой раскаялись бы, что так жестоко бросили его в нужде и вернулись. И чтобы выпивал он как-то по-людски - выпил, закусил, повеселился;– и больше потом ни стакана! – он даже руками стал махать от возбуждения: «Ни стопочки, все – назавтра завязано и забыто до следующего праздника!» – Семен снова быстро, оглянулся, но никаких знаков нигде не заметил. Только еще больше помрачнела и насупилась тайга, и зашумели вдруг где-то вверху ветви: потянул недобрый, холодный ветер.
Закат стал меркнуть, стемнело,  первые неяркие звёзды появились на далеком высоком  небе - очередная ночь опустилась на землю, и взошедшая бледная луна залила все вокруг  призрачным светом. Очертания гор и тайги сразу изменились. Серые, блеклые, почти незримые тени легли под кустами и потянулись от деревьев, подчеркивая холод пространства и бесконечность одиночества в раскинувшемся вокруг жестоком мире. Семён всё ещё стоял темной фигуркой под огромным опрокинутым куполом неба и ждал ответа на мольбу своей души. Но никакого ответа, никакого знака, не было, сколько он ни ждал. Тогда опустошенный и поникший Семен вернулся к костру, присел на камень и незаметно для себя задремал от усталости…
Вдруг вздрогнул и очнулся: что-то обеспокоило его. Что, Семен объяснить не мог, но ясно и отчетливо чувствовал это нечто. Глушак поднялся, прошелся, не совсем еще стряхнув свою дремоту, и остановился у комля поваленного дерева, стараясь рассмотреть противоположный склон.
«А, может, это они и довели тебя до такой жизни? – послышалось вдруг беззвучно, но ясно за его спиной, – довели и пьют твою душу, пьют и сдохнуть не дают, чтобы ты мучился, кормил их своей мукой, кровью своей, нервами…» – дальше Глушаку послышались обидные нехорошие слова и грязная ругань в его адрес. Семен в ужасе обернулся, – «Довели, довели и тешатся тобой!» – жуткая лёжащая на боку туша тянула к нему черное, в запекшейся крови мясо ободранных лап.
Теряя остатки самообладания и разума, почти невменяемый от происходившей жути, Семён все же, по природной своей сути, не опустился до малодушного, панического бегства, но его как бы стало относить назад волной потустороннего ужаса. Отступая, он пошатнулся, теряя равновесие, взмахнул руками, налетел в темноте спиной на ствол дерева, упал на колени у его комля, повернулся и замер, обхватив руками жесткую шершавую кору. Стало тихо, лес настороженно замер, сверху безжизненно лился свет луны. Глушак встал и, чувствуя слабость в ногах, вышел обратно на прогалину.
К нему, вместе с лунным безжизненным светом и тянущей к земле усталостью, тихо пришло желание лечь здесь на камни вместе с мертвым медведем и бесконечно долго отдохнуть, наконец,  от всего: и от тяжелой и постыдной невозможности жить без угара выпивок, и от давящей жутью ночи вокруг, и от нежелающих понять и помочь жестоко-равнодушных людей. Он вдруг страстно пожалел об истраченном третьем патроне, образ его даже всплыл в голове Семена:  желтый, тяжелый, с острым холодным кончиком пули.
Подойдя к гаснущему костру, Глушак поднял карабин и безнадежно отвел назад затвор – последняя гильза вылетела и со звоном пропрыгала по камням к рдеющим углям костра. Он так же безнадежно проводил ее мучительно-тоскливым взглядом – и вдруг в ужасе попятился и выронил карабин: от костра на него остро и настороженно смотрела из гильзы тяжелая, красноватая в отблесках костра пуля! Грудь его стала тяжело вздыматься и опускаться, он, задыхаясь, оттянул правой рукой ворот рубашки с такой силой, что полетели пуговицы. Глядя недвижными, широкими глазами, он, протягивая руку, сделал один неверный шаг вперед, второй, пошатнулся… За костром, в темноте, тотчас что-то быстро завозилось, колыхнулись и метнулись туда-сюда неясные тени, и послышался пакостный, мерзкий смешок в несколько мертвячьих голосков.
Семён слепо отшатнулся назад, проваливаясь в темноту ночи и нелепым по-детски жестом выставленных рук защищаясь от оморочи, опрокинулся и полетел кувырком,  сильно ударившись, очнулся, приподнялся, встал на колени и, судорожно сложив холодные, как лёд, пальцы в последней, отчаянной надежде безмолвного крика: «Нет, не хочу! Не дамся! Сгиньте, черти!!!» – стал водить перед собой дрожащей рукой, накладывая на пакостно возящийся и прыгающий мрак за костром святой крест.
Падавшее и давившее на него сверху небо ушло обратно вверх, тотчас потянул свежий прохладный ветерок, а кусты и мрачные провалы меж деревьев перестали восставать из земли ожившей мертвечиной.
Семен встал, чувствуя, как легче и свободней ему стало – словно путы какие-то сбросил, и еще не совсем осознавая этого, подошел обратно к костру - просто блики, костер и пустая гильза, больше ничего. Облегченный вздох вырвался из его груди.
Какое-то успокаивающее тепло стало подниматься и охватывать его. Что-то неуловимо и быстро менялось в нем. Семен насторожился. Тепло стало слабеть, уступая место холодку, потом опять вернулось и начало вновь согревать его. Семен вдруг встревожился: не горит ли он от спирта, и даже почувствовал его вкус во рту.
И тотчас, вместе с его вкусом, ледяным холодом ворвался со спины ревущий вихрь кривляющихся рож, вопящих ртов, размахивающих рук с бутылками, и за всем этим всплывала тестообразная, страшная харя Савельича. Глушак так испугался, как не пугался никогда в жизни. Он рванулся к костру, к теплу – и темнота в нем схлопнулась, сжалась и беззвучно лопнула маленьким пустым пузырьком мрака, а жаркая волна вновь поднялась, горячо прошла от сердца по телу и оставила легкое тепло и слабое покалывание в голове и в пальцах рук. Что-то словно сорвалось, очистилось, освободив его жилы, и кровь широко и свободно побежала по ним, наполняя его тело новой жизнью. Он понял, что вся та мерзость, которой он заливал свою искалеченную судьбу, перегорела в нем и больше не нужна, и даже отвратна его душе.
Семен стоял у костра, держа чуть наотлет, прикладом на камнях у ног, поднятый карабин, смотрел на звездное небо и с наслаждением вдыхал свежий таежный воздух.
Пламя трепетало на ветру, распространяя вокруг себя легкое тепло, и слабо высвечивало ближайшие камни и терявшиеся в темноте стволы деревьев. Перед глазами Семена ясно, как наяву, возникло окошко его домика с чистым прозрачным стеклом и букетиком Надиных любимых цветочков в стеклянной светлой баночке на вымытом подоконнике.
«Отмою избу, – твердо и спокойно подумал он, – продам шкуру – на первое время хватит, пока не устроюсь на работу», – и поднял с камней легкую шишку лиственницы с раскрытыми чешуйками. Она быстро превратилась в его воображении в маленького смешного лесовичка с двумя растопыренными пальчиками ручек и тонкими ножками – прутиками. «Что утворил-то, а?» – подумал он тяжело и мрачно о себе, но лесовичок не исчез, он все так же доверчиво тянул к Семену растопыренные ручки, и Семен вытер тыльной стороной ладони выступившие скупые слезы. «Ничего, просто я провалился в трясину, похожую на веселые полянки, но, слава Богу, выбрался и теперь возвращаюсь домой! – в надежде постарался он успокоить себя и засмотрелся на костер голубыми, как прежде, глазами, – может, мне и будет дано когда-нибудь прощение?» Язычки пламени добрались до сухих, подброшенных в него веточек, и они ярко вспыхнули, осветив прогалинку, деревья вокруг и сидящего у костра человека.