Юрий Кулишенко

ГОД НЕУРОЖАЯ КЕДРОВЫХ ОРЕХОВ
Таежный посёлок у Чистой речки как всегда проснулся рано. Ночь только-только ушла на запад, а в домах уже постукивали и поскрипывали двери, осторожно звякали ведра и слышались приглушенные, но далеко разносимые в тишине голоса. Будничное осеннее утро начиналось свежо и прохладно. Рассветное солнце едва-едва выглядывало из-за гор, и его лучи были еще слабы и неярки.
Антон, накануне приехавший вместе с другом охотоведом Сергеем из города, нехотя вышел на крыльцо крепкого дома, с не успевшим еще потемнеть срубом, в котором они уже который год гостили летом у  местного лесника, потянулся, выгибая спину, пробежался по двору и вернулся обратно. Поудобнее устроившись на перилах, он стал любоваться осенним пейзажем.
Перед ним широко открылась по склонам тайга, тут и там украшенная нежной желтизной лиственниц, багрянцем кустарников и тихими красками гаснущей травы. Рядом, у дома, медленно догорали осенние цветы, и только сдержанно-матовые головки бессмертника еще упрямо и непреклонно красовались среди них. В пустом огороде и на старом заборе подрагивали на тихом ветерке тоненькие ниточки паутинки.
«Есть в осени первоначальной короткая, но дивная пора,
 Когда весь день стоит, как бы хрустальный и лучезарны вечера,
 В полях, где бодрый серп гулял и падал колос,
Теперь уж пусто все – простор везде,
Лишь паутинки тонкий волос блестит на праздной борозде!»
 – негромко, но с чувством, продекламировал Антон и задумался, глядя на дрожание паутинок.
Насладившись пейзажем и матовыми лепестками бессмертника, он переместился поближе к стене и стал любоваться поселком.
А поселок тем временем всё больше и больше оживлялся. Громко заскрипели навесы ворот, зашумели куры, выпускаемые из курятника, потом  неожиданно вдруг провыла собака за старым хозяйским сараем, и, как бы ей в ответ, протяжно и жалобно замычала корова. Минуты через две дверь сарая с хлопком отворилась, быстро стукнув о стенку, и в проеме показался Сергей, охотовед по профессии и давний друг Антона, вот уже третий сезон заманивавший своего приятеля в тайгу изучать особенности медвежьего быта.
Сергей с детства был склонен к некоторым рискованным поступкам, и его всегда интересовали медведи. Еще до поступления в школу дите приметило в передвижном зоопарке клетку с медведем, просеменило к ней и подлезло под заградительный барьерчик. Подоспевший служитель успел перехватить идущего с протянутой ручкой ребенка до того, как им успел заняться измученный, скучающий медведь. «Я хотел познакомиться с медведиком – ему надо погулять!»;– заявил маленький Сереженька.
Еще на охотфаке у Сергея появился, как считал его школьный друг Антоша, некоторый «бзик»: Сергей мечтал примирить людей и медведей.
«Надо понять, как видят и оценивают медведи людей и их поведение в тайге,;– занудно говорил он с фанатичным блеском в глазах, – потом правильно оценить поведение и «язык» медведей, и уже затем изучить взаимодействие медведей и людей в разных ситуациях в лесу. Лишь после этого, с открытыми глазами, без суеверий и устоявшихся «истин», выработать алгоритмы мирного сосуществования медведей и людей у нас, в Восточной Сибири!»
Антон не спорил, но считал, что «примирение» невозможно, но не по причинам, исходящим от медведей, а по упрямству, разгильдяйству и непредсказуемой порой глупости самих людей.
Сергей и Антон вошли в дом и принялись за еду. Когда они поели, солнце уже взошло над горизонтом и ярко освещало посёлок и тайгу. Сергей посмотрел из-под руки на склон с лесом и потащил рюкзак за ворота. Антон следом поволок свой.
Устроив увесистые рюкзаки у скамейки, они уселись на нее и уставились вдаль. «Может, возьмём на всякий случай ружье, ну хотя бы одно?» – рутинно уже спросил постоянно переживавший по этому поводу Андрей. Сергей так же, с рутинным уже упрямством, мотнул головой: «Отвяжись, мол», - и, сгорбивпшсь, затих.
Но тут их размышления и молчание прервало появление в конце улицы бойкого «УАЗика». Машина козлом пропрыгала по ухабам, быстро приблизилась к ним и резко тормознула. «Закидывайтесь!»- жизнерадостно выглянул из нее шофер Николай. За ним, на переднем сиденье, ярко светились платье и косынка молоденькой завхозши Зинки.
Сергей и Антон «закинулись» на заднее сиденье и устроились поудобнее.  УАЗик тотчас рванул вперёд и, подпрыгивая на неровностях проселочной дороги, понёсся в сторону предгорий.
«Опять без ружей?- весело и беззаботно вопросил Николай, не отрываясь от руля и дороги, – гляди, сожрут они тебя: нынче в тайге неурожай кедровых орехов, сожрут и не посмотрят, что ты учёный!».
«И правда, Сергей, – постаралась повернуться к ним всем своим гибким телом кокетливая завхозша, – скушает вас мохнатый чёрт, скушает, а я  потом скучать стану!»
«Мы же, Зиночка, не охотиться едем, – наклонился к ней Сергей, чтобы не кричать сквозь шум мотора и колёс, – и потому нам ружья ни к чему, помеха только. Медведь учует и убежит, они ведь умные, знают для чего ружья!».  Сергей откинулся на сиденье и добавил: «Да и невкусный я, Зиночка, совсем невкусный;– зачем им меня есть, спрашивается?» «Ну, уж и невкусный, – фыркнула Зинка, – вы просто себя не знаете, а они, вас съедят и съедят только за то, что вы, нехороший, на танцы в клуб не ходите!»
Примерно через час «УАЗик» вновь так тормознул на одном из поворотов, что раздался громкий скрип кузова, и пассажиры сильно качнулись вперед.
Зинка взвизгнула, а Сергей пожаловался: «Ты скоро нас, Николай, не высаживать, а катапультировать через лобовуху станешь, надоели, поди, а?» «Ничего,;– успокоил их Николай, – не надоели вовсе, это я так, по привычке!» Сергей и Антон выбрались из машины на лесную, полузаросшую травой и мелкой порослью тонких стволиков дорогу и потянулись, расправляя руки и спины. Оставив их с рюкзаками на обочине, «УАЗик» рванул и умчался за поворот, в сторону города.
Вечером они уже были далеко от дороги, усталые, сидели у костра и совершали поздний таежный ужин. Подходящего валежника вблизи стоянки не было, и им пришлось набрать сухих смолистых веток сосны.
От костра исходил приятный запах сгорающей теплой смолы, и частенько выстреливали вверх и в стороны пучки алых и белых искорок. От светившихся в темноте углей шло успокаивающее, какое-то особенное, живое и приятное тепло. За костром стояли высокие деревья, по небольшой прогалине гуляла свежая, напоённая тонкими таёжными запахами:  хвоёй, грибной подстилкой и еще чем-то неуловимо приятным – осенняя прохлада. Чуть в отдалении, за кустами, бубнил о чём-то ручей, и казалось, что это вовсе и не ручей бубнит и булькает на камнях, а кто-то разговаривает в темноте. Антон даже стал напрягать слух, пытаясь разобрать отдельные, почти уже понятые им слова, но их загадочный, колдовской смысл ускользал в последний момент, путался и не давался ему, как он ни вслушивался. Бесконечный разговор ручья прерывали шум ветра, редкие шорохи в подстилке и в ветвях над головой и удар о землю упавшей шишки сосны, но над этими звуками стояла такая тишина, что, казалось, можно было услышать, как хрустально звенят и шепчутся меж собой осенние созвездия в далёкой вышине неба за тёмными  мохнато расступившимися кронами.
После чая Сергей вновь взгромоздился на своего любимого конька и начал занудно и надоедливо, как всегда казалось Антону, в сотый уже, наверное, раз распространяться о своих любимых мишках.
«Ты же знаешь, Антоша,  наш Бурый медведь не агрессор и не психопат, он даже миролюбив и больше травояден, чем, как думают многие, хищен – ест по весне свеженькую, зелененькую травочку, обсасывает концы молодых веточек, корешки там всякие разные роет. У речки, по весне, рыбу дохлую собирает, вытаявшие трупы животных гложет. Ему копытного завалить – большая редкость! Нас, людей, он сторонится и опасается. Миха – мужик доверчивый, беспечный, простоват бывает -  но не глуп, далеко не глуп! А что люди жалуются на него, так я проверял, большая часть всего, что несут – сплошные слухи и враньё. Там, говорят, кого-то задрал, там утащил в тайгу! Приедешь на место – никто ничего не слыхивал и не видывал – во как! Нападают, конечно, бывает такое, но редко, очень редко, да и то, больше по вине людей.
Мужик вон недавно кинулся с ножичком ведро своё с малиной у медведя отнимать! И, представляешь, убил-таки косолапого. Сам, правда, после этого тоже помер. Чего, спрашивается, ты на медведя кидался? Мало тебе вокруг малины? Не бросил бы ведро своё без присмотра за версту – он и не стал бы ее есть, мишки чужую собственность уважают, а что брошенное, так тут уж кто первый успел, кто сильнее, тот и владелец, не суйся потом отнимать.
Участки они свои метят, кору дерут – не гуляй там, это как у тебя двор с огородом! Залезь кто к тебе в огород, ты же тоже пойдешь выяснять отношения. Ну а когда голодно в тайге по какой-то причине, неурожай кедровых орехов, например,– нечего без толку шарашиться там, где они бродят! Медведи – это вам не… – тут он вдруг поперхнулся и смущенно смолк, потом продолжил.  «Мишка наш корешочки ест, мышек промышляет. Прижмёт, понимаешь, мышку лапищей своей и мордой туда, под лапипщу, суётся, – умора! А вообще я, знаешь, такие хохмы в тайге наблюдал – сдохнуть можно со смеху!
Ходили мы как-то, пару лет назад, с Андреем в лес по ягоды. Андрюха, он жадюга, я тебе скажу, свет таких не видывал, куда я ни поверну, всё вперед меня забежать норовил: на моем пути ему всегда ягоды слаще казались, ну и крупнее, сочнее, конечно! Нахапает, нахапает и хвастается потом, какие они у него сочные, отборные! Вот и выскочил однажды вперёд меня, не на километр, конечно, но далековато. Согнулся и налегает, налегает на них, а я приподнялся и вдруг вижу – из кустов перед ним медвежий зад буреет! Мишка ягоду гребёт! Я заорать не успел, как они состыковались. Ну, Андрюха как завопит благим матом – аж деревья задрожали, извернулся, корзину бросил и ходу ко мне. А буряк тоже, ухнул басом, и дай Бог ноги! Только кусты трещат! Я чуть со смеху не сдох – точно говорю! Больше Андрюха вперёд ни на шаг, и вообще со мной ходить перестал!
Но насчёт медвежьей болезни я сомневаюсь – и тогда, и позже ходил, проверяя по следам,– ничего подобного не замечал, может, все голодные попадались, у них же по Павлову рефлексы идут: переполнена задняя кишка, рефлекторная дуга какого-нибудь стрессового движения, дерганья со страху задних ног, например, замыкается через опорожнение этой кишки. Так что если там пусто или мало, никакой медвежьей болезни!»– тут его голос стал сонным, он устало зевнул, потянулся и пошёл в темноту кустов.
«Спать, однако, паря, пора,- сообщил он, вернувшись.– Чаю попьёшь, залить костёр, не забудь!» – и, покряхтывая, полез в тёплый уютный спальник.
Антон допил чай, сходил на речушку за водой и залил костер. Угли зашипели и погасли. И тотчас вспыхнули в вышине такие звезды, что он долго не мог отвести от них взгляд. Они светились в беспредельной темноте тихими мигающими огоньками, наполняя душу вечностью и навевая романтические чувства. Антон долго стоял маленькой, беззащитной фигуркой среди раскинувшейся огромной тайги под бесконечным высоким небом и молчал…
Вечером следующего дня они вышли к зимовью Сергея. Солнце прощально нависло над вершинами гор и уже предзакатно высвечивало стволы деревьев и редкую листву кустов, но лучи его ещё заметно грели лицо и уставшее тело. Бывшие накануне заморозки погасили последнего комара, и по тайге вокруг было тихо и просторно – никто не пищал над ухом, не жалил ежесекундно лицо и тело – просто благодать!
У крепкого зимовья мирно и спокойно белели и темнели прошлогодние и позапрошлогодние щепки, тихо шуршала под ногами высохшая хвоя, и чернело угольями и закоптелыми камнями место для костра. Они с облегчением скинули с плеч утомительные тяжёлые рюкзаки и опустили их на землю. Сергей отмотал ржавую проволоку, потянул на себя наклонённую внутрь тяжёлую дверь и нырнул в полумрак, пригнув голову.
«Давай, тащи рюкзаки, чего стоишь!» – послышалось оттуда. Антон подал рюкзаки и отошёл к кострищу. Там он сел на теплый от солнца камень и задумался, оглядывая окрестности.
Вокруг высилась глухая сказочная тайга. Огромные кедры с длинной хвоей на высоких ветвях тесно обступили узкую, спускавшуюся к небольшой речке прогалинку, поросшую там, вдоль русла, густым кустарником, среди которого вилась от зимовья узенькая, маленькая тропочка, зарастающая уже травой.
Вдруг сзади послышалось, как Сергей вышел из зимовья и, видимо, сел на скамейку – обрубок толстого бревна, оставшегося после его постройки.
«Вот осмотримся, отдохнём и начнём наблюдать! – бодренько сообщил он Антону, – конечно, опасно всё это дело, но мы будем вести себя предельно осторожно. А насчет ружей, я уже сто раз говорил тебе, что я наблюдаю за медведями, замечаю их первым и знаю, какую в каком случае дистанцию держать, чтобы быть в безопасности! А если на тебя медведь из засады набрасывается, то и ружью твоему – грош цена:
Мужик и охнуть не успел,
Как на него медведь насел!
Ты и вякнуть не успеешь, как у него в лапах окажешься! Тут только на хороший нож, – Сергей похлопал себя по широким и внушительным ножнам-чехлу,;– вся и надежда! Ну, может еще на револьвер – крупняк, так кто мне его выдаст? Я уж пытался беседовать с большими дядями – делают вид, что не понимают проблемы! Но поработать нам надо обязательно – такие годы, как этот, бывают не часто!»
Сергей помолчал минуту – другую, успокоился и продолжил: «Честно скажу тебе, что и по моим, и по чужим наблюдениям сибирские медведи гораздо реже, чем тигры, скажем, в Индии, нападают на людей. Ну, отощает наш мишка, лапу сломает, или ранят его, а то и ослабеет от старости, тогда, конечно, не исключено.
Но больше всего я ненавижу тех охотников, которые подранков упускают;– это всё больше пришлые влиятельные шишки да крутые любители экзотики и экстрима орудуют – им все позволено, все не запрещено, хоть автомат, хоть гранатомет! – жахнут издаля, да и дёру – добивать - это не их забота: боятся! Ранил и пусть с ним! А мишка, если выживает, злобу на человека затаивает, на другого человека, невинного! Может и наброситься на полном серьёзе, и задрать или покалечить, если кто ему под лапу попадёт!»
Рассеянно слушая Сергея, Антон вдруг, неожиданно для себя, стал чувствовать беспричинный, казалось бы, страх. Он навалился на него и от враз как-то притихшей тайги, и от недобро заходящего солнца, окрасившего кровавым цветом небо и тайгу, а еще больше от становившегося незнакомым, необычно глухим и утробным, голоса Сергея. Речь его, тяжелая и замедленная, начала исходить, казалось, не от него самого, а откуда-то из-за зимовья. Антон резко оглянулся. Там, за его спиной, сидел на обрубке бревна уже и не Сергей вовсе, а, как показалось Антону, кто-то совершенно другой. Даже и не человек, а нечто страшное и чужое.
Это нечто потянулось, изогнувшись, чужим изломанным потягом, привалилось к почерневшей стенке избушки и произнесло мертвым и темным голосом: «Ну что ж, понаблюдаем, какие тут события происходят в год неурожая кедровых орехов!»
«Нет!» – испуганно отвернулся в растерянности Антон, пытаясь совместить в памяти лицо и голос Сергея и это, синеватое, с кровавыми мазками отсветов чье-то чужое лицо. «Нет, это, конечно же, Сергей! Кто же, боже мой, ещё! Просто нервы, освещение заката под углом, тени!» – успокаивал он себя, но страх неуклонно нарастал, леденил душу и вот-вот готов был перейти в панику или жуткую истерику.
Антону вдруг захотелось сжаться в комочек и быстро раствориться, исчезнуть, умчаться отсюда прочь – и от того,  что уселось на место Сергея, от мрачневшего все больше, страшного в сумраке кровавого заката леса. Антон вдруг почувствовал, как что-то незримое и жуткое стало наползать с двух сторон от реки на прогалину. Он хотел подняться, но не смог: наплывающий ужас парализовал его.
«Зачервивели, наверное, старички, зачервивели“, – послышался от зимовья неожиданно знакомый опять, голос друга.  Антон облегчённо вздохнул, жуть поднялась ввысь и растаяла там, но необъяснимый, беспричинный страх еще плавал холодом в глубине его груди.   “Нахватали паразитов, – продолжал говорить прежний Сергей, – одни кожа да кости – редко кто дотягивает в таких случаях до середины зимы!» Он замолчал, затем стал негромко чем-то постукивать и возиться и, вскоре, послышалось звяканье ведра.
Через минуту спина Сергея, покачиваясь, стала спускаться по тропинке вниз к речке. Антон проследил за ней тревожным взглядом: хотел убедиться, что это Сергей. Тот вернулся, занес ведро с водой в зимовье и вновь вышел.
«Разводи костёр! – устало махнул он Антону рукой, – я спущусь к речке на тропу, там следы медведя, надо осмотреть»,– голос его опять стал по-чужому глуховат и утробен, лицо брюзгло, на глазах превращаясь в темную синеватую маску мертвеца, и Антону вновь стало нехорошо: меняющийся на глазах Сергей наводил на него жуткий холодный ужас. Только сила воли и стыд показаться смешным и нелепым удерживали Антона от паники.
«Это же не Сергей – это Оборотень», – дикое, немыслимое предположение молнией вдруг проникло в его душу, и холод широкой ледяной лапой враз прошел по спине. «Не подавать вида, что догадался», – быстро подумал Антон и, не в силах произнести хоть слово, судорожно кивнул в знак согласия…
Снова что-то жуткое медленно, но незримо выползло от реки и тяжело придавило прогалину с Антоном, избой и живым мертвецом – Сергеем.
Сергей, или не Сергей уже, молча, внимательно взглянул на него по-недоброму пустыми и темными глазами, грузно, по-звериному, повернулся и отправился вниз, глубоко вдавливаясь зловещими черными ботинками – берцами в землю.
Антон дернулся было вскочить, чтобы убежать, но чудовищным усилием воли сдержался. «Нет! Надо в зимовье – там настоящий Сергей, он поможет!»;– понял он и, почему-то задом, не глядя на Оборотня, подошел к двери зимовья, обернулся и заглянул внутрь – там было пусто! Он в лихорадочном волнении бросился под нары, за печку, сдавленно позвал: «Сергей?!» – никого.
Значит, он бредит, сходит с ума: переутомился или заболел – надо сказать Сергею и скорее в больницу, в город! А если годами бродивший по тайге Сергей уже превратился в медведя, в оборотня?! Он же тотчас задавит, убьет Антона! В страхе от новых напастей Антон вышел и ослабевший, трясущийся в нервном ознобе, весь мокрый от выступившего холодного пота и от невозможности понять, что же такое творится вокруг, и как спастись ему, Антону, бессильно опустился на обрубок бревна, обхватив его холодными мокрыми пальцами: «Нет, надо уходить вниз по тропе и быстрее, пока он не видел!»
Вдруг Антон дернулся, словно его ударили током: по склону, среди кустов, плыло к Сергею бурое, нехорошее пятно. Выше и наискосок, с другой стороны, еще одно движение – второе пятно!
«Медведи!» – жутью пронеслась в нем ужасная догадка, и он рванулся обратно, в зимовье за ружьем, «Оставили дома!» – вспомнил он тотчас и захотел заорать, предупредить Сергея, но не смог произнести ни слова.
Небольшой комочек защитного цвета склонился над тропинкой и что-то высматривал там, у земли. Ближний к нему медведь вытянулся – ясно обозначилась жуткая длинная морда – и набежал на Сергея. Сергей едва успел приподняться и бросить слабую тонкую руку на пояс, к ножу в чехле, как мелькнули разграбастанные черные лапы.
Медведь, как показалось Антону, поддернул Сергея под себя, и они слились в какой-то неестественной жуткой возне. До сразу потерявшего ощущения Антона стали доноситься отдаленные, глухие булькающие звуки. Они были страшны и не поддавались объяснению. Слышалось раскатистое, утробное ворчание, шум и удары по мягкому – и еще эти ужасающие, быстро и судорожно дергавшиеся из-под медвежьего зада ноги Сергея с черными ботинками-берцами. Они дергались и ерзали по земле так, как не могут дергаться ноги живого, здорового человека;– с Сергеем происходило нечто жуткое, называемое страшным словом – агония! Зеленые, мотающиеся под зверем тряпки, быстро и судорожно колотящиеся о землю берцы и рычание ввергли Антона в ужас…
Вдруг второе пятно темной шерсти повернулось, изменило свой путь и медленно, как в ночном кошмаре, поплыло над кустами, с ревом накатываясь на Антона. Антон попятился и задом, задом, не оборачиваясь, страшно медленно и долго стал отходить к зимовью, пока не уперся лопатками в выступавшие бока бревен; переступил пару шагов влево и стал тихо проваливаться спиной в отверстый сумрачный зев избушки. Целую вечность слабыми непослушными пальцами вялых рук он закрывал изнутри распахнутую еще живым Сергеем дверь и накручивал на болты ржавую проволоку, а дверь в это время тупо и тяжело ходила и дрожала под мощным напором снаружи. Антон сонно и вяло, едва двигаясь, взял толстую сухую ветку из охапки у печки и втиснул ее за скобы.
Под наплывом внешних звуков и мощных, рывками, прогибов досок трещавшей двери, он попятился и втиснул свое тело между бревнами стены и печкой и затих там с широко раскрытыми глазами и расширенными зрачками, не имея возможности и сил отвести взгляд от переставшей дергаться двери. Волосы так явственно шевелились на его голове, что он даже отметил это.
С прогалины, глухо, как сквозь вату, доносились до его обострившегося до предела слуха ворчание, чавканье и хруст; временами там вспыхивала быстрая, как бы собачья грызня, и снова воцарялись прежние звуки.
«Жрут Се-ре-гу!!!» – осознал вдруг он в коротком просветлении и поплыл, поплыл в спасительное безумие…
Ощетинившись и оскалившись, наблюдал он, весь комок нервов и мышц, как звонко и чисто разлетелось вдруг стекло оконца, и в него просунулась жуткая оскаленная, вся в пене морда зверя. Брызгая слюной и ревя от злобы, медведь силился протиснуть в избу всю свою оглушающую запахом тушу.
Минут через пять он понял бессмысленность злобной борьбы с дырой в бревнах и исчез.
Но вскоре сверху посыпался мох и мусор, а крыша задрожала и задергалась: медведь в клочья рвал когтями на ней рубероид, стараясь докопаться до затаившегося в ужасе человечка. К счастью, крыша была собрана Сергеем на этот случай из бревен на болтах и не поддавалась. В отчаянии голодный медведь сотрясал ее мощными рывками и страшно ревел.
Все это: и звуки, и лезущее, как казалось  Антону, в оконце синее одутловатое лицо Сергея, и сотрясения то крыши, то двери – плавало в его сознании, причудливо переплетаясь и накладываясь друг на друга, но не соединяясь в нечто цельное и логически завершенное…
Несколько дней Антон не выходил из зимовья. От жажды его спасала принесенная Сергеем в ведре вода, а есть он не хотел.
Наконец, однажды утром, Антон выглянул наружу и с испуганным, затравленным видом оглянулся.
Вокруг было тихо и пусто – одиноко валялся вдали обрубок бревна, на котором сидел еще три дня назад живой Сергей, и темнели развороченные закоптелые камни кострища; тонкая серебристая паутинка за ними печально и уныло подрагивала на прохладном свежем ветерке, плача капельками росы среди веточек тоненького кустика, да беззаботная пташка перепархивала с дерева на дерево, быстро и упруго взмахивая крылышками над темной ободранной крышей зимовья.
Антон молча стоял и смотрел на лес вокруг, на голубое далекое небо и на бегущую за зарослями кустов речку. Ему захотелось пить, и он несколько раз пытался спуститься к призывному звону и бульканью ее струй на камнях, но каждый раз опрометью бросался обратно: ему чудился шум и рев из чащи леса.
Примерно к полудню, когда солнце высветило золотыми лучами прогалину и речку, он, старательно обходя место, где лежало то, что было Сергеем, все же добрался до речки и долго пил ее звонкую живительную воду с легким привкусом осени и камешков на дне. Его ладони стыли в прозрачных струях, но он не замечал этого. Еще пару дней он, подолгу стоя в распахнутом проеме двери, привыкал к жизни и тайге, замершей вокруг в суровом и сдержанном, ушедшем уже почти разноцветье осени.
А лес все это время жил своей обычной глухой таежной жизнью: тихо шурша, падали с кустов багряные, желто-буроватые и коричневые листики, пахло сухой лесной подстилкой и хвоей со смолинкой, да кто-то маленький и неприметный осторожно возился временами на тропинке возле берега.
И над всем этим ярко и безмолвно горели по ночам, за кронами чернеющих деревьев, невозможно огромные звезды. Они полыхали холодным огнем в необозримо темной глубине неба и наблюдали за тайгой с уходящей в бесконечность высоты…
Но вот однажды пошел в тайге холодный моросящий дождик, и Антон понял, что медведи не бродят по лесу в такую промозглую погоду, а лежат в зарослях под лапником сосен и кедров, и бросился бегом, а потом быстрым шагом, спотыкаясь и шарахаясь в стороны, по скользкой тропинке вниз, в поселок.
Так и шел он почти двое суток, без сна и отдыха, пока не упал в изнеможении на крыльце знакомого чем-то дома в Чистой речке.
На следующий день, плохо еще соображавшего, истощенного и путавшегося в реальности и времени Антона увезли в город на УАЗике. Рядом плакала девушка в платочке, и сидел за рулем мрачный шофер.
Там, в городе, с ним вкрадчиво и доверительно, подолгу беседовал следователь на предмет найденного у останков Сергея ножа и пьяной драки в тайге у зимовья, потом долго лечили и пичкали чем-то врачи в психушке…
Наконец, все они оставили его в покое и отпустили на руки родственников.
Антон не сразу, но постепенно, пришел в себя и даже стал работать. Но никакая сила не могла его заставить отправиться на природу даже за город. Да и в самом городе он в панике бросался прочь от выскочившей из кустов кошки или собаки и быстро уходил прочь, пугая своим видом и поведением прохожих.
Целый год ночами Антон периодически кричал в кошмарах и вскакивал с кровати, в ужасе шарахаясь от поднявшейся жены и опрокидывая мебель. Она не выдержала и ушла с Аленкой к своей матери.
Антон очень плохо переживал все это и сильно мучился, даже не раз уже подумывая о добровольном уходе из этого мира: его существование стало продолжением таежного кошмара. Но на третий год то ли лечение, то ли забота отца с матерью ослабили все эти симптомы и облегчили ему жизнь – лишь ночами по-прежнему  лез на Антона медведь, подходил к изголовью Сергей с синевой и мазками крови на лице и молча вглядывался темными внимательными глазами в друга.
Мать в отчаянной надежде водила его к врачам - психиатры буднично и нудно, безо всякого интереса говорили им о пережитом шоке и посттравматическом синдроме и снова рутинно совали лекарства: «Попробуйте еще вот это, новое, и вот это, еще новее!» – он лишь становился сонливее и тупее, но стоило перестать принимать их – лез медведь, и приходил Сергей. Постепенно он все больше и больше терял аппетит,  ему перестало хотеться есть, появилось равнодушие ко всему, он засыхал на глазах и никто ничем не мог ему помочь – плакала, охватив голову руками по ночам на кухне мать: “Сыночек мой милый”, -  беззвучно шептали  дрожащие губы.
Однажды Антон проходил мимо церкви и с отчаяния заглянул в нее. Там он долго смотрел на высокий свод, на иконы, на мерцающие теплым светом свечи и лампады и постепенно успокаивался. На следующий день ему вновь захотелось зайти туда, и он опять стоял под уходящим ввысь сводом и молчал. На третий день к одиноко стоящей фигуре подошел священник и спросил, не нуждается ли Антон в помощи. Неожиданно для себя Антон рассказал ему все без утайки. Они долго стояли у окна и беседовали, а по окончании батюшка сказал ему: «Ты, сын мой, превозмоги себя, сходи на то место, помолись там за раба Божьего Сергея и испроси прощения у Господа нашего. Не бойся – ничего с тобой не случится. Господь даст – исчезнут страхи ночные». Антон, после недолгого раздумья, решился.
До Чистой Речки он доезжать не стал и вышел сразу после знакомого поворота. Стояла ранняя осень, и лист уже начал раскрашивать тайгу. Все таблетки Антон оставил в городе, дорогой ничего не принимал и поэтому стал чувствовать легкую нервозность, но пересилил себя и шагнул с рюкзаком за плечами и саперной лопаткой на поясе на тропинку, ведущую вверх по отрогу.
К вечеру он силой воли, весь в нервном напряжении и страхе от любого шороха, довел себя до первого кострища. Наступавшая темнота так пугала его, что сердце готово было выскочить из груди, но обратной дороги уже нет – он либо сбросит с себя этот страх, либо…  Но об этом не хотелось думать, страх должен уйти. Дрожащими пальцами в страшной спешке развел костер, но тотчас потушил его, подумав, что свет привлечет медведя. Целый час он ничего не мог поделать с собой и то разводил, то гасил костер. Поняв, что сам себя раскачивает, залез в спальник и вцепился в ткань судорожными пальцами: хотелось вскочить и бежать, бежать вниз, спрятаться куда-то, скорей, скорей. Тут он изматерил себя , что чертям стало тошно. И сразу вдруг успокоился.
Лежал, утомленный криком, и смотрел на звезды. «А как солдаты, на фронте? – думал он.- Кровь, смерть. А ведь дед сидел в окопах, в пехоте, что с ума сходил, что ли? И его защищал! – что там твои медведи! А миллионы погибших солдат, что приходили и стояли у изголовьев живых друзей?» Под яркими далекими звездами он незаметно погрузился в тревожный сон.
Что-то тихо толкнуло спальник. Он открыл глаза: в бледном свете луны над ним стояла черная тень. Большой медведь подошел ближе и мотал своей тяжелой башкой над его головой. Антон в ужасе слабой рукой стал отталкивать эту тяжелую мохнатую башку, чувствуя под пальцами жесткую шерсть. Зверюга вскинулся и отпрянул, заворчав и оскалившись, показал блеснувшие под луной клыки и зубы. «Это все!» – подумал Антон и стал вылезать из спальника, но тело не повиновалось ему. Медведь вновь приблизился и навис над Антоном – смрадно и горячо дохнуло из оскаленной разверстой пасти …
Антон стоял рядом со своим спальником, а медведь остервенело рвал кого-то лежащего в нем. Потом оттуда стал подниматься Сергей, его лицо было синим, в красной запекшейся крови. Сергей с укором посмотрел на Антона и пошел вверх по тропинке, а медведь исчез. Что-то яркое блеснуло Антону в глаза, и он заслонился рукой.
Яркий лучик света пробился сквозь деревья и светил в глаза Антону. Он поднял руку повыше и заслонился ладонью.
В тайге стояло раннее и холодное осеннее утро. Антон лежал, смотрел на деревья и думал о том, что ему, наверное, никогда не удастся выздороветь, и пора отправляться в город к пилюлям. Грань между разумным риском при наблюдении за медведями и безумием была пересечена ими в год неурожая кедровых орехов. Сколько сплелось тогда всяких предрассудков, глупостей и идиотизмов, а итог? Работа не закончена, ничего не опубликовано, пользы человечеству – ноль! Если Бог хочет наказать, он лишает разума, но оставляет страсти!
И сколько таких, надеющихся на авось людей бродит и еще будет бродить по тайге, где живут медведи – серьезное, с огромной дикой силой вспыльчивое зверье, тоже имеющее право на жизнь – и делать разные глупости, позабыв о том, что есть у них, у людей, дома дети, матери или жены и толком даже не поинтересовавшись, что оно такое, это медвежье? И сколько еще живет на свете таких страстных «экспериментаторов», как они с Сергеем.
 Он вылез, обнаружил у спальника не замеченную вечером сдохшую лесную мышь, отбросил ее ногой, сходил к речке вниз по склону и вернулся. Потом свернул спальник, уложил его в рюкзак, надел лямки и пошел вниз, обратно по тропинке.
Минут через пять пред его мысленным взором возникло изможденное, с укором в глазах, болезненное лицо Сергея из ночного кошмара. Антон повернулся и пошел по тропе, восходящей к светящимся под яркими уже лучами солнца вершинам горного отрога.
К вечеру он вышел к зимовью. Камни кострища были переложены в другое место, почти у стены дома, обрубок бревна иссечен топорами и ножами: видимо, туристы добывали сухие стружки и щепки для костров, а дверь покосилась и еле держалась на разболтанных петлях. Видимо, и ее пытались пустить на растопку и дрова, или просто «балдели». Тишину и покой леса нарушали запутавшиеся и трепыхавшиеся по кустам под легким ветерком пластиковые пакеты и обертки. У кострища и зимовья валялись здесь и там ржавеющие консервные банки.
Антон прибрался на прогалине, вытащил из избы мусор, грязь и осколки стекла и закопал все это подальше в лощинке, потом сел на жесткий, ребристый остаток  их с Сергеем скамьи и задумался…
Когда закат окрасил в тихие пастельные тона белые облачка и небо над ними, он поднялся и стал спускаться по тропинке вниз к реке. Там он долго ходил, всматриваясь в землю, но она была пуста. Он вырезал ножом на стволе лиственницы крест и долго стоял пред ним, склонив голову – ему вдруг стало ясно и спокойно.
В эту ночь ему, спавшему на топчане в зимовье с полуоторванной, незакрывающейся дверью, уже не снились кошмары.