Юрий Кулишенко

МЕДВЕДЬ – ШАТУН
Осень пришла как всегда незаметно. Еще совсем недавно ярко зеленела тайга, цвели скромные, неброские цветы, летали над озерами и реками большие синие и коричневые стрекозы, да стрекотали в солнечной пойме Нирунгнакана бойкие кобылки, и вот уже лес стремительно пожелтел от засыпающих лиственниц, воздух стал холоднее, а комары и мошки пошли на убыль.
Но природа не потеряла своей красоты в этот ранний предзимний период. Все так же высились вдали величавые громады Кодарского хребта с белыми тяжелыми пиками скальных вершин, зеленел кедровый стланик с темно-коричневыми шишками, и несла свои, ставшие студено-прозрачными, воды красавица Чара.
Инженер Василий Петрович Дементьев любил это время. «Под осень дышится свободней!» – провозглашал он в кругу знакомых и друзей и вспоминал стихи Пушкина о зное, комарах да мухах.
Комары да мошки донимали его более других. За семь лет жизни в Чарской котловине он так и не приспособился к этой гнуси. «Весна да начало осени – вот лучшие периоды моей жизни здесь! Летом только с околицы и можно любоваться тайгой, а ходить по ней – упаси Господи!»
И действительно, непривычному человеку было тяжело поначалу не только в тайге, но и в поселках. Комары и маленькая мошка не давали порой свободно вздохнуть полной грудью и нападали на любой открытый участок тела. Даже ополоснуться по пояс после трудного пути было практически невозможно: десятки и сотни маленьких острых болезненных иголочек тотчас вонзались в спину, грудь и руки, и тело зудело  потом до исступления.
Так Василий Петрович все лето неимоверно страдал от этого в тайге и отходил, раскрывался душой лишь в начале осени. Именно тогда он мог любоваться без помех скромной сдержанной северной красотой: ерниками из маленькой кустарничковой березки, сплошными непроходимыми коврами кедрового стланика по пояс, прогалинами, седыми от ягеля, и хрустально-прозрачными озерами.
Почувствовав, что серое, колышущееся марево стало исчезать из тайги, он брал отгулы и часть отпуска и отправлялся с фотоаппаратом и ружьем бродить по тайге. Жена тоже брала отпуск и улетала с дочкой к родителям в Краснодар. Не очень ладивший с ее родней Василий в последние два года перестал составлять ей компанию в таких поездках.
Вот и сейчас, отправив жену к её маме и папе, а пятилетнюю дочку Иринку к любимым бабушке и дедушке в солнечно-фруктовый рай, он стоял на крыльце своей двухкомнатной засыпнушки с сенями и кухней и любовался гранеными, уходящими в голубое высокое небо пиками. За его спиной висел зеленый рюкзак с торчащим из него футляром ружья-двустволки шестнадцатого калибра. В глубине объемистого рюкзака покоилось, тоже в крепком футляре, фоторужье. По поводу этого его зафутляренного ружья часто шутили бывалые таежники-рабочие: «Пока вы его распаковывать станете, медведи от вас один футляр и оставят!» Но он, упорствуя – ружье было красивое и дорогое – резко обрывал их советы и шуточки. Они в ответ отмалчивались: начальник все же!
Василий шагнул с крыльца и поправил лямки рюкзака: путь предстоял неблизкий. Маршруты были знакомы до ностальгической, слезной сердечной боли. Годы шли безвозвратно, и вернуть их было невозможно, а что впереди? Он осматривал и гладил рукой шершавую кору лиственниц на первой стоянке, касался пальцами закоптелых камней кострища. Уже двадцать девять, а еще вчера, семь лет назад, здесь стояла юная стройная Женя и смотрела вниз, в котловину. Сердце его вновь заныло в сладко-жалостной тоске, и он закрыл глаза, пытаясь неимоверным усилием воли вернуть все назад, хотя бы в памяти. Но тщетно: лиственницы, закоптелые камни, панорама котловины внизу, но ни теплых плеч, которые можно было бы обнять, ни голубых глаз, таких чистых и слегка печальных…
На другой день он сошел вниз с отрожка и пошел вдоль текущей слева, метрах в ста внизу, реки по просеке. Но в это лето на ней сделали очистку, и острые двадцатисантиметровые наискось срубленные колышки торчали щетиной по всей ее длине. Василий только ругался, глядя на такое безобразие, и ежеминутно спотыкался. Споткнувшись в очередной раз, он не удержался и со всего маха грохнулся на землю – сверху его больно придавил тяжелый рюкзак. Он полежал чуток, поднялся и увидел пару крепких острых колышков справа и слева. «Нехорошо начинается маршрут!» – подумал Василий, глядя на их острия, – «Чуть ближе друг к другу, или я чуть правее-левее и…»- он сошел с привычного пути и пошел рядом, по лесу.
А вот и тропинка, спускающаяся к зимовью у самой реки. «Сегодня ночуем под крышей и с печкой да нарами!» – поздравил себя Василий и вошел внутрь, где стал убираться и выметать мусор густохвойной веткой.
Утром он умылся жгуче-холодной водой, радостно вопя и брызгаясь, и обтерся махровым, неуместно смотревшимся здесь полотенцем. Пробежавшись вокруг зимовья и обсохнув, он поел и отправился по другому берегу, вдоль реки, в путь, надеясь к вечеру выйти на дорогу к поселку.
Пройдя редкий ломкий лиственничник, Василий вышел на обширную знакомую прогалину. С нее был очень красивый вид на горы вдали, а на самой прогалине раскинулись два аккуратных озерка, где часто плавали утки. Сейчас здесь было тихо и пусто. Он вытащил из футляра фотоаппарат и стал фотографировать, с удовольствием отдаваясь любимому занятию. Засняв на пленку в очередной раз с разных точек все, что можно было снять, Василий зачехлил фотоаппарат, упрятал его и телеобъектив в футляр, закинул за плечи похудевший рюкзак и пошел вдоль берега дальше. Уже на выходе с прогалины, он стал обходить валежину недалеко от берега озера и заметил за ней обширную лежку. Василий остановился и изучил ее поподробнее. «Здоровенный медведище!» – решил он после осмотра и приблизительного измерения длины и ширины лежки – на коре и сучках висели кое-где клочки шерсти. Не удержавшись, Василий расчехлил фотоаппарат и сделал ряд снимков обычным штатным объективом «Гелиос – 44».
В дороге Василий еще раз перекусил и отдохнул. Миновав еще одно лиственничное хилолесье, он вышел на удлиненную прогалину. Тут в нем и пробудилось какое-то легкое беспокойство, совершенно, казалось бы, беспричинное. Светило солнышко, где-то чирикала птичка, дул справа, со стороны речушки, небольшой тихий ветерок, но сердце стало биться чуть тревожнее и чаще, и страх нарастал с каждым его шагом по прогалине.
На подходе к середине прогалины Василия уже охватывал такой страх, что он не на шутку растревожился: «Что это со мной? Припадок какой-то, или инфразвуки приближающейся бури?» Василий остановился и постарался выровнять дыхание: все это было крайне неприятно посреди безлюдной тайги, вдалеке от дома с аптечкой. Он пожалел, что оставил там флакончик с валерианкой. Между тем тяжелые лапы страха охватывали его все сильнее, даже волосы готовы были встать дыбом. Он присел на корточки, решив, что так будет лучше, и бросил взгляд на речку. Спокойная вода без ряби в маленьких заводях. «На начало землетрясения, вроде, непохоже»,- решил он и непроизвольно посмотрел вдруг через левое плечо.
Среди чахлых тонких стволов погибавших лиственниц стоял, вытянув длинную, как у крокодила,  морду жуткого вида здоровенный медведь. Пасть его была полуоткрыта – с нижней челюсти сбегала струйка слюны, или ему это показалось? Зверь был весь какой-то худой, со свалявшейся шерстью, и замер он, вытянувшись над землей, в позе, характерной для предстоящего рывка вперед. Весь вид его, поза, оскал железной мокрой пасти, а главное, выражение маленьких злобных глаз не оставляли сомнения в самом ужасном. Намерения зверя были однозначно страшными и неотвратимыми.
«Это конец!» – понял враз помертвевший от ужаса Василий. Но первое же замедленное, как в фильме, движение медведя к Василию, словно взрывной волной, подняло его над землей, и он, в грохоте опрокидывающегося мироздания, невыразимо медленно поднимая ноги, двинулся к опушке, оставляя сбоку и сзади наплывавшего на него медведя. Впереди туманно, почти нереально виднелись деревья. Они нависали на краю безумно глубокой воронки, и он знал, что там была жизнь. Вдруг на него, как из небытия, стал надвигаться чуть наклонившийся ствол дерева диаметром сантиметров в двадцать. И тотчас все завертелось, понеслось – мелькнули ветви, сучья, разлетелись в стороны и вниз тонкие желтые хвоинки, и Василий взлетел на лиственницу и замер, покачиваясь у ее вершины над землей. Рюкзак тянул вниз, но он намертво вцепился в ствол над собой руками. Внизу тяжело дышал и ворочался ужас, и его молчание было страшным.
Вдруг дерево стало ритмично покачиваться и подрагивать, словно где-то рядом проходил тяжело груженый состав поезда. Василий изогнулся и, царапаясь щекой о шершавый стволик, посмотрел сквозь ветви вниз, за локоть левой руки, расширенными от ужаса глазами. Медведь, встав на задние лапы, пытался достать его, махая длинной когтистой передней лапой! Черная и страшная их гребенка мелькала почти у самых подошв его кирзовых сапог, упершихся в крепкие основания двух обломков веток. Сыпались и отлетали в сторону хвоя и куски коры. Один раз медведь даже зацепил каблук, и Василий вдруг услышал какой-то визг, словно крыса попала в давилку. И под этот визг он продрался еще выше и замер на сильно изогнувшейся под его весом вершинке. Тут Василий и понял, что визжал он сам.
Секунд десять ничего не происходило, потом послышались странные скрипящие звуки, прерываемые звучными шлепками, и вдруг дерево сотряслось так, что у Василия перехватило дыхание. Теперь вагоны поезда пошли чередой и стали с разгона налетать на тонкую, чахлую лиственницу. Его бросало из стороны в сторону и мотало так, что он почти отрывался от стволика. Также неожиданно сотрясения прекратились, а скрипящие и шлепающие звуки возобновились.
Вновь посмотрев вниз, он увидел, что медведь копался у комля уже сильно наклонившегося дерева и подрывал его корни, используя лапы и зубы. Временами он упирался в ствол плечом и горбом спины и толкал его с силой налетавшего вагона.
Чахлый ствол скрипел, что-то лопалось внизу, наклон с каждым рывком все увеличивался и увеличивался. Вдруг шум, хруст и рвущиеся звуки слились в один стонущий скрип, и земля понеслась, в перехватившей дыхание невесомости, прямо на Василия. Но тут в лицо ему полетела хвоя, он слепо перекувыркнулся, отупевающе ударился ребрами и осознал себя сидящим какой-то нелепой раскорякой на ветке большущего дерева. Это оказалась соседняя лиственница со здоровенным толстым стволом, до которой он не добежал буквально несколько метров, натолкнувшись на свое наклонившееся деревце.
Во рту чувствовался вкус крови, болели ребра с левой стороны, голова гудела. Видимо, он сделал при столкновении деревьев какой-то переворот и был остановлен в падении вниз толстой веткой, на которой он сейчас и сидел, вернее, висел, зацепившись рюкзаком за другую ветку. Чуть выше него дугой навешивался тонкий стволик и уходил с наклоном вниз и в сторону. Он опустил голову и увидел близко под собой  двигающуюся туда-сюда темную бурую тушу. Василий высвободил рюкзак и, не имея времени и возможности снять его с плеч, стал рвать из него чехол ружья. Тот долго не поддавался, потом рывком выскочил. Василий от неожиданности чуть не сверзился головой вниз. Он стал лихорадочно собирать ружье, даже на мгновение не отрываясь, чтобы бросить взгляд вниз. Потом Василий, так же судорожно, стал рвать за спиной клапан рюкзака, снял одну лямку с плеча и принялся развязывать завязки и выбрасывать из рюкзака вниз содержимое, пока не вытащил патронташ. Не помня себя, он раз за разом быстро переламывал ружье и садил заряд за зарядом, не разбирая, дробь ли это, картечь или пули в темное пятно внизу. Пахло гарью, порохом, в ушах звенело от выстрелов: «Бум…бум…бум…!» Что-то порой с визгом уходило в сторону, крутясь, летели белые щепки и куски веток, иногда слышались глухие, тупые удары во что-то мягкое. Вдруг снизу, от медведя, раздался жуткий, и не рев даже, а человеческий крик-стон невыносимого страдания и боли. Крик дернулся под выстрелом, стал захлебываться, и тут кончились патроны. Василий судорожно, не имея сил остановиться, хватал и сучил сквозь ладони патронташ — ружье висело ремнем на согнутой руке. Снизу послышалось прерывистое фырканье, глубокий утробный стон, и все стихло.
Бурое, темное пятно вытянулось у подножия дерева и не двигалось. Вокруг установилась тишина, изредка прерываемая поскрипыванием ветвей дерева.
Василий с полчаса еще просидел на прежнем месте, на ветке, приходя в себя и наблюдая за неподвижной тушей, потом медленно и разбито полез вниз. На земле его ноги так подкосились, что он чуть не упал. На немеющих подгибающихся ногах отошел в сторону и сел на какой-то камень. Под деревом напротив него распластался медведь со слежавшейся, спутавшейся грязной шерстью и валялись повсюду гильзы, банки тушенки, сгущенки и вещи: рубашка, полотенце, носки. Зеленела откатившая вдаль кружка.
Василий сидел на камне, свесив дрожавшие мелкой дрожью руки и склонив голову. Потом встал и подошел к бурой туше. Тут с ним случился истерический припадок, и он, с матами и невнятными криками, стал пинать и бить медведя, брызгая от возбуждения слюной, пока не упал в изнеможении на избиваемое им тело. В нос ударили неприятная, удушающая вонь и запах крови. Он изломанно, как бы по частям, поднялся и стал смотреть на медведя. Тот лежал недвижный и немой, на земле алела и темнела кровь, возле пасти валялись отдельными кусками и грудками темные, почти черные ее сгустки в красных потеках. Мазки, брызги и капли красного были на мху, на сохнущих желтеющих листиках трав и на стволе лиственницы. Василию стало плохо, он болезненно снял рюкзак, вытащил небольшой термос, отвернулся от медведя и стал пить горячий чай, но тот был такой сладкий, что Василия чуть не стошнило от его вкуса рядом со студенистыми кровавыми сгустками за спиной.
Постепенно Василий успокоился, разобрал и сложил в чехол оружие и стал собирать банки и вещи, поймав себя на том, что складывает в рюкзак и пахнущие пороховой гарью бумажные гильзы. Уже отойдя на приличное расстояние от дерева, он остановился. Все бы ничего, но этот крысиный тонкий крик…
Ну, бежал, ну, залез на дерево, но так испугаться! До позорного, унизительного визга! Что-то горячо и быстро дернулось в голове Василия. Выходит он;– трус. Значит, вот почему его невзлюбили родичи жены, вот почему с кривыми улыбками шутили над его выходами в тайгу бывалые мужики: они знали, что он трус! Что он завизжит, как раздавленная крыса, от страха  и опасности!
От этого открытия он стал сам не свой. Значит, все прогулки темными ночными улицами с женой в Краснодаре могли кончиться этим визгом у какого-нибудь забора, где они целовались? И он бы бросился бежать на ее глазах от каких-нибудь бандитов?!
И здесь, в тайге Чары, такой медведь мог появиться и там, у закоптелых камней, где она, тонкая и хрупкая, стояла над склоном….
Василий двумя рывками сбросил рюкзак и вытащил патронташ, судорожно и быстро перебрал его, морщась от саднящей боли в боку – ни одного патрона! Также судорожно и быстро, он пошарился в рюкзаке, вытряхнул его на землю;– ни одного завалившегося патрона. Он нервно таращился на разбросанные банки, одежду, футляр с фотоаппаратом и футляр с ружьем…
Дернув головой, Василий выронил пустой рюкзак и вытащил из брюк ремень;– слишком короткий. Привяжешь – не хватит длины. Нагнулся, вытащил из рюкзака прочную синтетическую веревку-завязку и пошел обратно к лиственнице и к медведю под ней.
И вдруг увидел Иринку. Она бежала с радостным криком, раскинув в стороны ручки: «Папка пришел!» Была она такая маленькая и беззащитная в своем красненьком платьице, что у Василия сжалось и защемило до боли сердце. Он с силой сжал кулаки и челюсти: «У…, сбежать надумал, бросить?»
Василий вернулся обратно и сложил вещи в рюкзак. Снял фуфайку, свитерок и сырые от пота рубашку и майку. Ничего страшного, ребра целые, просто ушиб и содранная местами до крови кожа.
Он неторопливо оделся, закинул, просунув осторожно руки в лямки, рюкзак и, прихрамывая, пошел в сторону Чары.

МЕДВЕЖЬЯ ИСТОРИЯ
Молодой поселковый мужик Серёга шёл вдоль берега Витима. Держа двустволку наперевес, он высматривал уток. Вот уже целый час охота шла впустую:;водоплавающей дичи нигде не было. Метров через двести он закинул ружьё за спину и свернул ближе к лесу.
День был ещё солнечным и весёлым. Яркие столбы света стояли среди сосен, слепящие блики отражались от воды озерков, тепло пахло сосновой хвоей. И вдруг, к своей радости, Сергей заметил на одном из озёр пару уток, бороздивших воду у противоположного берега. Оценив обстановку, охотник пригнулся и стал красться сквозь заросли рогоза. Совсем неожиданно захлопали крылья, и над ним со свистом пронеслась утка. Судорожно дёрнул Серёга дробовик, но тот зацепился, и дичь ушла в сторону леса. Вообще-то взлёту утки предшествовало странное шлёпанье и хлюпанье, но в пылу охоты Сергей не обратил на них внимания. «Мало ли, что там плещется, может ондатра!» - его всецело занимала оставшаяся на воде утка.
Слегка испачканный в иле, он просунул голову сквозь рогоз и увидел не одну, а сразу двух птиц, быстро плывущих парой к середине озера.
«Сразу обеих!» – решил он, поднимая и наводя ружьё. Дублет выстрелов раскатился над озером и оставил после себя дымку с запахом сгоревшего пороха. И в тот же миг тёмный, невысокий бугор на противоположном берегу вдруг ожил и вздыбился!
Матёрый медвежище, взревев, злобно уставился на ослабевшего от страха Серёгу. Постояв в таком положении, «хозяин» повёл лобастой башкой туда-сюда и припустил в обход озера по ближнему концу.
«Ух, ты!» – выдохнул Сергей и быстренько затрусил из зарослей на чистое место поближе к соснам. «На дерево!» – решил он на бегу, вставляя патрон с пулей в ружье. Вторая гильза выходила туго, и он вбил её обратно нижней частью ладони.
На дорогу они с медведем выскочили почти одновременно. Мишка сунулся было к зарослям вдоль берега, но, заметив растерявшегося от его прыти Серёгу, вновь рявкнул и сменил направление. Сергей поспешно приложился, поймал на мушку накатывающегося  на него по дороге медведя и судорожно дернул спуск.
По тому, как чуть повело ружье за миг до выстрела и как отдало оно поверх кустов, Серега понял, что пропал. Крутнувшись на месте, он бросил ружье за спину и кинулся бежать к лесу. У сосны Сергей пару раз судорожно подпрыгнул, ловя руками торчащие сучья, царапая кору ногтями и с ужасом осознавая, что ствол неохватно огромен, а ветви недосягаемо высоки. И вместе с этим осознанием стал Серёга, как бы взлетать над землей, терять чувствительность тела и отрешаться от всего происходящего: и от приближающегося с ревом медведя, и от сосен вдали, и от солнечных столбов света, поднимающихся высоко к кронам…
Но медведь припоздал, и жажда жизни успела теплой струей влиться в анестезированное страхом тело. «Бегать! Вокруг ствола! Не дамся!!!» – телеграфно застучало в мозгу Сергея, и он тотчас метнулся за ствол.
Медведь тяжело промахнулся, тормознул и пошёл мотать Сергея вокруг ствола. Сколько они так летали, Сергей не помнил. Время и усталость перестали для него существовать. Он мушкой ускользал от медведя, касаясь боком ствола и прихватывая кору вынесенной наотлёт левой рукой. Медведь разъярённо несся следом, но его зад всё время уходил по касательной от сосны и мешал поймать жертву: человечек, попискивая, как мышь, успевал скрыться за крутым боком деревища. Вдруг, в какой-то момент, гонка неожиданно кончилась, и Серёга с разлёта буквально впечатался в косматый вонючий бок. В распяленном рту Сергея даже остался вкус шерсти. Мгновенно мелькнули разграбастанные лапы и ощеренная пасть, но страдалец успел – таки задним скоком уйти за ствол. После остановки медведь сменил тактику – стал гонять Сергея на манер маятника. Теперь то справа, то слева с быстротой молнии появлялись его лапа с жуткими когтями и брызгающая слюной пасть. От происходящей фантасмагории у Сергея стала ехать «крыша»:  отскакивая за ствол, он плевал в морду медведю и что-то кричал дурным тонким голосом.
Ещё какое-то время медведь развлекался подобным образом, стремясь извести Сергея, и вдруг замер, обхватив ствол лапами. Постояв несколько секунд, мишка опустился и отошёл в сторону.
Стало тихо. Исчезнувшее время вновь обрело свою скорость. Секунды помчались друг за другом в бешеном темпе, как бы продолжая их смертельную с медведем гонку.
Весь, как пружина, Сергей выглянул из-за ствола. Медведь лежал метрах в пяти-шести от сосен, уронив огромную голову меж тяжёлых лап. Сереге даже казалось, что он слышит, как стекает и капает слюна с вываленного набок языка. «Отдыхает! Ждёт темноты! Все – это конец, мне амба!» Слово «амба» завертелось на разные лады в голове Сергея и, обмякнув, он опустился на землю. Судорожно, боясь даже на секунду оторваться от медведя, бросил он взгляд назад. Сосны далеко, до них не успеть добраться, ружье на дороге за медведем, тоже не достать. Секунд двадцать он искал выход, затем смирился. Так они и смотрели друг на друга, сурово-неподвижный медведь и дрожащий мелкой дрожью человечек.
Потом Серега заподозрил что-то необычное в каменной застылости медведя. И эти тусклые глаза…«Сдох!!! – осенило его, – я ранил зверюгу,  и он сдох!» Сергей поднял со взбитой после сумасшедшей беготни земли несколько шишек и стал швырять их слабой рукой в медведя. Медведь не шевелился. Радость хмельной волной пошла по телу Серёги. Он поднялся и на подкашивающихся ногах пошёл к ружью. Дрожащими, судорожно дергающимися пальцами достал патрон и вставил его в ствол. Пятясь, ушел за сосну. Посидел там минут пятнадцатъ, даже не пытаясь вытащить застрявшую вторую гильзу, потом встал и подошёл к медведю. Некоторое время вглядывался в тёмную морду. Вдруг жуткий страх захлестнул его, – он выпалил в упор по медвежьей голове и убежал за спасительную сосну.
Очнулся и выглянул:  медведь недвижен. И тут, стоя за сосной и глядя на бурую тушу, Сергей, наконец, поверил в смерть зверя.
Огромная, свинцовая, тяжелая усталость навалилась на него. И еще жажда. Измотанный беготнёй и страхом, он едва дотащился до впадавшего в озеро ручья. Пил долго, с перерывами и никак не мог напиться. Холодная, чистая, вкусная вода просачивалась сквозь ладони и звонко стекала обратно в ручеёк…
Сергей снял старый пиджак и рубашку-ковбойку и с наслаждением вымылся. Подумал и развесил на кустах мокрую от пота одежду. Расстегивая ремень брюк, обнаружил охотничий нож, о котором совсем позабыл. «Ну и хорошо, что позабыл, – вяло сказал он сам себе, – нож подвёл бы меня, и я бы умер, а так я жив и здоров!» Но, обнаружив нож, Серёга стал думать о медведе, как о шкуре и мясе: «Надо снять с него «шубу», пока не окоченел». Слабо отмахиваясь от налетевших слепней, он накинул на голое тело пиджак и, застегивая брюки,  отправился к медведю.
Кое-как перевернув тушу с помощью высохшего стволика сосны, он начал кровавую работу. Медведей Серёга никогда не свежевал, а шкуру снимал лишь однажды с изюбря, да и то с помощью Володи, специалиста своего дела. Сдирая тяжёлую сырую шкуру, он обнаружил остатки синих кровоподтёков на боку мишки и сдуру подумал, что это его пуля. Но пятен было несколько, без свежей крови, и Серёга догадался, что обнаружил следы картечи. Ему даже жалко стало зверя: «Намучился, бедняга!». Теперь он заметил, что медведь совсем худой, без жира, даже шкура провисает. Там же, на боку, зачернела под шкурой и свинцовая дробина. «Так вот почему ты взбесился!» – объяснил Сергей случившееся.
Комары и слепни совсем заели его, пришлось развести дымокур. Под защитой едкого дыма он сложил медведя в шкуру, завернул её и придавил камнями и ветками. Уже надвигались сумерки, когда Сергей залил дымокур, оделся и пошел по дороге к спрятанному в кустах старенькому «Минску». Дома стоял новый «ИЖ» с коляской, но на уток он всегда отправлялся на «Минске». Считал его легче и проходимее, знал все слабости, да и просто привык. Но сейчас он пожалел, что в кустах не «ИЖ». Сколько мяса можно было бы увезти.
Бредя в сумерках по дороге и шаркая ногами, он думал о том, что его сонливость даже хороша: идиотом он не станет. Вот если кто от испуга после встречи с медведем бегать-прятаться начинает, заговаривается или молчит задумчиво, те точно с ума сходят. Но что удивляло Серёгу сейчас, так это устройство человеческой души. Ему бы просветлеть, звездочкам, жизни радоваться, а он: шкура, мясо! Домой придёшь, скажешь: «Медведь чуть не задрал, еле жив остался. А чего натерпелся, словами не передать!» И что, целовать, обнимать бросятся? Мать с женой Варькой помирятся? Один Пират на грудь и прыгнет: собаки, они всё чувствуют!
«Нет, – подумал Сергей, понуро бороздя сонную дорогу разбитыми ботинками, – резиновых сапог он по теплу не признавал, – надо жить по-другому! Я им всё объясню, я им расскажу, какая она жизнь есть! Мы же одна семья, нам любить и уважать друг друга положено! Я…».  Тут из кустов пахнуло бензином. «Ого! – удивился Сергей, – чуть мотик не проскочил!»
К посёлку Серёга на ветерке очухался, домашним сказал, что завалил медведя и оставил его в лесу, хватил стакан водки и до утра проспал, как убитый, без сновидений. На философию свою дорожную плюнул: «Чуть не обмалохолился, в самом деле!»
Мать всё же с Варькой помирил, сынишке купил давно выпрашиваемые кроссовки и потеплел душой к отцу, не со зла же он ворчит на всех, тоже хочет, как лучше. Да ещё пристройку к дому задумал пришить. И чтоб со своим выходом, не толкаться же всем пятерым в двух комнатках через перегородку да с одной кухонькой, тут поневоле, при всей любви осатанеешь! Такая вот медвежья история!