Рассказы

В. МОРДВИНОВ

                З О Л О Т О Й   К О З Ё Л
         Вечерняя прохлада, подгоняемая лёгким ветерком, струилась в широко открытые окна дома мулло Абдаллаха и смешивалась с ароматом свежесваренного кофе и дымом кальянов. Солнце уже опустилось за горизонт, но его лучи ещё освещали верхние площадки минаретов и купол дворца халифа, придавая Благословенному городу немного сказочный вид.
         По окончании дневных дел и забот всем другим формам отдыха мулло Абдаллах  предпочитал приятную беседу в кругу старых добрых друзей.
         Кофешонок, разлив в пиалы гостей новую порцию душистого напитка, тихо удалился. Мулло Абдаллах поудобнее устроил своё старческое тело на мягких шёлковых подушках и продолжил беседу, неоконченную во время их прошлой встречи.
          - Достопочтенные! По воле Халифа – Надежды всех правоверных, да продлит Аллах его дни! – ещё не настало время предавать гласности отчёт о нашей с Синдбадом экспедиции в далёкую северную страну. Но здесь, в нашем узком кругу, я могу позволить себе рассказать кое-что о пережитых нами приключениях, не касаясь главной цели нашей поездки. Уверен – то, что войдёт сейчас в ваши уши, не выйдет наружу через ваши уста.
Пышные чалмы и тюрбаны, украшавшие головы гостей, согласно склонились в ответ и ещё некоторое время раскачивались в такт лёгкой приятной музыке, доносившейся с женской половины дома.
- Дорогие мои друзья,  я действительно не могу раскрыть содержание переговоров, которые я, с благословения Мудрейшего Халифа, вёл с правителем северных варваров Ибн- Василием,  когда мы, наконец, добрались до его столицы.
- Путешествие наше оказалось не из лёгких. Если бы не огромный опыт и мужество Синдбада, всё могло кончиться намного хуже. Но там, у северных варваров, ни опыт Синдбада, ни мой собственный скромный жизненный опыт не помогли нам избежать некоторых неприятностей, которые чуть не стоили Синдбаду жизни.
В столицу Ибн-Василия мы прибыли под видом купеческого каравана. Разумеется, этот город не может соперничать величием и пышностью со столицами цивилизованных стран. Но и там тоже есть, на что посмотреть. Когда-нибудь я расскажу об этом подробнее, а сейчас позвольте сразу перейти к самому интересному.
Как вам известно, дорогие друзья, во всем цивилизованном мире от Каира и Благословенного Багдада до индийского города Кали-Кут к иноземным купцам относятся с особым почтением. Приятно отметить, что этот обычай не чужд и подданным Ибн-Василия. Нам сразу же дали хорошего переводчика, ибо даже многоопытный Синдбад ни слова не понимал из языка этого северного народа. Толмач Федя добросовестно выполнял свои обязанности и мы не испытывали никаких трудностей общения. Но некоторые слышанные нами местные выражения до сих пор кажутся мне странными.
В первый же вечер мы были приглашены на пир к Ибн-Василию, что, судя по всему, считается у варваров большой честью. Заметив некоторое наше смущение, толмач Федя весело подмигнул и сказал фразу, которая звучала примерно так: «Не робей, мужики. На царском пиру и уксус сладок».
Подробности их застольных обычаев я расскажу как-нибудь в другой раз. Конечно, не все их блюда подходят для желудков, привычных к изысканной пище, но уксуса нам, к счастью, не предлагали.
В просторном и мрачном зале, освещаемом светом факелов, были накрыты длинные столы для гостей. По воле случая или по распоряжению хозяев моим соседом по столу оказался один из  служителей  местного культа. Облачённый в очень просторные тёмные одежды, дородный и упитанный, как наш достопочтенный сборщик налогов, которого сейчас нет с нами,  но о котором мы всегда помним и …
В этот момент кто-то из гостей закашлялся, очевидно, поперхнувшись остатками кофе, и фраза мулло Абдалаха осталась незавершенной.
-Признаюсь честно, друзья, я поначалу чувствовал себя неуютно рядом с этим человеком. Плохо расчёсанные борода и волосы его были так длинны и густы, что придавали ему сходство с африканским львом, а его поведение за столом оставляло желать много лучшего.
Напротив нас сидело ещё более странное существо. Как выяснилось позже, это был варвар из другой северной страны, расположенной к западу от страны Ибн-Василия, и потому ещё более варварской.
Огромная фигура, облаченная в белый с чёрными крестами плащ, казалось, излучала нечеловеческую мощь и силу. При этом во взгляде его маленьких, глубоко посаженных глаз, не было и намёка на дружелюбие и учтивость. Всем своим видом он напоминал носорога с далёкого острова  Тапробана, где зверь этот отличается особо крупными размерами и большой свирепостью. Имя его, произнесённое в привычной для нашего слуха манере, звучит примерно так: Тер-Амин- Атор фон  Шварц-Э-Негер.
Около одной из стен зала за отдельным установленным на возвышении столом восседал сам Ибн-Василий. Его царственная осанка и почтенный возраст невольно внушали к нему уважение и почтение. Рядом с ним находился лишь один из его верноподданных – странный маленький чернявый человечек. В настороженном взгляде его непрерывно бегающих глаз мне почудилось какое-то нездоровое любопытство.
К своему немалому удивлению, я не заметил в зале ни одной женщины. Когда я обратился с этим вопросом к толмачу Феде, он небрежно махнул рукой и сказал: «А на что они нам сейчас-то нужны? И вообще – опосля двенадцатой чарки здесь такое начнётся… Так что бабам здесь делать нечего.»
-Я плохо понял смысл его слов. Всё, что мне оставалось – это  положиться на волю Аллаха и терпеливо ждать дальнейшего развития событий.
Между тем, в этот поздний час ночная прохлада уже становилась излишней для достопочтенного Абдаллаха и его столь же достопочтенных гостей. Заботливые служанки закрыли часть окон. Кофешонок разнёс гостям свежего кофе, и мулло продолжил  рассказ.
- Итак, пир начался. Надо признать, стол северных варваров достаточно разнообразен, но основным угощением у них является вино. Как следовало поступить в такой ситуации нам с Синдбадом? Пророк не напрасно предостерегает нас  от употребления этого воистину дьявольского напитка. Но он же учит нас: гость должен уважать обычаи тех, кто принимает его в своём доме. К тому же священник, сидевший рядом с нами, принялся угощать нас с таким радушием и настойчивостью, что отказаться было решительно невозможно. Но также невозможно было тягаться с ним в употреблении этого коварного зелья. Во всех религиозных культах их служителям предписано воздержание. Но этот странный северный священник пил вино так жадно, как пьёт воду рабочий буйвол, весь день таскавший по полю тяжёлый плуг.
 В завязавшейся между нами беседе мы, конечно, не могли оставить в стороне религиозную тему. К своему немалому удивлению и радости я обнаружил, что, расходясь с ним во второстепенных религиозных догматах, мы не так уж далеки друг от друга в главном. В том, что составляет основу правильного понимания мира. Я говорю о любви и согласии между людьми.
 После четвёртой чарки разногласия наши оказались почти преодолены. После восьмой взаимопонимание окрепло настолько, что мой коллега возжелал закрепить его братским поцелуем. Откликнувшись на этот жест доброй воли, я совершил ошибку. Борода моего коллеги  оказалась жёсткой, как щетина на рыле дикого кабана, и колючей, как саксаул, произрастающий в знойной Аравийской пустыне. Моя чувствительная кожа до сих пор помнит  эти жёсткие уколы. Но в тот момент настроение моё оставалось приподнятым. Коварный напиток сделал своё дело. Даже мрачный великан, сидевший напротив, не казался таким противным.
 В начале пира, помня предостережения Феди, я добросовестно считал выпитые нами чарки. Но после братания с моим северным коллегой я уже сбился со счёта. На этом пиру, как и на всяком другом, произносились торжественные тосты. Все они звучали в честь Ибн-Василия и не содержали в себе ничего, кроме самой грубой и примитивной лести. Я не выдержал и решился преподнести этим варварам урок истинного восточного красноречия. При этом  решительно отбросив прочь сравнения правителя с львами, орлами и прочими хищниками. Спросив через толмача Федю разрешения и получив милостивое согласие, я неспешно встал со своего места. Подняв чашу и повернувшись к Ибн-Василию, я сказал: « Когда-то давным-давно на востоке, в одной прекрасной горной долине мирно паслось стадо молоденьких овечек. Старый мудрый козёл бдительно следил за его благополучием и безопасностью. Но, как-то раз, козёл задремал, пригретый весенним солнышком, и стадо решило самостоятельно вернуться в родную овчарню. Путь их лежал через мост над ущельем. Но у моста их ждал злой голодный волк. Увидев его, глупые овцы задрожали от страха. Заметив  их страх, злой волк радостно воскликнул: «Вы боитесь? Значит, я должен всех вас съесть, ибо я ем каждого, кто меня боится!»
 Тем временем старый козёл проснулся. Не найдя стада на месте, он сразу понял всё и, как только мог быстро, побежал к мосту. Он успел вовремя, но его старые ноги дрожали от усталости. « Ты тоже дрожишь? - зарычал глупый волк, - тебя я тоже должен съесть!» Мудрый козёл тотчас же ему ответил: «Мы все дрожим от страха перед стаей злых собак, которые преследуют нас буквально по пятам!» Не успел он это проговорить, как злой глупый волк обратился в постыдное бегство».
 Произнося этот тост, я всячески старался дать понять присутствующим, кого сравниваю с этим мудрым, благородным животным. Протянув свою чашу в сторону Ибн-Василия, я громко провозгласил: «Так выпьем за старого мудрого козла, который всегда…» Но тут я вынужден был прерваться. Толмач Федя почему-то перестал переводить мои слова. Он сидел, обхватив руками голову, и по лбу его текли крупные капли пота, хотя в зале не было жарко.
 Тут я почувствовал: происходит что-то необычное. Наступившую в зале тишину можно истолковать как проявление вежливости, но устремлённые на меня взгляды гостей показались мне неестественно трезвыми. Тем не менее, я ещё выше поднял чашу и усилил голос: « Так выпьем за старого козла!»
 Ибн-Василий, слушая тост, всё время задумчиво поглаживал бороду. При этих моих словах он вдруг потянулся к стоящему рядом царскому посоху, хотя, на мой взгляд, никакой необходимости в этом не было. Маленький чернявый человечек, сидевший рядом с Ибн-Василием, весь подался вперёд. Ноздри его хищно раздувались, и был он похож в этот момент на породистую охотничью собаку, почуявшую близкую дичь.
Вдруг в тишине зала раздался оглушительный хохот. Это смеялся сидевший напротив нас Тер-Амин-Атор фон Шварц-Э-Негер. Очевидно, смысл моих слов, переведённых ему его личным толмачом,  дошёл до его примитивного  ума с некоторым опозданием. Но чем был вызван этот смех?
 Мой верный Синдбад, видя такую бестактность, со всей возможной учтивостью намекнул Швац-Э-Негеру на недопустимость такого поведения. Всё то, что случилось дальше, явилось для меня и для Синдбада полной неожиданностью.
 Тер-Амин-Атор вскочил на ноги. Его огромная фигура буквально нависла над нами. Тыча огромным пальцем то в меня, то в Синдбада, он, с искаженным яростью лицом, закричал: «Ферфлюхтен цигельбок! Ферфлюхтен цигельбок!» Как выяснилось впоследствии, так в его родном племени называют тех, чья внешность им по каким-либо причинам не нравится. Но это после, а в тот момент Синдбад ещё раз попытался намекнуть этому грубияну на недопустимость такого поведения в приличном обществе. Вы знаете привычку Синдбада во время разговора размахивать руками. Но, к сожалению, он забыл поставить на стол свою чашу. Поэтому совсем немного вина совершенно случайно плеснулось в лицо Тер-Амин-Атору.
 О, Аллах, всемилостивейший и милосердный! Только тут я осознал: мой тост был как раз тринадцатым! Не буду оскорблять ваш слух описанием всех последовавших за этим безобразий. Спасло нас только то, что все как один гости (и в первую очередь – мой коллега) пожелали принять участие в улаживании конфликта. Нас с Синдбадом и Тер-Амин-Атора растащили в разные концы зала. Но дальше наши спасители повели себя как-то странно. Они почему-то передрались между собой. Ещё больше меня удивило поведение самого Ибн-Василия. Глядя на столь недостойное поведение своих подданных, он смеялся так, что смех его, по-молодому звонкий, временами перекрывал шум этого грандиозного скандала. Признаюсь честно, мой замутнённый вином разум плохо помнит дальнейшее.
Очутившись, наконец, в предназначенных нам для отдыха покоях, я поспешил лечь в постель. Но толмач Федя хотел со мной о чём-то поговорить. Я не сразу понял смысл его слов. Очевидно, это была какая-то местная поговорка: « Ешь пироги с грибами, да держи язык за зубами». На что я возразил ему: «Хотя на столах среди прочих яств были и вышеозначенные пироги, но свобода слова ничем не ущемлялась, скорее наоборот…» Федя засмеялся и ответил: «Думаешь, ты один по утру локти кусать будешь, вспоминая, о чём болтал спьяну?»  После этого он ушёл. Странный способ покаяния, не так ли?
Синдбан смазал целебными мазями наши синяки и ссадины. Я уже собирался возблагодарить Аллаха за то, что все неприятности этого дня остались позади, но тут Синдбад поделился со мной страшной новостью, которая почему-то явилась для меня полной неожиданностью.
Оказывается, Тер-Амин-Атор фон Шварц-Э-Негер вызвал Синдбада на поединок, который должен состояться завтра утром. Я совершенно не помню  момент, когда был брошен этот вызов, помню только как Тер-Амин-Атор, когда его выводили из зала кричал какие-то магические заклинания: «Асталавистааилбибек!». Увы! Исполнение замысла, который столько лет с благословения Аллаха вынашивал наш мудрейший Халиф, оказалось под угрозой.
 Вам, дорогие друзья, нетрудно представить себе, в каком смятении чувств находился Синдбад, получив вызов от такого противника. Он даже просил меня не оставить заботами его семью. Я со своей стороны доказывал ему, как мог, что настоящий воин должен более полагаться на волю Всевышнего, а не на остроту своего меча.
 Приободренный мною Синдбад через какое-то время уаснул. Чего нельзя сказать обо мне. Остаток ночи я провёл в молитвах. Более опасного противника, чем этот западный варвар, можно встретить разве что на острове Циклопов.
 На следующее утро толмач Федя разбудил нас со словами: «Эх, опахнуться бы,  да нельзя нам, покуда государь не опахнётся». Смысл этого способа выражения верноподданнических чувств остался для меня не вполне ясен. Но я сказал Феде, что существуют другие способы снятия похмельного синдрома, разработанные ещё восточными мудрецами две тысячи лет тому назад. Реакция Феди показалась мне несколько странной: «Две тысячи лет? Восточные мудрецы? Так вот откуда пьянство пошло!»
 Местом для поединка стал небольшой полукруглый двор, примыкавший к покоям Ибн-Василия. Его окружали стены, вдоль которых амфитеатром располагались места для зрителей. Войти во двор можно было только через одну-единственную небольшую дверь.
 Мы с толмачом Федей уселись на отведенные нам места.  В числе зрителей я заметил многих участников вчерашнего пира. Конечно, память моя слабовата, но свежие синяки на их лицах не оставляли места сомнениям. Кстати, я не заметил ни малейших признаков вражды между вчерашними противниками.
 На специально отведённом месте на большом деревянном кресле восседал Ибн-Василий. Маленький чернявый человечек по-прежнему находился рядом с ним. Я поинтересовался, кто этот человек и нет ли возможности завязать с ним полезное знакомство? Ответ Феди я понял только наполовину. Звали этого человека Мал-Люто Скурат, но, несмотря на его близость к Ибн-Василию, местные жители не спешат познакомиться с ним близко.
 Между тем закончились все приготовления к поединку. Синдбад надел свой лучший персидский халат и повязал голову зелёной повязкой. Он вышел на середину двора и спокойно стоял, ожидая противника. Рука его сжимала рукоять дамасской сабли. Можете не сомневаться, что оружие его было лучшим из лучших. Ведь он этого достоин! Я невольно залюбовался Синдбадом. Его стройная фигура буквально излучала благородство и мужество.
 Тер- Амин-Атор фон Шварц-Э-Негер почему-то опаздывал. Но вот со стороны ведущей во двор двери послышался противный металлический скрежет. Что-то большое и блестящее пыталось проникнуть в дверь. Через какое-то время усилия эти увенчались успехом, и во дворе появился противник Синдбада. Весь закованный в латы, он ещё больше напоминал носорога. Особо поразительным казался его чудовищных размеров шлем. Уверяю вас, друзья, если бы сварить в нём плов, то такое количество пищи, несмотря на отменный аппетит, не съест за один раз и наш достопочтенный сборщик налогов…
Тут снова кто-то из гостей поперхнулся кофе, и Абдалаху пришлось выдержать вежливую паузу.
- Я и сейчас хорошо помню, как выглядел этот шлем, полностью закрывавший голову Шварц-Э-Негера. Спереди в нём сделана крестообразная прорезь для глаз, а ниже – несколько маленьких дырочек для дыхания. С боков шлем украшали два больших нелепых рога. Несмотря на охватившее меня волнение, я всё-таки сказал толмачу Феде: «Для большего устрашения противника следовало бы прикрепить один рог спереди». Федя ничего не успел ответить. Я вдруг почувствовал, как кто-то хлопнул меня по плечу и услышал знакомый голос: «Не боись, брат, мы и не таким чавку чистили… а впрочем, они нам тоже…»
- Это был мой вчерашний знакомый, мой коллега. Выглядел он ужасно. Нечесаные волосы торчали дыбом, свободная от растительности кожа лица приобрела серо-зелёный оттенок. Глаза и нос краснели, как драгоценные рубины. Всем своим видом он напоминал Ракшасу – страшное и странное чудовище из старых индийских сказок, которым до сих пор жители гималайских предгорий пугают непослушных детей.
 Тяжело опустившись рядом со мной на скамейку, мой коллега, даже не поздоровавшись, сразу же принялся перекладывать что-то из рукава своей одежды в рукав моего халата. Мои пальцы почувствовали стеклянную бутылочку. Коллега, преодолевая моё слабое сопротивление, зашептал на ухо: «Полегчает, полегчает,» - это я почему-то понял без перевода. Голос его обрёл какую-то гипнотическую силу. Против своей воли, с трудом подавляя отвращение, я приложился губами к горлышку. Как ни странно, действительно стало легче. Между тем, поединок начался.
Мулло Абдаллах на минуту умолк, прикрыв глаза, полностью отдавшись нахлынувшим воспоминаниям. Уже стояла глубокая ночь. Музыка на женской половине давно стихла. Рассказ Абдалаха несколько затянулся, но почтенные гости терпеливо ждали его продолжения, не отказавшись для поддержания сил от ещё одной порции кофе. Мулло продолжил.
- Во всем цивилизованном мире, от Великих Африканских пустынь до великих равнин Поднебесной империи, не говоря уже об островах страны Восходящего Солнца, поединки проходят по строго определённым правилам. Такое качество, как благородство, оказалось присуще и этим северным варварам.
 Противники могли делать друг с другом всё, что угодно, но если один из них добровольно выпускал из рук своё оружие, поединок немедленно прекращался и сделавший это объявлялся побеждённым.
Мулло снова на минуту прикрыл глаза, вспоминая пережитое.
- Это было жуткое зрелище. Шварц-Э-Негер  неторопливо топтался в самой середине двора. Его руки в железных перчатках  сжимали меч невероятных размеров.  Синдбад вертелся вокруг него подобно юркой ящерице. Кстати, именно по моему совету Синдбад не стал надевать доспехи. Какой от них толк в поединке с носорогом? Надеяться следовало исключительно на ловкость и быстроту. Несколько раз Синдбад доставал противника саблей. Великолепная дамасская сталь оставляла глубокие отметины на броне. Но прорубить металл такой толщины Синдбаду просто не хватало сил.
-Тер-Амин-Атор по-прежнему не спешил. Он лишь изредка делал стремительные выпады, очевидно, полагая, что рано или поздно острие его меча достанет цель. Сначала Синдбад с лёгкостью уходил от его ударов, но постепенно ему становилось всё труднее делать это. Из этого следовал малоутешительный вывод: Тер-Амин-Атор не так глуп, как это казалось вначале.
 Я забыл сказать вам, достопочтенные, об одном обстоятельстве, сыгравшем, в конечном счёте, в этом поединке свою роковую роль. Ещё когда мы с Синдбадом находились в пути к столице Ибн-Василия, я выразил удивление по поводу местных дорог. Хотя дожди шли не часто, но все дороги покрывал толстый-толстый слой грязи. На что Синдбад после некоторых раздумий ответил: «Возможно, это какая-то древняя традиция, соблюдать которую местные жители готовы даже в ущерб себе, ибо такое состояние дорог значительно затруднит внезапный набег вражеской конницы».
Поверхность двора, на котором проходил поединок, тоже покрывал слой грязи, и это затрудняло действия бойцов. Но сейчас я хочу рассказать вам немного о поведении зрителей.
Они очень быстро разделились на две враждующие партии. Иногда, казалось, они даже готовы передраться между собой, но стража пресекала вспыхивающие конфликты вполне профессионально.
Симпатии одной половины зрителей достались Тер-Амин-Атору. Симпатии другой – Синдбаду. Одни кричали: «Эй, немчура, начисти аре чавку!» Другие кричали: «Эй, ара, начисти немчуре чавку!» Странно звучали эти слова, не правда ли? Как нам известно, в старом индийском языке слово АРА означает земледельца, пахаря. Как выяснилось в последствие и в языке варваров есть слово АРАло, что означает плуг. А вот НЕМ ЧУ РА это явно что-то из языка древних египтян, в наше время к сожалению почти забытого. Какое отношение имело выражение «начистить чавку» к поединку двух вооружённых воинов, этого я так и не смог понять.
Мой коллега так горячо болел за Синдбада, что я поневоле воспринял часть его неуёмных эмоций. Движимый внезапным душевным порывом, я уже сам хотел закричать: «Во имя Аллаха, Синдбад, начисти немчуре чавку! Во имя Аллаха Всемилостивейшего и …» Но я во время спохватился. Ибо Пророк учил нас: «Служащий Богу, не должен опускаться до примитивных инстинктов толпы, всегда глупых и агрессивных». И в этот самый момент произошло нечто, решительно изменившее ход поединка.
Увертываясь от очередного выпада противника, Синдбад поскользнулся. Ноги его разъехались в грязи и он стал падать головой вперёд. Стукнувшись лбом о бронированный живот Шварц-Э-Негера, Синдбад упал и остался лежать неподвижно. Зрители ахнули и затаили дыхание. К чести Шварц-Э-Негера надо сказать: он не стал бить лежачего, а, поскольку Синдбад не подавал признаков жизни, очевидно, он решил, что поединок закончен.
Шварц-Э-Негер повернулся к Ибн-Василию и высоко поднял свой чудовищный меч, как бы торжествуя победу. Но тут – хвала Аллаху! – очнулся Синдбад. Всё дальнейшее, по его словам, произошло вследствие маленького недоразумения. Закованный в броню Тер-Амин-Атор фон Шварц- Э-Негер и спереди и сзади выглядел совершенно одинаково. Очнувшийся Синдбад не разобрал передом или задом к нему стоит противник. Решив сопротивляться до конца, Синдбад вскочил на ноги и, досадуя на свою беспомощность, ударил в шлем рукоятью сабли. Разумеется, благородный Синдбад никогда не позволил бы себе такого, но голова его пришла в норму не так быстро, как тело.
Звук удара эфеса в шлем показался мне, подобен удару колокола. Очевидно, Шварц-Э-Негер тоже не сразу сообразил, что произошло. Он медленно повернулся.  Синдбад, теперь уже с досады за допущенную ошибку, нанёс точно такой же удар ещё раз, но уже спереди.
Заметьте, уважаемые: во время падения и сам Синдбад, и его сабля оказались измазанными в грязи. После второго удара грязь с рукоятки сабли, попав в смотровые щели шлема, плотно залепила их. Попытки Шварц-Э-Негера прочистить их руками ни к чему не привели. Его железные перчатки только глубже втёрли грязь. Он ослеп!
Из-под шлема донеслись злобные проклятия и вскоре перешли в жуткий вой. Вот так же дико завывает по ночам ветер в ущельях высокогорного Бадахшана, и всё дальнейшее поведение Шварц-Э-Негера действительно более напоминало разгул природной стихии, чем действия человека разумного.
           Размахивая мечом, он принялся метаться по двору, стараясь достать противника вслепую. Конечно, проще было бы снять шлем, но ему, наверное, требовалось некоторое время, чтобы сообразить это. Что произошло дальше?
Боюсь, моего красноречия не хватит для описания последовавших событий. Представьте себе, уважаемые, такую картину: взбесившийся железный джин мечется в тесном пространстве двора, а меч его, направляемый в буквальном смысле слова слепой яростью, не находя противника, принялся крушить скамьи зрителей. Началась паника. Испуганная толпа устремилась к выходу. К моему удивлению, проворнее всех оказался мой коллега. Он первым достиг двери и … застрял в ней. Возможно, его просторная одежда зацепилась за дверную скобу. На него тут же навалилось ещё несколько человек, стремящихся вырваться из этой западни, но они только давили друг друга. Единственная ведущая наружу дверь оказалась запечатанной, как горлышко  кувшина. И вот уже куча тел облепила её подобно пчелиному рою.
Во всем цивилизованном мире в минуту опасности подданные стремятся прикрыть собою своего господина. Но здесь всё получилось иначе. Один лишь Люто-Скурат не покинул своего повелителя, и остались сидеть на своих местах несколько пожилых мужчин, по виду – старые воины. Один из них сидел невдалеке от меня. Ударяя кулаками по коленям, он что-то сердито бормотал. Я разобрал уже  знакомое мне местное слово «мать». Такие же крики доносились и из безобразной кучи тел у двери. Даже в такой трагический момент я подумал: если люди не забывают имя произведшей их на свет женщины, значит всё-таки души их не закрыты для добродетели. Между тем крики, доносившиеся из кучи тел, слились в единый вопль: «Мать! Мать!»
Впрочем, я не склонен винить подданных Ибн-Василия в трусости. Правильнее сказать – они часто бывают непоследовательны в своих делах и поступках. На вчерашнем пиру никто из них не проявил и признака робости. С другой стороны, там все, и Шварц-Э-Негер тоже, были безоружны. Теперь же остановить этого злого джина могли только магические заклинания. Впервые в жизни я пожалел, что не знаком с чернокнижьем.
К моему немалому удивлению, Ибн-Василий и Люто-Скурат, глядя на всё это, весело смеялись и громко и оживлённо переговаривались. О чём они говорили, я не мог понять, ибо мой толмач Федя давно уже был где-то в самой середине кучи, безобразно барахтающихся тел.
Когда меч Тер-Амин-Атора оказывался слишком близко к Ибн-Василию, он, не переставая смеяться, хватался за свой царский посох. Этот предмет в умелых руках тоже мог стать грозным оружием.
Я, в свою очередь, из последних сил, призвав на помощь Аллаха, стремился сохранить присутствие духа. Но когда меч железного идола едва не достал меня, невольно закрыл лицо руками. Бутылочка, всё ещё спрятанная в рукаве, оказалась у самого моего рта. Я машинально сделал жадный глоток… и стало легче! Но при этом я краем глаза заметил, как Люто-Скурат показывает на меня Ибн-Василию и смеётся при этом так, что издаваемые им звуки скорее напоминают сытое хрюканье молодого поросёнка. У Ибн-Василия от смеха выступили на глазах слёзы. Но что они нашли во мне смешного?
Всё это время Синдбад стоял посреди двора в полной растерянности. Страшный меч, так напугавший других, по воле Аллаха ни разу не оказался направлен в его сторону.
Но вот, наконец, случилось то, чего я уже давно желал мысленно. Обутые в железо ноги Тер-Амин-Атора заскользили по грязи, и он упал. Фонтан брызг, поднятый его падением, ещё не успел осесть, как он проворно вскочил, словно не чувствуя чудовищную тяжесть доспехов. Но дырочки для дыхания теперь тоже оказались залеплены грязью, так как падал он лицом вниз. Вот если бы рог торчал у него спереди… На сей раз Шварц-Э-Негер, хотя и не сразу, но довольно быстро догадался о необходимости снятия шлема. Но сделать это одной рукой, поскольку другая держала меч, не получилось. Зато велика была потребность в свежем воздухе после столь тяжёлых физических упражнений. Не могу сказать точно, проявил ли он малодушие или просто забыл о правилах поединка, но, воткнув меч в землю, обеими руками ухватился за шлем и сорвал его с головы.
            То, что предстало взору Тер-Амин-Атора разительно отличалось от того, что было вначале поединка. Изрубленные в щепки скамьи зрителей. Безобразная куча тел самих зрителей у входной двери. Смеющиеся Ибн-Василий и Люто-Скурат и я …, допивающий из бутылочки последние капли. После всех переживаний и приключений я вдруг почувствовал, как силы оставляют меня, и я чуть не  свалился на грязную землю двора прямо под ноги Тер-Амин-Атора фон Шварц-Э-Негера.… И он вдруг тоже начал смеяться! Он заливался смехом как ребёнок.
          Я, в свою очередь, даже в столь трудном для себя положении, подумал: человек, способный смеяться так искренне и непринуждённо, не столь уж безнадёжен в духовном плане.
Мулло Абдаллах прервал рассказ и обратился с вопросом к достопочтенным гостям.
- Час уже очень поздний и времени, отведённого нам Создателем для сна, остаётся совсем немного. Согласны ли вы дослушать историю до конца?
Пышные чалмы и тюрбаны закивали в ответ: согласны! Мулло продолжил, стараясь быть по возможности краток.
- Переговоры мои с Ибн-Василием прошли успешнее, чем я предполагал. Синдбад с большой выгодой распродал привезённые товары. Я думаю, нашим успехам в какой-то мере способствовало наше достойное поведение. Кроме того, нас постоянно приглашали на пиры к Ибн-Василию. Сколько их всего было, я, честно говоря, не помню. Но за столом мы непременно оказывались в той же компании: мы с Синдбадом, мой коллега и Тер-Амин-Атор фон Шварц-Э-Негер. Кстати, он оказался довольно интересным собеседником. Посетил много стран и пережил много приключений. Им с Синдбадом нашлось, о чём поговорить. Меня же заботливо опекал мой коллега, следя, чтобы моя чаша никогда не оставалась пуста. Я, конечно, всячески сопротивлялся этому, но коллега умел проявить настойчивость не хуже нашего достопочтенного сборщика налогов, да поможет ему Аллах в его нелёгком и …
В этот момент сразу несколько гостей закашлялись, поперхнувшись кофе, и фраза мулло повисла в воздухе.
- …Хочу отметить, достопочтенные, тостов я больше не произносил, хотя иногда и появлялись такие желания, но я сумел их сдержать
На прощание Ибн-Василий преподнёс мне подарок – небольшую, но очень красиво расписанную шкатулку, предупредив при этом, что главное находится внутри. Он попросил меня открыть шкатулку только тогда, когда я прибуду домой. Сдерживая естественное любопытство, я обещал выполнить его просьбу.
До городских ворот и даже немного дальше нас провожал коллега. Честно говоря, мне стало жаль покидать эту страну и этих людей, во многом оставшихся для меня загадочными. Но обычай напоить гостя  «на посошок» до полного бесчувствия стал мне более-менее понятен. Тяжесть расставания при этом действительно слабеет.
По милости Аллаха, мы благополучно прибыли домой. Делая подробнейший отчёт мудрейшему Халифу, да продлит Аллах его дни, я рассказал и о полученном мной подарке. Тогда же в присутствии Мудрейшего я впервые открыл шкатулку, и мы увидели вот это…
В руках Абдаллаха появилась маленькая изящная золотая статуэтка.
- Увидев это впервые, я испытал некоторое замешательство. Обратите внимание, как выглядит это изображение какого-то языческого божества. Тело почти человеческое, но покрыто волосами, особенно густо снизу, а голова скорее походит на голову козла с рожками и бородой. Что самое интересное – морда этого благородного животного удивительным образом походит на моё лицо. Особенно похожи наши бороды и глаза.
          Заметив моё смущение, Мудрейший сказал: «Хотя строгие правила ислама не одобряют такие вещи, но, думаю, это не распространяется на подарки, сделанные от чистого сердца.» Немного помолчав, Мудрейший добавил: « Такие изображения до сих пор находят в больших земляных курганах, которых много в степях, отделяющих страну Ибн-Василия от цивилизованного мира.» Потом Мудрейший долго молчал, улыбаясь каким-то своим невысказанным мыслям, и, наконец, сделал вывод: « Судя по всему, с этим народом можно иметь дело».
Рассказ Абдаллаха закончился. Мулло проводил гостей, тепло благодаривших его за приятно проведённое время, и приготовился отойти ко сну. Точнее, все необходимые приготовления давно уже сделали заботливые жёны. Но перед сном, уже пребывая в постели, мулло ещё раз посмотрел на столь странную золотую фигурку.
Когда Абдаллах уже переходил зыбкую грань, разделяющую сон и бодрствование, ему показалось, что изображение благородного животного доброжелательно улыбнулось и весело подмигнуло.

                К О Н Е Ц

Все события рассказа вымышленные, все совпадения случайны.


               

     В.Мордвинов
                ГАНУСЯ
Гануся стояла посреди большой залы, чуть опустив голову и заведя за спину руки. Портреты великих предков, развешанные по стенам вперемежку с гобеленами, канделябрами и трофейным оружием, смотрели на Ганусю, как ей казалось самой, укоризненно. Взгляд больших синих глаз Гануси отвечал им легкой степенью раскаяния.
Три грозных ясновельможных пана, не нарисованные, а живые, восседали за накрытым к ужину столом у отворенного окна и тоже укоризненно смотрели на Ганусю. Пан Калиновский, пан Малиновский, пан Зашибайло – так звучали фамилии этих славных представителей вольной шляхты. Все трое приходились Ганусе дальними родственниками. Близких родственников у Гануси, увы, не осталось.
Разговор предстоял серьезный.
Немного аргументов могла привести Гануся  в свою пользу и оправдание. Если вспомнить старинное выражение «не в силе Бог, но в правде», то, говоря честно, ни в той, ни в другой части этого мудрого изречения преимущество было сейчас не на стороне Гануси. Но она тоже принадлежала к старинному шляхетскому роду и не собиралась сдаваться без борьбы.
Первым нарушил тягостное молчание пан Калиновский. Оглядев портреты предков, словно прося у них помощи и поддержки, он обратил на  Ганусю строгий осуждающий взгляд и тихо сказал:
- Вот они, причины всех наших неудач – легкомыслие и беспечность. Вот почему все наши славные победы обернулись для нас конечным поражением.
Гануся промолчала, ожидая, когда претензии станут более адресными и конкретными.
Пан Малиновский в досаде прихлопнул ладонью по столу.
- Сколько раз я убеждался: нельзя доверять серьезного дела женщинам!
Пан Зашибайло мрачно разглядывал стоящие на столе винные бутылки. Не соизволив отвести от них взгляда и посмотреть на Ганусю, он сердито проворчал:
- Ты хотя бы понимаешь, в какое положение поставила всех нас? Раньше я думал: для человека смелого и решительного безвыходных ситуаций не бывает. Но теперь вынужден признаться - не вижу выхода!
Гануся по-прежнему молчала. Высказывания ясновельможных казались ей не вполне логичными. В нынешних бедах многострадальной Польши Гануся совершенно не виновата, так же как и в бедах прошлых времен. Если у пана Малиновского были когда-то какие-то проблемы с женщинами, то это его личное дело. А что касается безвыходного положения… Ситуация конечно пикантна и казуистична, но не безвыходна. У Гануси есть все основания в это верить!
Высказывать свои аргументы Гануся пока что не решалась. Сердце и разум подсказывали – рано. Всё, что она позволила себе – изобразить среднюю степень раскаяния и ещё ниже опустить голову.
Пан Калиновский отвернулся к отворенному окну и, как бы рассуждая сам с собой, сказал:
- Вот, что всегда нас губило и сводило на нет все наши усилия – легкомыслие и беспечность!
Пан Калиновский хотел сказать что-то ещё, но пан Зашибайло его перебил.
- Я совершенно не представляю себе, что же нам теперь делать!
Пан Малиновский стукнул кулаком по столу так, что закачались стоящие на нем винные бутылки.
- Что делать? Придется теперь сидеть за одним столом с этим москальским шпионом – вот что придется делать! Если мы не прирезали его сразу, то теперь придется принимать его как гостя. Гостеприимство – такой же закон вольной шляхты, как и заповеди Божьи!
После этих слов Гануся мысленно перенеслась на кухню. Всё ли происходит там в соответствии с её указаниями? Вообще-то ясновельможные не гурманы и за столом не привыкли капризничать, но подливки и соусы к дичи и рыбе должны готовиться строго по старинным рецептам… Голос пана Калиновского вынудил Ганусю отвлечься от кулинарных проблем.
- Как ты могла поступить так необдуманно и безответственно? Неужели ты не понимаешь самых простых вещей. Если полицейские ищейки пронюхают обо всем этом, пана Марека точно сгноят в сибирских рудниках. Но этого мало. Угроза нависла не только над всеми нами, в том числе и над тобой, но теперь в опасности то дело, которому мы посвятили всю свою жизнь – освобождению нашей любимой многострадальной Родины.
- Ах, Гануся! Ты выросла на наших глазах. Мы ли  тебя не любили и не воспитывали в славных традициях нашего рода? Мы рассказывали тебе славную историю нашей многострадальной земли. Мы всегда хотели видеть тебя истинной полячкой, а пана Марека истинным патриотом. Ну, что же ты молчишь, Гануся?
Глаза Гануси видели строгий взгляд пана Калиновского и его строгое лицо. Но чуткие ушки Гануси уловили в его голосе душевную теплоту, знакомую с детства. Разум и сердце подсказали Ганусе: пора!
Изображая смущение, стараясь говорить горячо и громко, Гануся смело ринулась в заранее приготовленную контратаку.
Для начала она призвала в свидетели пана Бога и Божью Матерь в том, что она будет говорить правду и только правду. А мысленно попросила у обоих прощения на тот случай, если вдруг это окажется не совсем так по независящим от неё причинам.
Затем Гануся осторожно намекнула на то, что  опасностям подвергалась она одна, спасая пана Марека от тех неприятностей, которые у него возникли вовсе не по её вине. А вот участие ясновельможных  пока что свелось только к тому, что они, ясновельможные, сумели вовремя дать кому надо взятки. Вряд ли в нынешние времена это можно считать очень опасным делом!
Гануся на минуту замолкла, ожидая возражений, но таковых не последовало. Убедившись в верности выбранной тактики, Гануся продолжала.
- Конечно, я не буду отрицать некоторой своей вины в этом досадном недоразумении, но не забывайте, какая тяжесть легла на мои слабые женские плечи. Не вам, а мне пришлось спасать пана Марека после того, как его схватили полицейские ищейки. Я восхищалась его поведением, когда он не выдал никого из вашей тайной организации, борющейся за свободу и независимость нашей Родины. Но зачем ему понадобилось плевать в судей и драться с конвоем? Если бы не это, возможно, его тогда бы не заслали  в такую даль, куда даже какой-то герой русского народного эпоса не осмеливался гонять свои стада. С другой стороны, именно там, вдали от очагов цивилизации главная часть моего плана, который я, кстати, придумала сама, не вызвала затруднений.
- Когда я получила разрешение последовать за паном Мареком на правах его невесты, то, чем дальше на восток уносили меня почтовые тройки, тем больше встречала я у местных жителей простодушия и наивности. Когда я наконец встретилась с паном Мареком, рассказала ему о моем плане, мы сразу же приступили к его осуществлению.
- Пан Марек  притворился больным и умирающим. Нам поверили и разрешили пожениться без соблюдения строгих формальностей. Ксендза я предусмотрительно  привезла с собой, хотя это стоило дополнительных расходов. Но где же найдешь приличного священника в тех местах, где водятся только вольные кони, волки, медведи и казаки? Зато пан ксендз научил пана Марека правильно умирать и объяснил, как должен вести себя уже умерший человек.
Пан Марек играл свою роль очень хорошо. Я натурально рыдала, стоя у его гроба. Потом мне, как законной жене, разрешили увезти тело мужа для погребения на Родине. Мне дали телегу, лошадь и казака, который должен был сопровождать нас до самой нашей пограничной таможни. Всё получилось лучше, чем я ожидала…
- Что? – вскричали разом ясновельможные и заговорили, перебивая друг друга.
- Что значит лучше?
- Когда какой-то кучер, пьяный, как зюзя, заявился сюда среди ночи и предложил забрать гроб, мы сразу почувствовали недоброе.
- Мы спросили, где ты, но не смогли добиться ответа.
- Когда мы заносили гроб в дом, от него так ужасно пахло. Мы даже подумали, не умер ли пан Марек на самом деле?
- А когда скинули крышку гроба, впору было самим падать замертво. Из гроба на нас таращилась пьяная казачья рожа!
- Будь у нас в тот момент в руках сабли, мы бы разрубили его вместе с гробом!
Гануся изобразила крайнюю степень раскаяния и тихо сказала.
- Я не отрицаю некоторую степень своей вины в этом ужасном недоразумении. Но, как мне кажется, причина случившегося довольно проста. Когда кучер узнал, какую большую взятку вы, панове, дали за пропуск гроба через таможню без досмотра, он или испугался и поспешил избавиться от сомнительного груза, или, наоборот, проявил излишнее усердие, потому что некоторый процент полагался и ему. Поэтому он и не стал ждать нашего с Мареком возвращения.
Услышав такое объяснение, ясновельможные замерли с раскрытыми ртами, а Гануся поспешила продолжить.
- Позвольте мне рассказать всё по порядку. Так мне легче изложить суть дела, а вам легче понять. Представьте себе, каково было мне, молодой неопытной девушке, совершать обратный путь через совершенно дикую страну, везя с собой багаж, с которым так много хлопот. Я могла рассчитывать только на помощь того самого казака, которого мне дали в проводники. На моё счастье, он немного понимает по-польски. Кроме того он, не смотря на молодость, человек бывалый и опытный. Он хорошо справлялся со своими обязанностями, как мог, заботился обо мне, и благодаря ему трудности дороги не казались столь мучительными.
Когда телега застревала на переправе через реку, казак прыгал в воду и помогал лошади. Когда телега застревала в грязи, казак прыгал в грязь и толкал телегу. Пан Марек всё это время спокойно лежал в своем ящике, хотя мог бы помочь.
Как вы понимаете, панове, иногда приходилось втайне от казака открывать гроб, чтобы напоить и накормить пана Марека. К сожалению, не эта проблема оказалась самой важной. Мужчины могут терпеть голод и жажду, но есть другие естественные потребности организма, которые могут доставлять ещё большее беспокойство. Во время ночевок у костра в поле или в лесу мне приходилось ждать, пока казак уснёт, чтобы выпустить пана Марека прогуляться. К сожалению, у казаков очень чуткий сон. Увы, пан Марек был разоблачен. Но пан казак оказался добрым и честным человеком. Он поклялся не выдавать нашу тайну, за определённую плату…
Пока Ганусе не удавалось изменить ситуацию в свою пользу.
Ясновельможные снова начали выражать свое неудовольствие.
- Теперь казак заявился сюда получить свою плату?
- Где он научился нашему языку?
- Наверняка участвовал в каких-нибудь карательных походах против нашего свободолюбивого народа!
Тем временем Гануся мысленно попросила прощения у Бога и Божьей Матери за некоторые неточности своего рассказа. Но если рассказать все как было, тогда ясновельможные точно схватятся за сабли!
Однажды на привале пан казак начал высказывать Ганусе сочувствие по поводу безвременной смерти молодого мужа, постепенно перейдя к комплиментам самой Ганусе. Делал это он довольно неуклюже, но, судя по всему, искренне.
Гануся уже хотела указать ему на некоторую нетактичность его поведения, как вдруг… О, ужас! Пан Марек, который, несомненно, все слышал, восстал из гроба с твердым намерением оторвать казаку голову! К счастью, ноги пана Марека слегка затекли от долгого лежания в гробу, а ноги пана казака оказались в полном порядке.
После Божья Матерь дала Ганусе силы объяснить пану Мареку простую вещь: им никогда не выбраться из этих дебрей без надежного проводника. Объяснение с казаком прошло намного проще: если пан казак их выдаст, Гануся поклянется всеми святыми, что он с самого начала был с ними в сговоре!
Дальнейшее путешествие прошло вполне благополучно. Мужчины по очереди правили лошадью. Один правил, другой в это время отдыхал в гробу, а в трудных местах толкали телегу вместе. Гануся заранее положила в гроб мягкую перинку и подушечку. Непривычному  к комфорту казаку это очень понравилось, и он иногда оставался в гробу даже на ночь…
Воспоминания Гануси оказались прерваны новыми репликами ясновельможных.
- Это очередная провокация полицейских ищеек!
- Это они все подстроили, чтобы внедрить в нашу тайную организацию этого шпиона.
Услышав такое, Гануся сочла необходимым вмешаться и указать ясновельможным на некоторую нелогичность их выводов.
- Не понимаю, панове, о какой провокации полицейских ищеек вы говорите, когда все подстраивала я сама, а ближайшая полицейская ищейка сидела где-то за сотни километров! Кроме того, панове, как вы прекрасно знаете сами, казаки шпионами не бывают. Они бывают только разведчиками. Ваше отношение к этому народу мне всегда казалось не вполне объективным…
- Необъективным? – прервал её пан Калиновский. – Мы достаточно от них натерпелись! Этот народ вобрал в себя все худшие качества других народов. Они вспыльчивы и буйны как татары и турки!
- Они такие же бабники как французы, - сказал пан Малиновский.
- Они упрямы как немцы и высокомерны как англичане,- сказал пан Зашибайло.
«Они легкомысленны и беспечны как поляки», - хотела добавить Гануся, но вместо этого сказала другое.
- Простите, панове, но как известно, когда наши славные предки шли завоевывать Московию, в рядах их войск сражалось немало казаков.
Когда ясновельможные услышали это, их мысли сразу же от проблем сегодняшних обратились к славным деяниям дней минувших, и у Гануси появилась возможность дать короткий отдых своему напряженному уму.
- Завоевание? Мы несли москалям свет цивилизации!
- Завоевание? Мы хотели объединить всех славян в одном государстве, но кремлевские сепаратисты отклонили наше разумное предложение!
- Завоевание?  Кто бы ещё просветил этих дикарей, как не мы?
- У нас старейшие в Европе университеты. Это наш пан Коперник объяснил человечеству истинное устройство вселенной!
- Кстати, совсем недавно пан Кибальчич изобрел специальный снаряд, на котором можно лететь хоть на Луну! Но вместо благодарности его отправили на эшафот.
- А все потому, что они категорически не желают признать ошибочными свои полуязыческие суеверия, которые почему-то называются православием. Будто они одни правы, а все остальные нет!
- А какую глупую сказку они сочинили о том, как один из наших отрядов, пройдя через всю Московию, умудрился заблудиться на нескольких последних верстах.
- Клевета! Наши к тому времени успели изучить Московию не хуже самих москалей.
- А ещё говорят, наши зарубили там какого-то жалкого старика. Разве таковы нравы вольной шляхты?
- Это москали специально придумали, чтобы лишний раз обидеть поляков. Я бы этих врунов порубил как капусту!
Услышав про капусту, Гануся снова вспомнила про кухню. Как там идут дела? Тушеная капуста, которую так любят ясновельможные, должна подаваться к столу непременно свежеприготовленной, а не разогретой вторично. Но кухня для Гануси пока была недоступна. Всё, что ей оставалось – мысленно пожалеть бедного старика, которого скорее всего действительно зарубили горячие польские парни в зимнем российском лесу. Пожалела она и пана Кибальчича. Нехорошо отправлять на эшафот гениальных ученых, но зачем пан Кибальчич приготовил такую мощную бомбу для русского царя?  Лучше бы пан Кибальчич полетел на Луну. Хотя, по мнению Гануси, полет на Луну занятие такое же бессмысленное, как и убийство царя. Но как же быть с кухней? Пора прекращать эти экскурсы в историю!
Гануся выпрямилась, подняла голову. Раскрыла как можно шире свои прекрасные голубые глаза. Глядя на портреты великих предков, она поклялась их памятью и твердо сказала.
- В моих жилах тоже течет кровь вольных шляхтичей. Если бы я усомнилась в честности казака, я бы зарезала его собственной недрогнувшей рукой!
Ясновельможные одобрительно посмотрели на Ганусю. Кажется, доверие к казаку было востановлено, но историческая тема получила дальнейшее развитие.
- Вот это по-нашему! Поляки всегда были смелы и решительны.
- Лучшие воины – это поляки!
- Вне всяких сомнений, панове!
- А кто еще способен так бороться за свободу не только своего, но и других народов, как это делали поляки?
- Вспомним хотя бы пана Костюшку. Это благодаря ему свободолюбивые американцы разбили английских колонизаторов под Саратогой!
- А вспомним панов Домбровского и Врублевского. Именно им восставшие парижане доверили командовать народным войском.
- Пусть временно мы утратили свободу, но наше дело правое, победа будет за нами!
- Именно так, панове! Даже название знаменитого полонеза пана Огиньского «Прощание с Родиной» я бы заменил на другое, более оптимистичное.
Слушая ясновельможных, Гануся мысленно соглашалась с ними. Да, действительно, пан Костюшко был достойным человеком, если его именем названа самая высокая гора где-то в далекой Австралии. Пусть пан Домбровский и пан Врублевский оказались не очень удачливы и здесь в Польше, и на баррикадах Парижской коммуны, но командовать собой свободолюбивые французы доверили именно им. А вот название полонеза менять, пожалуй, не стоит. Нормальное название. Хотя для самого пана Огиньского оно звучит немного двусмысленно. Попрощавшись с родиной, он зачем-то стал сенатором Российской Империи.
Постепенно увлекаясь, ясновельможные заговорили о своих личных подвигах и заслугах перед многострадальной Родиной. Ганусе всегда очень нравились рассказы о приключениях своих престарелых родственников, уважаемых и любимых ею. Но как же ужин?
Гануся осторожно намекнула: а не пора ли ясновельможным выпить доброго вина за прошлые и будущие победы, а заодно и за их с паном Мареком благополучное возвращение.
Это не могло не вызвать у ясновельможных положительного отклика. После возлияния в их голосах уже не слышалось мрачное недовольство, а только добродушное ворчание. Они выразили сожаление о том, что нельзя позвать за стол заболевшего пана Марека, а вместо него придется звать за стол казака. Таковы нравы и обычаи вольной шляхты: если не убили – сажают за стол. Потом ясновельможные попросили Ганусю пояснить подробности появления казака в их доме, рассказать о которых Гануся ещё не успела, и в какой связи находится это событие с болезнью панна Марека?
Дело в том, что когда Марек и Гануся под утро добрались пешком до дома, погода была ненастная и не по-летнему холодная. Пан Марек заботливо укрывал Ганусю пиджаком своего похоронного костюма, сам оставаясь в одной рубашке. Какая досада! Пан Марек, проделав такой путь, подхватил жестокую простуду буквально на пороге родного дома!
Гануся, отложив объяснения с ясновельможными, принялась хлопотать. Послала за лекарем, и тот прописал пану Мареку микстуры, процедуры и строгий постельный режим.
- Уложили в постель как сопливого мальчишку, - недовольно ворчал Марек.
«Лучше неделя постельного режима, чем неделя непрерывных возлияний с ясновельможными!» - думала Гануся, но не говорила этого вслух..
Весь день она хлопотала около больного, и вот теперь настало время объясниться. Но перед этим Гануся решила налить ещё вина ясновельможным. Она на минуту задумалась, глядя на большую темную бутылку трофейного французского коньяка, стоящую на середине стола в особой подставке. По обычаю такие бутылки подавали на стол, не вытирая с них вековую пыль. Бутылка эта береглась для особого случая. Но пусть коньяк подождет выздоровления пана Марека.
Гануся налила в бокалы трофейного саксонского сервиза  бургундского вина, тоже трофейного, которое ясновельможные тут же выпили с возгласом: « Ещё Польша не погибла!»
- Дело было так, - начала говорить Гануся, тщательно подбирая слова, - мы замешкались на таможне, потому, что я ожидала, что вы встретите нас прямо там. Но строгие правила конспирации не позволили вам сделать это. Даже взятку вы давали не лично, а через подставных лиц, поскольку ваши собственные лица широко известны в некоторых узких кругах.
- Гроб с паном Мареком поставили в каком-то сарае в дальнем конце двора, где нас никто не видел. Прощаясь с казаком, мы решили хорошо угостить его вином. Возможно, это было нашей ошибкой. Потому, что после этого казак начал угощать нанятого нами  кучера. Потом наш кучер стал угощаться сам и вдруг исчез, как сквозь землю провалился.
- Мы с паном Мареком решили, что он не появится уже до самого утра, и решили немного прогуляться. Мы очень соскучились по родной земле и захотели подышать воздухом свободы. Кто мог подумать, что пан казак тем временем уляжется спать в гроб! А поскольку ночь была не по-летнему холодной, он накрылся крышкой. Во всем виновата погода!..
Гануся замолкла. Чувствуя нелогичность своих выводов, она не знала, что сказать дальше. Но в этом не было необходимости.
Пан Калиновский усмехнулся и добродушно проворчал: «Вот и подышали воздухом свободы. Эх, молодежь, не могли потерпеть до дома!»
Пан Малиновский покачал головой:
- Ещё Цицерон говорил: «Мужчину ведут к неприятностям многие страсти, женщину – одна единственная!»
Пан Зашибайло не сказал ничего. Он просто усмехался, разглядывая стоящие на столе бутылки.
Гануся сложила на груди руки так, чтобы видно было как на пальчике у неё блеснуло обручальное колечко, и слегка возвысила голос.
- Между прочим, пан Марек – мой законный муж. Это, во-первых. Во-вторых, упомянутое высказывание Цицерона в оригинале имеет иной смысл, отличный от того, на который намекал сейчас пан Малиновский. Кстати, при чём тут Цицерон, если он не был поляком? Вспомните лучше, какие замечательные стихи посвящал женщине пан Адам Мицкевич.
Вместо стихов ясновельможные вспомнили другое: как пан Мицкевич собирал Польский легион, сражавшийся за свободу Италии.
Гануся тут же вставила своё слово.
- Если поляки всегда были такими интернационалистами, ясновельможным не следует брезговать общением с казаком. Не пора ли позвать его к столу и подать ужин?
- Придется благородным шляхтичам сидеть рядом с этим уродом, - сказал пан Калиновский. – Между прочим, когда его кормили днем, он вытер руки о скатерть.
- Потом он стал приставать к прислуге, - сказал пан Малиновский, - при этом он болтал какие-то глупости и сам ржал над ними как дикая лошадь, которую пан Пржевальский обнаружил где-то в азиатских степях.
- Он постоянно курит свою отвратительную трубку и разбрасывает пепел где попало, - сказал пан Зашибайло. – Он устроит нам пожар!
Гануся подняла взгляд кверху и тихо сказала, как бы рассуждая сама с собой.
- Между прочим, пан Калиновский тоже иногда спьяну вытирает руки о скатерть, когда думает, будто его никто не видит. Пан Малиновский, как и пан казак, тоже готов смеяться над каждым пошлым анекдотом, особенно если речь в нем идет о женщине. Это потому, что оба они никогда не понимали нормальный юмор. Зато пан казак никогда не пукает за столом, как это делает иногда пан Зашибайло, если выпьет слишком много своего любимого яблочного сидра.
Не дожидаясь реакции ясновельможных, Гануся налила им ещё вина.
И тут в зале появился виновник этого непростого разбирательства. Как это он умеет всегда появляться в нужное время в нужном месте?
Гануся налила бокал и для казака. А тот подбоченился, покрутил лихие казацкие усы, внимательно оглядел висящие по стенам портреты и весело сказал.
- Гарни хлопцы! С такими хоть в разведку!
Из множества странных привычек пана казака больше других удивляло Ганусю его умение начинать беседу без всяких предисловий и резко менять темы.
Удивил её казак и на этот раз. Пройдясь вдоль расстеленного на полу трофейного турецкого ковра, он внимательно разглядел его узоры, потом поставил на него ногу, зачем-то повертел носком сапога и сказал.
- Добрый половик. У моего бати такой в сенцах валяется. Сдается мне, панове, а не один ли и тот же турецкий обоз вы вместе с моим батей на шарап брали?
Пока ясновельможные обдумывали ответ, казак уже очутился около стола.
- А не слабо ли вам, панове, проделать вот такую штуку?
После этих слов казак заложил руки за спину, наклонился, схватил зубами полный бокал и ловко опрокинул его в себя.
- Ха-ха! – сказали ясновельможные, - не этим будешь удивлять вольную шляхту!
Они тут же проделали тоже самое со своими бокалами.
- Ну, добре, - сказал слегка озадаченный казак. – А не слабо ли вам, панове, проделать и вот такую штуку?
О, ужас! Казак схватил трофейную коньячную бутылку и одним ударом вышиб из неё пробку.
Гануся закрыла глаза от страха. Не дай Бог пробке попасть в один из портретов! Но пробка благополучно вылетела в отворённое окно.
Казак отставил в сторону бокал и налил большую чашу из трофейного саксонского фарфора. Поставил чашу на локоть согнутой руки. Потом рот казака открылся широко-широко.
О, Божья Матерь! Гануся никогда не была жадной, но этот коньяк стоил целое состояние!
Осушив чашу, казак замер с раскрытым ртом, потом резко выдохнул и сказал.
- Гарна горилка! Небось, сами гоните?
Ясновельможные снова рассмеялись, убрали подальше остатки коньяка, повторили тот же прием с более простым напитком и перешли от обороны к наступлению.
- А не слабо ли самому пану казаку проделать вот такую штуку?..
Что было дальше, Гануся уже не видела. Она выскользнула из залы и побежала на кухню. Ясновельможные  не в том возрасте, чтобы столько пить, не закусывая. А ещё ей предстояло помогать пану Мареку переносить трудности постельного режима, столь мучительные для его деятельной натуры…
Вслед Ганусе донесся звон разбиваемой посуды. Наверное, пану казаку не удалось повторить с первой попытки питейные приемы, которые демонстрировали ему более опытные ясновельможные. О, Божья Матерь! Не позволяй ясновельможным снова выпивать вино, стоя на голове. В их возрасте последствия могут быть непредсказуемы!…
Спустя немалое время Гануся вышла на крыльцо подышать свежим воздухом. Пан Марек уже спал. Неплохо бы отдохнуть и ей, но в голову сами собой лезли воспоминания о пережитых приключениях. Отделаться от них оказалось непросто.
Из открытого окна доносилась музыка. Это приглашенные музыканты играли полонез пана Огиньского. Потом послышалось пение ясновельможных «Ещё Польша не погибла!» Потом пан казак исполнил «Ще нэ вмэрла Украiна». Его молодой звонкий тенор звучал лучше хрипловатых баритонов ясновельможных.
Спустя ещё какое-то время в доме всё стихло, и погас свет. Ещё через несколько минут из дома, с трудом преодолев дверной проем, зачем-то вышел казак.
Куда он направляется? О, пан казак идет в сторону сеновала, куда за ненадобностью отнесли столь понравившийся ему гроб. Но забраться в него сейчас пану казаку непросто.
Гануся поспешила помочь тому, кто столько раз помогал ей. Потом сбегала в дом за одеялом и заботливо укрыла казака, приговаривая при этом:
- Я могла бы положить пана казака в доме, но если он привык спать на свежем воздухе, пусть делает как хочет.
Потом Гануся ещё раз сбегала в дом и принесла бутылочку бургундского.
Теперь, если пан казак проснется слишком рано, ему не придется бродить в темноте по незнакомому дому в поисках средства от головной боли.
Она поставила трофейную бутылку рядом с гробом, который теперь тоже будет называться трофейным.
Потом Гануся ещё немного постояла на крыльце. Только теперь она начала по-настоящему верить, что эти её почти невероятные приключения остались позади.
Гануся стояла и смотрела в ясное звездное небо, и вдруг ей стало грустно. Она подумала, что когда-нибудь она увидит это небо в последний раз, а потом уже оттуда, сверху, будет смотреть на землю и на живых людей, среди которых будет много тех, кто ей близок и дорог.
 Ганусе стало совсем грустно. Но она знала верное средство борьбы с внезапно подступившей душевной депрессией. Просто нужно сосредоточиться на самом важном и вспомнить какие-нибудь хорошие стихи, подходящие случаю.
Гануся сосредоточилась и, глядя в небо, негромко, но выразительно прочитала:
                « Когда продолжим жизнь на небе,
                Будь воля властна там моя,
                Всегда и всюду видеть мне бы
                Запечатленные сто раз
                В зрачках твоих прелестных глаз
                Всё те ж слова «Люблю тебя!»
                И слушать там хотела б я
                Одну лишь песню, чтоб с рассвета
                До ночи ею упиваться:
                «Люблю тебя! Люблю тебя!»
                И чтоб звучала песня эта
                В мильонах нежных вариаций!»;
__________________________
; 1. Слова из стихотворения Адама Мицкевича «Два слова» в переводе М.Живова
    2. Убедительная просьба к читателю - различать двух Домбровских: один – Ярослав Домбровский, учился в академии Генерального штаба царской армии, герой польского восстания 1863-1864 г.г., впоследствии погибший в бою с версальцами; другой – Ян Домбровский, герой наполеоновских войн, один из лучших наполеоновских генералов, спасший остатки Великой французской армии на переправе через Березину. А, впрочем, оба пана были добрые вояки!

К О Н Е Ц
   

  В.МОРДВИНОВ

                Баталер Редискин

(рассказ)

«Так что, разрешите доложить, Ваше Благородие, старший баталер Редискин по Вашему приказанию прибыл!»
Трах! Бах! Будто крупнокалиберный снаряд взорвался у Редискина перед глазами.
Поплавав немного по каюте Их Благородия Старшего Офицера, Редискин оперся спиной о переборку и соображать начал: « Эх, как же я так оплошал? Вчера банкет был по случаю прибытия в иностранный порт. Нынче у Их Благородия в голове коты дерутся. А я туда же –« разрешите доложить»…Вот и доложился!»
Повинившись перед Их Благородием, Редискин пообещал оплошность свою исправить. А Их Благородие – человек хотя и благородный, но простой и Редискина уважает. Они вместе ещё в парусном флоте служили. Их Благородие до старшего офицера дослужился, а Редискин старшим баталером стал. Они уже давно друг другу как родные. Поэтому Их Благородие сам перед Редискиным за свою горячность извинился и, понизив голос, многозначительно добавил: «Ты уж, братец, не серчай. Неприятности у нас предвидятся. Крупные неприятности. Так что зови старших братцев, опричников моих верных, и Батюшку нашего корабельного обязательно позови».
Редискин взял под козырек и пулей вылетел из каюты. Если Старший Офицер не только опричников, но и Батюшку к себе требует, значит, дела серьезные предстоят.
Что означает слово «опричники» - этого Редискин толком не знал, а спрашивать не спешил. Если надо будет, Их Благородие  разъяснит сам.
Также не знал Редискин, как правильно на родной русский язык слово «баталер» переводится. Хотя похоже оно на слово «баталия», только суть обязанностей баталера совсем другая. Первая обязанность старшего баталера – о провианте и амуниции для команды заботиться и регулярно личному составу по чарке матросского рома выдавать.  Для  укрепления  здоровья.
Оповестив первым делом кого надо, Редискин к цистерне с ромом побежал, на ходу размышляя, сколько же рома нацедить? Решение он нашел, как ему казалось, самое правильное – двойную порцию. Для Их Благородия и для Батюшки, который тоже во вчерашнем банкете посильное участие принимал. Остальные, как не принимавшие участия, пусть положенного часа дождутся.
Нацедив ром, Редискин нырнул в кабельный коридор. Не бегать же по броненосцу у всех на виду с кружкой в руках. В кабельном коридоре тьма кромешная, но Редискин не первый раз этим маршрутом от цистерны до каюты Их Благородия передвигался.
Добежав до офицерского коридора, прислушался внимательно. Всё тихо. Отдраил дверь, переступил через комингс, задраил дверь за собой и бегом в каюту Их Благородия.
А там уже все в сборе – Старший Боцман корабельный, Старший Кок корабельный, Старший Кочегар. Ну, и конечно, Старший Баталер Редискин тоже в опричниках числился.
Такой порядок в Российском флоте обозначился: Перед Командиром за всё, что на корабле происходит, Старший Офицер отвечает, а перед ним – вышеназванные лица. Конечно, на корабле и другие господа офицеры находятся. Но господа они и есть господа. Во всякие мелочи вникать – не их господское дело.
А вот и Батюшка корабельный явился. Хотя он за порядок в матросских душах только перед Богом отвечает, но знает Батюшка: если Старший Офицер его призывает, значит, дело серьёзное. А ещё знает Батюшка, что в этой каюте чаркой его никогда не обнесут. Вот и сейчас Их Благородие  прежде чем приступить к делу, осведомился у Батюшки о здоровье и предложил причаститься по-нашему, по-морскому.
Батюшка, как всегда в таких случаях, задумчиво погладил бороду и сказал: «Идея богатая, сын мой, но грех велик!»
Их Благородие  по обыкновению своему опустил очи долу и ответил: «Как гласит народная мудрость: не согрешишь – не покаешься а не покаешься – в царство Небесное не попадёшь».
Пока Их Благородие  с Батюшкой здоровье поправляли, остальные стояли по стойке «смирно» и молча слюну сглатывали. За исключением Редискина. Он к спиртному равнодушен был. Даже табаком не баловался. За это его и баталером поставили. А кому же ещё цистерну с ромом доверить, если он всем по чарке выдаст, а сам выпивать свою законную порцию и не подумает?
Вот только Батюшка на него за это смотрел косо: «А, может быть, ты, Редискин, старовер?» Редискин отвечал с обидою: « Ну, что вы, Батюшка, православный я!» Кончилось тем, что Редискин в присутствии Батюшки двойную порцию рома выпил и даже закусывать не стал. После этого случая подобрел к нему Батюшка, за своего принял.
От воспоминаний отвлек Редискина голос Их Благородия: « Так что, братцы, задача перед нами стоит архиважная. От секретного агента по тайным каналам информация получена. Когда сегодня к нам на борт гостей местных допустят, ну, там господ важных на боевую мощь нашего броненосца полюбоваться, в их среду может затесаться враг!»
Поскольку разговор шёл доверительный, Старший Боцман осмелился вопрос задать: «Как нас ещё в учебном экипаже в старые времена наставляли – враги бывают внутренние и внешние. С внешними всё ясно. Они бывают сухопутные и морские. Сухопутные – это турки, французы и германцы с пруссаками. Морские – это опять же турки и англичане с британцами. А вот с внутренними, виноват, разбираюсь плохо. Уж больно слова мудреные: анархисты, нигилисты, бомбисты-террористы и прочие демократы. Наш враг из каких будет?»
Задумался Их Благородие, потом говорит: «Признаться честно, я и сам в этих понятиях путаюсь. Не при Батюшке будет сказано – пусть с ними черти в аду разбираются, кто есть кто! Кстати, враг наш возымел наглость внешними приметами своими на Батюшку походить. Это для нас важно».
После Их Благородие распоряжаться стал. Боцману – команду свою боцманскую по палубе расставить, а самому по верхам прохаживаться от носового мостика до кормового. Чуть что – свистеть в дудку. Старшему Коку и Старшему Кочегару неотлучно в своих владениях находиться и глядеть в оба, если какой-нибудь краб сухопутный свой любопытный нос сунет в кочегарку или на камбуз.
Старший Кок и Старший Кочегар тут же заверили Их Благородие: пусть только попробует какой-нибудь демократ паршивый обед матросский отравить или бомбу под паровой котел сунуть!
Их Благородие похвалил за усердие: «Догадливые вы, братцы, за то и ценю. А тебе, Редискин, неотлучно при цистерне с ромом находиться».
Тут Редискин не удержался и своё слово вставил: «Неужели демократы такие большие до матросского рома охотники?»
«Дурак ты, Редискин, хотя я тебя тоже ценю. Смотри сюда!» Тут Их Благородие взял кружку из-под рома, спичкой чиркнул и в кружку бросил. Остатки рома на дне мигом синим пламенем вспыхнули.
Редискину не по себе стало: у артиллерийских погребов часовые с оружием стоять будут, а у цистерны только он с мерной кружкой!
Их Благородие тем временем с Батюшкой заговорил: «А к Вам, Батюшка, особая просьба. Ценя Ваш большой жизненный опыт, попрошу Вас к гостям внимательно приглядываться. Если кто подозрительным покажется, Вы, на правах лица духовного, заведите с ним беседу на духовные темы и определить попытайтесь, что у него за душой».
Батюшка, услышав это, смутился: «Да как же я беседовать буду, если никаких других языков кроме православного не понимаю?» «А я, Батюшка, мичманов наших да лейтенантов предупрежу. Молодёжь нынче пошла грамотная, они Вам с любого языка на православный переведут».

--------------------------------  //  -------------------------------

Утренняя приборка давно закончилась, а учений в этот день конечно же никаких не проводилось. Редискин с Боцманом в ожидании гостей стояли недалеко от трапа и, от нечего делать, вспоминали службу в парусном флоте. А с берега пока что прибывали только господа офицеры, которым особым распоряжением Командира дозволено было провести ночь на берегу для лучшего ознакомления с местными нравами и для завязки дружественных отношений с местными обывателями. Встреч им в увольнение дневное убывали на берег матросы для тех же целей.
Поглядывая на веселых матросиков, Боцман, по своему обыкновению, недовольно ворчал:
       - Нынче не то, что раньше. Раньше как было? Уж ежели морячок какой в портовый кабак заглянув, переберет лишнего и до причала дойти не может, обязательно ляжет головой в сторону родного корабля. Подберет его родной патруль и с честью на корабль доставит. А попробуй-ка улечься к кораблю задницей – под трибунал за попытку дезертирства! Нынче не то. Валяются, как попало, и хоть бы что!
Одним ухом Редискин Боцмана слушал, другим – разговоры господ-офицеров. Дежурный офицер прибывших с берега расспрашивал.
 - Что привлекло Ваше внимание в первую очередь, лейтенант?
 - Изобилие местных рынков и примитивность местных борделей!
 - Увы, лейтенант, мы не в Кронштадте, здесь всё наоборот.
          -  А уж как ужасно местные французы коверкают прекрасный французский язык, какое скверное произношение! Их бы куда-нибудь к нам, в Нижний Новгород или хотя бы в Елабугу, в дворянское собрание.
         - Вы правы, лейтенант. У нас их научили бы говорить по-французски.
Редискин между тем рассматривал странные, непривычные очертания незнакомого города. «Чудно всё это, - думал Редискин, - народ здесь живет арабский, а баре у них французы. И страна эта колонией Алжирской называется. «Колония» - от слова «кол»? «Алжир» - от слова «жир»?» Да вот только внешность мужичков местных никак со словом этим не вяжется. Не то что наши матросики; на иного глянешь  -  как только тельняшка на нём не лопается!
Боцман всё еще продолжал ворчать, и господам-офицерам от него досталось тоже:
- Раньше господа-офицеры такими белоручками не были. В парусном флоте как было? Если аврал какой или шквал налетит внезапно, господа-офицеры сами первыми за снасти хватались, да на реи лезли. Про себя я уж не говорю. Хоть я и боцман, а иной раз так ладони канатами натирал – пятерня в правильный кулак не складывалась! Молодежь уму-разуму поучить надо, а я ни зуботычину толковую, ни затрещину вразумительную выдать не в состоянии. Одни только оплеухи.
Редискин вдруг почувствовал, что его в сон клонит: «На солнце разморило, что ли? Вроде бы весна на дворе, а здесь в южных странах солнце злее, чем у нас летом. Но, может быть, его в сон клонит по другой причине, в силу того, что обед близок?»
Редискин встревожился. Как на флоте заведено, Командир с матросского обеда пробу снимать должен, а Боцман при этом присутствовать. А если гости заморские именно в этот момент пожалуют?
Чего Редискин опасался, то и случилось.
Как только дежурный офицер команду подал «Команде руки мыть! Бочковым собраться у камбуза!», тут и часовой у трапа закричал: «Идут! Идут!»
Вообще-то Командир собирался у трапа гостей встретить. Но флотский порядок – дело святое. Командир от регламента не отступит. Боцман тоже нарушать порядок не вправе, на мостик побежал. Кок туда пробный обед понес. И Старший Офицер сейчас тоже на мостике присутствовать должен.
Теперь один Редискин остается в ответе и за палубу, и за камбуз, и за цистерну!  Одна надежда – недолго это продлиться. Хотя командир пробу снимать любит, а Старший Офицер ему обычно в этом помогает. Отведают они и матросского борща, и котлеток,  да компотика с калачиком – это чтобы после офицерский обед сытней и вкусней показался. Но сейчас случай не тот, рассусоливать не будут. А, может быть, и Боцмана в помощь призовут. Тот всё, что Кок принес, сметёт мигом, потому, что пасть у Боцмана, как у медведя.
Между тем на палубу толпа гостей высыпала, и сразу стало шумно и тесно.
Редискин, не однажды побывав в иностранных портах, всякий раз удивлялся: почему это народ везде разный, а баре везде одинаковые? Вот и сейчас. Одеты все на барский манер. Кто попроще, кто побогаче, но все смотрят вальяжно и сами себя уважают. Баре – они и в Африке баре!
Дежурный офицер гостей на ихнем языке приветствует, а у Редискина аж поджилки трясутся. Пока бочковые будут обед получать, да в кубриках матросских по мискам его раскладывать, ему, Редискину, положенную порцию рома команде следует выдать. Да не простую, а двойную. Так нынче Командир распорядился по случаю… «Ну, где же Старший Офицер, где Боцман, где Кок? Что же, всё наблюдение за врагом на одного Редискина брошено? Где же, наконец, Батюшка?»
«Ах, вот он, Батюшка, с какими-то мамзелями расфуфыренными беседует, а лейтенант молоденький у него переводчиком. Но что толку от такого перевода? «Спиритизм, экзорцизм, экуменизм…» Тьфу ты, как погано звучат слова для православного уха!»
Редискин выбрал момент – хвать Батюшку за рясу и в сторону увлек. Хотел было напрямую высказать: «Какого черта Вы, Батюшка, лясы да балясы с вертихвостками заморскими точите, когда речь идет о делах государственной важности?» Но сдержался. Сказал всего лишь: «Какого хрена, Батюшка?» Батюшка тут же перекрестился и заверил Редискина: «Сын мой! Видно, Бог посылает мне испытание. Запали на меня эти особы, хотя смысл их еретических речей мне, как человеку православному, остается совершенно недоступен. Но надеюсь я, сумеет господин лейтенант отвлечь их внимание от моей духовной особы и обратить на свою мирскую…»
Кто на кого запал, Редискину уже некогда разбираться. Вдруг его словно изнутри толкнуло: Вот он, Враг! По трапу последним взбирается. В руках саквояж вместительный, глазами так по сторонам и бегает, с особым вниманием на башни орудийные поглядывает. Видно, бомба у него в саквояже, вот и высматривает, куда бы её подложить. А до чего же он внешностью на Батюшку похож! Точно также весь волосами оброс как леший, только нос наружу торчит. Хотя у Батюшки седины, пожалуй, побольше будет. К тому же у Врага волосья на иностранный манер в прическу сложены, тогда как у Батюшки космы во все стороны вьются, как у корабельной швабры, которой трижды в день палубу корабельную драят».
Редискин сразу же Батюшке на Врага указал и зашептал в ухо: «Давайте-ка, Батюшка, вместе с лейтенантиком этого пуделя лохматого за жабры берите и колите – кто такой и чего ему здесь надо».
Засомневался Батюшка: «Похоже, сын мой, лейтенантик наш уже мамзелей в каюту свою пригласить пытается для продолжения знакомства. Негоже мне, как лицу духовному, к насилию прибегать, если вдруг он слова моего пасторского не послушает».
Тогда Редискин для большей убедительности Батюшку локтем в бочек ткнул и сказал помягче да поласковее: «Вы, Батюшка, делайте, что Вам говорят. А чтобы к насилию не прибегать, отведите лейтенантика за носовую башню и кулачок ему в ухо припечатайте. Враз понятливее станет!»
Беседовать далее Редискину уже некогда было. Шумная толпа гостей растекалась по палубе броненосца как масляное пятно по поверхности воды, и Враг в этой толпе затерялся.
Редискин бегом к своему заведованию бросился. Цистерна с ромом располагалась в самой середине корабля, за тройной броней – никакой снаряд не достанет. Наружу только кран торчит вроде пожарного. На люки цистерны Редискин по два замка повесил, но на душе всё равно не спокойно.
А у крана уже очередь собралась, ворчат недовольно: «Запаздываешь, братец, запаздываешь!» Редискин на них прикрикнул: «Живее, братцы, живее!» Братцы мешкать не стали. Редискин к своим обязанностям приступил и только слышно: «Буль-буль – выдох, буль-буль – выдох, буль-буль – выдох…»
Почти всех уже Редискин двойной порцией наделил и вдруг видит: прямо перед ним Враг стоит и внимательно на него смотрит. Забеспокоился Редискин: а где же лейтенант с Батюшкой? А, вон и они приближаются в окружении мамзелей, и, как показалось Редискину, больше внимания мамзели действительно уделяют не лейтенанту, а Батюшке.
Но именно в этот момент Старший Боцман перед Редискиным обозначился. Перемигнулись они друг с другом, и Редискин нацедил Боцману тройную порцию. Боцман выдох в сторону мамзелей сделал, и тех как шквальным ветром сдуло. Жаль только, что и лейтенантик вслед за ними вприпрыжку побежал.
А Враг всё Редискина взглядом сверлит. Не выдержал Редискин и заворчал сердито: «Ну что ты на меня зенки пялишь, краб сухопутный?»
Враг усмехнулся и вдруг по православному заговорил: «Сухопутный краб? О, это нонсенс! Мой друг Фридрих прекрасно разбирается в зоологии, но ни разу не упоминал о таком странном животном».
Редискин стоит перед ним, чувствует себя болван болваном, а Враг всё своё талдычит: «Я думаю – все, кто служил в российском флоте, возвращаются домой законченными алкоголиками. Очень простое решение – пьяным народом легче управлять!»
Батюшка говорит ему с обидой: «Вы, извиняюсь, господин хороший, кто будете?» А тот на себя важный вид напустил и отвечает: «Я есть большой сторонник демократии!»
Пока Редискин соображал, что бы это значило, Батюшка ему подмигнул и Редискин тут же две двойные порции рома нацедил – одну для Батюшки, другую для Врага. Тот скривился презрительно, но Батюшка вразумил его строго: «Вы, господин хороший, не на своей территории находитесь. Не уважаете?!» Враг по сторонам оглянулся в растерянности, а рядом Боцман стоит – нахмурился, набычился и кулаки сжал. Кулаки у Боцмана, между прочим, как кувалды, которыми кочегары не в меру крупные куски угля измельчают.
Короче говоря, пропустили Батюшка со сторонником демократии по чарочке. У того с непривычки лицо так скривило, что даже борода на сторону съехала.
После Батюшка говорит: « Что за штука такая «демократия» не ведаю, но позвольте на правах лица духовного разъяснить Вам заблуждения ваши». И повел Батюшка Большого Демократа к себе в каюту для приватной беседы.
Редискин вздохнул с облегчением. Сейчас Батюшка винца церковного достанет, чтобы горечь матросского рома подсластить, и начнет разговор на духовные темы… Батюшка вообще человек мудрый, говорить умеет. Бывало, подойдет к нему матросик какой-нибудь с жалобой на службу трудную, а Батюшка ему и скажет: «Сын мой, жизнь человеческая коротка. Так что потерпи немного!» После таких слов всегда на душе легче становится.
После того, как Редискин ром всей команде выдал, он доложил старшему офицеру обстановку и другими своими делами занялся.
У других старших братцев тоже всё обошлось благополучно. Кое-кто из гостей хотели было в кочегарку сунуться, но догадливый Старший Кочегар поручни трапа, в его хозяйство ведущего, сажей измазал.
А вот на камбузе гости всё-таки побывали, даже в котлы заглядывали. Старший Кок после их визита, опасаясь потравы, все продукты лично перепробовал. Жив остался, но дышал после этого с трудом.
День до вечера прошёл незаметно. Гости с броненосца убрались, только Командир с какими-то важными персонами в своей каюте закрылся. Очевидно, дружеские отношения налаживать. Но это уже Редискина не касается. И он, и Их Благородие Старший Офицер тревожиться начали: что же Батюшка из своей каюты не показывается? О чем они там со сторонником демократии беседуют? Жив ли там Батюшка, или грешным делом придушил его Большой Демократ?
Собрал Их Благородие старших братцев и пошли они к каюте Батюшки. Под дверью встали, слушают.
Из-за двери голоса доносятся возбужденные. Спорят Батюшка с Демократом. Батюшка кричит в азарте: «Православие! Самодержавие! Народность! – вот основы нашего российского бытия!» А Демократ нахально Батюшку опровергает: «Религия – опиум для народа! Царизм – жандарм Европы! Ваш народ – варвары, дикое скопище пьяниц!»
Редискину любопытно стало: «Опиум» - от слова «опиваться?» Но и обидно тоже: как можно такие речи вести, находясь на чужой территории? Видно, Их Благородие тоже осерчал, дверь каюты толкнул, и они всей гурьбой в каюту ввалились.
Мать честная! Поскольку во внутренностях броненосца жара и духота сильней, чем на палубе, а Батюшка с Большим Демократом винцом и разговором разгорячились, то очевидно в силу этих причин разделись оба до исподнего и сидят друг против друга раскрасневшиеся, потные, взъерошенные и совершенно с виду одинаковые. Всех отличий – у Батюшки под руками Святая Книга лежит, а у Большого Демократа под ногами саквояж пузатый.
Их Благородие безо всяких предисловий к Демократу обратился: «Позвольте полюбопытствовать, что у Вас в саквояже? Я, как Старший Офицер корабля, имею на это право».
Большого Демократа от жары да от винца развезло, как видно, не на шутку. Ухмыльнулся он и отвечает дерзко: «Бомба!»
Их Благородие от такой дерзости опешил: «Какая бомба?»
Большой демократ палец многозначительно поднял и Их Благородию погрозил: «Которую я хочу под вашу империю зла подложить!»
Тут Боцман Их Благородию шепчет: «Может гальванеров позвать?»
Но Их Благородие человек самостоятельный. Вскрыл саквояж, но вместо бомбы достал оттуда книгу, внешним видом на Святую книгу похожую. Надпись не по православному писанную прочитал: «Капитал».
Редискину любопытно стало: «капитал» от слова «капать»?
У Их Благородия, как видно, терпение лопнуло, как закричит: «Шутить изволите?! В прошлые времена в парусном флоте Вас бы за такие шутки под килем протащили бы и не посмотрели на …»
На что не посмотрели бы, этого Их Благородие досказать не успел. Большой Демократ вдруг вскочил, книгу выхватил и со словами «Сатрапы! Жандармы! Тираны! Душители свободы!» на Их Благородие книгой замахнулся. Но промазал, и Редискин удар на свою голову принял. Бум!
Далее кутерьма началась. Все на Большого Демократа кинулись, утихомирить пытаясь. Не тут-то было! Он от природы мужик крепкий, да к тому же пьяный кураж в теле гуляет. Книгой размахивает и, как назло, больше всех Редискину достается. А книга как видно не простая, а колдовская. Потому что вследствие получаемых ударов стали Редискину приходить в голову странные мысли: «Бум! – а может, прав кое в чем Большой Демократ? Бум! – а чего это Их Благородие по всякому поводу кулаки в ход пускает? Бум! – а может, не всё в нашем государстве Российском так хорошо, как нам кажется?»
Но тут Батюшка счел нужным вмешаться.  Схватил Святую книгу и со словами «Ближнего своего возлюбить надо!» на Большого Демократа замахнулся.
Но как-то так получилось, что и этот удар по Редискину пришёлся. Бум! – и мысли у него сразу же пошли в правильном направлении: « Что же это Большой Демократ себе позволяет? Его и ромом, и винцом угостили, а он всё не доволен. И вообще, на чужой территории не дерись, здесь только своим можно!»
Тут Редискин самому себе позволил руки слегка распустить. Кончилось тем, что сгреб он Большого Демократа в охапку, а Батюшка Святой Книгой по вражеской голове – бум! Тот сразу в коленках ослаб, и Редискин уложил его на Батюшкину койку.
После одержанной победы все дух переводили. Вроде бы всё хорошо кончилось, вот только почему-то Их Благородие рукой за скулу держится и говорит: «Кто-то из вас, братцы, мне в суматохе приложился. Не ты ли, Редискин?»
Пока Редискин думал, виниться ему или оправдываться, Их Благородие рукой махнул и сказал примирительно: «Ну, ладно, братцы. Какие могут быть счеты между своими в делах государственной важности».
После этого Их Благородие напомнил Батюшке, что тому надо к вечерней молитве готовиться. Большого Демократа велел пока что в каюте запереть, а после вечерней молитвы он его дежурному офицеру сдаст, чтобы на берег спровадили. Отдав эти распоряжения, Их Благородие ушёл.
Батюшка тут же предложил всем винца церковного отведать. Но у старших братцев было на этот счет другое мнение: по такому случаю неплохо бы чего-нибудь посущественнее принять. Батюшка спорить не стал, но обратился с просьбой: «Отдав все силы проповеди православных истин, чувствую себя сейчас прескверно. Не мог бы кто-нибудь из вас, дети мои, помочь мне облачиться и добраться до церковной палубы?
Заверив Батюшку, что это непременно сделано будет, поспешили братцы к цистерне. Но вот беда! – посудину какую-нибудь взять с собой позабыли. Решили пить прямо из крана.
Редискину это не очень понравилось. Глотки у братцев как корабельные помпы, которыми воду из трюмов откачивают. Но оговаривать товарищей не стал. Сам вместе с ними к крану приложился.
После этого у всех нашлись какие-то срочные дела, которые до вечерней молитвы надо успеть сделать. Помогать Батюшке Редискина отправили. Предупредили при этом: «Ты Батюшку в обход командирской каюты кабельным коридором проведи, а то высокие гости все ещё у командира сидят».
Редискин с этим согласился: вдруг гости в офицерский коридор выйдут, и Батюшка на правах лица духовного начнет им православные истины объяснять?
Редискин быстренько в каюту вернулся. Мать честная! Видно, Батюшка с Большим Демократом к винцу церковному ещё приложиться успели и теперь оба на Батюшкиной койке вповалку отдыхают, не разобрать, кто есть кто!
Редискин одного потормошил – ответа не добился. Потормошил другого и слабый голос услышал: «Возлюби ближнего своего…»
Поскольку у Батюшки в каюте не только запас винца, но и святая вода имелась, решил Редискин это средство испробовать. Плеснул на Батюшку из ковшика – подействовало! Глаза у Батюшки открылись, руки-ноги зашевелились. А когда Редискин спросил: «Службу отслужить сможете?», Батюшка головой кивнул.
Помог Редискин Батюшке облачиться, Святую книгу в руки подал и направились они в обход офицерского коридора кабельным на церковную палубу.
Самому Редискину не привыкать кабельным коридором бегать. Другое дело Батюшка. Намучился с ним Редискин в темноте, да в тесноте.
Пока до церковной палубы добрались, там уже все в сборе, вся команда строем стоит. Ждут. Господин Старший Офицер туда-сюда прохаживается, на часы поглядывает, нервничает. Но, Батюшку увидя, успокоился и сразу к нему с тем же вопросом: «Вы, Батюшка, Службу отслужить сможете?» И вдруг ответ откуда-то со стороны слышится: «Конечно, сын мой. Только смерть способна исполнению лицом духовным его обязанностей воспрепятствовать!»
Редискин глянул, и нехорошо ему стало, как матросу-первогодку впервые шторм увидевшему.
Из офицерского коридора второй Батюшка появился и книгу бесовскую в руках держит. А тем временем первый голос подает: «Если я обещал – слово сдержу, потому что таковы мои принципы, а принципами я не поступаюсь!»
Понял Редискин по голосам, кто есть кто, а Их Благородие говорит гневно: «Самозванец!» Потом на Редискина напустился: «Видел я, как люди похожие вещи путают, но чтобы людей путали…»
Тут Их Благородие осёкся и замер с раскрытым ртом, потому что оба Батюшки, под ручку взявшись, к положенному месту направились, молитвы читать готовятся. А один из них говорит другому: « Как и обещал, докажу Вам, что в нашем Отечестве свобода слова ничем не ущемлена».
Редискин вслед крикнул: «Вы хоть книгами поменяйтесь!»
Их Благородие скривился от злости, а потом рукой махнул и отвернулся. То ли в действия лица духовного вмешиваться не захотел, то ли ему уже всё стало как до той лампочки, которая под потолком светится. Только и сказал: «Хорошо хоть Батюшка вторую рясу свою разыскать догадался, не в одних подштанниках на молитву пришел».
Редискин быстренько своё место в строю занял рядом с другими старшими братцами и слышит, как Старший Боцман, Старший Кок и Старший Кочегар между собой переговариваются:
- Братцы, да их же двое!
- И я тоже двоих вижу1
- Чур, меня!
- Видно, пожадничали мы сегодня около крана.
- Завязывать пора с этим делом.
- Двойным рифовым узлом и пару шлагов для верности наложить!
Редискину любопытно стало, что остальная команда по этому поводу думает. Не станет ли у него после сегодняшней молитвы одной обязанностью меньше? Поживем – увидим. Главное, что из господ офицеров только Старший Офицер здесь присутствует. Остальные – кто на берег отбыл, кто на вахте, а Командир в своей каюте с высокими гостями. Это Бог всё понять и простить может, а у Командира такого права нету…
Между тем молитва началась. Да какая! Как только Батюшка для начала «Отче наш…» затянул, Самозванец свою молитву читать принялся: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Пролетариям нечего терять, кроме своих цепей!»
Редискину интересно стало: «пролетарии» - от слова «пролетать», навроде птиц перелетных? Тогда причём тут цепи?
А дальше каждый своё талдычил. Когда Батюшка к проповеди перешёл и голос возвысил: «Сказано – «Бодрствуйте, ибо враг ваш диавол ходит вокруг рыкая аки скимен», Самозванец тоже повысил голос: «Призрак бродит по Европе, призрак Коммунизма!»
«Кто такой Коммунизм? Отчего помер, почему не упокоенный бродит? Небось, грешил много».
А когда Батюшка напоследок снова затянул: «Иже еси на небеси…», Самозванец тоже запел: «Шолом Алейхейм…»
Ну, до чего же у них с Батюшкой душевное пение на два голоса получилось! Кое-кто из матросиков даже прослезился. Не всегда Батюшкины молитвы таким успехом пользовались!
Когда всё кончилось, и прозвучала команда «разойдись!», Редискин на месте остался, потому что Их Благородие в его сторону направился. «Ну, будь что будет!».
Их Благородие посмотрел на Редискина задумчиво и говорит: «Ты, братец, сегодня никакими делами больше не занимайся. Видно, день для тебя неблагоприятный выдался».
После этого Их Благородие поручил Самозванца заботам дежурного офицера, чтобы тот его тихо мирно на берег спровадил от греха подальше. Что и было исполнено. А Редискин и другие старшие братцы по своему обыкновению на верхнюю палубу вышли. Подышать свежим вечерним воздухом. Стоят, дышат. Их Благородие тоже к ним присоединился.
Вдруг появляется Батюшка, а в руках у него та самая бесовская книга, где про призраки не упокоенные сказано. Батюшка говорит со смущением: «В силу странного стечения обстоятельств осталась у меня на руках сия бесовская книга».
Редискин говорит ему с досадой: «Я же крикнул Вам, Батюшка, чтобы книгами поменялись». А Батюшка в ответ: «По странному стечению обстоятельств не помню я, сын мой, твоего возгласа».
Редискин посмотрел на Батюшку внимательно: на ногах Батюшка неплохо держится, но глазки у него на пуговки перламутровые похожи, какими мамзели платьица свои расфуфыривают. Немудрено, что запамятовал.
А Батюшка тем временем потребовал немедленно книгу в топке парового котла сжечь.
Их Благородие Батюшке советует: «Бросьте Вы эту гадость за борт». Но Батюшка на своём стоит: «Предать огню!»
Делать нечего. Взял Старший Кочегар книгу и к себе в кочегарку побежал.
Минуты две прошло, не больше, как возвращается Старший Кочегар и докладывает: «Не горит!»
Их Благородие не поверил. Сам в кочегарку направился. Остальные следом. В топку глянули – мать честная! Лежит бесовская книга на пылающих углях и хоть бы что!
Их Благородие говорит задумчиво: «Слыхал я, братцы, что немцы придумали переплеты книг особо ценных пропитывать каким-то средством, к огню устойчивость повышающим. Надо бы её кочергой пошевелить, чтобы страницы раскрылись».
Но у Батюшки своё мнение: «Колдовство, наваждение бесовское!»
Предложил он, немного - нимало, книгу бесовскую святой водой окропить.
Хотя и не принято с лицом духовным спорить, но принялись все увещевать Батюшку, пытаясь ему возможные последствия объяснить.
А Батюшка так на своем уперся, что, наверное, легче паровой котел с места сдвинуть, чем Батюшку разубедить.
А уж когда повелел он Редискину кроме ковша со святой водой ещё и другой принести («Сам знаешь с чем, да пополнее, чтобы на всех хватило»), братцы спорить с Батюшкой перестали. Мудрое, говорят, решение!
Поскольку Их Благородие в действия лица духовного вмешиваться не стал, побежал Редискин решение мудрое выполнять. «Ну, братцы! Только что завязывать собирались. Завязать-то, может, и завязали, да узелок затянуть забыли!»
Обернулся Редискин быстро. Но вот беда – трап в кочегарку уж больно крут, а у него ковши в обеих руках. Взял Редискин оба ковша в одну руку, другой рукой за поручень цепляясь, кое как вниз сполз. Подал Батюшке ковш, другой в сторону поставил, а Старший Кочегар Батюшку напутствует: «Вы уж как-нибудь сбоку встаньте, да плескайте поосторожнее. В топке всё-таки не дрова – уголь!»
Батюшка сбоку от отворенной двери встал. Остальные подальше отошли.
В последнюю минуту Редискин подумал: «Не лучше ли книгу из топки кочергой достать?» Но было поздно. Батюшка перекрестился, молитву короткую сотворил и как плеснет…
Ба-бах! Будто снаряд взорвался, а из топки языки адского пламени наружу вырвались и людей по сторонам разметали.
Крепко Редискин о палубу приложился, даже встать сразу не смог. А когда приподнялся, видит – Батюшка стоит, руками машет, а от волос его и облачения искорки разлетаются.
Орет Батюшка дурным голосом: «Их Благородие спасайте! Он в яму угольную свалился! Спасайте, кому говорят!…В Бога мать!…» А далее Батюшка такое загнул, отчего языки пламени адского с перепугу обратно в топку спрятались.
Пока Их Благородие из угольной ямы доставали, книга бесовская уже догорала, а Редискин, да и все остальные, ошибку его с перепутанными ковшами осознали.
Вид у Их Благородия, как у кочегара, две вахты подряд отстоявшего.
Остальные тоже ненамного краше выглядят. Поглядывают на Редискина укоризненно, но мнение свое высказать не спешат, пока Их Благородие не высказался.
А Их Благородие в топку посмотрел, потом на Редискина, похлопал его по плечу и говорит: «Давай-ка, братец, приводи себя в порядок быстренько и ложись спать, не дожидаясь общего отбоя. День для тебя сегодня явно не благоприятный».
Хотел Редискин за оплошность свою повиниться, но тут Батюшка слово своё пасторское молвил: «Во всем, дети мои, есть промысел Божий. Не лучше ли нам будет святой водицей опохмелиться? Ковшик-то вон стоит, не пролитый…»
Выполняя указание Их Благородия, Редискин быстро привел себя в порядок и спать завалился.
Уснул быстро. Но сон был тревожный. Снилось ему, как в пламени корчится бесовская книга, отчего из трубы броненосца необычно большие искры вылетают. Поднимаются высоко, во все стороны разлетаются и почему-то не гаснут. В отблесках огня видно, как по ночному небу пролетают пролетарии, скованные одной цепью. А где-то вдалеке бродит беспокойный призрак со странным именем Коммунизм и «рыкает аки скимен»!
--------------------------  //  ----------------------------
Весной 1882 года первый в мире башенный броненосец «Пётр Великий» совершал практическое плавание по Средиземному морю и останавливался в Алжирском порту.
12 апреля (по старому стилю) престарелый Карл Маркс специально приехал в порт, чтобы посмотреть на самый мощный боевой корабль того времени, о котором английский судостроитель Э. Рид в статье в «Таймс» писал: «Русские успели превзойти нас как в отношении боевой силы существующих судов, так и в отношении новых способов постройки. Их «Пётр Великий» совершенно свободно может идти в английские порты, так как представляет собой судно более сильное, чем всякий из собственных наших броненосцев».
Русским языком Маркс владел свободно, хотя и не так хорошо, как другими европейскими языками.
Всё остальное в этом рассказе – досужие выдумки автора.
К О Н Е Ц

В.Мордвинов
                Мост 1906 года


Летом 1990 года я работал на Саратовском участке Волгоградского СУ треста «Союзвзрывпром». Наш маленький коллектив состоял из четырёх человек: взрывник – это я, шофёр, прораб и старший прораб – начальник группы саратовских участков. Основная моя работа происходила на небольших, находящихся недалеко от города карьерах. Но не только. Однажды к нам обратился прораб одного из участков мостоотряда с просьбой помочь убрать один из старых мостов в окрестностях Саратова, на месте которого предстояло построить новый. «Мост небольшой, – пояснил он, – нам бы разделать его на такие части, чтобы кран мог вытащить их на берег. А долбить его отбойными молотками – сами понимаете…». Взорвать мост? Очень просто! – заверили гостя мои прорабы – заложим взрывчатку в температурные швы, под концы балок, в случае необходимости пробурим и зарядим дополнительные шпуры. Всё будет как в кино!»
Мост был перекинут через ручей, берега которого густо поросли камышом. Длина его была около тридцати метров, ширина проезжей части не более пяти, по бокам – пешеходные дорожки. Он имел три пары опор, между ними – изящно изогнутые диафрагмы. «А где же температурные швы? – задумчиво рассуждал сам с собою мой прораб, прохаживаясь по мосту – как же его строили?». Не было температурных швов. Не было  следов стыков опалубки. Не было и следов, какие оставляет время. Мост словно был вырублен из единого монолита и отшлифовали почти до блеска. Мы спустились к ручью, чтобы осмотреть объект нашей будущей работы снизу. На центральной опоре в аккуратном овале красовались цифры «1906». «Да, действительно, с того времени стоит – подтвердили подошедшие к нам мостовики – постоял бы ещё, но узок он для современной техники».
Потом строители стали обсуждать свои проблемы, а мы внимательно осмотрели мост снизу. Через каждые два с половиной метра под настилом шли поперечные выступы – рёбра жёсткости, концы которых сливались в единое целое с диафрагмами. Ничего не оставалось, как только бурить шпуры через настил в рёбра жёсткости, чтобы хоть как-то углубить шпуровые заряды. Действовать «по-партизански», мощными накладными зарядами не позволяли обстоятельства, в опасной близости находились нитка газопровода и домики дачного посёлка. Решив разместить взрывчатку таким способом, мы рассчитывали, что при разрушении бетона по линиям шпуров обнажится арматура и мостовики разрежут её сваркой. Но сначала следовало определить толщину настила. Я подготовил свой рабочий инструмент – бурильный молоток- перфоратор, подключил его к компрессору, и довольно быстро пробурил сквозное отверстие. Мы замерили толщину настила моста и не поверили своим глазам: шесть сантиметров! Пространства, ограниченные рёбрами жёсткости и диафрагмами, размером 5;2,5 перекрывались всего лишь шестью сантиметрами железобетона. Мост, предназначенный для гужевого транспорта, выдерживал потоки современной техники!
Мне и ранее приходилось бурить шпуры в бетоне, в основном в старых фундаментах, которые не поддавались усилиям современной техники, и которые приходилось взрывать. Но бетон этого моста превзошёл все ожидания. Победитовые коронки тупились моментально. Изрядно помучившись, я всё-таки сделал эту работу, и в назначенный день мы приехали взрывать мост. Наш старший прораб тоже был с нами. Увидев хрупкую с виду конструкцию, он стал повторять как молитву: только бы не было сильного разлёта осколков! Тем временем подъехала милиция, чтобы оцепить место взрывных работ. Мы зарядили шпуры амонитными патронами, общим весом двадцать четыре килограмма. Когда всё было готово, все отошли на безопасное расстояние. Я подсоединил провода к взрывной машинке. Покрутил ручку, зажглась красная лампочка, нажал кнопку, прогремел взрыв.
«Нормально, - сказал старший прораб – разлёта нет». Да, действительно разлёта осколков не произошло.  По причине почти полного отсутствия осколков. Сматывая магистраль, я ещё издали увидел, как по рядам взорванных шпуров бетон лишь слегка потрескался, арматура обнажилась лишь частично. Я спустился под мост. Здесь картина была более утешительной. Рёбра жёсткости, в которых помещались заряды, разрушились полностью, и арматура над ними обнажилась. Всё-таки мы облегчили мостовикам их задачу, хотя предстояло ещё немало потрудиться отбойными молотками. Когда я поднялся наверх, сотрудники милиции тоже подошли к мосту полюбоваться результатом наших усилий. Один из них ехидно улыбнулся и сказал, как бы рассуждая сам с собой: «В кино показывают не так…». Я промолчал. Нечего было ответить. Рабочие мостоотряда смотрели на меня без улыбок.
Возвращались мы на машине начальника участка мостоотряда. По дороге он кое-что поведал нам из истории этого моста.
1906 год. Неудачная война с Японией. Разгул революционной стихии. Засуха. Поволжью грозил очередной голод. В этих сложных исторических обстоятельствах царское правительство приняло наилучшее решение: обеспечить людей работой, то есть дать возможность прокормиться собственным трудом. В числе прочих была разработана программа строительства мостов. Только в окрестностях Саратова было построено сорок мостов и таких как этот и больших размеров. На работу крестьяне нанимались со своими лошадьми и  подводами. Привезет крестьянин строительные материалы или грунт – получает от учётчика палочку с особым вырезанным на ней знаком. Потом палочки считали и выплачивали деньги. Поговорив немного о том, какое значение приобрело старинное выражение «работать за палочки» в годы построения социализма, мы снова заговорили о взорванном нами мосте.
«Сейчас так не строят – сказал начальник мостовиков – сейчас мосты собирают из балок. Въехала машина на одну балку – напрягается эта балка, переехала на следующую – напрягается она. Тот старый мост, чем хорош? Въедет машина на один его конец – сразу напрягается вся конструкция, каждый элемент помогает другом. За счёт этого огромная экономия материалов. Почему не строят как сейчас? Расчет таких конструкций очень сложен. А кому охота брать на себя  ответственность? Строят ли так сейчас за рубежом? Не знаю. В технической литературе таких описаний не встречалось.
Через пару недель со старым мостом было покончено. Искусство строителей моста отступило перед упорством их потомков. На месте старого моста   построили новый, вполне современный, собранный из массивных балок. Обломки старого так и остались валяться в прибрежных камышах, и вид их едва ли способствовал формированию у тех, кто проезжали по новому мосту положительных представлений о славном прошлом нашего Отечества и населяющих его народах.   

                К О Н Е Ц