Возвращение

2 июля, 16 часов, поезд Санкт-Петербург – В.
Поборол, наконец, свою лень и решил начать вести дневник. Хотя не уверен, что не заброшу это дело в скором времени, учитывая, что сейчас писать сюда меня побудила длинная остановка поезда, в котором я нахожусь. Большую часть пути я провожу, глядя в окно на размытый скоростью лес, поэтому, когда происходят вот такие остановки, или, например, вид перекрывается бесконечным товарняком, на меня немедленно накатывает жгучая волна раздражения.
Обрисую ситуацию в купе. Полка напротив занята пожилым болгарином. Его лицо украшают седые усы и добрый, несколько усталый взгляд. Полчаса он назад он рассказывал на первый взгляд весьма занимательные, но, по сути, банальные истории из своей жизни, а сейчас, утомившись, попеременно поглядывает то в газету, лежащую на его коленях, то, когда поезд не стоит на месте, туда же, куда и я – на пролетающий мимо лес. Верхние полки свободны.
Места наши расположены таким образом, что я смотрю по направлению движения, а болгарин – против него. Утром я, будучи склонным ко всякого рода бессмысленным рассуждениям, заметил в этом забавную метафору: я, молодой, смотрел вперед и видел прежде всего то, чего мы еще не достигли; он же наоборот, видел те деревья, столбы и проч., что стремительно отдаляются от нас. Он смотрит, как все уходит, я смотрю, как все приближается. Но при этом мы наблюдаем одни и те же вещи.

2 июля, 22 часа 15 минут, поезд Санкт-Петербург – В.
Поздний вечер в поезде – очередная ситуация из ряда раздражающих, когда за окном солнце уж зашло, а свет в вагоне гасить еще никто не собирается, и различить в стекле что-нибудь, кроме очертаний собственного лица не представляется возможным. Страшно скучно.
Напишу, пожалуй, что-нибудь о себе – еду я в родной провинциальный город из Питера, где учусь на архитектора. За два года учебы я так толком ни с кем не сошелся, поэтому жду-не дождусь встречи со старыми друзьями. Антон, Анжела, Микко. Вот их ценю больше всего.
С Антоном я познакомился, когда он, прогуливаясь, увидел, как ко мне, весьма щуплому пареньку, пристают двое охотников до содержимого чужих карманов. Тогда он вступился за меня, развязалась драка, в которой я практически не участвовал, но, в общем, Антон их прогнал. Мы весьма быстро подружились, и за три года нашего знакомства он не раз выручал меня в подобных ситуациях.
Анжела – бывшая одноклассница, в которую я влюблен. Я этого никогда не скрывал, но и прямо не признавался, и все же уверен в том, что она об этом знает, или, по крайней мере, догадывается. Но мы дружим с десятого класса, и Анжела ни разу не давала явного знака, что не против перерастания наших отношений в более близкие. При этом, расставаясь с очередным парнем, она частенько плачется мне, дескать, найти бы ей такого внимательного и доброго, как я. Воспользоваться ее уязвимым положением и что-то предложить ей в такие минуты я не смею.
С Микко (он финн) судьба свела меня в Петербурге, в моем ВУЗе, когда выяснилось, что он тоже с В. и, более того, знаком с Антоном. Уже на первом курсе Микко был отчислен за неуспеваемость, и ему пришлось вернуться. Самый неординарный из всех моих знакомых. Носит красные волосы длиной почти в метр длиной, играет на виолончели, неплохо рисует и склонен к более чем сумасшедшим выходкам, типа прогулок по перилам моста над замерзшей рекой или изображения приступов эпилепсии в заполненном автобусе. В принципе, я понимаю, что таких психов немало, и друзья всегда считают, что их поехавший друг – уникален, но все же порой его странные идеи прямо-таки захватывают дух.
Поезд уже проезжает Д., и завтра утром я буду дома, поэтому пора уже собираться спать.


3 июля, 10 часов, В.
Прямо сейчас сижу у входной двери своей квартиры и не знаю, что делать. Родители не только не встретили меня на вокзале, хотя я писал что приеду (звонить руки как-то не дошли), но их нет и дома. Телефоны «выключены или вне зоны действия сети». Позвонил друзьям – у Микко мобильный тоже выключен, Анжела не берет трубку, ответил только Антон и согласился встретиться вечером.

3 июля, 23 часа, В.
Встретились с Антоном. Конечно, не так, как я представлял себе вчера, но сейчас не до этого. Объяснил ему ситуацию. Сам он живет с родителями в весьма тесной двушке, поэтому дозвонились до Анжелы, и она, после долгих уговоров, согласилась взять меня к себе, пока не попаду в свою квартиру. У нее и нахожусь в данный момент.
Облегчение небольшое. Произошло что-то похуже, чем пропажа родителей… То есть, до них я, наверное, как-нибудь дозвонюсь… В общем, Антон был какой-то мрачный и имел вид, будто что-то собирался мне сказать, но никак не мог. Я долго смотрел на него и, наконец, прямо спросил, не случилось ли чего. Он помолчал еще немного и сказал, что Микко погиб, причем еще в апреле. Сначала он куда-то исчез, а потом его обнаружили на окраине города с ножевыми ранениями, уже мертвого. Никаких убийц, разумеется, не нашли.  Потом Антон рассказал о похоронах – казалось бы, ничего особенного, но Микко хотел, чтобы его тело сожгли, и он много раз об этом говорил. Я спросил у Антона, почему про это забыли. Он только что-то промямлил.
Сейчас, когда я немного отошел от шока, меня терзает еще одна неприятная мысль – почему никто мне не позвонил? Почему о смерти одного из лучших друзей я узнаю спустя два с половиной месяца, и то, после прямого вопроса? Хотел было поинтересоваться этим у Анжелы, но подумал, что мы так легко можем поссориться, и я рискую отправиться спать на вокзал.

5 июля, 22 часа 30 минут, В.
За прошедшие с прошлой записи два дня все как-то сильно переменилось.
Утром четвертого числа вместе с Анжелой пошли к Антону. По пути к нему она как-то необычно себя вела, несколько более ласково, нежели раньше. Это проявлялось и в голосе, и в самих темах – она будто бы была заинтересована моими делами, и в кратких прикосновениях к моей руке. Могу сделать осторожный вывод, что это знаки внимания. Пожалуй, самая радостная мысль за весь день.
Потом, у Антона, начались посиделки с вином в довольно теплой атмосфере. Так должен был начинаться позавчерашний день. Правда, потом все испортилось. Анжела во втором часу ушла, а мы с Антоном слово за слово дошли до обстоятельств смерти Микко. В ходе этого произошел примерно такой разговор:
-Так вот, слушай, я хотел спросить вчера – что вы мне еще тогда-то не сказали про него? – начал я.
-Да как-то собирались все, собирались… Руки не дошли, понимаешь.
-Ну а зачем вы все-таки его похоронили? Помнишь, он же хотел, чтоб его кремировали.
-Ох, ну какая разница, чего он там, блин, хотел? Ему все равно уже.
-Мне не все равно. Он ведь жил этим, ты не осознаешь что ли, что вы наплевали ему в душу? Неужели хотя бы о чувствах друга нельзя было подумать?
-М-да, то ли я перебрал и не понимаю, о чем ты, то ли ты. Какие у меня к нему чувства-то должны быть? Я ж не гей.
-Ну как какие? – я был поставлен в тупик. Не ожидал от него такого. –А ко мне ты типа тоже ничего не чувствуешь?
-Да расслабься ты, чего ты как баба.
-Нет, нет, как же это. Зачем ты, в таком случае, всегда помогал, если тебе плевать?
-Успокойся ты уже. Я просто делаю, как надо мужику, вот и все. И вся эта фигня с сожжением, там, чувствами – о чем ты вообще говоришь? Нет Микко, все, нет его. Ну, идиотничал он всю жизнь – зачем из похорон-то клоунаду устраивать?
После этого мы замолчали и долго сидели, до мельчайших деталей разглядывая интерьер, стараясь не смотреть друг на друга. Через некоторое время мы снова заговорили о сторонних темах, но беседа была намного прохладней, чем утром. Я до сих пор не могу отойти от мысли, что все, что сделал для меня Антон, было сделано не из какой-то братской любви и солидарности, но только потому, что, дескать, «так надо мужику». Он теперь кажется мне совсем другим, чужим человеком.
В шесть часов вернулся к Анжеле, она снова была необыкновенно мила, поинтересовалась, почему я такой хмурый (ничего не ответил). Кажется, я влюбляюсь все больше и больше. Она не только мила внешне и умна, в ней есть некоторая, очень привлекающая меня скромность, отделенность от остального мира. Не знаю, откуда это в ней; впрочем, я вообще о ней мало чего знаю, несмотря на многолетнюю дружбу. Правильно говорят, что в женщине должна быть загадка.
И да, сегодня неожиданно позвонили родители. Сказали, что уехали на дачу, что никакой смс от меня не получали, и что возвращаться раньше, чем через неделю не собираются, раз уж я нашел, где пока пожить. Анжела вроде не против.

7 июля, 19 часов, В.
Странно себя чувствую: то настроение ухудшается и меня мучают бесплодные размышления об Антоне, то внезапно вспоминаю об Анжеле и, что называется, окрыляюсь влюбленностью. За эти два дня почти ничего не произошло. Разве что пару раз приходили друзья Анжелы, и, что было довольно-таки неприятно, она почему-то сразу забывала о моем существовании.
Еще она намекнула мне, что раз я тут, то неплохо бы мне в чем-то помогать ей. Поэтому я мою всю посуду и иногда подметаю. Чего уж не пожалеешь ради любимой. Делаю ей комплименты, неумело стараюсь ухаживать.

8 июля, 23 часа, В.
Все так же сидел у Анжелы дома. Утром она ушла, потом в три часа дня вернулась красная, с заплаканным лицом. Я сразу стал ее успокаивать, спрашивать, что случилось, и был, откровенно говоря, огорошен ответом «рассталась с парнем». Почему-то мне и в голову не приходило, что она сейчас с кем-то встречается, раз принимает мои ухаживания. Но, впрочем, она ведь мне ничего не должна. Может мне просто показалось, что она намекала на отношения? В любом случае, раз она одна, то у меня есть шанс.
Вечером сводил ее в кино, заплатил, как подобает кавалеру, за нас обоих. Кажется, она довольна.

10 июля, примерно 20 часов, В.
Вчера предложил Анжеле сходить на могилу Микко – хоть покажет, где она, но получил отказ под предлогом того, что к ней собираются прийти какие-то друзья. Никаких друзей так и не пришло. Как-то неприятно и неспокойно на душе от этого.
Зато они пришли сегодня. С одним из них (как оказалось, его зовут Макс) меня послали в магазин. Сначала мы и не думали сделать как-то иначе, но, когда было уже куплено все, что требуется, Макс вдруг сказал что-то вроде «это как-то по-свински все и ну их нахрен». Пошли прогуляться по набережной. Я решил воспользоваться шансом и начал выспрашивать об Анжеле: как они познакомились, с кем она встречалась, кто у нее родители и все в таком духе. Оказалось, что матери у нее нет, а отец какой-то воинствующий традиционалист и завел в доме весьма жесткие порядки, и до того, как она съехала на отдельную съемную квартиру, в общем-то, ни с кем не могла встречаться. Снова удивляюсь, почему я ничего этого не знаю. Я боялся спрашивать у нее, чтоб не показаться излишне любопытным, а она сама предпочитала разговаривать на общие для нас темы. Почему-то я уже почти не чувствую себя виноватым, что пошел с Максом гулять, наплевав на то, что она нас ждет.
Нет смысла описывать негодование Анжелы и ее друзей, вспыхнувшее, когда мы вернулись, опоздав на полтора часа, но она как-то неприятно похолодела ко мне. На мой взгляд, многовато недовольства из-за таких пустяков. Надо будет как-то загладить свою вину перед ней.

11 июля, вечер, В.
Впервые с четвертого числа поговорил с Антоном (но все это время думал о нем). Все же я уже не могу видеть в нем прежнего друга, хотя он вроде пытался завести разговор «как раньше». Но меня сковывает какое-то ледяное нежелание общаться с ним.
Анжела, кажется, простила меня. Но я чувствую, что начинаю остывать к ней, сам не знаю почему. Ощущаю навязчивое желание как-то переосмыслить все, что узнал за последние несколько дней о моих друзьях. Нарастает странное, мерзкое ощущение. Мне страшно писать в дневник, страшно признаться самому себе, что я как будто бы сопротивляюсь прозрению, стараюсь не замечать крушения того, что я привык считать одной из основ своей жизни – образов Анжелы и Антона.

14 июля, около 16 часов, В.
Мне стало плохо, весь день лежу в постели. Анжела то ли хлопочет, то ли старается сделать хлопочущий вид, а мне почему-то совершенно не хочется принимать ее помощь и вообще говорить. Я чувствую даже некоторое отвращение к ней, и, разобравшись в его причинах – стал чувствовать еще и к себе.
Она ведь действительно была загадочной для меня. Какой-то мелкий факт, нелепость заставили меня пересмотреть свои взгляды. Скромная – не потому что пришла к этому… Хотя я не знаю, как к этому можно прийти. В самом деле, ей что, нужно написать Манифест скромности, чтобы изложить причины оной у себя? Абсурд, конечно же. Но я никак не могу отделаться от мысли, что она – обычная закомплексованная жертва, а характер ее – результат домашней тирании. Она в этом не виновата, да и что здесь такого, почему это должно меня разочаровывать?
Но это так пошло и обыденно. Нам всегда кажется, что за тайной должно стоять что-то грандиозное и окупающее наши мучения, испытанные во время разгадки этой тайны. А все оказывается так просто. При этом разве не подло с моей стороны охладевать к человеку только потому, что он когда-то от чего-то страдал?
А вообще во мне развивается еще одна мысль, которую я до этого неосознанно глушил: Анжела, кажется, только использует меня, манипулируя моими чувствами, и наши отношения никогда не будут ближе, чем сейчас. И даже наоборот, они ухудшаются с моим пониманием этого.
Приходил еще Антон. Я снова задумался над обнаружениями относительно него и мне стало еще хуже.
В конце концов, что изменилось? Ничего. Ничего, совершенно ничего ведь не изменилось. Они сейчас такие же, какие были два и три года назад. И я не поменялся. Я мог чего-то не знать, но, тем не менее, жил со всем этим. Непонятное разочарование от осознания того, что у каких-то явлений причины несколько иные, нежели я ожидал, не меняет сути этих явлений. Мне очень тяжело это понять, но я продолжаю пережевывать эту мысль и не могу отвлечься. Может, Микко бы меня понял. Так хочется поскорее снова уехать в Питер и больше никогда не возвращаться.

14 июля, 22 часа, В.
Ни Анжела, ни Антон не могут понять, почему я вдруг стал таким раздражительным и отвергаю их вроде бы искренние попытки помочь, а мне как-то стыдно им объяснять. Когда Антон ушел, Анжела уже сама начала терять терпение и чуть не накричала на меня. Лежу, мол, хоть бы посуду помыл. Что-то о том, что я забываю о том, где нахожусь и прочее. Мне уже все равно.

16 июля, КПЗ
Здесь сыро и холодно. И я до сих пор не могу в полной мере осознать, как все произошло и составить целостную картину событий, несмотря на то, что всю их цепочку отлично помню.
Рано утром 15 числа вышел из дома Анжелы. Почувствовал, что мне все-таки необходимо посетить могилу Микко. Где он похоронен, я не знал, но почему-то меня потянуло на С-кое кладбище – новое и небольшое. Но интуиция подвела меня и я ничего не нашел, тогда поехал на другое, намного большее по площади. Искал могилу несколько часов. Не помню, когда успешно закончил поиски – на время посмотрел не сразу, и тогда они показывали двадцать минут второго. Несколько последующих часов отпечатались в памяти одной картинкой: серые деревья, пустая бутылка водки у ограды, фотография на могиле. Наверное, все это время просто пялился на эти предметы. Потом стало темнеть – а я не то чтобы боюсь темноты, но само нахождение вне помещения в темное время суток вызывает во всем теле неугасаемую тревогу. Небо чернело, все меньше людей проходило мимо, и тут я начал безудержно рыдать. Рыдать от безысходности, от обиды. От того, что всю эту грязь я еще не скоро смогу забыть, а пока просто невозможно не думать о ней.
Я целиком отдался чувству тревоги, страха и безумию и уже плохо отдавал себе отчет в происходящем, когда в голову ударила мысль, принятая мной за единственно правильное решение – прямо сейчас выкопать тело Микко из могилы и сжечь. Не представляю, как это выглядело со стороны, но около получаса я ожесточенно перебирал землю руками, продолжая не то плакать, не то выть. Наверное, полметра или чуть больше мне удалось выгрести, когда вдруг ощутил резкий удар чего-то большого и плоского по спине, сопровождаемый громкими ругательствами. Я упал, перекатился на спину и увидел бородатого кладбищенского сторожа с дворницкой лопатой в руках, заносившего ногу для пинка. Мощный удар заставил меня согнуться пополам и прекратить издавать звуки. Все вокруг слилось в неузнаваемый, бесконечно чужой серый ад. Даже угрозы и ругательства, казалось, произносились на каком-то другом языке. Я продолжать плакать, дергался, хватал землю и неистово сжимал ее в кулаках, снова слышал вопли и получал удары… Вспоминая это, я почему-то остаюсь равнодушным.
Дальше была полиция, день беспамятства, истерики… А теперь мне кажется, что здесь сидит совершенно другой человек. Все, что он пережил для него не важнее событий в прочитанных им книгах, и он находится по ту сторону отчаяния.