Легенда о Поэте - 4

Поэт сидел на раскалённом камне у самой воды и, подставив тело мишенью жгучим солнечным лучам-стрелам, тихо мурлыкал какой-то странный первобытный мотив, в котором слились воедино шелест волн о камни, дуновение ветерочка, позванивание расплавленного воздуха и сердечная жажда успокоения. И казалось ему, что он уже где-то слышал такой же вот напев – давным-давно, бесконечность тому назад. Что за волшебная, силу имеющая песнь? Откуда он её знает? О чём в ней поётся? Почему от неё такая грусть в душе, такая усталость в теле, такая прозрачность в голове?
Тихо выскальзывали из горла необычные звуки, сливаясь с шёпотом моря, посвистыванием ветра и дрожью воздуха и, прежде чем полностью раствориться в пространстве, влиться в «белый шум» эфира, успевали затронуть тайные струны природы, заставляли их звучать едва слышно, но чарующе-нежно. Медленно покачивался заворожённый собственным напевом Поэт, то погружаясь в вакуум прозрачномыслия, то снова выбираясь на твердь сознания.
По-прежнему равномерно грело солнце, и уже не морская вода, а капли пота бисером покрывали загорелое мужское тело. Ненавязчиво, почти ласково, навевала дремоту послеполуденная жара. Поэт разомлел и, расслабляясь, вытянулся на камне. Как жаль, что некому всё же было оценить по достоинству его великолепное обнажённое тело!
«Дзииинь», - звенела атмосфера. «Шшш», - шуршало море. «Пфф», - дул ветерок. «Пфдзиииньш», - пело пространство. И Поэт, как будто превратившийся в сплошной гипертрофированный слух, засыпал, засыпал…

И приснилось Поэту, что сидит он на раскалённом камне у самой воды и, греясь на солнышке, напевает какую-то странную, но до боли знакомую мелодию – нежную, завораживающую – старинную мелодию вечных странников. И небо синее-синее. И море гладкое-гладкое. И воздух свежий-свежий. И голова ясная-ясная.
И смотрит Поэт на своё отражение в воде и хочет понять, каков он из себя и каков по сути своей. И видит прекрасное лицо – юношески чистое и удивительно правильное. Однако есть в этом лице нечто, что его не удовлетворяет, раздражает. То ли губы сжаты слегка саркастично, то ли глаза не вполне искренни, то ли лоб излишне нахмурен, то ли ещё что. И хочется Поэту узреть себя будущего – может быть даже идеального, истинного и совершенного. И понимает он, что совершенство равносильно смерти или паузе, ибо уже свершено, что идеальное невозможно в данном мире и потому всё равно что мертво, но некая сила неведомая, в нём изначально пребывающая, жаждет хотя бы на миг соприкоснуться с истиной. Ведь зов Мечты соблазнителен, как пенье сирены и настойчив, как Катон, требующий разрушения Карфагена. И он приковывает взгляд к своему отражению и стремится увидеть, осмыслить, догадаться, прозреть. Его глаза не моргают, зрачки сужены, мысли сконцентрированы. Он весь – только зрение, про-видение. И вот между двумя сосредоточенными лицами-двойниками возникает некая незримая взаимосвязь, устанавливается струноподобное энергетическое напряжение. Воздух наэлектризован так, что готов вспыхнуть сиянием невиданным, разрядиться ярчайшей молнией. Море застывает как зеркало. Небо воронкой ввинчивается через солнце в бесконечность. В пространстве исчезает всякий намёк на странствия. Мирозданием правит пауза – миг выхваченного из течения времени настоящего, слившийся с неподвижным океаном вечности. Дрожащая тишина. Спокойствие перед бурей…
Но вот миг напряжения, пик омнипотенции пройден. Пауза деформируется, пространство искривляется, небо обрушивается вниз, наэлектризованный воздух выплёвывает тонкую зигзагообразную молнию. Она ударяет сияющим остриём в зеркало моря, и то вдруг трескается. Самый кончик молнии попадает в отражённое в воде лицо Поэта – прямо в точку между бровями над переносицей – и оно расплывается, затем вновь сплывается, уже значительно искажённое, потом начинает вращаться, всё быстрее и быстрее, образуя воронку водоворота, покуда не исчезает в ней, затянутое в никуда.
И вглядывается Поэт в бездонные недра воронки, но видит лишь тьму. И кажется вдруг ему, что он падает в этот чудовищный зев Левиафана, в этот незримый адский амфитеатр, в это зияние первобытного хаоса – падает долго, беззвучно крича и ощущая лишь тяжесть собственного тела, несущегося в неизвестность среди пространства, лишённого ориентиров. Поэт вздрагивает: нет, он остаётся на месте, он всё ещё сидит, склонившись над водой, на раскалённом камне, обнажённый и вспотевший. А там – в колодце мрака – исчезает лишь его отражение, его зеркальный двойник.
Зрачки смотрящего теперь расширены и сами напоминают два адских водоворота – своеобразные Сциллу и Харибду. Долго вглядывается Поэт в завораживающий глаз тьмы и вдруг замечает в глубине его зрачка  нечто необычное: то ли шевеление, то ли покачивание, то ли пульсацию. Кажется, что это чёрные волны сменяются ещё более чёрными и обратно, что едва различимые в оттенках вздутия и углубления меняются местами – там, в самой глубине мрака – и постепенно растут, растут, приближаясь. И вот они уже превращаются в почти незаметный смерч, взметающийся кверху, скорость вращения которого так велика, что фактически не воспринимается. И страшно становится Поэту, но не может он оторвать взгляда от гипнотического танца тьмы, от магического зрелища без персонажей и контрастов. И ужас с любопытством борются в его душе, и силы их равны. А смерч выносит свои кольца-петли, как гигантский мифический змей, уже на самый верх, к самым краям воронки.
И вдруг из недр колодца выпрыгивает странное существо – полуженщина-полурыба. «Русалка, ундина», - догадывается Поэт, следя, как красиво она очерчивает в воздухе сальто, блестя чешуёю хвоста. Хотя прыжок мимолётен, он успевает заметить, что у русалки зелёные, цвета водорослей, волосы, бледное привлекательное лицо, высокая грудь, влажная, скользкая кожа и раздвоенный, как у кита, хвост. Перевернувшись в воздухе, чудесная ундина на мгновение застывает в полёте и вдруг – падает прямо на Поэта! Он видит её быстро приближающиеся руки, лицо, волосы, грудь. И хочет закричать, но в горле застревает какой-то комочек. И хочет отпрыгнуть в сторону, но ноги будто одеревенели. А зеленовласка цепко обвивает гибкими руками шею Поэта и увлекает его за собой – в бездну. И снова Поэт падает в ничто целую вечность – правда, теперь уже на самом деле и в обнимку со сказочным существом. Вначале он ощущает холодное прикосновение груди и хвоста ундины, и тогда к чувству панического ужаса неожиданно примешивается доля странного возбуждения, но потом, когда тьма становится совсем непроницаемой, всё его внимание сосредоточивается на тускло посверкивающих глазах русалки – полуженских и полурыбьих. А затем и эти глаза скрываются во мраке, а, вместе с ними, кажется, исчезает и сама обладательница – по крайней мере, уже совершенно не воспринимается. Да и что может восприниматься в ничто? Только внутреннее ощущение падения. И чем больше боишься, тем оно стремительнее. Ухватившись за эту мысль, Поэт чувствует, что его полёт замедляется, что даже к такому можно привыкнуть, если об этом не думать и чересчур не паниковать и что всё не так уж и страшно, как подсознательно представлялось поначалу.
Но душевное равновесие Поэта, с таким трудом установленное, вдруг снова нарушается ужасной догадкой: эту иллюзию соткал не он! Значит, есть ещё кто-то, и этот кто-то имеет власть даже над ним – демиургом собственных сновидений! Чудовищно! Уж не снится ли он этому неизвестному так же, как снится кто-нибудь самому Поэту?
Эти размышления лишают его внутренней опоры, бросают в панику и он снова, подобно безвольной кукле, падает в бездну. И в этот раз падение ещё стремительнее.
«Ааа!» - пытается он закричать, но – безрезультатно. Крик едва начинается и тут же обрывается – где-то в глубинах мозга. Ибо разве плотное пространство вечной тьмы когда-либо было оглашено криком смертного?
И целую вечность летит Поэт в вакуумном ничто. И даже устал бояться и почти привык к отсутствию сопротивления среды. И начинает подумывать о том, не снится ли сам себе и не есть ли его сон лишь попытка отключиться от этого вечного скольжения в бесконечности – попытка отключиться с помощью воображения, придумывая иллюзии и заставляя себя в них участвовать. Всерьёз и целиком, отрешаясь от всего остального. Но эту странную мысль Поэт не успевает додумать до конца, поскольку вдруг  замечает в неведомом далёке сияющую точку. О, теперь он уже не отрывает взгляда от этого единственного здесь ориентира и летит на него как бабочка на огонь. А свет становится всё более и более ослепительным – настолько, что Поэт вынужден даже сощуриться, а затем и вовсе зажмуриться. Он закрывает глаза и… просыпается.