Что в памяти хранится и зачем?

Под толщей образов из недавнего времени в памяти хранится давно уже не нужная мне, совершенно бесполезная картинка, моделька ситуации, которую можно назвать самой старой. Она из какого-то глубокого детства. Наверное, мне было года три или четыре. Она давно уже, как чертеж, очищена от всех подробностей, но схемой ее не назовешь, скорее долька грейпфрута, в которой в восхитительных пропорциях смешаны горечь и сладость. Я не помню, что было на той кухне еще, кроме печи для готовки, которую взрослые называли плитой, двух табуреток, покрашенных уже облупившейся белой масляной краской и большого цинкового корыта, поставленного на эти табуретки. В корыте уже помытый, сияющий чистотой стою я. Сооружение из табуреток, корыта и меня расположено вдоль плиты и придвинуто прямо к ее краю, чтобы маме было удобно снимать с нее кастрюли с горячей водой, разбавлять кипяток холодной водой, которую она, наверное, брала из цинкового ведра, стоявшего рядом с корытом на полу, и поливать меня сверху ковшичком, которого я не помню. Ведра я тоже не помню. Это реконструкция. Мама, как обычно, забыла в комнате полотенце и побежала за ним. Наверное, полотенце лежало в шкафу под слоем вкусно пахнущих белых выглаженных простыней, и достать его не так-то легко. Мама задерживается. Я задумчиво смотрю на красную от жара плиту. О чем я тогда думал, конечно, не помню. Зато хорошо помню, что в задумчивости поставил правую ногу на край корыта. А потом перенес на нее тяжесть тела, чтобы подвинуть левую ногу чуть левее, чтобы получилось более устойчиво. Неожиданно корыто под тяжестью тела начинает крениться в сторону плиты. Я инстинктивно вытягиваю вперед руки и падаю ими на раскаленный чугун. Мокрые руки начинают парить, но уже в следующий момент мне становится не просто горячо, а очень больно. Я хочу оттолкнуться и оторвать руки от плиты, но у меня ничего не получается. К счастью, истошно орать я начал еще до того, как руки соприкоснулись с плитой. В комнату с безумными глазами вбегает мама, подхватывает меня на руки. Дальше лента обрывается.

На следующем кадре мои руки в большой миске с марганцовкой. Я уже не реву. А рассматриваю, как интересно изменился цвет моей кожи под красновато-фиолетовым слоем раствора. Мама гладит меня по голове, плачет, целует. А бабушка стоит перед иконкой в серебряном окладе и шепчет известную мне тогда, но сейчас уже забытую молитву.

 Должно быть, мама чувствовала себя страшно виноватой, а для меня этот случай остался светлым пятном, как забавный эпизод, который мы вместе счастливо пережили. Мне было приятно, что мама на время была прикована ко мне, она дула на мои ладошки, говорила ласковые слова и светилась любовью, которая в обычные времена была спрятана под строгой воспитательно-распорядительной маской.