Осипович Н А, военный летчик

     Театральная постановка

     До финала действие происходит в течение одной секунды, остающейся до решения

     Осипович Н.А., военный летчик, в шлеме, во всей амуниции, за штурвалом истребителя. Мы, зрительский зал, – за его спиной. Соответственно, мы видим фонарь и, через фонарь, то, что видит он. Там, вообщем, чернота. Но она – мы не сразу это замечаем – не однородна. Где-то светлее, где-то темнее. Темное пятно – это, оказвыается, силуэт огромного самолета, правда, в непривычном ракурсе – как-то сзади-сбоку-снизу. В каком-то месте этого силуэта красная сигнальная точка. Ей полагается мигать – с частотой где-то раз в секунду. В течение нашего действия красный сигнальчик, не мигая, очень-очень медленно гаснет. К концу действия его нет совсем.

     Несколько секунд полная темнота. Только та красная точка. Гонг. Кабина тускло освещается. Включается тихий низкий звук – многократоно замедленный шум двигателей. Падает громкий металлический голос, весь в шипящих радиопомехах:
     – Чего ждешь, блин? (это полковник Фоменко). Чего ждешь, говорю? Исполняй, исполняй немедленно!
     Это повторяется несколько раз, как на зацикленной пластинке.

     Осипович Н.А. (далее О.) вылезает из кресла пилота и, два-три раза оглянувшись на оставленное рабочее место, подходит к рампе.

     Одновременно туда же направляется, выйдя справа из-за кулис, одна из сатей, Анастасия. Она садится на пол и направляет в лицо О. луч фонарика. В тот же момент на лицо О. падает второй луч, сверху. Это вторая, невидимая нам, сать, Матильда, помогает нам лучше увидеть лицо О. за шлемом.

     Голос О., после полковничьего металла, звучит тихо и неуверенно (хоть сам он, в шлеме и супер-амуниции, выглядит, вообщем, не совсем, как человек).
     – Но, товарищ полковник… Это же пассажирский… «Боинг-747», однозначно…
Полковник Фоменко раздражен, нет, взбешен:
     – Боинг-шмоинг… Уйдет, блин, как отмигиваться буду? Вон, главнокомандующий уже давит. Мы ж вылетим… на хрен вылетим с тобой!
     Тут полковник Фоменко меняет тон, металла в голосе убавляется, шум радиопомех становится более мелодичным.
     – Слушай, Коля, давай делай… Понимаю, нештатная ситуация. Ну, попали мы. Но выхода нет, Коля, ты и сам это понимаешь. Это же пройдет… А мы – выживем. И нормально жить будем, людьми себя, наконец, почувствуем. А, Коля? Давай, друг.
     – Дайте подумать, товарищ полковник.
     – Ну, думай, Коля, думай. Только недолго.
     Полковник отключается.

     О. устало снимает шлем. Держа его в руке, медленно двигается влево и тяжело опускается в оказавшееся там, в углу, старое мягкое кресло. Это кресло из его родительского дома. В школьные годы, устроившись в нем, он запоем читал фантастику – Ефремов, Бредбери, Клиффорд Саймак…

     Анастасия, оставаясь на месте, провожает О. взглядом. Встает. Матильда медленно опускается сверху. Их фонарики тихонько гаснут.

    На приборной доске замигал какой-то сигнал, раздалось какое-то кряканье. Анастасия и Матильда, переглянувшись, плывут, как в невесомости, к месту пилота. Сколняются над приборной доской. После нескольких усиленных, недовольных миганий-кряканий все успокаивается. Видимо, сущая чепуха.

    В это время на сцену со стороны зала поднимается человек в военной форме. Полковник Фоменко, собственной персоной. В руке фонарик. Полковник ищет О. Направляется, естественно, к месту пилота. Там Анастасия и Матильда, но полковник их видеть не способен. Не обнаружив О., полковник озадаченно поворачивается, светит своим фонариком в зал. Светит по сторонам, светит наверх. Выругавшись, двигается к рампе. Анастасия и Матильда, потешаясь, пародируют его действия, ложно сигналят, забегая туда и сюда, своими фонариками.  Он поддается на их сигналы. Под модулированный тон двигателей разыгрывается странноватый полутанец-полупантомима: тяжелый, раздраженный полковник и легкие, не видимые им сати.

    Наконец, полковник Фоменко находит сидящего в глубоком раздумье О. (сати медленно улетают). Светит ему в лицо.
     – Коля, вот ты где! – гремит полковник. – Какого хрена? Все думаешь?
     О. поднимает голову. Молчание. Полковник и О. смотрят друг на друга.
     – Ты понимаешь, что приказ? При-каз! – металл, порченый помехами, сходит на шипящий шепот.
     При этих словах полковник подается вперед, нависая над О. Слова полковника опять проигрываются несколько раз, как на зацикленной магнитофоной ленте.

     – Товарищ полковник, – говорит О. – Видите, я сижу в цивильном кресле. Это кресло из моего детства. Я много чего перечитал, сидя в нем. И передумал… Я понимаю, что приказ. Но там, – О. показывает на фонарь и черный силуэт за ним – там «Боинг»… И, товарищ полковник, не вы, а я буду виноват…   
     – Перед кем ты будешь виноват, Коля? Ну перед кем? Передо мной ты будешь виноват, если не выполнишь приказа. И не только передо мной. Перед бригадой нашей, перед ВВС всей, перед родиной всей, понятно тебе? Перед главнокомандующим. А перед кем еще? Перед ними? Не будет их никого. Не будет, понимаешь? А те – пошумят и тоже заглохнут скоро. Да и не наше это дело об этом заботиться. Руководство пусть разбирается, работа у них такая.
     – А… бог, товарищ полковник? Вдруг он есть?
     – Знаешь,  Коля… – начинает в ответ полковник, но тут радиопомехи выходят на экстремальную частоту, полковник деформируется, скукоживается, и его вихрем уносит за кулисы.

     О. встает с кресла и, оставив на нем свой шлем, подходит к месту пилота. Всматривается в силуэт «Боинга». В шум двигателя вплетаются осколки какой-то мелодии («У моря, у синего моря», что ли?).

     Со стороны «Боинга», не спеша, твердой походкой приближается человек – светлый силуэт на черном фоне. Прямо через фонарь человек входит в кабину. Это профессор Инаба. На нем дорогой, немного помятый белый костюм.

     Перешагнув через приборную доску, профессор Инаба слегка кланяется О., говорит «извините» и наклоняется – завязать шнурок? Прежде, чем выпрямиться, еще раз, взглянув на О., говорит «извините». Впрочем, выпрямляться Инаба не спешит. Ба, он намерен устроиться на полу! А наклонялся он не за тем, чтобы завязать шнурок, а за тем, чтобы снять штиблеты. Инаба садится на пол по-японски, аккуратно ставит сбоку свои штиблеты и жестом приглашает О. сесть напротив. О., слегка обескураженный, садится на пол, тоже как бы по-японски.
     – Извините, – говорит Инаба, – это одно слово я знаю по-русски.

     Длинный органный аккорд. Верх сцены высвечивается. О. и Инаба, подняв головы, смотрят, как к ним спускается улыбающаяся, жестом приглашающая их к разговору третья сать, Гортензия. Она будет, значит, переводчиком. Гортензия садится на пол, лицом к нам.

     Гортензия жестом просит их чуток подождать, быстро располагает между собеседниками внезапно появившийся из-за ее спины низкий японский столик, на столик ставит графинчик сакэ и две керамические стопочки, наливает в них из графинчика. Инаба долго кивает Гортензии, благодаря.

     Инаба поднимает стопочку, взглядом приглашает О. сделать то же самое. О. опрокидывает стопочку, Инаба пригубляет. Гортензия подливает. Обращаясь к О., Гортензия говорит за Инабу:
     – Господин Осипович, я глубоко разделяю ваши сомнения. Видите ли, из тех, кто находится там (Инаба показывает на «Боинг»), я единственный способен в этот критический момент выйти на контакт в вами. Дело в том, что по своей научной специальности я транскосмический психолог. Это новая, очень новая научная дисциплина. В мире, помимо меня, всего три настоящих транскосмических психолога. Пока что дело ограничивалось чистой теорией и чистой методикой. Значимых опытов…
     Инаба пригубляет стопочку. О. опрокидывает. Гортензия подливает и продолжает:
     – Значимых опытов до сих пор поставить не удавалось. И вот, – Инаба делает паузу и внимательно смотрит на О., – наш сегодняшний случай. Это невероятная удача! Безо всякой подготовки, самопроизвольно… А мы, поверьте, провели столько дорогостоящих экспериментов, и все впустую. Коллеги уже стали терять надежду.
     Инаба пригубляет. О. опрокидывает. Гортензия подливает и продолжает:
     – Но я был уверен, что это только вопрос времени. И методики, конечно. Сейчас я возвращаюсь из Сиэттла, США, где проводил свой последний (по времени) эксперимент. Он был, конечно, отрицательным, но позволил, можете себе представить, дать прогнозную оценку сильнейшего спонтанного явления – и по времени, и по месту. И вот, здесь и сейчас, мы практически в центре этой оценки. Я был готов к контакту.
     Инаба поднимает стопочку и наклоняется к О. Гортензия говорит очень тихо и раздельно:
     – Вам нельзя этого делать.
     О. застывает с поднятой стопочкой.

     Раздается громкий голос:
     – Коля, он прав!
     Из зрительного зала, с левой стороны (в диалоге с Инабой это сторона О.), спеша, поднимается Сережа. Протягивая к О., словно предупреждая, руку, Сережа громко повторяет на ходу:
    – Коля, он прав, нельзя тебе этого делать!
     О. поднимается.
     – Сережа, – говорит он тихо. – Это ты… Я тебя так долго… не вспоминал…
     Сережа уже подошел к О.
     – Это неважно, Коля. Сейчас я тебе объясню…
     – Слушай, Сережа, давай выпьем, а? У нас тут сакэ…
     О. оборачивается за графинчиком, жестом испрашивая у Гортензии еще одну стопочку.
     – Нет, Коля, обожди… Времени мало. Я тебе объясню…
     Сережа берет О. под руку, ведет в сторону, словно не желая, чтобы их слышали. Гортензия на секунду застывает, с готовой стопочкой для Сережи. Инаба невозмутимо пригубляет.

     – Помнишь проект «Уганда»? – спрашивает Сережа.
     – «Уганда»?.. От слова «угадать»? Что-то мальчишеское, смешное такое…
     – Помнишь про белый луч?
     О. подзабыл. Сережа продолжает:
     – Белый луч – это…

     Сверху донизу с тихим свистом падает тонкий белый лазерный луч. Оба поворачиваются к нему и теперь стоят спиной к нам.
     – …соединение альтернатив. Уганда – это значит угадать путь – между альтернативами. Видишь – белый луч развдваивается.
     Лазерный луч превращается в два параллельных.   
     – Это первый этап – осознать, что варианта всего два. Как на дорожной развилке. По какой дороге пойти? Все выбирают – одну. По Уганде – надо идти между. Или сразу по обеим.
     Между лазерными лучами с треском проскакивают зеленые всполохи.
     – Мы с тобой – помнишь – стремились воплотить «жизнь по Уганде»? И пару раз это удалось. Помнишь, для выпускного по истории мы наметили две альтернативы? Мы договорились, что ты будешь знать все, уча все досконально, а я буду культивировать полное незнание. По Уганде нам надо было, чтобы я, полный ноль, сдал на «отлично». С твоей помощью. И что было дальше? Помнишь?
     – Мы придумали код…
     – Да, код для подсказок. И ты, с задней парты, по этому коду…
     – …ручкой по воздуху…
     – Да, микродвижения ручкой по воздуху, своеобразное письмо… По этому коду ты вывел меня на «отлично». Мы прошли между белых лучей.

     Зеленые всполохи прекращаются. Лучи гаснут. Сережа разворачивает О.  – и разворачивается сам – лицом к залу.
     – А потом, – продолжает он, понизив голос, – мы пошли на долгосрочный эксперимент. Ты ведь кем хотел быть? Конструктором самолетов, да? А я кем? Летчиком. Да, летчиком, истребителем. Два белых луча! Мы пошли против, развернули альтернативы. По Уганде… И вот ты летчик, а я конструктор. Во многом, очень во многом, ты – это я, а я – это ты, и именно это было нашей целью. Нам ведь надо было расширить границы наших индивидуальных существований, ни больше, ни меньше!.. Да, ты давно обо мне не вспоминал, и я о тебе, признаться, тоже. Что ж, ничего удивительного, жизнь… Но сейчас, вот в этот самый момент, ты позвал – меня! Чтобы вместе разрешить коллизию… Я далеко. Я очень  смутно вижу ситуацию. Единственное, что могу тебе сказать, Коля: это опять… два белых луча. Тебе нельзя выбирать ни один из них. Надо идти поперек.

     Внезапно поднимается Инаба. В носках подходит к стоящим. За ним, как тень, следует Гортенизия. (Столик с графином и стопочками, вместе со штиблетами Инабы, начинает плавное движение вглубь, чтобы, не привлекая внимания, потихоньку исчезнуть.)
     – Очень, очень интересная мысль, – обращаясь к Сереже, голосом Гортензии говорит Инаба. –  Белый луч, два белых луча, идти между ними… Концептуально это, пожалуй, некоторый новый взгляд, я, разумеется, имею в виду транскосмическую психологию. Господин Осипович, вы позволите мне немного поговорить с вашим другом на профессиональные темы?
     О. рассеянно кивает. Инаба берет Сережу под руку, и оба, сопровождаемые Гортензией, отходят вглубь сцены. Там обнаруживается притемненный уголок для небольшого научного семинара: два офисных кресла, пластиковая доска, экран с проектором. Инаба и Сережа садятся в кресла, сразу же тускло загорается экран: что-то серое, какая-то губчатая структура. (Кадры будут изредка сменяться, оставаясь такими же смутными и неконтрастными. Иногда собеседники будут подходить к доске, что-то писать на ней фломастерами. Гортензия будет им ассистировать.)

     – Философы! – слышится скрипучий голос. 
     В старом домашнем кресле О., оказывается, кто-то сидит. Маленький, в кресле почти утонул, на голове пилотский шлем О. Крючконосик.
     – Белый луч, транскосмическая психология! Ты, Коля, этих чокнутых не слушай… Да ты их и не слушаешь, знаю. Хорошо знаю! Потому что знаю тебя изнутри.
     Крючконосик встает, делает несколько шагов к О. Двигается очень мягко, пластично.
     – Все, что они говорят, для тебя так, шелуха. Понимаю – попустительствуем ради приличия, как-никак в обществе живем. Но времени, дорогой друг, у тебя нет. Нельзя отвлекаться на шелуху.
     – Крючконосик… – выцеживает О. – Зачем ты тут?
     – Да, давно не встречались, Коля, – продолжает Крючконосик, поднося руки к шлему. Резко снимает его:
     – Здравствуй.
     Мы видим вытянутый по горизонтали профиль, бледные щеки и длинный, почти горизонтальный нос.
     – Ты меня не бойся, Коля, – говорит Крючконосик. – Наши цели всегда совпадали, и ты лучше меня знаешь, что это за цели… за цель, общая цель.
     Крючконосик пластично, почти незаметно подходит к О.
     – Сказать? – доверительно спрашивает он О.
     – Что?
     – Что это за цель?
     О. молчит.
     – То-то. Сам знаешь.
     – Не знаю, – после паузы говорит О.
     – Не знает… – ответ О. вызывает у Крючконосика неудержимый смех, переходящий в дикий, скрипучий хохот. – Он не знает!
     Хохот корчит Крючконосика, складывает его пополам. Из какого-то полуприсяда он, показывая пальцем на О., на разные лады, скозь пароксизмы хохота, повторяет:
     – Он не знает!.. Ох, он не знает!..

     Внезапно прекратив истерику, Крючконосик говорит тихо и раздельно:
     – Не валяй дурака, Коля. Одна у нас цель. Чтобы вот это тело, – коротким жестом он обрисовывает О. с головы до ног, – со всем, что внутри него, чувствовало себя комфортно. Это большая цель, Коля… Ты ведь знаешь, что ты не такой, как все? Посмотри на этих чудаков, – Крючконосик показывает на Инабу и Сережу, которые что-то обсуждают у доски, тыкая в только что нарисованную кривобокую диаграмму. – На их пропорции, движения, жесты... Сейчас они на умеренном от тебя расстоянии. Минуту назад были поближе, ты видел морщинки, выражения лиц. Отойдут дальше – не отличишь их от других: стертые силуэтики, театр теней. А исчезнут из вида – и как будто и не было их. И так все, все вокруг тебя: поближе – морщинки, подальше – силуэтики, а еще подпальше – тю-тю, как и не было их… А теперь посмотри на себя. Ты же совершенно не такой! Хм, во-первых, пропорции у тебя совсем не те.
     Крючконосик отступает и окидывает О. цепким взглядом, пародируя, видимо, художника.
     – Где, к примеру, твоя голова? Нет головы!
     Комикуя, он вытягивает вперед руки с пилотским шлемом – «головой О.», несколько секунд пристально смотрит на него. Опускает шлем и с коротким вздохом, притворно жалея, говорит:
     – Только в зеркале она, твоя голова… А руки? У всех руки растут из плеч, да? А у тебя – откуда-то из ушей! Да, из ушей той головы, которой нет… Ха, ха, ха. Было бы смешно, если бы не было так серьезно… Ты обречен быть на одном и том же навсегда заданном расстоянии от себя самого. Себя не приблизишь и не удалишь. Разве только во сне… Но главное, каким-то непостижимым образом ты управляешь всем этим хозяйством, и ты, черт возьми, чувствуешь. Чув-ству-ешь! Этого нет ни у кого! Никто другой не чувствует, согласись!
     Крючконосик поворачивается к О. спиной и, заложив руки за спину (шлем все еще у него), глядя куда-то вверх, неспешно шествует вдоль рампы. Тоном терпеливого учителя, объясняющего ученику невыученное правило, он говорит:
     – Ты хочешь возразить? Как же, все люди одинаковы, ты это хочешь сказать? А я тебе скажу, что это литература. Что только потому ты так говоришь, что тебя так воспитали. Ты продукт воспитания! Проверить, рационально проверить, что эти инопланетяне (впрочем, инопланетянин, скорее, ты, их-то много, а ты, чудак такой, один), так вот, рационально проверить, что эти инопланетяне что-то там чувствуют, ты не можешь. Как они устроены, ты не знаешь и знать не можешь.
     Крючконосик, дойдя до домашнего кресла, расслабленно обрушивается в него и брякает шлем на пол. О. в некотором раздумье направляется к сидящему. Останавливается, не дойдя.
     – Уйди из моего кресла, Крючконосик, – голос О. звучит, впрочем, не очень решительно.

     Крючконосик, встрепенувшись, поднимает палец. Всматривается во что-то, находящееся за спиной О. О. оборачивается.
     – Ба! – Крючконосик весь устремлен туда, за правую кулису.
     Оттуда возникает горизонтальный лучик. Светя фонариком в лицо Крючконосику, выходит Матильда. По мере ее приближения Крючконосик потихоньку вжимается в кресло. Когда Матильда минует стоящего О., Крючконосик, выполнив сложный гимнастический прыжок, оказывается на спинке кресла. Стоя там на полусогнутых, ссутулившись, как орангутанг, он хрипло бросает О.:
    – Что, подмога?
     Фонарик светит ему в лицо.
     – Какая это подмога? – после паузы, хрипло, отрывисто произносит Крючконосик. – Матильда… Женщина…
     Крючконосик ловко спрыгивает за спинку кресла.
     – Не совсем женщина, конечно, – пригнувшись, он выглядывает из-за кресла, – правда, Матильда? Так сказать, «духовная женщина». Впрочем, я ведь тоже духовная сущность.
     При этих словах Крючконосик слегка распрямляется и медленно выходит из-за кресла.
     – Мы из одного мира.
     Он медленно приближается к Матильде.

     На сцене слева направо выстроились: кресло, Крючконосик лицом к лицу с Матильдой – он на голову ниже ее – и О., застывший, как столб. А справа в глубине продолжается ученая дискуссия. Фонарик бьет Крючконосику в лицо. Он, не жмурясь, смотрит в глаза Матильде.

     – Ты думаешь о женщинах, Коля? – раздельно, не меняя направления взгляда, цедит Крючконосик. И продолжает, с паузами:
     – Сколько было у тебя женщин? Нескромный вопрос: ты – хочешь? Смешной вопрос, правда? Чего же еще ты можешь хотеть?
     Крючконосик медленно забирает у Матильды фонарик. Гасит его и отшвыривает. Протягивает руку, слегка ерошит ее волосы.
     – А, Коля? Неужели ты хотел, чтобы она меня прогнала? Милая Матильда… Жаль, что не совсем женщина… Впрочем, с виду все в порядке. А для меня и не с виду…
     Он хватает Матильду за волосы и бросает в кресло. Оперевшись на подлокотники, зависает над ней.
     – Смотри же, Коля, смотри, – оглянувшись, шепчет Крючконосик и медленно склоняется ниже.

     Слышится шум воды. Крючконосик замирает. За креслом, выше уровня сцены высвечивается просторная ванная комната. От кафельной стены отделяется словно слитая с ней фигура. Делает несколько шагов, с каждым шагом непропорционально увеличиваясь. Поднимает руки, повелевая внимать.
     – Думай о воде! – раздается громкий, резонирующий голос.
     – Гон! – это повернувшийся на голос О., с которого как будто спало оцепенение. – Гон… Это твой голос?
     Пауза. Шум воды.
     – Думай о воде! – так же резонирующе, но тише повторяет Гон. Ванная комната медленно гаснет, шум воды стихает.

     – Что он хотел сказать? – спрашивает О. Он озадачен и встревожен. – Гон, он всегда выходил из этой стены. И молчал… Сколько лет мне было тогда? Три, четыре?
     Его взгляд падает на Крючконосика, о котором он, кажется, забыл. Под взглядом О. Крючконосик ослабевает. Как спущенный надувной матрац, сползает на пол. О. делает короткое угрожающее движение. Крючконосик сдувается еще больше. О. резко, в два шага, подскакивает к Крючконосику с намерением схватить за шиворот и вышвырнуть. Крючконосик, в каком-то последнем, отчаянном усилии, выхватывает из-за кресла пилотский шлем и обеими вытянутыми руками выставляет его перед О. (так в фильмах про вампиров священники наставляют на вурдалаков крест).

     О. замер. Крючконосик, несколько восстановившись, протягивает шлем ближе к О. О. в нерешительности тянет к шлему руки.

     Хохот! Это Матильда. Она аж сгибается в кресле, аж смахивает слезу. Крючконосик испуганно оглядывается на нее. О. недвижим. Матильда, хохоча, взлетает над креслом, раскачивается, как на качелях, поднимается все выше, делает комичные знаки Крючконосику, дескать, давай за мной. Крючконосик хрипло выдавливает «нет… нет». Его резко сдергивает с пола и влечет, с ускорением, по диагонали вверх.
    – Не-е-ет! – орет Крючконосик, маша руками, в одной из них шлем.
    – Я вернусь, верну-у-усь! – с этими словами, извернувшись в сторону О., он исчезает за верхней кулисой.
    Матильда, хохоча, тоже улетает, и тут же резко, с утрированным мебельным громом, выкатывается за левую кулису кресло. 

     Тишина. Даже шум двигателей, кажется, смолк. Серая структура на экране, в том углу, где неслышно беседуют Инаба и Сережа, почти неразличима. О. медленно поворачивается лицом к залу. Стоит в задумчивости. Говорит:
     – Так что же он хотел сказать, Гон?.. «Думай о воде…» Да, он при воде был всегда… Вхожу в ванную, все бело, блестит, а он из стены выходит. Из кафельной… И сам словно кафельный. Как будто хочет что-то сказать… Но не говорит… Мне было жутко идти в ванную. Даже не потому, что он выйдет. Потому, что выйдет и молчать станет. А ему было что сказать мне, иначе зачем бы он выходил? Хотел, чтобы я сам догадался? О чем?.. Я быстро гасил страх – переключался на то, зачем пришел – умыться, руки вымыть… А сегодня он заговорил… Ха, я его не боялся совсем, даже обрадовался ему! Старый верный друг Гон… А ведь были еще Гозга и Гринчетук… 

     После паузы продолжает:
     – Да, Гозга и Гринчетук. Я даже не могу сказать, как они выглядели. Они были как-то… вокруг. Никогда ничего не говорили тоже… Я знал, что они за меня… Но в них не было ни грана теплоты… Они приходили в какие-то… интимные, что ли, моменты – рефлексии, самопознания… Никогда вместе. Разные, параллельные. Гозга чем-то на Гона походил, какой-то окружавшей его… гулкостью, что ли. Он был как какое-то энергетическое поле. От него становилось надежнее. «Гозга здесь» – и все, достаточно...  Гринчетук был строже. Когда он приходил, я ощущал, что существуют опасности. Далекие, спящие. Но реальные, безжалостные. Гозга и Гринчетук, я их понимал лучше… А Гон… «Думай о воде…», хм…
     О. хочет, видимо, получше подумать, вспоминает о кресле, видит, что его нет.
     – Мое кресло… – это звучит тихо и как-то по-детски обиженно. – Что, я его уже никогда не увижу?

     В зоне научного семинара экран вспыхивает белым.
     – Неужели в этом разгадка? – раздается громкий голос Сережи. Он в возбуждении выбегает из закутка. Шум двигателей, словно поддерживая его возбуждение, резко усиливается. Сережа устремляется к О., желая поделиться открытием.
     – Господин Игнатов! – оклик Гортензии останавливает его.
     Инаба, в носках, направляется к Сереже.
     – Господин Игнатов, еще рано утверждать, что это разгадка, – из глубины семинарского закутка переводит его слова Гортензия.
     – Но, профессор Инаба, это же… океан! – Сережа показывает на экран.
     Инаба вплотную подходит к Сереже.
     – Да, фактор океана… – шум двигателей становится громче, Гортензии приходится форсировать голос. – Да, фактор океана, по-видимому, усиливает эффект…
     Сережа не слышит, переспрашивает:
     – Что?
     – Перехожу на громкую связь, – говорит Гортензия от себя. Эти слова звучат через какой-то усилитель, перекрывая шум. Далее все голоса чудесным образом усилены. – Да, фактор океана, по-видимому, усиливает эффект, но, господин Игнатов, согласитесь, это пока только логическое умозаключение.
     – Но другого и быть не может! Именно потому, что исключено логикой! – горячится Сережа. – И тот факт, что мы висим над океаном, наглядно подтверждает…
     – Только иллюстрирует! Иллюстрирует отсутствие противоречия, господин Игнатов, но никак не служит экспериментальным подтверждением.

     На экране, со звуком сминаемой жестянки, меняется картинка: сейчас он голубой, с ржавыми разводами. Оба оборачиваются на экран. После паузы Сережа говорит, с некоторым удивлением:
     – Программа пошла.
     Инаба, помолчав, заключает:
     – Слишком быстро.
     Тут же, с тем же жестяным звуком, слайд меняется на ярко-голубой с желтым. Звук двигателей переходит в более высокую тональность.
     – Надо отменять, – говорит Инаба (голос, естественно, Гортензии).
     – Прошу вас, профессор! – Сережа делает протестующее движение.
     Опять звук сминаемой жестянки, более громкий, новый кадр – синий, с оранжевыми прожилками. И опять! Кадры начинают меняться все быстрее, звуки становятся все громче, превращаясь в биение молота. На экране разыгрывается абстрактная анимация: война монолитного, резко темнеющего синего со вспыхивающими желто-оранжевыми фронтами.
     Сверху свешивается Крючконосик и, хохоча, показывая пальцем на Сережу и Инабу, орет, перекрывая все звуки:
     – Смотри, Коля, смотри! Ох, яйцеголовые!
     Его вдергивает за кулисы. Сережа и Инаба бросаются к взбунтовавшемуся компьютеру, но не успевают: он взрывается белым пламенем.

     Пауза. Тишина. Экран сер и скучен.
     – Мне пора, господин Игнатов, – переводит слова Инабы Гортензия (усилитель звуков, понятно, отключен). – Было очень приятно с вами познакомиться. Вы выдающийся специалист. Два белых луча и синтез на океан – это, без преувеличения, путь к реальному, столь ожидаемому сдвигу. Соглашусь, мы с вами были близки к экспериментальному подтверждению, даже в этих, походных условиях. Прощайте, господин Игнатов.
     Инаба кланяется Сереже.
     – Прощайте, господин Осипович.
     Инаба кланяется О. Идет в сторону пилотского кресла, минует его, выходит в фонарь и, как был, в носках, неспешно направляется в сторону «Боинга». Его фигура постепенно уменьшается, исчезает. О., Сережа и Гортензия в молчании провожают его взглядами.

     – Коля, я, пожалуй, тоже пойду, – тихо говорит Сережа, глядя на О. (они находятся на противоположных концах сцены). – Немного я смог тебе сказать.
     Сережа, ссутулившись, медленно подходит к О.
     – Я что-то устал, – признается он. На секунду кладет руку на плечо О. и спускается в зрительный зал.

     Появляются Анастасия и Матильда с корзиной для мусора. Вместе с Гортензией они весело принимаются за уборку семинарского закутка. Сворачивают экран, доску, складывают стулья, сбрасывают в корзину блокноты, фломастеры, остатки компьютера и проектора. Экран, доска, стулья тоже отправляются в корзину. Напевая на три голоса мелодию из Моцарта, сати грациозно взлетают, светят фонариками в лицо О., видимо, желая его ободрить, и исчезают. Корзина с нарочитым механическим звуком выезжает за правую кулису.

     О. остается один. Поворачивается лицом к «Боингу», всмартивается в него. Делает несколько сомнамбулических шагов…

     Слева вбегает, оглядываясь, полковник Фоменко.
     – Коля, главнокомандующий! Коля, главнокомандующий! – звучит его взволнованный, траченый помехами радиоголос.
     О. останавливатся. Фоменко, добежав до него, кричит изо всех сил:
     – Коля, главнокомандующий тут!
     И резко кидается назад, успевая затормозить прямо перед входящим – невысоким полноватым человеком лет пятидесяти пяти в неопределенного цвета костюме с ярким галстуком. 
     – Товарищ главнокомандующий, – сдерживая эмоции, выпаливает Фоменко, – вот он, майор Осипович!
     Фоменко показывает на О., намереваясь сопровождать вошедшего. Главнокомандующий, однако, замедляет шаги и останавливается.
     – Это майор Осипович? – тихим, тоже зашумленным радиопомехами голосом спрашивает он Фоменко.
     – Так точно, товарищ главнокомандующий, – тоже тихо, в некотором недоумении, подтверждает тот.
     – Товарищ майор! – обращается к О. главнокомандующий. О., как стоял, так и стоит спиной к залу.
     – Товарищ майор, – подходя к О., повторяет главнокомандующий. (Фоменко остался на месте).
     – Я слушаю, товарищ главнокомандующий, – не меняя позы, тихо и ровно говорит О.
     – Товарищ майор, момент чрезвычайный, буду с вами предельно откровенен.
     – Будьте, – голос О. тих, интонация равнодушная.
     – Что?
     – Будьте, – с той же интонацией повторяет О.
     – Товарищ майор, – с некоторой оттяжкой произносит главнокомандующий, – на карту поставлен престиж страны. Престиж ее вооруженных сил… Вы не повернетесь ко мне?
     О. медленно поворачивается. Они смотрят друг другу в глаза. Главнокомандующий, что-то поняв во взгляде О., меняет тон. Говорит устало, с паузами:
     – Да, престиж вооруженных сил. И я за этот престиж отвечаю… Майор, помоги. Понимаю твои сомнения. Ситуация беспрецедентная… Надо находить решение. Решения – только два. Ты либо выполняешь приказ, либо не выполняешь. Приказ – мой. Все последствия будут на моей совести. Только на моей. Это моя работа. Твоя задача – исполнить. Ты только исполнишь. Как положено.

     Главнокомандующий немного отступает, делает несколько шагов в сторону «Боинга». Сейчас оба стоят спиной к залу.
      – Да, это «Боинг-747», пассажирский, – говорит главнокомандующий. – Но он нарушил… вторгся. На предупреждения не отвечал. Мой приказ правомерен. …В нем нет ни одного пассажира.
     – Есть, – тихо произносит О.
     – Что?
     – Есть пассажир.
     – Майор, ты этого знать не можешь.
     – Знаю, товарищ главнокомандующий. Профессор Инаба, японец.
     – Профессор Инаба, японец? – с расстановкой переспрашивает главнокомандующий и бросает взгляд на Фоменко.
     Фоменко подается вперед. Он готов немедленно выполнить то, что поручит ему главнокомандующий, но угадать поручение не в силах.
     – Ты ошибаешься, майор, – говорит главнокомандующий. – У меня на столе…
     Он снова бросает взгляд на Фоменко. Фоменко догадывается. Бросается налево за кулисы и тут же появляется снова, неся черный полированый стол. Ставит его, боком к залу, опять мчится за кулисы.

     Главнокомандующий становится к столу с левой стороны, лицом к О., и протягивает руку с раскрытой ладонью в сторону Фоменко. Фоменко, выбежав из-за кулис, вкладывает в его ладонь лист бумаги и опять исчезает за кулисами. Главнокомандующий кладет лист на стол, секунду-две смотрит на него и, подняв глаза на О., говорит:
     – Как ты понимаешь, майор, наши спецслужбы тоже не баклуши били. У меня на столе донесение. Так вот…
     Фоменко выкатывает кресло на колесиках, подкатывает его к главнокомандующему. Главнокомандующий садится.
     – Так вот, – продолжает он. – В донесении сказано, что ты ошибаешься. Никакого профессора Инабы на борту нет. Есть неустановленные исполнители. Наши враги, майор.
     Главнокомандующий испытующе смотрит на О.
     – Я сам видел Инабу. Разговаривал с ним, – тихо, отстраненно говорит О.
     Фоменко, стоящий за спинкой кресла главнокомандующего, испепеляет О. взглядом, подает ему отчаянный знак – крутит пальцем у виска. Главнокомандующий, выдержав паузу, вкрадчиво спрашивает:
     – Где, когда?
     – Только что, товарищ главнокомандующий, – отвечает О., – Здесь, в кабине.

     Главнокомандующий, привстав, манит О. к себе пальцем, как бы желая сообщить ему какой-то секрет. О. подходит. Главнокомандующий приближает лицо к лицу О. Вспомнив о Фоменко, оглядывается. Невидимые нити мгновенно транспортируют Фоменко на несколько шагов назад. Главнокомандующий говорит шепотом:
     – Майор, это влияние океана. Ты помнишь фильм «Солярис»?
     О. кивает. Главнокомандующий случайно коснулся его давнего хобби – научной фантастики.
    – Наш, земной, океан тоже неизведанная вещь, ты это прекрасно знаешь. Над ним постоянно происходят разные необъяснимые явления.
     – Примерно то же говорил Инаба.
     – Майор, то, что говорил Инаба, сидит у тебя в голове. Это твои мысли. Твои собственные. Инабы нет. Инаба – это продукт океана.

     – Товарищ главнокомандующий! – раздается громкий голос Фоменко. – Смотрите!
     Фоменко показывает в сторону «Боинга».
     – Что? – главнокомандующий оглядывается на голос и переводит взгляд, следуя указательному жесту Фоменко.
     На фоне «Боинга», на некоторой высоте, неспешно, в задумчивости проходит профессор Инаба. Во время его прохода в гул двигателей причудливо вплетаются несколько тактов песни «У моря, у синего моря». Все провожают его взглядами.

     – Это профессор Инаба, – говорит О.
     Сверху с шипением падают, один за другим, по обе стороны от пилотского кресла, два вертикальных луча.
     – Да, Сережа, я знаю, что делать, – эти слова О. обращает залу.

     – Майор, это ничего не доказывает, – произносит главнокомандующий. – Полковник! 
     – Коля!! – голос Фоменко звучит оглушительно. – Коля! Очнись, блин!
     – Нам всем надо очнуться, – говорит О.
     Он направляется к пилотскому креслу.

     – Майор, стой! – кричит главнокомандующий.
     О. приостанавливается.
     – Стой… Я прямо сейчас… – главнокомандующий резко тянет руку с раскрытой ладонью в сторону Фоменко.
     Фоменко бросается за кулисы, тут же выскакивает с листком бумаги, вкладывает его в раскрытую ладонь. Главнокомандующий лезет во внутренний карман пиджака за ручкой, не находит, снова протягивает раскрытую ладонь. Выбежавший и тут же вбежавший Фоменко вкладывает в нее авторучку.
     – Я прямо сейчас… – главнокомандующий набрасывает на листке несколько строк, театрально ставит подпись. – Вот, я подписал приказ о присвоении тебе звания Героя. Вот!
     Главнокомандующий встает, показывает листок О.

     – Коля, ты Герой! – кричит Фоменко. – Герой!!
     Он подскакивает к О., хватает за плечо, говорит быстро, возбужденно:
     – Коля, тебе сейчас вообще все по фигу! Ты даже суду не подлежишь! На тебе вообще никакой вины не может быть, понимаешь ты?
     О. стряхивает руку Фоменко и продолжает движение к пилотскому креслу.
     –  Коля! – со странной умоляющей интонацией произносит Фоменко.
     – Товарищ главнокомандующий, – продолжает он, обернувшись. – Майор Осипович приступил к исполнению приказа.
     Главнокомандующий устало опускается в кресло.

     Одновременно О. усаживается в пилотское кресло.
     – Товарищ главнокомандующий, товарищ полковник, – слышен его голос. – Конец связи.
     – Нет, не конец связи, Коля, – говорит Фоменко. – Товарищу главнокомандующему необходимо знать…
     – Конец, конец, конец связи, – весело щебечут вышедшие из правой кулисы Анастасия, Матильда и Гортензия.
     Они разбегаются по сторонам, окружают Фоменко и главнокомандующего, ведут вокруг них легкий, изящный хоровод, смеются, мелькают фонариками.
     – Не конец, – озираясь, произносит Фоменко.
     – Конец, конец, конец этой долгой, смешной, несчастной, смешной и несчастной связи! – хрустальным, рассыпчатым речетативом, дурачась, импровизируют сати.
     – Не конец, – успевает повторить Фоменко прежде, чем с громким хлопком провалиться под сцену вместе с главнокомандующим, его столом и креслом.

     Шум двигателей резко усиливается. Сати грациозно взмывают вверх, плывут по воздуху и зависают – высоко над пилотским креслом.

     Шум двигателей обрывается. Сати исполняют, на три голоса, несколько музыкальных фраз из Моцарта.

     ФИНАЛ

     Двигатели снова шумят. Фигуры сатей постепенно высветляются под плавно усиливающимся лучом прожектора, между тем сцена начинает погружаться в темноту.

     Два вертикальных луча по обеим сторонам пилотского кресла начинают разъезжаться и скоро исчезают из вида.

     Экран за фонарем высветляется, черный силуэт «Боинга» становится все четче. Одновременно он начинает ползти вверх и скоро исчезает, при этом экран плавно меняет цвет с серого на зеленовато-синий.

     Шум двигателей перерастает в визг.

     На экране проявляется структура: мелкая рябь, крупная рябь, и, наконец, мы видим спокойную голубую водную поверность.

     Тишина. Сцена черна. Три сати зависли под потолком.

     Песня «У моря, у синего моря».


     ПЕРСОНАЖИ

     Осипович Н.А. (О.) – военный летчик
     Анастасия, Матильда, Гортензия – сати (феи)
     Гон – воображаемый, из детства О.
     Крючконосик – воображаемый, из детства О.
     Сережа – друг детства О.
     Профессор Инаба
     Полковник Фоменко
     Главнокомандующий

     13 февраля – 18 июня 2011