Лав-стори

Тане Лоцман и Даше Фёдоровой-Серебряковой – удивительным и прекрасным женщинам из мира Музыки

Часть 1: Подарок

…Как же трудно угадать с подарком для тебя! Цветы – отдашь обслуживающему персоналу, подарок подороже – небрежно швырнёшь в ближайшую урну за углом…Да-да, мы знаем об этом, а всё равно надеемся угадать…И дарим, дарим после каждого концерта, надеясь, что вот в этот-то раз… Но сегодня мы действительно угадали – всеми правдами и неправдами узнали, что ты собираешь модели самолётов. Купили ту, которой у тебя ещё не было…
   Затаив дыхание – ждём, пока ты неторопливо откроешь пакет… Ты улыбнулся. Первый раз, похоже, искренне улыбнулся и увидел нас.
      - Спасибо, девчонки…
И аккуратно, бережно пошёл к машине – не как обычно, на отлёт помахивая свёртком. Можно было выдохнуть с облегчением: получилось… 
     Так всё начиналось. Когда через несколько лет мы стояли в зале загса, и я смотрела в твоё лицо над белыми лацканами пиджака, чуть припухшее после вчерашнего мальчишника, то вспоминала именно этот первый внимательный взгляд на нас, когда мы стали для тебя не просто массой, а отдельными людьми…Но после этого, конечно же, много ещё чего было: несколько лет, взросление и отход от фанатизма. И познакомились мы с тобой заново, когда я приехала брать у  тебя интервью для сайта, который редактировала. Ты сидел, небрежно развалившись, в старом кресле, слегка нетрезвый, тянул пиво из бутылки. Длинные вьющиеся волосы с уже заметной сединой разметались по плечам. Мне тогда не запомнилось, о чём мы говорили. Помню только, что долго и мучительно пыталась держать с тобой диалог, а потом материлась полночи, пытаясь расшифровать твои бессвязные фразы и придать им хоть какое-то литературное звучание. И в сотый, тысячный раз удивляясь – как можно быть таким тонким, талантливым композитором в музыке, и – таким косноязычным пошляком в жизни…
     Ты запомнил меня – на общем фоне жаждущих взять у тебя интервью. И, когда мы столкнулись за кулисами какого-то фестиваля – схватил за рукав, слегка дёрнул и, глядя исподлобья, радостно рявкнул: «Привет, малая!» А потом так же долго и бессвязно пытался поддерживать подобие светской беседы, то цепляя меня за руку, то отмахиваясь от коллег, напоминающих, что тебе пора то туда, то сюда, то вообще на сцену, то прихлёбывая пиво из пластикового стакана… Я долго пыталась отделаться от этого навязчивого внимания. Но – сказать, что ты меня раздражал – было бы неправдой. На тебя невозможно было сердиться: долговязый и неуклюжий, постоянно спотыкающийся об валяющиеся на полу предметы и просто на ровном месте – ты был как большой ребёнком. И внимания требовал, как ребёнок: откровенно и иногда чересчур настойчиво.
    После концерта, когда все набились в одну тесную комнату, я через какое-то время вышла в коридор подышать и отдохнуть от голосов и слишком интенсивного общения. Ты вышел следом, и, встав рядом, закурил. Помню, как я поразилась тогда: каким большим ты выглядел рядом со мной, закованный в чёрную кожаную куртку, как в латы, она делала твои, и так широкие плечи, ещё шире, и словно отгораживала от окружающего мира, делала неуязвимым. А я, едва доставая тебе до плеча, в своём тонком джинсовом пиджаке чувствовала себя хрупкой и беззащитной… Ты продолжал нести какую-то чушь, пытался шутить, наверное, как тебе казалось, галантно, и рвался поцеловать мне руку. В этой своей полупьяной разнузданности, ты оставался удивительно робким и непохожим на своих собратьев по сцене, легко и свободно кидающих понты направо и налево, и пытающихся очаровать именно этим внешним блеском и показной брутальностью…
    Я никогда не воспринимала музыкантов всерьёз, несмотря на всю корреспондентскую близость к этой безумной, стремительной среде .
     Мне трудно сейчас вспомнить, с чего именно началось то, что принято называть романом. С момента, когда ты пригласил меня в бар, и там, морщась от попавшего в глаза сигаретного дыма, сказал, посреди обычной для малознакомых людей беседы ни о чём: «Я думал, что сбегу в рок, как в волшебную страну… Как, знаешь, Алиса в Страну Чудес… А здесь всё то же самое, та же хрень… Ну, кроме сцены, конечно…» - и тут же словно растерялся от своей откровенности, махнул рукой и усмехнулся. Или с момента, когда я впервые увидела тебя на сцене – вживую, не в записи, - ты выбил мне место в випзоне, но даже там, за всеми загородками, невозможно было не чувствовать твою бешеную энергетику, сводящую с  ума битком набитый зал, не видеть твоё лицо, освещённое... Нет, не рампой, а каким-то внутренним пожаром, сжигающим тебя изнутри…И, когда я потом пришла к тебе, ты, обернувшись от зеркала, перед которым тщетно пытался избавиться от остатков плотного грима на лице, посмотрел на меня всё ещё нездешними, горящими глазами. И, только через бесконечно долгую минуту пришло узнавание… И я увидела твой прежний, чуть смущённый взгляд исподлобья. Или потом, когда ты заснул у меня на плече во время очередной пьянки: опять пытался очаровать-уговорить-увести куда-то, а потом, словно устав от бесплодных попыток, уронил голову мне на плечо и задремал. И я вдруг поняла, что боюсь пошевелиться и потревожить твой сон…
        Мы начали жить вместе как-то неожиданно, даже для нас самих. Мои знакомые и друзья долго звонили, вытаскивали на встречи и пытались отговорить от этого безумия: жить с тобой. Рассказывали то, что писали многочисленные газеты и передавали многочисленные знакомые. Впрочем, даже если бы я сама не сочиняла статьи, я бы не верила этому всему. Я не знала, - чувствовала тебя…Просто чувствовала, хотя ещё долго не до конца понимала..
     Мне было непросто с тобой: нервным, нелогичным в поступках, постоянно занятым своей музыкой…Мог наорать без повода и завалиться домой после репетиции глубокой ночью. Мог уйти в себя и приставать с разговорами, когда я валилась с ног от усталости после двенадцатичасового рабочего дня. Но были и другие моменты – когда ты пел. И шёл ко мне первой – с только что написанной песней. Когда, захлёбываясь словами и эмоциями приносил мне новую книгу, которую обязательно, непременно нужно было прочитать… Ты был невероятно, непередаваемо талантлив в своей музыке и беззащитен и неприспособлен к обычной жизни. Иногда мне казалось, что, не напомни я тебе, ты так и будешь ходить летом в зимних ботинках, носить одну и ту же футболку, забывать поесть… Быт существовал вне тебя: тебе для счастья вполне было достаточно гитары, пачки сигарет, и крыши над головой, чтобы не особо капало. И, как ты уверял, меня… Но я-то чувствовала, знала, что музыка – для тебя всегда на первом месте… А я – в лучшем случае за  ней.
    Но – даже в самые отчаянные моменты, когда я засыпала под утро, так и не дождавшись тебя, а проснувшись и пробираясь на кухню, спотыкалась об твоё бесчувственное тело, мирно лежащее посреди коридора, когда не узнавала твой изменённый алкоголем взгляд, в котором поднималось всё чёрное, что было в тебе, когда хватала за руки, пытаясь предотвратить, как правило, безуспешно, драки без повода, – даже тогда я ни разу не думала, - а не отбыть ли мне, сложив вещички.  Тащила, утешала, варила утром кофе и ставила рядом с темноволосой головой на полу пиво… Ведь ты был – словно на век старше меня, а не на какие-то жалкие семь лет, - твоих воспоминаний хватило бы на десять жизней. И в то же время – словно несоразмеримо младше: порой до крайности наивный и беспомощный. Другие… Были ли они? Были, есть, и будут, наверное, всегда. Женщины чувствуют такие вещи, даже если вслух ничего и не сказано. Первый год я ревновала, как сумасшедшая, и с трудом сдерживалась, чтобы не закатить скандал каждый раз, ощущая, а то и видя явные следы очередной мимолётной измены. А потом пришло понимание, что важнее всего – то, что ты возвращаешься ко мне. И с любой новостью идёшь ко мне… И со мной говоришь на кухне до утра… Неважно с кем ты спишь. Важнее, что просыпаешься ты всегда со мной…
      Я настолько плотно начала жить твоей жизнью, что, иногда оглядываясь на прожитые дни, удивлялась: а где же здесь моя? Но это случалось всё реже. Твоя жизнь была как хрустальный многогранник: с какой стороны не загляни – всё видится по-новому, в каком-то праздничном блеске-ореоле… Так много нужно было успеть: написать историю вашей группы, приехать к началу твоего выступления в другой город, да и просто – успеть приготовить тебе ужин.
      А потом наступил перелом: когда ты, даже наедине со мной,  стал забывать, что ты – мой муж, а не только известный музыкант. Я неожиданно увидела, что есть в тебе и высокомерие, и снобизм. И – всё меньше было разговоров и больше – пива в одиночестве перед телевизором. Я пыталась отстроиться от этого. И признать – да, похоже, наша семья кончилась…Я всё пыталась представить картину твоей жизни с новой музой. И начинала строить планы: как много я успею и сделаю, развязав себе руки от тебя! Да, я уже начала прощаться с  тобой, чтобы, когда это случится наяву, было не больно…Так я уговаривала себя, натыкаясь всё чаще, как на лезвие, на твой равнодушный или раздражённый взгляд. И тогда уходила в другую комнату и плотно прикрывала за собой дверь, оставляя тебя наедине с телевизором, бормочущим голосами спортивных комментаторов. Всё позже возвращалась с работы. А ты всё чаще вечерами оставался дома. Но – уже не было прежней суеты вокруг тебя: гитары, забытой в самых неожиданных местах, неразборчивых записей на обложках книг и кусках салфеток, твоей захлёбывающейся скороговорки по непрерывно звонящему телефону… Вечера стали такими тихими… И эта, повисшая между нами тишина, была, как пылью, подёрнута серой скукой…
    Я осторожно открыла дверь своим ключом, надеясь, что ты не услышишь, не выйдешь, бросив равнодушно «Привет!» и глядя поверх моей головы. Воздух в квартире был насквозь пропитан сладковатым запахом травки – и тишиной.
     - Игорь, - крикнула я, - Ты дома?
Ти-ши-на. Звенящая, наливающаяся предгрозовой тревогой.
     - Игорь!
В комнате никого не было.  Твоя скомканная рубашка валялась на кресле.
    - Игорь! Ты где?
Узкая медовая полоска света в ванной. Запертая изнутри дверь. И – тишина-тишина-тишина… Молотить в дверь кулаками и слушать эту тишину. Хорошо, что дверь из ДСП мы так и не успели заменить на что-то более дорогое. Она отскочила от очередного удара табуреткой.  Ты лежал в уже чуть тёплой ванне. Спокойное, умиротворённое лицо, почти счастливое,  расслабленная кисть с длинными пальцами, свесившаяся с края ванны…
Вода ярко-красного, такого красивого цвета… Автоматически набирать номер скорой, поднять твою голову над водой, и потом – уже в истошно орущей сигналами машине, - положить ладонь на твои влажные волосы – и не отпускать, не отпускать, не отпускать…Смотреть на твои бледные губы и тень, лежащую под ресницами, и – молчать, молчать, молчать, и даже не думать ни о чём, сжав свои губы так же плотно…
      Я не спрашивала тебя ни о чём  - врачи запретили. А ты не собирался, похоже, ничего объяснять. К беседам с психиатром тебе было не привыкать, была и такая страничка в твоей биографии, и, больше того, что ты хотел сказать, услышать нам не удалось…А говорить ты не хотел совсем…
       Мы вернулись домой. В полумраке прихожей белели бинты на твоих руках. Ты молчал – почти всё время. Молчал и сейчас, помогая мне снять пальто. На минуту сжал мои плечи, заглянул в глаза…  Словно надеясь найти там ответ на какой-то вопрос – но так и не нашёл… Мы, молча налив кофе в кружки, разошлись по своим комнатам – через минуту забормотал за прикрытой дверью телевизор. Я открыла ноутбук и защёлкала по клавишам, набирая текст статьи, почти автоматически включив твой последний альбом. И, засыпая под пледом на диване в начале третьего ночи, всё ещё слышала те же самые звуки – твои шаги и неясно бормочущий телевизор за стеной…
       Ночью мне приснился удивительный сон: из выпавшего из рук оранжевого шарика выросло апельсиновое дерево: оно росло у меня на глазах, покрывалось белыми цветами, из которых тут же завязывались и созревали плоды.
      Утренний кофе в тишине. Ты ещё не встал. Даже сейчас я чувствовала твоё присутствие, и точно знала, что ты ещё дома…Тошнота подкатила к горлу внезапно…
     Долго и вхолостую выворачивало над раковиной. А потом, стоя возле кухонного окна с кружкой воды я, глядя на бездумно гуляющего по подоконнику голубя, считала дни. Всё ещё надеясь, что лежащий на столе тест с двумя полосками  - всего лишь нелепая случайность…
     Ты прошлёпал босыми ногами у меня за спиной, шумно налил воду из чайника. Я, не поворачиваясь от окна, тихо сказала:
     - Я, похоже, беременна…
   - Что? – подошёл, недоумённо заглянул в лицо.
  - Беременная.
  - А-а-а… - протянул ты. Закурил. – Ну и чего делать будем?..
От привычного дыма твоих сигарет снова накатила тошнота. И, пытаясь отдышаться, я одновременно пыталась думать: а что делать дальше? Хотела ли я ребёнка от тебя? От тебя – с твоим непредсказуемым характером, всеми твоими закидонами, никотиново-алкогольно-наркотическими зависимостями и полнейшим неумением жить… От тебя – с твоим талантом, прекрасной, несмотря на всю внешнюю копоть, открытостью и добротой, огромными выразительными глазами…И – я же понимала это – мне придётся бросить работу, останутся только твои случайные заработки, которые ты запросто мог спустить на новую гитару или какие-то архинужные старые  пластинки… И – останутся ли? Не захочешь ли именно сейчас закончить всё то, во что превратились наши отношения?.. А если и не захочешь - у меня будет уже два ребёнка на руках: ты – и тот, кто родится… Рожать мне нельзя. Тем более – сейчас… Но от одной мысли, что придётся убить ТВОЕГО ребёнка, скрутило такой горькой волной, что я разрыдалась, сидя прямо на краю ванной.
       Там ты и нашёл меня, сморкающуюся в полотенце. Неловко присел рядом, прижал к боку, тихонько укачивая.
     - Ну что… Будем рожать…
     - Как? – хлюпнула я опухшим носом.
      - Как все…
Ночью мне снились кошмары. Я задыхалась под мутной водой и не могла, никак не могла вынырнуть. Проснулась от того, что ты гладил меня по лицу и тихонько дул на закрытые веки. Прижалась щекой к твоей твёрдой ладони с мозолями на подушечках пальцев. 
      - Тихо, спи…
И кошмары отступали, подчинившись тебе…
        Утром, измученная ночными пробуждениями и утренней тошнотой, я валялась в кровати до последнего. Ты собирался на репетицию, и, как обычно, возвращался несколько раз, забывая то паспорт, то ключи от квартиры, то ключи от машины… И, каждый раз, возвращаясь, заглядывал ко мне: «Ты как?». А мне снова хотелось плакать – от слабости и от того, что ты снова был здесь – со мной…
       Девять месяцев текли бесконечно долго. Девять месяцев – когда ты то срывался, то снова брал себя в руки, и бесконечно не знал, как себя со мной вести и как со мной теперь обращаться. Девять месяцев, когда ты разрывался между мной, неумелыми попытками зарабатывать и не тратить всё моментально, и своей музыкой. А меня без конца тошнило, хотелось скандалить, плакать и жалеть себя… Бешеная смесь. И – в кратких затишьях между моими и твоими срывами, множеством новых «нельзя» в противовес прежнему «всё можно» мы судорожно цеплялись друг за друга, как два утопающих, то ли помогая, то ли утапливая друг друга окончательно. Мне очень хотелось, чтобы всё закончилось побыстрее… Хотелось прежней лёгкости и беззаботности в наших отношениях. И, ловя иногда на себе твой недоумённый взгляд, я спрашивала себя: смогу ли ещё быть для тебя тем, кем была раньше?
    О, ты был образцовым будущим отцом – как мог, как умел… Ну, по крайней мере, если и падал в коридоре, то никак не позже двенадцати ночи…Утешал меня, насколько хватала терпения, мужественно бегал по ночам по круглосуточным магазинам в поисках того, чего неожиданно захотелось… Тебе было трудно – хоть ты и старался этого никак не показывать – ведь, кроме меня, была ещё и музыка – которая требовала не меньше, а иногда и больше внимания – ты не мог, просто не мог не сочинять и не играть… И выдавали твоё внутреннее напряжение только бесконечные мелочи: немного больше сигарет, бесконечно много кофе, чуть больше дрожи в пальцах и темнее круги под глазами…
     Утро. Я сижу возле стола, помешиваю чай – кофе я пить пока не могу, и даже от запаха воротит…Ты сидишь напротив, смотришь мне в лицо из-под отросшей чёлки, падающей на глаза, которую ты то и дело откидываешь назад резким движением головы. А она всё падает и падает обратно… Ты, отхлёбываешь свой чай – кофе ты при мне стараешься не пить, и, как я подозреваю, отрываешься на кофеине по полной на репетиционной точке. Начинаешь говорить внезапно – как обычно, захлёбываясь словами, жестикулируя, говоришь о том, что не мог больше писать музыку, и казалось, что никогда больше не сможешь, а жить без этого…. Это как без рук, без ног, лучше вообще не жить…И о том, как казалось, что единственный выход – просто уйти…Говорил о том, что резать вены – это совсем не больно, просто засыпаешь, и всё…
    - А я? – спрашиваю тихо. Живот сегодня тянет с утра. Но терпимо…
    - Зачем тебе я – такой? Это уже не я был бы…
Но я вижу, что врёшь. Ты не думал обо мне - о себе. Точнее – о своей музыке, которая неожиданно перестала быть соратником,  и вышвырнула на обочину, выжав всё, что можно. Ты метался, и никак не мог найти дорогу обратно… А я-то, я- думала обо всём, о чём угодно, кроме этого… А ответ на непрозвучавший вопрос был таким простым. И совсем рядом. Мне хочется смеяться от облегчения, а живот болит всё сильнее, и я цепляюсь за твою руку, надеясь, что ты этого не заметишь, и всё пройдёт. Но ты вскакиваешь, кричишь:
    - Что? Уже? – и начинаешь метаться в поисках телефона и вызывать такси, и одновременно пытаться бежать на улицу, и ловить там машину.
А дальше мы летим, объезжая все пробки, и то ты меня успокаиваешь, то я тебя успокаиваю, руки сплетаются и расплетаются снова…
     У нашей дочери твои глаза. И я всё больше с каждым днём узнаю в ней тебя. Твои руки, твой взгляд. Твою эмоциональность и твою музыкальность. Когда ты смотришь на неё, вы словно отражаетесь в лицах друг друга. А я смотрю на тебя…
    …когда я провожу рукой по твоим, уже почти седым волосам,
     …когда тебе снятся кошмары, и ты неразборчиво и быстро говоришь во сне, а я легонько трясу тебя за плечо, и ты благодарно замолкаешь,
      …И просто каждый  наш день и каждый час– это лучший подарок который мне сделала жизнь…
       Хотя она – твоя музыка – рядом, и ты всегда больше с ней, чем со мной. Все твои мысли и чувства  - прежде всего к ней и о ней…Но – мы давно научились уживаться под одной крышей. Ведь – не будь её в твоей жизни, не было бы и меня. А тот самолёт до сих пор стоит у тебя под стеклом вместе с остальной коллекцией…

Часть 2: Струны
…Как же трудно угадать с подарком для тебя! Цветы – отдашь обслуживающему персоналу, подарок подороже – небрежно швырнёшь в ближайшую урну за углом…Да-да, мы знаем об этом, а всё равно надеемся угадать…И дарим, дарим после каждого концерта, надеясь, что вот в этот-то раз… Но сегодня мы действительно угадали – всеми правдами и неправдами узнали, что ты собираешь модели самолётов. Купили ту, которой у тебя ещё не было…
   Затаив дыхание – ждём, пока ты неторопливо откроешь пакет… Ты улыбнулся. Первый раз, похоже, искренне улыбнулся и увидел нас.
      - Спасибо, девчонки…
И аккуратно, бережно пошёл к машине – не как обычно, на отлёт помахивая свёртком. Можно было выдохнуть с облегчением: получилось… 

     Так всё начиналось. Второе наше знакомство состоялось через несколько лет, когда мы столкнулись за кулисами какого-то очередного фестиваля. Столкнулись в прямом смысле – висящими на плечах гитарами. Я, стараясь, чтобы звучало небрежно, бросила:
     - А, привет! – и до боли прикусила губу, вглядываясь в твоё лицо.
Ты качнул ладонью: «привет!», - даже не посмотрев в мою сторону. Ты… Чёрт, такой же прекрасный, как раньше, когда я стояла часами возле клубов, где ты должен был играть, чтобы только увидеть, как ты вылезаешь из машины. Теперь мы коллеги…Я играю на басу в группе, которая, конечно, никогда не будет такой популярной, как твоя. Но это даёт шанс быть в той же жизни, что и ты, а это то, о чём я мечтала всегда… А теперь ещё и ты рядом. И так трудно удержаться от того, чтобы не подойти лишний раз, спросить какую-нибудь ерунду… Так трудно противиться магии твоего таланта и обаяния, которая, кажется, со временем стала только сильнее. А потом мы сидим, набившись в одну гримёрку, шум, дым, звон заляпанных стаканов. И ты засыпаешь на плече какой-то из корреспонденток. Её лицо мне кажется смутно знакомым, но я через минуту забываю об этом, вижу только тебя…
    А дома ещё долго запиваю эту случайную встречу алкоголем, а потом кофе в диких количествах, и, кажется, что мозг вот-вот лопнет, так много всего наваливается: воспоминания: старые и сегодняшние, они давят изнутри, давят невозможно. И мне хочется плакать, но я держусь, и только курю, курю без конца, бросая окурки прямо в пустую кофейную чашку. Что же это со мной творится… Я ничего не понимаю. И только желание быть рядом с тобой – поглощает всё, наполняя то нежностью до краёв, то отчаянием и агрессивным желанием порвать эту дурацкую зависимость от тебя… Но я справлюсь. Я справлюсь с этим всем. Ведь когда-то я уже смогла… Буду сегодня сидеть и вспоминать. Как – смешно и по-детски швыряла из окна майки с твоей группой, выкидывала диски… Как мне казалось, что этого достаточно, что подростковое разочарование в тебе,  - так долго бывшему для меня полубогом, - это последний шаг к свободе, легко будет перешагнуть через этот период своей жизни… Вычеркнув тебя из неё навсегда. Заснуть этой ночью  я так и не смогла…
        Через пару недель на репетиционной точке ты снова смотрел сквозь меня, неопределённо махнув рукой при встрече. И те несколько раз, что мы столкнулись за день, были как ожоги – после которых перехватывало дыхание и, казалось, проще умереть, чем опять начать дышать ровно…
     Снова бессонная ночь наедине с гитарой и кофейной чашкой. И слёзы больше не сдерживаю, они текут по щекам,  воротник домашней мятой футболки уже совсем мокрый. Я пытаюсь в сотый, тысячный раз доказать себе, что нельзя так. Что эта фанатская любовь из прошлого – просто привычка восхищаться. И ничего общего с живым-настоящим человеком-тобой не имеет. Но почему же так больно, чёрт? Почему так тяжело видеть у тебя на безымянном пальце кольцо, которое ты носишь так откровенно и вызывающе? Почему так сладко и горько понимать заново – теперь уже, через столько лет, глядя на это с другой стороны – насколько ты бессовестно, восхитительно талантлив?
       Полоса везения: пересеклись на одном фестивале, на другом, записали общий трибьют легендарной группы… Снова и снова столкнулись на точке. Секундно соприкоснулись руками, пытаясь взять одновременно чашки от кофемашины… И – больше ничего. Но мне и этого достаточно. Ты будь. Просто будь в моей жизни…А ты по-прежнему не видишь меня. Знакомишься, ссоришься, миришься, показываешь новые песни – с кем угодно, только не со мной. Я уже знаю о тебе много: и о том, что женат, и о том, что искренне уверен, что женщинам в рок-музыке делать нечего… А вот то, что твой последний альбом откровенно слаб – могу судить уже сама. Я знаю, понимаю откуда это напряжение в твоих глазах: когда предаёт твоя муза, и, кажется, никогда больше не сможешь написать ни одной песни – это горько. И, прекрасно зная, что нужно просто отдохнуть, начинаешь метаться и выжимать и без того досуха выжатую душу, надеясь, что хоть капелька вдохновения там осталась…
      Я не умею действовать классическими женскими приёмами: очаровать, соблазнить, стрелять глазами из-под накладных ресниц. Не умею ходить на шпильках. Все эти юбочки, рюшечки, бусики только раздражают. Чаще всего – футболки, джинсы, кроссовки, небрежно закинутый на плечи рюкзак.  Короткая удобная стрижка и полное отсутствие макияжа. Меня это устраивает, мне так удобно, и идеально подходит к образу жизни, с его суматошным ритмом: репетиции, выступления, гастроли, кочевание из одних гостей в другие, растягивающееся на дни… И я только сейчас начинаю сомневаться: а не упустила ли я что-то важное? Может, стоило освоить всю эту девчоночью мишуру? Но – у меня есть другое, - гитара. Рок. И, что бы у тебя там ни было за сценой – самое важное для тебя – музыка. Мы живём в одном, нашем мире. И говорим на одном языке. Я никогда не поверю, что музыканта может по-настоящему понять тот, кто сам никогда не стоял на сцене, не смотрел напряжённо из-за кулис в зал, пытаясь разглядеть: что там, не знал этого возрождения и умирания в течение двух часов концерта, не чувствовал, не ощущал, что музыка – это мир, огромный, прекрасный, и гораздо более реальный, чем тот, что за окном…
  А значит – у меня есть шанс. И ты увидишь и поймёшь меня. А пока – играть до ломоты в запястьях, и уходить, убегать в звуки, в  тот мир, где мы давно и навсегда вместе…
     Перед концертом ты сидишь с пивом на расшатанной табуретке перед самым выходом на сцену и смотришь прямо перед собой. Я попыталась о чём-то заговорить, но даже простой трёп разбивался о твои ответы невпопад и молчание в ответ на большую часть моих реплик. Поэтому, замолчав, я просто стояла рядом, и смотрела, смотрела на твоё лицо, руки с длинными пальцами, обхватившие бутылку, сутулые плечи, обтянутые чёрной футболкой... Свежие шрамы, перечёркивающие предплечья поперёк… Об этом шептались, но деталей я не знала, да и знать не хотела.
    Я очень плохо играла. Ты сидел сбоку сцены,  и я никак не могла собраться. Пальцы казались чужими, они предали, забыли столько раз сыгранное. Я снова и снова сбивалась, пыталась взять себя в руки, - и никак не могла. А эта пытка – твой насмешливый, откровенно издевательский взгляд, - всё длилась и длилась…И, уже уходя со сцены, я услышала как ты здороваешься с нашим вокалистом и твой голос за спиной: «Бабьё… Что ты от неё хочешь…»
    Обычные посиделки после концерта. Ты за какой-то час успел напиться так, что выпал из общей беседы и вполне успешно и заинтересованно рассуждал сам с собой. Вышел, не с первой попытки найдя дверь, рассеянно хлопая себя по карманам,  не замечая, что сигарета уже зажата в зубах. Я вышла следом. Встала рядом, возле мутного коридорного окна, молча щёлкнула зажигалкой, потому что свою ты так и не нашёл, судя по тому, что так и продолжал хлопать по карманам, глядя в никуда остановившимся взглядом.
Ты  неожиданно повернулся ко мне.
    - Ты чего за мной ходишь?
Я недоумённо смотрела в ответ.
    - Не, ну вот чего ты за мной ходишь. А?
    - Я…
    - Вот и отвали. Все отвалите от меня. Ты чего думаешь, гитарку нацепила и музыкант типа, да?
    - Я…
    -  Бабам вообще дальше фан-зоны делать нечего.   
    Я открыла и опять закрыла рот. Дым от сигареты, напряжённо зажатой в твоих пальцах, рассеивался в воздухе.
     - А ты… Ты… Да пошёл ты нахер…
 Я ушла, забыв куртку в комнате. И поняла это, только когда вышла на улицу. Гитара тоже осталась где-то там. Ничего. Теперь это неважно… Всё неважно… Совсем неважно…На улице было морозно и солнечно. И, наверное, это было удивительно – нулевая температура и я – с несмытым после концерта гримом, ирокезом и в футболке.
     Вода в ванной была очень горячей. Почти такой же температуры, как мои слёзы. Вот, блин, до твоего повторного появления, я думала, что совсем разучилась плакать. И что мне всё нипочём. Ведь меня пустили в эту волшебную страну под названием «рок». И казалось, что можно всю жизнь прожить в ней, не выходя наружу, забыв про всё, чем живут вне этого мира… Как больно, оказывается, быть живой… Как больно жить вне музыки… Вспомнилось сквозь дрёму, как мы дарили тебе модель самолёта… У меня до сих пор стоит такая же на полке – так хотелось, чтобы у нас было хоть что-то общее…В наушниках звучит твой последний альбом… И вода такого красивого ярко-красного цвета… Я засыпаю и уплываю куда-то далеко, где есть только твой голос и музыка, наша общая музыка, и важнее этого нет ничего на свете… В мир, сотканный из звуков и вибрации голосовых связок, где больше не будет больно и плохо. Никогда… Где будет только музыка – навсегда…
         И Я СЧАСТЛИВА…
                2012 г.