Джеймс Хилтон. Потерянный горизонт. Глава 7

ГЛАВА 7      


  Внешне Конвей был абсолютно спокоен, но это была лишь маска, за которой он скрывал свое нетерпение, все возраставшее по мере того, как они шли с Чангом через пустые дворы. Если слова китайца действительно хоть что-то значили, то он стоит на пороге открытия: скоро выяснится, так ли на самом деле фантастичны его собственные полуоформившиеся теории. Но помимо всего этого, его, несомненно, ждала еще и интересная беседа. В свое время ему доводилось встречаться со многими монархами; он проявлял к ним беспристрастный интерес и как правило был весьма проницательным в своих оценках. К тому же он обладал бессознательным талантом говорить любезности даже на тех языках, которые едва знал. Хотя возможно, на сей раз ему придется главным образом слушать. Он заметил, что Чанг ведет его через комнаты, в которых он прежде никогда не был. В этих комнатах царил полумрак, и свет ламп делал их весьма живописными. Поднявшись по винтовой лестнице, они оказались перед дверью. Китаец постучал. Дверь открыл слуга-тибетец, причем настолько быстро, что Конвею показалось, будто он специально стоял за нею. Эта часть монастыря, расположенная на верхнем ярусе, была обставлена с не меньшим вкусом, чем все остальные комнаты, но более всего Конвея сразу же поразило царящее здесь сухое, покалывающее тепло, как будто кто-то плотно закрыл все окна и включил на полную мощность какую-то невидимую систему парового отопления.
С каждым шагом дышать становилось все труднее, и когда они с Чангом остановились, наконец, перед очередной дверью, Конвею показалось, что если его чувства ему не изменяют, то за нею их ждет настоящая турецкая баня.
-- Верховный Лама, -- прошептал Чанг, -- примет только вас.
Открыв дверь перед Конвеем и пропустив его вперед, Чанг затворил ее за ним так тихо, что Конвей не заметил его ухода. Он стоял в нерешительности посреди комнаты, в которой было не только душно, но и темно, так что несколько секунд его глазам пришлось привыкать к полумраку. Постепенно он разглядел, что находится в увешанной темными драпировками комнате с низким потолком, все скромное убранство которой составляли стол и несколько стульев.
На одном из них сидел маленький, бледный, сморщенный старик -- неподвижный и похожий скорее на выцветший старинный портрет, написанный в контрастных тонах. Если и бывает на свете нечто оторванное от действительности, то это был как раз тот самый случай, украшенный для большей торжественности классической величественностью Ламы, с виду являющейся скорее врожденным, нежели благоприобретенным его качеством. Конвей даже удивился этому своему впечатлению, подумав, что оно, должно быть, является следствием жары и густого полумрака.
Он почувствовал себя неуютно под взглядом этих древних глаз, сделал несколько шагов вперед и остановился. Сидящий на стуле человек был теперь виден более отчетливо, однако его облик не стал от этого более земным. Это был небольшого роста старик, одетый в китайское платье, складки которого свободно ниспадали, свидетельствуя о весьма скромной комплекции его обладателя.
-- Вы -- мистер Конвей? -- прошептал он на безукоризненном английском. Его голос показался Конвею удивительно успокаивающим, на него произвела большое впечатление прозвучавшая в нем легкая грусть, показавшаяся ему необычайно красивой. И все же в нем снова взял верх скептик, склонный списывать все на воздействие температуры.
-- Да, это я, - ответил он.
-- Рад вас видеть, мистер Конвей, -- продолжил тот же голос, -- я послал за вами, потому что думаю, что наша беседа может пойти на пользу нам обоим. Пожалуйста, присаживайтесь рядом со мной и ничего не бойтесь. Я уже стар и никому не могу причинить вреда.
-- Для меня большая честь быть принятым вами, -- ответил Конвей.
-- Благодарю вас, мистер Конвей, -- я буду называть вас так, следуя вашей английской традиции. Я могу лишь повторить, что очень рад вас видеть. У меня плохое зрение, но верьте мне, я способен видеть вас мысленно ничуть не хуже, чем глазами. Надеюсь, вы не испытали никаких неудобств в Шангри-Ла со времени своего прибытия?
-- Абсолютно никаких.
-- Меня это радует. Не сомневаюсь, что Чанг сделал все, что было в его силах. Уверен, что для него это были приятные хлопоты. Он рассказывал мне, что вы часто задавали ему вопросы о нашей общине и о наших делах?
-- Да, мне это очень интересно.
-- В таком случае, если вы сможете уделить мне немного времени, я с большим удовольствием расскажу вам о нашей организации.
-- О большем я не мог бы и мечтать.
-- Так я и думал и, признаюсь, на это рассчитывал ... Но прежде чем мы начнем разговор ...
Он сделал легкий взмах рукой, и в ту же секунду в комнату вошел слуга, чтобы приготовить все необходимое для изысканной чайной церемонии. Конвей так и не понял, как слуга мог заметить, что его зовут. На его лакированном подносе были расставлены изящные хрупкие чашечки, наполненные почти бесцветной жидкостью. Конвею эта церемония была хороша знакома, и потому он не выразил никакого удивления.
-- Вижу, что вам знакомы наши обычаи, -- сделал вывод Верховный Лама.
Повинуясь мгновенному импульсу, который он, впрочем, и не желал контролировать, Конвей ответил:
-- Я несколько лет прожил в Китае.
-- А Чангу вы об этом не сказали?
-- Нет.
-- Почему же вы удостоили меня этой чести?
Обычно Конвей отдавал себе отчет в мотивах своих собственных действий, но на этот раз он совершенно растерялся. Наконец, он ответил:
-- Если быть полностью откровенным, то я и сам не могу этого объяснить, я просто почувствовал, что хочу рассказать вам об этом.
-- Мне кажется -- это самое лучшее побуждение для людей, которые хотят стать друзьями ... Тогда скажите мне, что вы думаете об этом запахе? В Китае много сортов чая, и у каждого свой аромат, но я думаю, что этот чай ни в чем им не уступит. Мы выращиваем его сами, в долине.
Конвей поднес чашку к губам и попробовал. Чай имел тонкий, нежный, почти неуловимый вкус. Это был какой-то призрачный букет, который, скорее, улавливался обонянием, нежели ощущался во рту.
-- Прекрасный чай, -- сказал Конвей, -- такого я еще не пробовал.
-- Да, это редкий и очень ценный сорт, как, впрочем, и многие виды трав, растущих в нашей долине. Его и в самом деле следует пить не спеша, не просто из церемонности или уважения, но чтобы извлечь из чаепития максимальное удовольствие. Это одно из полезных наставлений, переданных нам Коу Кай Чу, который жил пятнадцать столетий назад. Когда он ел сахарный тростник, то всегда очень медленно приближался к сердцевине и объяснял это так: "Я стараюсь приближаться к наслаждению постепенно". Вы читали кого-нибудь из великих китайских классиков?
Конвей ответил, что кое с кем он немного знаком. Он знал, что подобный иносказательный разговор будет продолжаться до тех пор, пока не унесут чайные чашки. Однако несмотря на желание поскорее узнать историю Шангри-Ла, беседа его не раздражала. Несомненно, ему тоже было присуще кое-что от неторопливой чувствительности Коу Кай Чу.
Но наконец, все тем же таинственным образом последовал повторный сигнал, по комнате снова неслышно прошелестел слуга, и Верховный Лама без лишних предисловий начал свой рассказ.
-- Возможно, мой дорогой Конвей, вам знакома в общих чертах история Тибета. Чанг говорил мне, что вы часто пользовались нашей библиотекой, и я не сомневаюсь, что вам попадались хотя и разрозненные, но весьма интересные анналы, посвященные истории этих мест. И еще вам, наверное, известно, что в Средние Века в Азии имело распространение Несторианское христианство, и даже после того, как оно пришло в упадок, память о нем сохранялась еще довольно долгое время. В XVII веке начался процесс христианского возрождения, истоки которого следует искать непосредственно в Риме; его проводниками стали те мужественные иезуитские миссионеры, о путешествиях которых, позволю себе утверждать, читать гораздо интереснее, чем даже о странствиях святого Павла.
Постепенно Церковь распространила свое влияние на огромной территории, даже в Лхасе на протяжении тридцати восьми лет существовала христианская миссия -- это исторический факт, к сожалению, неизвестный многим нынешним европейцам. Однако не из Лхасы, а из Пекина отправились в 1719 году четверо монахов-капуцинов на поиски остатков Несторианской веры, которые еще могли сохраниться где-нибудь в глуши.
Много месяцев шли они на юго-запад, через Ланчжоу и мимо Куку-нора, преодолевая трудности, которые вам нетрудно себе представить. Трое из них умерли в дороге, и четвертый был уже близок к гибели, когда случайно забрел в скалистое ущелье, по сей день являющееся единственным возможным проходом в долину Голубой Луны. Здесь, к своей радости и удивлению, он встретил дружественное и благоденствующее население, которое поспешило выказать ему то, что я всегда называл нашей древнейшей традицией, а именно -- гостеприимное отношение к чужестранцам. Он быстро восстановил свое здоровье и принялся за исполнение своей миссии. Здешние жители были буддистами, но слушали его с удовольствием, и вскоре он добился некоторых успехов. В то время на этом же скалистом уступе стоял ламаистский монастырь, но он находился в состоянии физического и духовного упадка, и когда паства монаха-капуцина уже достаточно выросла, ему пришла в голову мысль об основании на том же месте христианского монастыря. Под его наблюдением старые здания были отремонтированы и в значительной мере реконструированы, и он сам поселился здесь в 1734 году. Было ему в ту пору пятьдесят тригода.
Мне хотелось бы побольше рассказать вам об этом человеке. Его звали Перро, по рождению он был люксембуржцем. Перед тем как посвятить себя служению в Дальневосточных миссиях, он обучался в Париже, Болонье и других Университетах. Так что его вполне можно назвать ученым. О его молодых годах сохранилось очень мало письменных свидетельств, но та его прежняя жизнь мало чем отличалась от жизни других людей его возраста и профессии. Он увлекался музыкой, искусствами, проявлял способности к языкам и до того, как утвердился в своем призвании, успел вкусить всех обычных мирских прелестей. Битва при Мальплакете произошла как раз в годы его юности, так что ему не по наслышке были известны ужасы войны и агрессии. Он был физически вынослив и в первые годы своего пребывания здесь работал наравне с остальными, возделывал свой собственный огород, учил туземцев и сам учился у них. Он обнаружил в долине запасы золота, но они не ввели его в соблазн; его больше интересовала местная растительность. Человеком он был смиренным и ни в коем случае не фанатичным.
Он осуждал многоженство, но счел возможным не противиться широко распространенному здесь пристрастию к ягоде тангаце, которой приписывали целебные свойства, но любили главным образом за слабый наркотический эффект, который она давала. Перро и сам пристрастился к этому роду наркомании; он старался брать из жизни туземцев все, что было безвредным и приятным, а сам взамен делился с ними духовными ценностями Запада. Он вовсе не был аскетом; ему были не чужды мирские радости, и своих новообращенных он обучал не только Катехизису, но и кулинарии. Мне хотелось бы, чтобы вы ясно представили себе его образ: это был очень серьезный, трудолюбивый, образованный, простой и увлеченный человек, который, помимо своих трудов проповедника, не брезговал и одеждой каменщика, так что это самое здание, в котором мы сейчас находимся, было возведено также и с его помощью. Это был, разумеется, очень тяжелый труд, и справиться с ним он смог только благодаря своей гордости и настойчивости.
Я сказал -- гордости, поскольку поначалу для него это был действительно самый важный мотив -- гордость за свою веру, заставлявшая его думать, что раз уж Гаутама смог побудить людей построить храм в отрогах Шангри-Ла, то Риму это тоже будет под силу.
Но время шло, и вполне естественно, что этот мотив постепенно сменился другими, более спокойными. Дух соперничества присущ юности, а Перро, когда его монастырь был, наконец, обустроен, уже было немало лет. Не забывайте, что он работал, строго говоря, не особенно целеустремленно; ведь нельзя же слишком многого требовать от того, кого отделяли от его церковных владык не столько многие мили, сколько многие годы. К тому же ни жителей долины, ни самих монахов это не беспокоило; они любили его и были ему послушны, а со временем, когда прошло уже много лет, стали почитать его. Время от времени он отправлял отчеты о своей деятельности Пекинскому епископу, это стало для него традицией, но зачастую они так и не доходили до адресата. Перро понимал, что не все его посланники выдерживают тяготы этого трудного путешествия, и потому, не желая более рисковать их жизнями, он в конце концов отказался от этой практики. Это случилось примерно в середине века. Некоторые из ранних его сообщений, пожалуй, все-таки достигли Пекина и даже вызвали интерес к его деятельности, поскольку в 1769 году один чужестранец принес с собою ответное письмо, написанное двенадцатью годами ранее, в котором Перро призывали вернуться в Рим.
Даже если бы приказ был доставлен без всяких отлагательств, ему в то время было бы уже далеко за семьдесят, а так ему было уже восемьдесят девять лет. О далеком переходе через горы нечего было и думать; он ни за что не смог бы выдержать пронзительного ветра и ужасного холода, царящего на плоскогорье. И потому он написал вежливый ответ, в котором объяснил ситуацию, но нет никаких свидетельств о том, что этому посланию удалось преодолеть великие хребты.
Так Перро и остался в Шангри-Ла; не потому, что решил пренебречь приказом своих владык, но потому, что физически не мог его выполнить. Все равно он был уже стариком, и скорая смерть должна была положить конец и его жизни, и его непослушанию. К этому времени в созданной им общине начали происходить некоторые изменения. Возможно, кто-то назвал бы их предосудительными, но неожиданными их никак нельзя было назвать; ведь нельзя же было ожидать, что один человек сможет полностью изменить обычаи и традиции, существовавшие в течение целой эпохи.
У него не было здесь коллег-европейцев, которые поддержали бы его, когда его собственная хватка ослабла; и возможно, он сам допустил ошибку, когда начал строить свой монастырь на месте, с которым была связана древняя и богатая история. Словом, нельзя было требовать от него слишком многого; и к тому же, разве можно было требовать от убеленного сединами старца, уже разменявшего свой девятый десяток, чтобы он понял, какую оплошность он некогда совершил? По крайней мере, Перро об этом не очень беспокоился. Он был для этого слишком стар и слишком счастлив. Его последователи были преданы ему, хотя и почти не помнили его учения, а люди из долины относились к нему с таким уважением и любовью, что он с каждым днем со все большей легкостью прощал им их возвращение к прежним обычаям. Он чувствовал себя все еще бодрым, и его разум не потерял свою прежнюю остроту. В возрасте девяноста восьми лет он приступил к изучению Буддистских писаний, оставленных в Шангри-Ла его прежними обитателями, он хотел посвятить остаток своей жизни написанию книги, в которой буддизм был бы раскритикован с позиции ортодоксального христианства. В конце концов он все-таки завершил свой труд (его рукопись полностью сохранилась до настоящего времени), однако критика получилась довольно мягкой, поскольку к тому времени он уже отметил свой столетний юбилей, а в этом возрасте даже самые вопиющие противоречия как правило сглаживаются.
К тому времени, как вы уже наверное поняли, многие из его первых учеников уже умерли, и поскольку новые ученики редко приходили им на смену, число монахов, живущих под началом старого капуцина, неуклонно сокращалось. Поначалу их было больше восьми десятков, затем осталось двадцать, потом -- всего лишь дюжина, да и те уже были в преклонных летах. Перро к тому времени вел уже довольно безмятежную жизнь, скорее напоминающую спокойное ожидание конца. Он был уже слишком стар, чтобы обращать внимание на болезни и неприятности; только вечный сон предстоял ему впереди, и он без страха ожидал его. Жители долины из милосердия снабжали его пищей и одеждой, а благодаря библиотеке у него всегда была работа. Он сильно исхудал, но все же у него было достаточно сил для исполнения своих церемониальных обязанностей; остаток своих дней он решил провести среди своих книг и своих воспоминаний, в состоянии легкого дурмана, вызываемого наркотиком. Его разум был настолько ясен, что он даже взялся за изучение некоторых мистических упражнений, в основе которых лежат различные способы дыхания, -- индийцы называют это йогой. Для человека столь преклонного возраста подобное предприятие могло бы оказаться опасным, и действительно, вскоре после этого, а было это в достопамятном 1789 году, по долине разнеслась весть о том, что Перро лежит при смерти. Так вот, мой дорогой Конвей, он лежал в своей комнате, откуда он мог видеть через окно расплывчатое белое пятно -- все, что его слабеющее зрение могло донести ему от вида Каракала; но он мог видеть не только глазами, но и разумом, он мог ясно вообразить себе то неописуемое зрелище, которое он впервые увидел полвека тому назад. И тут перед его мысленным взором пронеслась причудливая вереница всех когда-либо виденных им событий: годы путешествий через горы и пустыни, огромные толпы народа в Западных городах, блеск и топот марширующих войск герцога Мальборо.
Затем его мысли снова вернулись к белоснежному спокойствию; он был готов к смерти, он желал и был даже рад умереть. Он собрал всех своих друзей и слуг и попрощался с ними; а затем попросил, чтобы его оставили ненадолго одного. Он надеялся, что ему удастся умереть в одиночестве, когда его тело как бы медленно проваливается вниз, а разум воспаряет вверх, к небесному блаженству, но ... этого не произошло. Так он лежал, молча и неподвижно, на протяжении многих недель, но затем начал поправляться. Ему было в ту пору сто восемь лет.
Тут шепот старца на мгновение стих, и слегка ошеломленному Конвею показалось, что Верховный Лама пересказывает ему какой-то далекий сокровенный сон. Шепот снова возобновился:
-- Подобно многим другим людям, долгое время стоявшим на пороге смерти, Перро открылось одно видение, -- настолько важное, что оно смогло снова вернуть его в этот мир; но подробнее о нем я расскажу вам позже. А пока я ограничусь лишь рассказом о деяниях и поступках Перро, которые были поистине великолепны. Ибо вместо того, чтобы спокойно выздоравливать, он вдруг увлекся строгим самоконтролем, который, впрочем, странным образом сочетался с увлечением наркотиками. Употребление этих наркотиков и упражнения с углубленным дыханием -- все это мало напоминало оздоровительный режим; однако история свидетельствует о том, что, когда в 1794 году умер последний из старых монахов, Перро был все еще жив.
Обладай хоть кто-нибудь в Шангри-Ла достаточно извращенным для этого чувством юмора, этот факт наверняка вызвал бы у него улыбку. Сморщенный капуцин, такой же дряхлый, как и десять, и двадцать лет назад, упорно придерживался разработанного им самим тайного ритуала, а для жителей долины он вскоре превратился в непостижимую тайну, в отшельника, обладающего сверхъестественными способностями и живущего в одиночестве на неприступной скале. Но по традиции они продолжали любить его, стало считаться похвальным и приносящим удачу поступком, если кто-нибудь взбирался на скалу в Шангри-Ла, чтобы оставить там какой-нибудь незатейливый дар или выполнить какую-нибудь необходимую работу в монастыре. Каждого из таких паломников Перро одаривал своим благословением, должно быть, просто позабыв, что все они -- потерянные и заблудшие овцы. Ибо "Te Deum Laudamus" и "Ом Мани Падме Хум" теперь звучали в храмах долины одинаково часто. (1)
Приближался новый век, а легенда тем временем превращалась в образное и фантастическое фольклорное произведение. Рассказывали, что Перро стал богом, что он творит чудеса, и что иногда по ночам он взлетает на вершину Каракала, чтобы прикрепить к небу светильник. В полнолуние гора и в самом деле освещена бледным светом; но я думаю излишним будет уверять вас в том, что ни Перро, ни какой-либо другой человек никогда не взбирался на ее вершину. Хоть это и представляется не слишком важным, я все же упомянул об этом, поскольку о Перро здесь рассказывают великое множество самых невероятных историй, из которых следует, что он якобы способен творить самые невероятные вещи. Например, здесь думают, что он практиковал искусство левитации, о котором так часто повествует буддистская мистика; хотя на самом деле он всего лишь проводил в свое время многочисленные эксперименты в этом направлении, но всякий раз они заканчивались ничем. Однако он установил, что ослабление обычных чувств может определенным образом компенсироваться за счет развития других; он овладел искусством телепатии, что, возможно, уже само по себе замечательно; и хотя он не замечал в себе никаких особых целительских способностей, в ряде случаев уже одно только его присутствие производило благотворный эффект.
Вам, вероятно, захочется узнать, чем же он занимался все эти невероятно долгие годы? Его настроение можно вкратце описать следующим образом: раз уж он не умер в нормальном возрасте, значит, ему не следовало гадать, в какое приблизительно время в будущем для него может наступить этот роковой момент. Он уже убедился в своей необычности и теперь мог с равным успехом ожидать, что это необычное состояние либо продлится в течение неопределенно долгого времени, либо прервется в самом ближайшем будущем. А потому он совершенно перестал беспокоиться о своем будущем, он начал жить той жизнью, к которой постоянно стремился раньше, но достигал лишь изредка, ибо теперь он всегда оставался спокойным в сердце своем, как и подобает ученому, невзирая на все житейские превратности. У него была удивительно цепкая память; казалось, что она смогла каким-то образом избавиться от физических оков и вознестись в более высокие сферы, где она обрела изумительную ясность; было похоже на то, что теперь он способен изучить все, и с гораздо большей легкостью, нежели в годы ученичества, когда он был в состоянии кое-что изучить. Вполне естественно, что вскоре он ощутил потребность в новых книгах: с собой он их привез совсем немного, и, возможно, вам будет интересно узнать, что среди них были, помимо прочего, "Грамматика" и "Словарь английского языка", а также Монтень в переводе Флорио. Благодаря этим книгам он ухитрился постичь все тонкости вашего языка, у нас в библиотеке до сих пор хранится рукопись с одним из первых его лингвистических опытов -- переводом очерка Монтеня "О тщеславии" на тибетский язык -- поистине, уникальный труд.
Конвей улыбнулся.
-- Если мне будет позволено, то я хотел бы как-нибудь взглянуть на него.
-- С величайшим удовольствием предоставлю вам такую возможность. Вам, возможно, покажется невероятной практическая возможность воплощения в жизнь подобного труда, но не забывайте, что Перро удалось дожить до невероятно преклонного возраста. И к тому же, если бы не все эти занятия, он наверняка чувствовал бы себя очень одиноко, по крайней мере до наступления четвертого года девятнадцатого столетия, ознаменованного коренным переломом в истории всего монастыря. Ибо в этом году в долине Голубой Луны появился еще один европеец. Это был молодой австриец по имени Геншель. Он сражался против Наполеона в Италии. Это был юноша благородного происхождения, высокой культуры и изысканных манер. Война разорила его, и тогда он отправился через Россию в Азию, решив поправить свое материальное благосостояние, хотя и сам толком не знал, каким образом ему удастся это сделать. Перро было очень интересно узнать, как он смог добраться до плато, но тот и сам не мог вразумительно это объяснить, что, впрочем, не удивительно: когда он появился в долине, он был на краю гибели, как в свое время сам Перро. Но и на этот раз гостеприимство жителей Шангри-Ла оказалось на высоте, и странник вскоре восстановил свои силы. На этом сходство в историях Перро и Геншеля заканчивается. Поскольку Перро прибыл сюда для того, чтобы проповедовать и обращать в свою веру, в то время как Геншель интересовался более здешними золотыми залежами. Его единственным желанием было как можно скорее обогатиться и вернуться в Европу.
Но он так и не вернулся. Произошла невероятная вещь, хотя с тех пор она повторялась настолько часто, что ее, пожалуй, уже нельзя назвать невероятной. Царящие в долине спокойствие и отрешенность от суетности мира заставляли его снова и снова откладывать свой отъезд, пока однажды он не решил, услышав местную легенду, подняться в Шангри-Ла и впервые встретиться с Перро.
Это была историческая встреча, в полном смысле этого слова. Перро, хотя он уже несколько отдалился от таких человеческих страстей, как любовь или дружба, все же был не лишен такого качества, как безграничная, идущая от разума доброта, которая сразу же проникла в душу молодого человека, как вода проходит сквозь иссушенную солнцем землю.
Я не стану даже пытаться описывать вам то чувство привязанности, которое возникло между двумя этими людьми: один из них дарил другому все свое восхищение, а другой в ответ делился своими знаниями, опытом и своими грезами, которые только и остались для него единственной реальностью в этом мире.
Тут снова возникла пауза, и Конвей успел вставить фразу:
-- Извините, что прерываю вас, но я не совсем ясно понимаю, к чему это вы.
-- Я понимаю, -- на этот раз шепот прозвучал сочувственно, -- если бы было иначе, я назвал бы это чудом. Перед тем, как наш разговор закончится, я с большим удовольствием объясню вам, что я имел в виду. Но пока что я ограничусь рассказом о более простых вещах. Я надеюсь, вы простите меня за это. Вам, возможно, покажется интересным тот факт, что именно Геншель начал собирать нашу коллекцию произведений китайского искусства, библиотеку и музыкальные партитуры. В 1809 году он совершил удивительное путешествие в Пекин и привез оттуда первую партию вещей. Больше он не покидал долину, но именно благодаря его изобретательности была разработана хитроумная и сложная система, посредством которой монастырь теперь может получать из внешнего мира все, в чем нуждается.
-- Полагаю, вы решили, что проще всего вам будет рассчитываться вашим золотом?
-- Да, нам очень повезло в том, что мы располагаем запасами металла, который так высоко ценится в других частях мира.
-- Настолько высоко, что вам просто повезло, что вас не захлестнула золотая лихорадка.
Верховный Лама лишь едва заметно кивнул головой в знак согласия.
-- Этого-то, мой дорогой Конвей, и боялся Геншель. Он всегда заботился о том, чтобы носильщики, доставляющие книги и произведения искусства, не подходили слишком близко к долине; он приказывал им оставлять свои товары на расстоянии одного дня пути от долины, а оттуда их забирали потом наши люди. Он даже установил сторожевые посты у входа в ущелье, на которых учредил постоянное дежурство, но вскоре ему пришло на ум более простое и более эффективное защитное средство.
-- В самом деле? -- голос Конвея прозвучал с плохо скрываемым любопытством
. -- Вы сами видите, что опасаться вторжения армии нам вряд ли следует. По причине удаленности нашей страны и особенностей рельефа местности это вряд ли когда-нибудь будет возможным. Все, чего мы можем здесь ожидать, это появление нескольких заблудившихся путников, которые, даже если они будут вооружены, скорее всего доберутся сюда настолько истощенными, что вряд ли смогут представлять для нас серьезную опасность. Поэтому было решено впредь позволять странникам беспрепятственно приходить сюда, когда им вздумается, но только с одним немаловажным условием.
Прошло несколько лет, и такие странники у нас действительно появились. Китайские торговцы, решившие пересечь плато, из всех возможных путей избрали именно этот. Отбившиеся от своих племен кочевники-тибетцы, похожие на измученных животных, иногда появлялись здесь. Всем оказывался самый теплый прием, хотя некоторые достигали долины только для того, чтобы здесь умереть. В год битвы при Ватерлоо два английских миссионера, направлявшиеся в Пекин, перешли через горы по безымянному перевалу, причем так удачно, как будто бы они пришли со званым визитом к соседям. В 1820 году на самой верхней точке перевала нашли полумертвого греческого купца с его больными и измученными голодом слугами. В 1822 году три испанца, до которых дошли неопределенные слухи о золоте, добрались сюда после многих мытарств и скитаний. А в 1830 году был еще больший приток иностранцев. Два немца, один русский, один англичанин и один швед отважились на опасное путешествие через Тянь-Шань, движимые все более широко распространяющимся мотивом -- стремлением к научным изысканиям.
Ко времени их появления порядок приема чужестранцев в Шангри-Ла несколько изменился: теперь им не просто оказывали теплый прием, когда они достигали долины, но и выходили встречать их, если они оказывались где-нибудь поблизости. О причинах подобного изменения я расскажу позже, а пока скажу лишь, что оно является весьма знаменательным, поскольку свидетельствует о том, что монастырь отказался от своего прежнего гостеприимно-равнодушного отношения к гостям; теперь он желал прибытия все новых и новых людей, потому что нуждался в них. И действительно, в последующие годы несколько исследовательских экспедиций, восторгавшихся зрелищем отдаленной вершины Каракала, встретились с посланниками, передавшими им самые сердечные приглашения, и только одно из них было отклонено.
А монастырь тем временем начал мало-помалу приобретать свой нынешний облик. Хочу еще раз подчеркнуть, что Геншель оказался на удивление способным и талантливым человеком, и что нынешняя Шангри-Ла обязана ему не меньше, чем самому основателю. Да -- не меньше. Поскольку он долгое время управлял монастырем своей твердой, но доброй рукой, следуя своему убеждению, что каждая организация должна развиваться, и его потеря, наверное, оказалась бы невосполнимой, если бы он не успел осуществить за свою жизнь труд поистине нескольких жизней.
-- Значит, он умер, -- скорее утвердительно, нежели вопросительно, заметил Конвей.
-- Да. Это произошло неожиданно. Его убили. В тот год, когда началось ваше индийское восстание. (2) Как раз незадолго до его смерти один китайский художник нарисовал его портрет. Если хотите, я покажу вам его, он здесь, в этой комнате.
Снова последовал едва заметный взмах руки, и в комнате вновь возник слуга. Конвей смотрел на него как зачарованный, а слуга тем временем отодвинул маленькую занавеску в дальнем конце комнаты, открыв доселе спрятанный в тени огонек лампы. Конвей услышал, как Верховный Лама шепотом предложил ему приблизиться, и удивился тому, с каким трудом ему дается каждое движение.
Он встал на ноги и направился в круг мерцающего света. Портрет оказался небольшим -- чуть больше книжной миниатюры. Он был написан цветными чернилами, но художник умудрился с помощью воска придать изображенному на портрете лицу совершенно естественный цвет. Оно поразило Конвея необычайной, почти что женской красотой, он даже поймал себя на мысли о том, что оно кажется ему на удивление притягательным, несмотря на разделяющий их барьер, воздвигнутый временем и смертью, и на рукотворность образа. Но самую удивительную черту этого портрета Конвей разглядел чуть позже, когда вызванный им первоначальный всплеск эмоций уже успел отхлынуть: перед ним было лицо молодого человека.
-- Но, вы же сказали, -- запинаясь произнес он, -- что портрет был написан незадолго до его смерти?
-- Да. И сходство с оригиналом несомненное.
-- Но если он умер в том году, который вы назвали ...
-- Именно так.
-- ... А сюда он прибыл, по вашим словам, в 1803 году, будучи молодым человеком…
-- Да.
Конвей, ошеломленный, некоторое время молчал, а затем с трудом выдавил из себя очередной вопрос:
-- Так вы говорите, его убили?
-- Да. Его застрелил англичанин, за несколько недель до этого прибывший в Шангри-Ла. Это был один из тех исследователей.
-- Но почему он это сделал?
-- У них возникла ссора -- из-за носильщиков. Геншель как раз сообщил ему о том важном условии, которое мы ставим всем нашим гостям. Говорить о нем не так-то просто, и с тех пор я чувствую, что, несмотря на свою старость, я сам должен выполнять эту обязанность.
Верховный Лама вновь замолчал, и в его молчании чувствовалось ожидание вопроса. Наконец, он сам прошептал:
-- Вы, должно быть, думаете, мой дорогой Конвей, что же это за условие?
Конвей ответил медленно и почти так же тихо:
-- Кажется, я уже догадался.
-- В самом деле? А какие еще выводы вы сделали из моего долгого и странного рассказа?
Конвей почувствовал, что ответить на этот вопрос ему будет нелегко. Вся комната уже казалась ему царством теней, которым правил этот благообразный древний старец. Пока длился рассказ, Конвей слушал его с таким напряженным вниманием, что это, похоже, помогло ему воздержаться на время от каких-либо важных выводов. Но теперь ему стоило лишь немного задуматься, чтобы его охватило безграничное удивление, а на смену ему уже спешила удушающая уверенность, которую он с трудом сумел облечь в словесную форму.
-- Это кажется невероятным, -- прошептал он, -- но я никак не могу отделаться от этой мысли. Это странно, необычно, почти невозможно, но все же каким-то образом укладывается в рамки моего воображения ...
-- О чем же вы подумали, сын мой?
И Конвей ответил, задыхаясь от волнения, причина которого была непонятна ему самому, и которое он не имел ни малейшего намерения скрывать:
-- О том, что вы все еще живы, Отец Перро.


(1) Te Deum laudamus — «Тебя, Бог, хвалим» — христианский гимн, по преданию написанный в конце IV века Амвросием Медиоланским.
«Ом мани падме хум» -- самая распространённая тибетская (ламаистская) мантра.

(2) Имеется в виду известное Восстание Сипаев – 1857 – 1859 гг..