На чуждой планете

НА ЧУЖДОЙ ПЛАНЕТЕ

I.

Перламутровое утро развертывалось как спокойно-величавая симфония бледных оттенков – розового, желтого, голубого и палевого, которые переливаясь один в другой, бродили между небом и землей, смягчая и скрадывая очертания предметов.

В конце сада стояла молодая, но уже развесистая липа, вся в покрывале утренней росы, как юная невеста в таинственной фате. А в отдалении над нею, словно хоровод радостных дружек, чуть двигались вереницы причудливых облаков. Птицы перекликались чуть робко и чуть слышно, подавленные каким-то радостным ожиданием. Не гостя ли какого, не жениха ли ждала Земля в праздничном убранстве. И гость появился.

Высоко в смутном разрыве облаков показалась отчетливая черная точка. Она быстро приближалась росла, все умеряя свой полет, так что стала видна и форма приближавшегося предмета. Это был правильный цилиндр, с обеих сторон заостренный конусами.

Первой заметила странный предмет Арабелла.
- Артур! Артур,- закричала она в волнении,- что это там падает с неба?!

Артур спокойно проследил за движением ручки, на которую он только-что надел вычурный золотой перстень с бриллиантами и алым рубином, старинной лагорской работы. Эта же, так любимая им ручка, следила за снижающимся полетом цилиндра.
- Хорошо, посмотрим.

Было всё просто и знакомо, совершенно так, как предусмотрено фантазией романистов, сочинителей сказочных романов. К тому же он Артур, участвовал в великой войне и ещё до применения танков взял в плен полк принца Липпе-Детмольдского.

- Решительно нет никакого повода волноваться, Арабелла. Он летит, а вовсе не падает, и не бойтесь – он не ушибется. Заметьте, как он постепенно замедляет полет. Это, вероятно, корреспондент с Марса.

Однако, конечно, Артуру захотелось курить. Он вынул не спеша из портсигара маленькую золотистую, как соломинка, папироску и легкий ароматный дымок потонул в росистой дымке утра.

Тем временем таинственный цилиндр очутился почти за липой. Он замедлял ход, а под ним воздух дрожал и колебался, искажая контуры отдаленных деревьев, как бы показывая их через расплавленное стекло. Так бывает, когда горячий воздух подымается над костром и сквозь него зыблются линии горизонта. Но здесь движение прозрачной среды шло в обратную сторону, вниз. И Артур объяснил Арабелле, что, вероятно, потоки невидимого газа исходят от переднего корпуса цилиндра и, как бы упираясь о воздух, замедляют полёт цилиндра.

За деревьями не было видно, как цилиндр плавно выбрал место и вонзился конусом в посыпанную песком площадку.

Арабелла вдруг сделалась равнодушной и безучастной к предположениям Артура. Она долго выбирала цветы на куртине и расположив их в изящную, задорную бутоньерку, образчик которой видела в последнем номере журнала  «The Studio», стала прикреплять её к шелковой визитке Артура. Тот ответил изысканным комплиментом ее вкусу, и, найдя на цветке божью коровку, посадил её на рукав Арабеллы. Она вскрикнула, но быстро сдержала себя, увидев, что кто-то выходит из-за липы.

Бутоньерка была прикреплена к груди Артура в полном порядке; правда, немножко медленнее, чемследовало бы, но необычайно красиво и артистично.Однако один из шипов на стебле розы больно уколол палецАрвбуллы и она движением избалованного ребенка протянула ручку Артуру. Перед маленькой алой капелькой потускнели все рубины Лагора, и Артур нежно прильнув губами к пораженному пальчику осторожно перевязал его тончайшим батистовым платочком.

Так шутили они, разыгрывая идиллию в молчаливом заговоре приближающегося пришельца. «У нас хорошо!» Жалкий заговор! Не так ли жались друг к другу обитатели австралийского архипелага при высадке Кука?

Правда, у этих молодых людей не было дикарского страха. Самоуважение – вот что им было дороже всего в эту минуту. Но не бывает ли иногда простое любопытство почтеннее самоуважения?

Гость подходил именно с просттым любопытством. Был он похож на человека, только глаза были больше обычных и гораздо выразительнее человеческих. Восторг свежести и новизны светился в них при взгляде на чуждую планету.

Незнакомец, всецело отдаваясь новому. Казалось купался душой в невиданных оттенках света, в необычности неизведанного тяготения – и даже во затаенных взглядах людей.

Глаза гостя так привлекали к себе внимание, что все остальное – необычайная стройность тела и гармоничность одежды, похожей на хитон, замечались уже после не сразу.

Прошло первое упоение, и при взгляде на Арабеллу, глаза пришельца сразу омрачились.

- Ложь!

Вот то первое, что прочел гость на земле во взгляде человека. и разве не был он прав? Разве отличается женщина нашей эпохи от первой женщины, которую любопытство отвлекло от доброго Адама ко злому змию? Но Ева была откровеннее. Арабелла не поняла, но смутно обиделась. Приняла холодный тон.

- Интересно, понимает ли он по-английски?

- Доброго утра, сэр. Рад познакомиться с Вами. Моё имя Артур Мак-Карти, это моя невеста Арабелла Мильбэнкс. Мы сейчас находимся в саду её отца, доктора медицины Джона Мильбенкса. Его нет дома, но я позволю себе смелость сказать от имени его и обитателей нашей планеты – добро пожаловать!

Юный кандидат в члены парламента произнес эту кратку речь с таким достоинством, что весы в душе Арабеллы вдруг опять склонились в его сторону. Ведь неизвестно ещё. Каков-то этот незнакомец!

Пришелец неловко пожал протянутую руку Артура и сам улыбнулся на свою неловкость. Затем, уже научившись движению, с уверенность и грацией силы пожал ручку Арабеллы. Через минуту, однако, он как дитя забыл о приличиях первого визита и непринужденно отвлекся в сторону; пристально вгляделся в бутоньерку на груди Артура, с испуганным изумлением посмотрел на кустарник возле мраморной террасы, на которой все находились, на эти по-версальски подстриженные деревца в форме шаров, элипсов и конусов.

И опять чувство огорчения скользнуло по лицу гостья.

Заметив вопрос в глазах Арабеллы, гость указал ей на ту картину, где оставался ствол сорванной розы, взял в руку пораненный пальчик и вдруг стал изменяться в лице, краска сбежала со щек, углы рта опустились, полузакрылись глаза с выражением живейшей боли.

Артур внимательно вглядывался в его мимику.
- Смотрите Арабелла, он, повидимому, хочет высказать Вам комплимент. Он сравнивает Ваш пальчик со стеблем сорванного цветка и показывает, как больно ему за Вас.

Незнакомец, как глухонемой, следил за выражением лица Артура и понял его, не понимая слов. Он не умел делать знаков отрицания, но взгляд его сразу потускнел, как у человека не понятого. Арабелла уловила это, но не могла понять причины огорчения. И это обстоятельство и глубокие глаза гостя, столь изменчивые и непонятные, напомнили ей о каком-то ином мире, в котором она, казалось, уже жила когда-то, но забыла его,- и ей страстно захотелось узнать то неизведанное, что таится в голубых просторах неба.

Лицо гостя оставалось ещё скучающим, но рука его предупредительно указывала по направлению к летательному аппарату. Но Артур заметил невольное движение Арабеллы, не подавленный ещё порыв и сдержанно произнес:
- Я советовал бы Вам, Арабелла, не быть настолько любопытной. Кто знает, чьл за сила таится в этом аппарате, и не унесёт ли он нас слишком далеко.
Под шуткой скрывалось беспокойство, проглянувшее в словах Артура к гостю.
- Нет, нет, сэр, я не сомневаюсь, что планетофор Ваш очень интересен, и мы с ним ознакомимся, но сначала я прошу Вас пройти с нами позавтракать.
И подумала Арабелла; не так ли это случалось когда-то давно, на заре жизни человеческого рода. Скрестились взгляды обоих мужчин, жителей различных планет, столкнулись два стремления ко власти – и слабейший должен уступить.

Арабелле даже показалось, что как и «тогда» борьба шла из-за нее. Но в этом она ошиблась. Для пришельца, разгадавшего ревность Артура, борьба была только игрой, почти небрежной пробой своей силы на Земле. Страшная твердость вдруг сконцентрировалась в глазах пришельца, из беззаботного ребенка он превратился в непреоборимого повелителя, - и тот, Артур Мак Карти со стыдом почувствовал, как падает его сопротивляемость, как его воля отрывается от его «я», как-будто листок, уносимый ветром.

Пожатие плечами показало Артура ещё более слабым и жалким, так как сейчасже он послушно последовал за Арабеллой.

После победы гость впал в прежнее равнодушие. Совершенно безучасно показал он какой рычаг приводит в действие летательный аппарат, но кашда Артур заинтересовался деталями механизма, пришелец всем видом показывал. Что детали ему незнакомы. Как это было странно – лететь через тысячи миль, не зная аппарата. При явной откровенности гостя трудно было бы предположить, что он скрывает свои знания.

Повидимому, пришелец скучал при виде интереса людей к его аппарату. Все внимание его соредоточилось на малленькой птичке, щебетавшей на ветке липы. И она тоже внимательно и долго смотрела на него своими выпуклыми и бесхитростными глазками и перепорхнула на ближайшую ветку.

Смотрите. Смотрите Артур – они разговаривают.
И протянув руку к птице Арабелла застыла в этой позе, боясь спугнуть недоверчивое создание.

Действительно, между взглядом пришельца и птичкой протянулась какая-то нить взаимного понимания – протянулась и слабая, как-бы дрожала, готовая порваться. Он сделал несколько медленных движений рукой, и птичка несколько раз в сомнении качнувшись на ветке слетела на протянутую руку Арабеллы. Осторожно переступив несколько шагов цепкими, щекочущими лапками, птичка двигалась к ладони. Вдруг, воровским взмахом своей гладкой, блестящей головки клюнула рубин лагорского перстня. Нить порвалась – очарование исчезло. Пришелец раздосадовано махнул рукой и улыбнулся на свою досаду.

Арабелла задумалась, опыт все-же частью удался. Артур нахмурился и повел гостя в дом доктора Мильбенкса завтракать.
Столовая по желанию Арабеллы, всюду вносившей свет в дом своего отца, была выдержана в радостных тонах, хотя и массивного, но светлого дуба. Хрусталь дрожал радужными капельками. Матово блестело старинное серебро. На плоских вазочках в маленьких водоемах голубели незабудки. Артур любил эту обдуманную простоту убранства и вкус Арабеллы и с невольной гордостью перевел взгляд от Арабеллы на гостя.

Тот был сосредоточен и строг, как ученый исследующих какой-нибудь сложный хирургический случай. Случайно взглянуд он на стену, где висела nature morte – картина с изображением вареных раков и убитых куропаток, традиционная картина, единственно темное пятно во всей светлой столовой. Казалось, сумрак картины упал на лицо пришельца, и он стал сумрачен и беспокоен.

Величественный дворецкий с небольшими седыми баками отдал какое-то приказание и двое сллуг неслышными шагами вышли и вернулисьь, неся кушанье.

Беспокойство гостя возрастало. Быстро оглядывался он и вдруг внезапно встал из-за стола и вышел в гостинную. Такое страдание отразилось на его лице, что Артур устремился за ним. Гость, опустившись в кресло, закрыл глаза и дрожал всем телом. Несколько минут Артур просидел с ним молча, затем произнес несколько успокаивающих слов. Пришелец вдруг очнулся и встал с кресла, спокойный, сдержанный, всецело владеющий собой. С глубокой грустью посмотрел он на Артура и ласково провел рукой по его лбу.

Странно – как будто роли переменились, уже не Артур жалел гостя, а тот за что-то жалел Артура. Не желая быть объектом сожаления и будучи не в силах объясняться по поводу происшедшего, он ушел в столовую, оставив гостя одного.

Позавтракав, Артур и Арабелла застали пришельца рассматривающим портрет матери Арабеллы. Аристократически-выхоленное личико молодой дамы в полном расцвете красоты, смотрело с портрета. Пришелец впился глазами в портрет и опять, как и тогда в саду, лицо его стало иззменяться.

Энергетически выразительные черты стали покрываться пеплом усталости, плечи опустились, голова поникла, вся поза говорила о крайнем изнеможении.

Арабелла беспокойно наблюдала эту сцену. Таким гостей ещё не бывало. Непонятно было его поведение, сразу и оскорбляло и тревожило мысль. Вместо восторгов и комплиментов обстановке и его хозяевам гость как-бы критиковал всё виденное. Но вместе с тем видно было, что это не было ни злостной критикой, ни тетральной: гость глубоко и искренне переживал какое-то неведомое чувство.

Резко ощущалась трагическая отчужденность и отсутствие общего языка.

Гость как-то понимал жителей земли, но сам и не пытался говорить. Язык его жестов был очень выразителен, но все же непонятен. Отчего он так волновался?

Точно что-то торлкнуло Арабеллу. Она вышла и через минуту вернулась с альбомом и карандашом, положив их на столикемперед гостем.

Гость уже и не взглянул на портрет. Карандаш заработал быстро и уверенно и на бумаге скоро выривовалась головка дамы. Но что это был за портрет! Там и сям на свежем личике дамы проступили предательские морщинки и все лицо покрыто было налётом бесчисленных забот и усталости. Набросок, однако, не был карикатурой, а скорее походил на мрачное пророчество, от которого холодок пробежал по телу Арабеллы, невольно подумавшей не ждёт ли и её такая же участь.
- «Шокинг» - и Артур обратился к Арабелле с холодно-язвительным замечанием по поводу странных нравов у обитателей Марса. Но гость сделав прощальный жест, уже уходил и спустившись с террасы скрылся в своем аппарате.


II.

Плохо спалось Арабелле в эту ночь. Без определенных выводов и умозаключений, она почувствовала, что какая-то гармоничная и красивая постройка в её душе вдруг рухнула и беспокойные мысли, как встревоженные птицы носились над пепелищем. За что гость оскорбил дорогое ей существо, её добрую мать, которая так любила свою дочь, никогда не забывала побаловать её и так уютно устроила ей гнездышко в старом доме, всё время заботясь о воспитании художественного вкуса дочери, лкружая её лучшими работами прикладного искусства.

Арабелла с удовольствием оглянулась, отдыхая взглядом а знакомой, давно уже милой обстановке. Яркие тона арабской мозаики смягчались тусклыми оттенками японских шелков. Отчетлывые линии позолоты местами затуманивались дымкой легкого газа, пышным размахом маккартовских букетов.

И всё-таки захотелось отвести глаза в темный угол камина и там отчетливо вырисовывался образ гостя, во время последней его «игры» - усталое, измученное лицо, так странно схожее с пророческим карандашным наброском.

И вспомнилось, как иногда мать Арабеллы приходила иногда с Пткадилли после бесконечной беготни за вещами для благотворительных базаров, оживленная, но усталая и жаловалась на безумную усталость. Вспоминалась шумная толчея гостей в доме Мильбенкса для подготовления какого-нибудь бала или великосветского five o c’lock thea.

Арабелла вынула тяжелый альбом в крышках из слоновой кости с мельчайшей китайской резьбой. Новыми глазами взглянула Арабелла на портреты светских дам с мелкими морщинами утаенными фотографией. Словно китайской резьбой покрылись для неё эти гордые, напыщенные лица на которых глаз угадывал печать пустячных забот.

Не смеялся ли китаец, изображая комических обезьян в хитрой путанице ветвей на крышке альбома? Спадала условная ложь и за важными чертами проступали облики запутавшихся обезьян, жалкие живтные, гонимые непреклонными требованиями света к беспрестанной работе Данаид в помощь бедным – посредством роскоши.

Но мама же лучше их всех, подумала Арабелла. Однако, дойдя до её портрета, она не стала вглядываться и мгновенно захлопСпадала условная ложь и за важными чертами проступали облики запутавшихся обезьян, жалкие живтные, гонимые непреклонными требованиями света к беспрестанной работе Данаид в помощь бедным – посредством роскоши.

Но мама же лучше их всех, подумала Арабелла. Однако, дойдя до её портрета, она не стала вглядываться, а мгновенно захлопула альбом, и крышки альбома усмехнулась ей миниатюрная обезьна.

Другие странные поступки гостя припомнились Арабелле. Дикий уход со столовой, непонятное огорчение, когда она прикалывала  бутоньерку к груди Артура. Машинально Арабелла взглянула на уколотый пальчик, вспомнила мгновенную боль укола, огорчение гостя при взгляде на сорванные цветы,- и вдруг поняла – ему было жаль цветов, о гибели их краткой и красивой жизни.

Мгновенным светом озарилась и сценка в столовой. Если он жалел растения, то насколько острее ощущал он страдания животных при взгляде на картину, на вареных раков и подстреленных куропаток.

Убийство растений, животных – вот такая красота встретила посетителя Земли! Арабелле стало стыдно и всё же тщеславное ощущение разрешенной загадки боролось с этим стыдом.

Завтра же расскажу всё Артуру! Решила она похвастаться своей проницательностью, а затем подумала и о кружке подруг, в котором её рассказы произведут несомненную сенсацию. Она уже воображала как разгориться их любопытсво, как мисс NN и MM приложат всё своё кокетство, чтобы вовлечь инопланетного гостя в орбиту своих поклонников.

Оборвав свои мечты как легкомысленные, Арабелла вновь вернулась к Артуру. А ведь он не поймет, решила она, передернув лобик непривычной озабоченной морщинкой.

Всего неделю назад в Шотландии, в поместье своего друга, Артур затравил бурую лисицу и с гордостью показывал, какие синяки получил он при опасном падении с лошади, запнувшейся об изгородь во время бешеного бега. Как завидовал он втайне лорду Костлори, отправившемуся в центральную Африку для охоты на льва!

Какая пропасть отделяла его властную натуру от этого сочувствия растениям, которое покажется ему женской слабостью и дряблостью души, кисляйством.

Он был непосредственен и красиво жесток в своей прямоте, он ещё не вкусил той литературной отравы, которая, начиная с Достоевского, преломленная и утонченная французами (а также и с Востока, из Индии), уже с десятилетия стала проникать в «добрую»,- а по существу суровую старую Англию.

Арабелла ж вкусила уже этой отравы и сострадание не казалось ей слабостью.
К тому гость был сильнее Артура.
Как быстро окончился тот мгновенный поэдинок, когда как шпаги, скрестились их взгляды.

Всё время Артур под видимой любезностью скрывал холодную неприязнь и в этом дребезжила какая-то слабость, удивлявшая Арабеллу. Наоборот, от пришельца струилась мягкая сила и, видимо, он должен был иногда сдерживать себя, чтобы не подавлять людей.

Арабелле страстно захотелось испытать свою силу воли, сразиться с этой чужой волей и выйти победительницей. Зачем? Без определенной цели. Но ведь чем и жив человек, как не ощущением победы,- в какой области, это уже менее важно.

Решительно – как было всё, что она не предпринимала – Арабелла взялась за выполнение своего плана. При первой же встрече она вызовет гостя на борьбу. Это главное; детали придут сами собой, во время разговора.

Встреча произошла на другое утро в саду.

- Не позволите ли вы мне, сэр, поехать к вам в гости, на вашу планету? И алый рубин блеснул по направлению к голубым небесам.

Вопрос был поставлен ребром. На этот задорный вопрос незнакомец должен был высказаться.

Незнакомец ответил серьезным, задумчивым взглядом. Он не то, чт о не понял шутки, но не хотел её понимать. Но как он осмеливается думать, что это серьезно?... Положение осложнялось. Арабелла запутывалась в своей хитрости. Взглянула на дело под углом серьезности и вдруг испугалась. А ведь, если бы пришлось обсудить на чужую планету, она оказалась бы беспомощной! Сама она не решилась бы прийти к определенному выводу,- а Артур и родители разве могли бы помочь? Разве они поняли бы это странное влечение к небу? Разве здоровье и безопасность Арабеллы не стояли для них выше всего? И Арабелла взглянула в глаза пришельца со смутной мыслью найти в них откровенный призыв, прямое приказание ехать с ним. О тогда бы она поборолась за себя - и за всю Землю, оскорбляемую самомнением гостя.

Гость смотрел со спокойным, бесстрастным выжиданием. Он выключил из взгляда свою личность, и ни малейшего ни за, ни против нельзя было уловить в его глазах. Арабелла была предоставлена самой себе.

Но это же – шутка с моей стороны, напомнила она самой себе. И  не могла уверить себя в этом: за шуткой проступало серьезное; ведь и на самом деле у неё было желание – лететь на неведомую планету. И Арабелла ещё раз протянула руку – туда и обратно.

Пришелец ответил утвердительно. Она будет доставлена обратно на Землю.

Эта необдуманная предусмотрительность. Как это всегда бывает, решила дело; пути отступления были отрезаны. Если до этого вопроса ещё можно было отказаться, то теперь...

- Завтра утром я еду с вами! Отчетливо и холодно произнесла Арабелла, с плохо скрытым волнением. И гость почтил это волнение тем, что по-прежнему оставался спокоен и непроницаем: он понимал, что его радость обидела бы её побежденную дочь Земли.


Я понимаю, дорогой читатель, что отъезд Арабеллы недостаточно мотивирован. Но разве так уж все наши поступки хорошо мотивированы? И разве не Загадка руководит всем и нашими действиями, разве не её заманчивый голос зовёт нас из-за деревьев и заставляет плутать нас по бесконечному лесу жизни?

И в этих блужданиях не выходили ли мы иногда на яркие полянки, усыпанные цветами. Над которыми вьются и жужжат лесные пчелы,- где стебли трав пронизаны солнечным цветом, и у старого пня тихо дремлет великий Пан ?

III.


Межпланетные пути до-нельзя заезжены фантазией романистов. Путь на Марс – сколько раз был описан,- он известен нам куда лучше, чем дорога из Лондона в Брайтон.

Впрочем, не всё и верно в этих описаниях. Когда Арабелла взглянула в окно конуса, чтобы посмотреть на удаляющийся сияющий глобус, на котором бериллы и хризолиты материков окружены были яркой бирюзой морей – она была очень разочарована, очевидно у романистов было чрезмерно острое, фантастическое зрение, так как перед ней облачная завеса заволакивала весь кругозор.

По дороге в Брайтон было больше видов!

Тем усерднее шло изучение Арабеллой языка неведомой планеты, к концу пути она могла уже довольно свободно понимать Нэри, так что ему уже не приходилось замедлять своей речи.
Не желая явиться к незнакомым людям неблаговоспитанной гостьей, Арабелла прежде всего озаботилась о том, чтобы расспросить Нэри о нравах и обычаях его соотечественников. Между прочим, она узнала, что они употребляли в пищу особые питательные пилюли, которые принимались наедине, в отсутствие посторонних. Считалось есть неприличным при людях. Считалось неприличным есть при людях. Этот обычай существовал с незапамятных и Нэри пришлось задуматься, чтобы найти ему объяснение.

- Неприлично напоминать другому, что он смертен. И также неприлично напоминать человеку, что он связан требованиями организма, что каждый день он должен есть и подчинять дух материи.

Наоборот, в некоторых других отношениях нравы были свободнее, чем на Земле. Всякий даже незнакомый мог войти в любой дом и беседовать с хозяином дома о чем угодно. Однако в те моменты, когда хозяин дома почему-либо не был расположен вступать в беседы, он вывешивал на дверях зелёный значёк, изображение растения «теоны», прячущейся в самых отдаленных глубинах леса.

Нэри уклонялся от ответов на многие расспросы Арабеллы, говоря, что она сама увидит воочию быт и жизнь его соотечественников, и что он не хочет предупреждать её первого впечатления.

Но настойчивые расспрашивания Арабеллы относительно техники на Марсе, заставили его признаться, что на этой планете с некоторых пор находится в полном пренебрежении. Только на летательные аппараты обращено некоторое внимание, так как пространство – злейший враг всего живого, символ предвечного разделения существ, и его нужно побеждать. Для его преодоления изобретены, которые подвязываюся к рукам и поддерживают тело человека, которое приводится в движение потоком электронов, выходящих из цилиндра под крыльями - механизм движения был таков же, как и у летательного аппарата, на котором Нэри прибыл на Землю. Особые электроны, вырываясь из запертого отсека в более плотную среду воздуха, упирались в неё и таким образом отталкивали аппарат вперед.

Нэри показал Арабелле две пары таких крыльев,  изготовленных из тончайших пластинок какого-то серебристого металла. Нэри со своей стороны ни о чем не расспрашивал Арабеллу. Его нельзы было назвать сумрачным и чрезмерно замкнутым, но поражало это отсутствие вопросов. Арабелла даже сначала обилась на это, но после поняла, что таков, должно быть, обычай марсиан. Впрочем и без вопросов Нэри понимал достаточно много, постигая мысли собеседника путем какой-то интуиции, намеки на которую встречаются и у жителей Земли, но которая у него была развита чрезвычайно.

Так, когда вдали показалось уже туманное пятно, закрывавших Марс, и Арабелла заволновалась, предполагая, что ей придется стать предметом любопытства толпы марсиан, Нэри спокойно возразил на её мысли:
- Мы спустимся в лесу.
- Но встреча будет...,- добавил он, улыбнувшись.

И действительно, когда они спустились на Марс, пустынную местность освещало вечернее солнце,- то же самое, наше общее солнце. Пустынную местность,- но не пустыню!

Аппарат вонзился в розовато-желтый песок широкой отмели, лежавшей на краю полноводной и мощной реки. Другой берег реки покрыт был лесом. Прежде всего поражала в лесу окраска деревьев. Были деревья и зеленые, но этот цвет имел более светлые тона, вместе с тем и более мягкие – переходя порою в так называемый  салатный цвет. Другие тона требовали бы на нашем языке очень сложных обозначений, и Арабелла не без интереса пыталась определить, что за ньюансы примешаны к обычной зелени растений: вот sauman, вот «раздавленная земляника»; вот gris heale, вот – и она улыбнулась – цвет «огорченной лягушки».

Сложная гармония красок дышала нежностью и тишиной и разыгрывалась в due corde, так определила Арабелла – с левой педалью. Зато небо бросало местами смело-романтичныеми мужественные тона: изломы облаков были розово-алы, а глубина их насыщена была густым глубоким ультрамарином. Хотя и на небе играло множество переходных оттенков. Ветра не было и стояла полная тишина. Только тон реки журчал, набегая на островки, разбросанные по реке, как корзиночки усеянные цветами.

И венчая спокойствие этой тишины природы покоем человеческого достижения, раздался голос, овеянных простором межпланетных глубин. Запел Нэри. В пении Арабелла ещё не умела уловить слова малознакомого языка, но и без слов понятен был смысл песни, чувство её одушевлявшее – благодарность. Нэри благодарил небо, это безбрежное море, таящее в себе столько неведомых перлов – драгоценных светил, из которых на каждом горят свои особые чувства и стремления.

Благодарил он и свою кроткую планету, в которой природа смягчила жестокость разума и мягко. Но неуклонно  укрощала дикие страсти первобытных обитателей.

Он был счастлив. Отправляясь на Землю, он опасался, что окажется ничтожным и отставшим по сравнению с её жителями. И вот он нашел расу иных людей, несколько отставших по культуре, но способных к дальнейшему развитию. Кое-что чувствовалось ему в них родственное, так что пропасти неба, очевидно. Не воздвигали между душами непреодолимых внутренних граней. На первой же исследованной планете нашлись родные – какое же неисчерпаемое богатство разнообразия и, вместе с тем, родства ожидало пытливые умы во всём этом мире светящихся светил.

Окончив пение Нэри сделал руками плавный манящий жест по направлению к лесу. И задрожали ветки отдалённых деревьев и широкие листья прибрежных растений, как-будто от сильного ветра, хотя ветра не было. Не успела Арабелла высказать вопроса по поводу этого шороха, как раздался другой, более явственный шорох – от множества крыльев, рассекавших воздух вокруг неё. Десятки и сотни разнообразных птиц слетались к Нэри и весело толкаясь усаживались на ветки ближайшего дерева. Время от времени они пролетали поодиночке мимо Нэри так близко, что он мог коснуться их рукой. И он, действительно, держал одну небольшую птицу с золотисто-коричневой спинкой и белой грудкой, и она уселась на его плечо.

Поглядев с любопытством на Арабеллу, птичка запела, и Арабелла не могла не удивиться и не улыбнуться: вдохновенная импповизация Нэри была повторена птичкой на свой лад, тонким голоском с многочисленными украшениями мелодии,- менее величественно, более сентиментально, но столь же искренне как то было и у Нэри.

Одна за другой вступали и другие птицы, когда кончала первая, и каждая пыталась внести своё коленце в мелодию Нэри. Медленно прилетели издалека розово-серые фламинго и чинно прохаживались по песку отмели.

Снова начал петь Нэри – не такую уж широкую мелодию, как раньше, а более сложную и замысловатую. И весь хор птичьих голосов уже со второй строфы стал вторить ему, кто как мог; кто вставлял в мелодию шаловливые пиччикато, кто выделывал фиоритуры, а некоторые гнлубокие голоса аккомпанировали долгими нотами. А фламинго на отмели прошлись несколько раз, переминаясь и прихрамывая, а затем на своих длинных ногах пустились танцевать. Всё казалось, что они споткнуться, зацепятся и упадут, но этого не случилось, и в самой запутанности их движений взгляд в конце-концов улавливал своеобразную неуклюжую грацию.

А земной мотив радости живых существ снова переходил в первоначальный мотив небесного простора и благодарности. Фламинго понемногу замедляли свои движения, а с отдалённых утёсов поднялись ширококрылые птицы, вроде кондоров, и широкими кругами вздымались всё выше и выше к небу, удаляясь туда, где угасало солнце за нежно-алой занавесью облаков.


                IV.

Утром, когда Арабелла встала, она увидела Нэри сидящим на вершине холма;  низко опустив голову, он, казалось, к чему-то прислушивался. И словно повинуясь какому-то неслышному зову, его фигура понемногу стала выпрямляться, развертываться, пока не встал он во весь рост, распростерши руки в широкое объятие, как-будто встречая какого-то друга. Но не было видно никого: всё также розовела река, уплывая свободным извивом, пустинно дремал лес, в котором рассвет намечал разные оттенки деревьев, а полупрозрачные оранжевые листья ближайшего дерева уже начали бросать от себя синюю тень. Ни души не было кругом.

Так думала Арабелла. И всё же чья-то душа витала здесь, в этом пустынном лесу, и Нэри говорил с нею. Молился ли он? Творил ли поэму? Беседовал ли с кем? Арпабелла не знала. Мгновенное беспокойство незнания потревожило её на минуту, а потом всю грудь её заполнил уверенный разлив какого-то радостного чувства, которое всё росло, крепло, подымалось, пока не нашло себе разрешения в счастливых слезах.

И молился, и творил, и беседовал Нэри. То были мистические минуты, когда старейшие народы Венеры начинали свою молитву, безмолвную молитву мысли, которая летела через громадные пространства, задевая души наиболее чутких людей.

И чуткие души напрягали всю свою силу, чтобы передать дальше благовестие и радостный порыв – пока весь народ не пронизывался одним и тем-же чувством, бесконечно разнообразным в оттенках, к которым каждый прибавлял своё и всё же не отрывался от общего корня.

Минут десять длился этот порыв, а потом – там, где-то вдали гений народа падал, изнеможенный от усилия воли, а весь народ, освеженный и окрепший, приступал к дневной жизни.

Сбежали слёзы со щек Арабеллы. Исчезло обаяние. Нэри вынул две пары крыльев и надел их – себе и Арабелле. Надо было лететь.

Искусство это далось Арабелле без труда. Цилиндр давал поступательные движения не очень быстро – со скоростью среднего бега лошади; сила же газа поддерживала тело человека над землей. Крыльям оставалась только работа – направлять полёт.

Сделав плавный, широкий круг в воздухе, Арабелла вернулась на прежний утёс,- отдохнуть не столько от усилия, сколько от первого впечаиления свободы. Нэри спокойно ждал, сочувственно улыбаясь.

Как раз тогда. Когда решимость вернулась к Арабелле, он протянул руку к западу и встал на край утёса. Арабелла тоже встала и бросила  удивлённый взгляд на покинутый аппарат, потом на Нэри.

Удивление де было ей ответом. Нэри не понимал отчего она беспокоится. Он сморщил брови – и всё же не понимал. Потом у Нэри пробежала какая-то мысль, которую он подавил моментально. Но Арабелла уже уловила.
           - Ах, вот что! – вдруг густо покраснла она. – Как я могла подумать, что кто-нибудь ... так нелепо моё беспокойство.
... Аппарат был покинут без присмотра, и дверь его оставалась незапертой.
Нэри с трудом смог понять, что Арабелла беспокоится, как бы аппарат не обокрали!..

         

Бодрящий аромат лесной листвы обвеял лицо Арабеллы, когда она перелетела реку. Всюду, куда ни падал взор, азвертывались необъятные лесные просторы, подернутые фиолетово-голубой дымкой, в которую там и сям вкраплены были острова розовато-оранжевых скал. Невысоко, но отвесно среди лесных долин поднимались каменистые утесы, усеянные валунами, и бросали от себя резкие тени на светящуюся от солнца листву леса, на изумрудные луга и на голубой хрусталь потоков.

Деревья то вскидывались к небу острыми шпилями, то распростирались широко какими-то плоскими сучьями, на которых так удобно было отдыхать, опершись спиной на главный ствол. Путники часто отдыхали на деревьях; Нэри часто подманывал к себе ещё незнакомых птиц, и забавно было видеть, как дикие ещё создания учились у него языку знаков и пения. Ведь встреча Арабелле была устроена особо-обученной капеллой, а главная масса птиц оставалась ещё не затронутой цивилизацией.

Но больше любила Арабелла садиться на каменистые утёсы: более просторные виды развертывались оттуда. Иногда путники спускались и к подножию утёсов, к истоку серебристых ручьев, и Арабелла терпеливо следила, как тихо просачивались прозрачные слезы среди пестрого мха, тонкой инкрурустацией покрывавшего камень. Не так ли в её решимости проступала иногда тоска по родине? Проступала и быстро рассеивалась, развеянная просторным размахом пейзажа.

Раз Арабелла полюбопытствовала узнать, кто живет в пещере под утесом. Нэри не возражал на её прихоть, но спустился следом за нею, не сводя глаз от темной пасти пещеры. Смешно переваливаясь, вышел громадный медведь с серой гривой и остановился грозно ворча. Не спуская с него глаз, Нэри молча подошел и потрепал зверя по гриве. За медведем, резвясь и переваливаяь дрег через друга, выскочила целая орава медвежат и набросилась на него хотела поиграть. Но дав хороших пинков мордой направо и налево медведь недовольно повернулся и ушел в пещеру.

В полдень, когда сидя на утесе, Нэри отдавался каким-то мечтаниям, Арабелла увидела на лугу странный голубой цветок с необыкновенными переливами отсветов на изгибах лепестков. Цветок светился, как лунный камень, и как кораллы краснели на нём тычинки.
Наивно, как бабочка, Арабелла устремилась к цветку; она слетела с утеса и опустилась на колени на траву возле цветка.

- Не губите растений! Крикнул ей Нэри.
Быстро метнулся он ей вослед, но не рассчитал движения и с размаху ударился об острый выступ скалы. На ноге ниже колена заструилась кровь, и Арабелла, вскочив, мгновенно вернулась на вершину утеса.

Нога Нэри была рассечена на большом протяжении и кровь обильно лилась из раны. Арабелла досадовала на себя, что она послушалась Нэри и оставила походную аптечку в летательном аппарате. Она вынула платок, но Нэри остановил её.

Усевшись неподвижно, он закрыл глаза и сосредоточился. Арабелла с удивлением заметила, что кровь перестала струиться, а текла всё медленнее и скуднее. Нога побледнела, словно вся кровь ушла из неё. Лишь отдельные капельки ещё вяло наливались на краях разреза, которые начали морщиться, становились зернистыми, пока не стянулись чуть заметной тончайшей перепонкой. Рана зарубцевывалась на глазах Арабеллы, и она не могла выразить своего восхищения и изумления.

- Скажи, Арабелла, ответил Нэри – когда пели птицы со мною вместе, не показалось ли тебе чудом, что они меня слушаются?

Нет, чудом ей это не казалось. Её поразило это пение, но в то же время ей казалось, что она уже давно ждала этого, что её встретили лишь давно знакомые друзья.

- А кровь моя и мельчайшие работники тела не ближе ле мне, чем эти птицы? Спросил Нэри. И Арабелле стало стыдно и жутко – какой тяжелый груз незнакомого и чуждого носит она с собой в том. Что называется телом  и как мало думает о том, чтобы вникнуть в жизнь этого тайного мира! Редкие, но резкие взрывы ярости у Артура; эксцентрические капризы подруг; неожиданные, необъяснимые романтические катастрофы, - что это как не восстание рабов, к которым невнимателен господин их, разум, которые покинуты без надзора и света.

Единой волей, единой целью пронизано тело просветленных и Арабелле показалось даже, что каждый палец, каждый ноготь у них, знает о целях и идеалах целого. Оттого так быстро и безболезненно заживление.

- А у нас не так. Мой дедушка все жаловался, что у него в печени черт на скрипке играет, а его заставляет слушать.

Нэри улыбнулся. Получив разъяснения, что такое черт и ангел и какие бывают музыкальные инструменты, он ответил.

- Дедушке надо было послать в свою печень ангела, чтобы он играл там на арфе.

  Это легко сказать!
- Это легко и сделать. Надо только верить.

Арабелла взглянула на нргу Нэрим. Ранка исчезла бесследно.Тогда отвернув немного рукав, Арабелла схватила острый обломок камня и  чиркнула им себя по руке. Заалела поцарапанная полоска и заросилась кровь. Болезненными толчками своей воли Арабелла пыталась остановить её, - напрасно! Что-то старое, земное, звучало в её ушах и нашептывало: «а лучше было бы наложить псалтырь!..»

Однако, чья-то добрая воля влилась в её усилие и бережно поддержала её. Хромающие порывы перешли в уверенное спокойствие, Арабелла на минуту и забыла думать о порезе, а когда вспомнила о нём,- от него не осталось никакого следа.

V.

Изредка путникам попадались селения жителей Венеры,- группы домов по шесть, по семь окруженных целою сетью дорожек и тропинок, усыпанных песком. Немало труда стоили жителям эти дорожки! Бережно снимался дерн и сейчас же засыпался особого рода песком, препятствовавшим зарастанию дорожек. По ним уже можно было всходить не «обижая» растений и на каменистые утесы и на песчаные отмели.

Местами дорожки  приводили к широким площадкам для игр или для приготовления еды, на которых раскладывались ископаемые, подвергавшиеся действию солнечных лучей и пригодные для приготовления питательных пилюль.

Как ни много было дорожек, все же сказывалось на жителях то, что им приходилось меньше ходитть, чем лазить, при опускании на утесы к деревьям.

Вглядываясь в раненую ногу Нэри, Арабелла невоьно заметила. Что пальцы у него на ноге несколько больше обыкновенных. Если бы она заметила это в самом начале знакомства, это пустячное обстоятельство могло бы несколько оттолкнуть. Теперь же она попыталась вообразить Нэри обезьяной,- и не могла, настолько духовный облик его затмевал «недочет» физической организации.

Редки были поселения и почти не было видно признаков внешней культуры. Стоило немного отлететь за парк или сад, как начинался лес и казалось, что земля свой первоизданный вид. Жутко, хотя и радостно было пролетать над этими лесами, полными безбоязненных птиц, лететь над самой поверхностью чистых прозрачных рек. Хотя Нэри и объяснил, какая невидимая ткань молитвы соединяет народ Венеры и висит, как священная риза над этим девственным простором,- все же этого было мало для Арабеллы, ей хотелось поивдать жизнь людей.

Поэтому, когда к началу вечера они спустились, наконец, на землю и встретила их на пороге молодая женщина, Арабелла с радостью ощутила, что земные церемонии знакомства здесь излишни и кинулась к ней с дружеским возгласом.
-  Сестра!

От новизны и волнующей необычности слезы выступили на глазах Арабеллы. Инэйя ласково провела рукой по её лицу и несколько минут они просидели молча. И так тихо, так спокойнро было Арабелле, что непреодолимиая усталость сменила в ней всякую  тревогу. Инэйя уложила её на кровать из сухого мягкого мха и Арабелла смежила очи под добрым взглядом Инэйи.

Когда она проснулась, то по положению солнца сразу заметила, что проспала всего час или два. А между тем она отдохнула так, как-будто бы проспала целую ночь. Не было никаких снов, никаких картин не проносилось перед глазами,- а ведь это должно было случиться после такого долгого и необычного полета.

Освеженная и бодрая Арабелла сказала об этом Инэйе, и та улыбалась разъяснила ей ещё одну черточку жизни на её родине.

-  Не замечала ли ты, Арабелла, что старики спят меньше молодых?
-  Да, мой дядя, ученый археолог, мог спать всего четыре часа в сутки. Я всегда удивлялась этому.
-  Но это же не удивительно! Старики ведь научаются спать крепче нас и быстрее.
-  Быстрее спать? Удивилась Арабелла.
-  Да, и у нас старики могут проспать в час столько, что мы проспим в три часа.

И Инэйя объяснила Арабелле, что надо уметь выключить всякую работу из сознания и из всего тела, и тогда сон быстрее освежает.  Она сама спит три часа в сутки, она помогла и Арабелле отдохнуть. Благодаря этому наступающая ночь была выиграна для знакомства с деятельностью Инэйи.

Когда стало смеркаться Инєйя показала Арабелле созданное ею чудо; она долго выискивала по ночам фосфоресцирующих животных и упорным вчувствованием в их жизнь постигла тайну их свечения. Дальше уже ей было нетрудно применитьиспытанные методы приручения. И вот в сумерках густая трава прибрежного луга стала оживляться разноцветными огнями. Синим блескомгорели надглазники змей, желтоватыми огнями светили с верхущек деревьев белки-летуньи, изумрудно переливались глаза лесных кошек, и даже в реке электрические угри светло-лиловым светом обрисовывали контуры длинных водорослей, извивающихся вдоль по течению.

И похоже было на то, что светом разговаривали животные с ночью, которая тоже блестела множеством светил. Не было нашей беззастенчивой луны, но планеты, более крупные, чем величайшие из наших звезд, бросали сильный, хотя и рассеянный свет.

Ночь была короче земной, но все же достаточно длинна и Арабелла, сидя на утесе над небольшой рекой и любуясь безмолвной игрой живого света на земле, в воде и на небе, невольно подумала, как сильно влияет это сокращение времени сна на обитателей Марса. Тихие речи располагают их к мечтательности, к интимной дружеской близости около какого-нибудь огонька, какой и сейчас горел в светелке Инэи, бросал свою полоску неорганического света в эту ночь, пестрящую светом органическим.

Инэйя молчала, не желая спугнуть мыслей гостьи. Деликатность особого рода, неизвестная для жителей земли, шептала ей разгадать мысли Арабеллы, хотя она легко могла бы это сделать.

В разговоре с другими – у марсиан не воспрещалось подхватывать все сокровенные мысли, но заставать врасплох в мирнуты раздумья! – от этого ответывались наиболее чуткие натуры, вроде Инэйи, даже тогда, когда это не мешало раздумью. Она всегда предполагала, что всякое раздумье хочет быть замкнутым и одиноким. Поэтому-то Инэйя сама погрузилась в раздумье. Вся картина ночной жизни была полна для неё, только ей одной понятным содержанием.

Всё было знакомо и мило, хотя иногда и подернуто штрихами досады. Напрасно Арабелла считала её жизнь раем,- до рая было ещё далеко, и свои особые неудачи были и у Инэйи.

Электрический угорь усердно светит своим светло-фиолетовым фонарем в глубине реки. Но если бы знали, сколько хлопот было Инэйе с этой жадной и прожорливой рыбиной! В природе, как и прежде царила непрекращающаяся борьба за существование и это было страшнейшим кошмаром для марсиан. Из мира растений только плоды, безболезненно отделяющиеся от растений могли быть употреблены в пищу. Но кроме травоядных, животные с трудом усваивали – это – особенно этот упрямый угорь, которого так трудно было отыскать где-нибудь под колодой реки и так трудно убедить внушением.

Как интеллигенцию Земли окружали дикари, так и марсиане были окружены ещё большей массой дикарей – этой дикой природой и расстояние между ними было ещё больше, отчуждение чувствовалось ещё драматичнее, хотя, конечно, эти дикари Марса не были так опасны как дикари Земли.

Вспомнив о дикарях Земли, Арабелла невольно провела параллель между земной и марсианской культурой и многое остававшееся раньше смутным для неё, стало теперь ясным.

Прежде всего она ясно поняла, отчего она была так молчалива на чужой планете. Раньше ей казалось, что это происходит от молчаливости самих марсиан, деликатно избегавших всяких расспросов, ей казалось, что и она только отвечает ей, молчаливости, поддается ей, как местному обычаю.

Теперь же жгучая мысль выплыла из тумана бессознательного и выразилась отчетливо и ярко.

-  Стыдно!

Ей было бы стыдно рассказывать о Земле. Слишком жадны, эгоистичны, близки к животному миру были тамошние люди и неловко было говорить о них марсианам. Арабелла вспомнила как не раз на земле Нэри приходил в недоумение – и кровь прилила к её лицу.

И от этого, что она не рассказывала о Земле, она не решалась и спрашивать о Марсе, её гордость отвергала мысль о том, что останется в каком-то долгу откровенности.

Всё же молчание не могло продолжаться до бесконечности, несмотря на все дружелюбие марсиан одиночество становилось невыносимым, давало что-то недосказанное, неразъясненное.

Избегая острых вопросов, Арабелла попробовала начать  «с Адама» и расспросила Нэри о происхождении немногочисленного и рассеянного в лесах племени марсиан, так как они были единым напродом – других не было.

Она узнала, что в далекой глубине времени, воспоминание о которой сохранилось, однако, очень отчетливо,- существовало на Марсе две пары молодых людей. Откуда они произошли,- неизвестно, что было раньше,- тоже неизвестно.

- Никому?

- Только одному человеку изо всего народа – старейшине. У него хранятся записи о первобытной истории марсиан, он хранит предание и передает его преемственно следующему своему заместителю.

- А кроме этого, что-нибудь известно о том, кто жил на Марсе раньше?

- Нет, ничего не известно. Есть смутное предание, что были какие-то люди-чудовища. Но старейшины просят народ не задумываться над прошлым, а смотреть в будущее. Прошлое слишком мрачно: оно преодолено и возвращается к нему,- лишь напрасная боль.

- Осталось ли что-нибудь от этих чудовищ?
 
- Когда появились первые марсиане, они застали землю пустою, без людского населения. Немногочисленные луга и парки попадались среди громадных пространств, пустырей, на которых густым слоем лежала мельчайшая пыль. Но время шло, зелень трав вползала на эти пустыри, бйно разрастался лес, и наша планета стала зеленым садом природы, в котором там и сям рассеяны редкие селения.

- Но города, города? – нетерпеливо спросила Арабелла и коротко объяснила Нэри, что такое города.

-  Нас слишком мало для городов. И мы не любили мертвого, неживого.

- Города мертвые?

- Да, мертвы постройки из неживых камней, мертвы всякие машины, и мы избегаем их, допустив лишь летательные снаряды, как печальную необходимость. Всюду, где можно, мы избегаем неживого и нам больно его видеть. Оттого на Марсе и нет и городов... Впрочем...

И Нэри замялся. Он хотел быть точным и откровенным, а надо было сказать о величайшем и таинственном позоре планеты. Даже вспоминатиь о нем считалось как бы грехом.
Взгляд Арабеллы настаивал. К своему удивлению, она впервые почувствовала, как поддается перед её стремлением непреклонная воля марсианина,- и она злорадствовала.

Пусть даже грешное любопфтство руководило ею,- все-таки это было любопытство, дочь мятежного разума, мощная сила, взламывающая все запертые ворота, срывающая плоды с древа познания добра и зла. А здесь ей посчастливилось на единственно слабое место марсиан, на единственную тайну, прикритую только авторитетом.

- Впрочем? – лукаво переспросила Арабелла!

- Впрочем, есть на Марсе один мертвый город, оставшийся после чудовищ, но в нем никто не живет.

- Куда же, куда делись эти чудовища?

- Неизвестно.

- Это невозможно! Это невыносимо! – заявила Арабелла,- Завтра же мы увидим этот город!

И вот они сидели вдвоем на самом верху многоэтажного дома и смотрели внутрь дома. Крыша его уже давным-давно распалась, прогнив от дождя и солнечных лучей, но остов дома сохранился, сохранились и вещи, находившиеся в доме. Там и сям в густой траве, разросшейся на полу, бдестели громадны стеклянные сосуды, виднелись плавительные тигли и какие-то металлические инструменты, перевитые ценкими ползучими растениями. Почти четверть пространства занимала громадная печь, из пасти которой вдруг выпорхнули, весело чирикая две резвые ласточки. В одном из углов притаился несгораемый шкаф, неуклюжий, как допотопное животное и подобно ему же напоминавший о том диаком времени, когда что-то нужно было прятать, когда тряпки и блестки имели какое-то значение.

Паралелли и укоры один за другим мелькали в уме Арабеллы, тогда как для Нэри все окружающее оставалось тайной, смутно-тягостной и постыдной.

Марсиане ничего общего не имели с этим городом смерти..., а все-таки почему он здесь?... Нэри жил не только в своем народе, он сжился со всей планетой, токи ей жизни пронизывали его насквозь, ему были милы и животные, и растения Марса, и его зори, и сияния его колец. А тут это чуждое, темное и мертвое пятно!...

Арабелла оглянулась. На правильных квадратах улиц высились такие же дома, мостовая чуть угадывалась в зелени диких цветов, а вдали блестел канал ровный и прямой, как линейка. Какие-то длинные и узкие суда выставляли в воде свои темные стены, на которых копошились крабы. А на берегу высилась грандиозная батарея. Длинный ряд жадных дул грозился на дальний горизонт, а под самыми жерлами дерзко разрослись деревья и обсыпали сталь розовыми лепестками.

Буря переживаний охватила Арабеллу. Как все это знакомо... и как уже чуждо и нелепо! И сама не отдавая себе отчета в том, что она говорит, она задыхаясь от волнения воскликнула по-английски:

- Они убили друг друга ..!

- Что такое killed?... спросил Нэри.

- Отняли жизнь, сделали мертвыми... пояснила Арабелла.

- Откуда вы знаете это? – с волнением спросил Нэри.

- Ах, ведь у нас ....

Арабелла ужаснулась..., но было поздно, сказанного нельзя было удержать. Нэри отшатнулся и побледнел. Только дикие звери, не прирученные человеком, нападают на себя подобных. Но люди!... Мысль даже об одной возможности этого не приходила в голову марсиан... Кроме может быть, того одного, кто знал это и нес на себе бремя ужасной тайны.

Нужно было время, прежде чем Нэри свыкся с этой мыслью.

- И они едят?
- Кого едят? Удивилась Арабелла.
- Убитых.
- Нет не едят, - улыбнулась Арабелла и задумалась... Но, пожалуй, хуже, для еды хватило бы одного человека на неделю. А злобный властелин убивает в один день сотни и тысячи... вот этими машинами.

- Зачем? Подавленно прошептал Нэри.
- Из стремления к власти. Он хочет, чтобы все были одинаковыми, все делали то. Что хочет он и думали так, как он.
- А это зачем?
- Для полноты его жизни. Когда много людей покорены одним, ему кажется, что он живет множеством жизней.
- Но ведь покоренные,- всё равно, что мертвые – возразил Нэри. Я живу множеством жизни, только тогда, когда прислушиваюсь к ним, когда отзываюсь на каждое чужое своеобразие. Тогда я  безмерно богат. А убивать властью, чтобы самому стать пустым и мертвым, это удел медведей и тигров. И неужели?....

Нэри замолчал и зарыдал.
Арабелла поняла всё. Он уже любил её и плакал над ужасом её прежней земной жизни. Он уже давно чувствовал, что есть в ней порывы ввысь,- и есть тяжелый груз традиций,- но никогда не предполагал, чтобы обитатели Земли были так жестоки. Он плакал над ней, освобожденной из логова разбойников, и кто знает?, быть может обреченной снова вернуться в него?

Скорбь охватила и Арабеллу, но все же она чувствовала – более слабая. Всё-таки земная жизнь давала ей какой-то закал, недостававший марсианину, но в этом, как в сознании грубости, было так мало лестного!

Обессилевший, как после долгой болезни, Нэри стал смотреть вдаль, прочь от проклятого города! Родная планета была все же прекрасна! Наступал вечер. Широкое голубоватое кольцо уже слабо светилось, подернутое лиловатыми опалами туч с рассыпанными ниже их светло-оранжевыми огоньками легких облачков. С другой стороны уже выползали уже выползали темно-синие бархатные тона бездонной ночи. И с радостью, давно уже неиспытанной, близкой к экстазу, Нэри подумал, что близок уже час вечерней молитвы, когда успокоится его душа, смущенная кровью чужой планеты и прошлым своей. И вспомнил Нэри, так вот что скрывал престарелый мудрец Аймеро – убийство! И не хорошо ли, что скрывал?

Рассеянная энергия Арабеллы, развлеченная множеством незнакомого, теперь сконцентрировалась на одном стремлении. Этого нельзя было оставить так!

Уже на следующий день, они сидели под старым дубом, выслушивая неторопливый ответ престарелого Аймеро.
- Если открыть эту тайну, то погибнет род марсиан. Так гласит древнее предание наших предков. Я обдумал его и признаю, что оно право, - но я не могу не думать об этом, не могу не доискиваться начала нашей жизни! – пылко возразил Нэри.

- Так ты хочешь погубить наш народ?... Если твоя страсть так сильна, пожертвуй собой, как сделает мой друг, мудрый Даури. Ненужное для народа должно умереть, - в этом его высшее блаженство.

- Но я уже знаю начало этой тайны! - воскликнул Нэри. Если я сам буду развивать эти мысли, я впаду в заблуждения, а со мной и весь народ. Он погибнет, но уже ото лжи и страстной жажды знания.

- Н кто не знает тайны,- сурово возразил Аймеро. И ты не знаешь. И каждое утро я молюсь со всем своим народом, чтобы марсиане знали всё,- но не это! Никто из вас не может знать.

- Я знаю! - прервал Нэри,- чудовища-люди убили друг друга!

Аймеро вздрогнул. Пристально вгляделся в Арабеллу, прислушиваясь к чему-то в своей душе и горестно вымолвил:

- Чужая! Она сказала тебе... И закрыл глаза, уносясь в грядущее. Раздавит ли эта лавина благословенный народ или он справится с нею? Сколько мук, сколько неизмеримых бедствий ожидает его – бесплодных или влекущих к новым небывалым ещё достижениям?

Люди – не боги; и предание может ошибиться, хотя величайшая опасность налицо, она вот здесь, во образе этой чужой девушки.

Горячо молился Аймеро. Молился Правде, высочайшему божеству марсиан, с которым могла соперничать только Тайна, а не Ложь. Но вот и тайна должна сойти со трона.

- Люди-чудовища – вот их выродок –(и Аймеро указал на Арабеллу) живут на всех планетах. Жили они и на нашей. Как всё зверское – они стремились властвовать. Они покорили природу и задавили её каменными громадами городов. Как тигры выработали себе острые и жадные зубы, так они создали свои пушки, приносящие смерть за десятки верст. Им мало было обезличить природу,- они хотели обезличивать друг друга. Когда они превратили своенравные реки в прямые скучные каналы, когда они уничтожили всё своеобразие природы и заглушили её зеленые голоса – они потеряли и в самих себе голос правды. Вражда стала царить между ними. Отец враждовал с сыном, брат с братом. Если ум и вмешивался в борьбу, то только на время её приостанавливал; он соединял бывших врагов в союзы для того лишь, чтобы вести войну в большем масштабе.

Вражда – вот что было божеством, так странно, так чудно и призрачно объединившим людей. Если бы прекратилась большая война, снова разгорелись бы войны маленькие. Но большая война все росла и крепла, пока все население не раскололось на две партии. Чего только здесь не измыслили для истребления врагов!

В том городе, в том доме, который вы видели, сидел злой гений Цингаро и десятки лет обдумывал средства гимбели для противной партии. Одно колебание газа должно было взорвать все запасы взрывчатых средств,- веществ такой силы, что целые города от их взрыва должны были обраться в прах. Только свой город, город Цингаро, изобретатель поспешил очистить от этих веществ заранее: всё остальное даже из близкой ему партии, должно было погибнуть: только он и друзья и верные рабы его лабораторий должны были уцелеть. Другое же дьявольское изобретение, было открытием мельчайших смертоносных бацилл, быстро убивающих, быстро как газ разлетающихся и быстро умирающих при недостатке пищи – человеческого тела. Но надо было обдумать, как пустить в ход это средство.

А пока – две смертоносные реторты стояли рядом в доме Цингаро, храня гибель роду марсиан.
Спасла – любовь. Юноша Корвайаль любил девушку чудого рода. И другой юноша из чужой партии любил девушку из партии Корвайаля. Как встречались влюбленные, перелетая через фронты, когда темные небеса рассекались широкими мечами света мощных прожекторов – неизвестно: быть может, они в своем полете попадали на фон светящихся колец Марса и оставались незаметными. Одно можно сказать с уверенностью,- в месте, где они встречались, и только там, не было вражды.

Девушки безутешно оплакивали бесконечную братоубийственную войну. Сердца мужчин разрывались, глядя на эти слезы.

И Корвайаль решился. Он решился быть суровым раз в жизни, чтобы спасти Любовь и Правду.

Трое улетело в отдаленнейший безлюдый край и спряталось в глубокую пещеру. Скоро к ним присоединился и Корвайаль, и общими усилиями вход в пещеру был замурован так тщательно, что нично не могло в неё проникнуть.

Надо ли рассказывать, как Корвайаль завоевал доверие Цингаро, как втерся в его дом помощником в работах, как тайком переставил цифры в формулах газа, написанных на доске мелом,- так что действие газа по новому расчету с этой поправкой должно было распространится уже на всю планету ?..

Адские машины были уже подложены, истекли положенные часы – и страшный грохот донесся даже в отдаленную пещеру.

В каждом городе были склады взрывчатых веществ и каждый город обратился в прах. Люди, каменные дома, пушки – всё стало пылью, и опустела разгромленная планета. Только от города Цингаро остался один остов, горд смерти: там действовали только смертоносные бактерии, так что стены и вещи уцелели.

Велик был ужас девушек, увидевших поля праха и мертвый город. Суров и мрачен был взгляд мужчин. Но это была уже последняя суровость, последнее проклятие побежденному врагу, миру Вражды. Чувствовалась новая эра, что-то неизведанное, ослепительно-первозданное, прометеевское вставало из глубины души – надо было творить мир.

И на кровле дома, из которого изошла гибель, были созданы первые заповеди наших родоначальников, великие заклятия грядущим поколениям:
- «Пусть дети наши даже не знают, что такое убийство!
- Пусть дети наши не знают, что такое властолюбие. И животных пусть отучат от этих чувств.

  Пусть человек не проливает ни одной капли крови. И пусть каждое своеобразие, каждая личность встречает глубокое уважение к себе.

  Будем чутки, будем сильны волей. От старейшины к старейшине, от мудрого к мудрому пусть переходит Мрачная Тайна. Сильный духом сумеет носить её в себе, не согнется под её тяжестью – а его воля к Правде, закаленная Тайной, как колокол будет звучать над миром в час утренней и вечерней молитвы!»

Так жили мы! – печально закончил Аймеро. А ты, Нэри, живи, если хочешь, полнее и шире. Но знай – народ наш уже на краю пропасти.


VI

Глубокая воронка, образовавшаяся после взрыва старинного города – одного из самых страшных когла-то – была превращена в просторный амфитеатр. Марсиане, серьезные и вдумчивые, но озаренные изнутри какой-то тихой радостью, вполголоса беседовали между собой. Мудрый Даури должен был говорить сегодня; кроткий, неподвижный старец, настолько погруженный в себя, что, видимо, шум собрания не долетал до него хотя бы в виде шума далекого моря. Но когда он заговорил, но когда он заговорил, голос его звучал юношеской крепостью и бодростью. Сила убеждения и новооткрытой истины, окрыляла его – и, казалось, возрастали перед слушателями – какие-то причудливые растения, на глазах у них распускались бутоны, и появлялись неведомые цветы. И в самом деле! За словами следовали дела. Когда юноши внесли просторные глиняные сосуды, вдруг из темной земли стали выступать веселые ростки; они ширились, множились, пускали в сторону ветки, выпускали бутоны – и ослепительной красоты цветы выглянули из почек перед восхищенными зрителями.

А Даури говорил, как вникал он в тихую жизнь растений, доселе недоступную интуиции марсиан, как долго сам он оставался неподвижным и прислушивался к дыханию атмосферы, столь важной для растений.

И когда он умолкал, утомленный чрезмерным усилием, Арабелле казалось, что она видит перед собой Великого Творца,- так ярко вся его фигура выражала спокойствие природы.

Но в конце речи – сказался человек.
- Моя жизнь прожита. Моя задача выполнена. Жить мне больше незачем – блаженство переполняет меня. Я умираю – заявил Даури. Да будет благословенен священный род марсиан!

Он присел на глыбу обтесанного камня, закрыл глаза, и приказал своему сердцу, чтобы оно перестало биться. Миг восторга, экстаза марсиан, безумного преклонения перед добрым мудрецом вдруг охватил его – и всё было кончено.
Сильнейшим аккордом слияния с народом закончилась эта тихая, скромная жизнь.

Абсолютное молчание царило всё время, пока убрали тело Даури. Даже птицы на деревьях перестали чирикать.

Марсиане любили молча, долго и глубоко переживать значительные чувства, и не скоро их грусть сменена была опять радостью по поводу раскрытого мира растений.

Какая-то девушка встала и прославила мудрого вдохновенной импровизацией. И снова радость, более привычная, чем скорбь, овладела народом.

Один Нэри не поддавался общему чувству. В нём клокотало неиспытанное ещё волнение.
- Хвала и честь погибшему герою знания!.. Но там, в  далеких небесах, на страдающей планете, нас ждут более высокие задачи, чем воспитание растений. Там братья наши по духу задыхаются в сетях Вражды и ждут нашей помощи, нашего ласкового дыхания, которое бы согрело их ожесточившиеся сердца.
Не проходит там и года, чтобы не разгорелась братоубийственная война. Там не знают наших великих заповедей, там убивают друг друга, измышдяя для этого хитрые снаряды, похожие на те, что вы можете видеть в нашем городе смерти. Да, да, там убивают, лишают жизни друг друга,- понимаете так, как дикие звери  загрызают друг друга, но с большим умением и расчетом! Там льется кровь непрестанно, как лилась она у наших предков, оставивших нам мертвый город. Они – как бы наши предки, они наши братья по духу, ещё не прозревшие. Летим туда, туда – на спасение их!

Шорох удивления и ужаса пробежал по собравшимся. После краткой паузы Нэри, робкий шепот послышался из рядов – «Говори, говори! Продолжай!»
И Нэри рассказал о том, как разоблачена была им вечная Тайна. Он умолчал только об Арабелле.
Но сама Арабелла уже не хотела молчать. Так вот что влекло её на чуждую планету? Смутное и непреодолимое стремление! Ей суждено быть вестницей иной планеты, быть может даже принести новое благовестие на Землю, объединить два чуждых мира. В ней избалованной и изнеженой комфортом, проснулось то священное беспокойство мореплавателей и просветителей, которое когда-то толкало чопорных английских мисс идти миссионерами на далекие острова Тихого океана.

Волнуясь, перебивая себя и путаясь, но с неотразимою внутреннею последовательностью мысли, она рассказала о всех бедствиях Земли, причиненных жадностью, тщеславием и властолюбием. Она говорила об инквизиции и религиозных войнах, о стяжательстве могучих государей и о мстительности восставших рабов, стремящихся на их место, о бессердечии капитала и о деспотизме фракций.
Всё это было таким скучным, так приелось там на Земле – но здесь вдруг наполнилось новым значением, сердечные струны аудитории были туго натянуты новизною сообщенного – и её голос уверенно и смело ударял по этим отзывчивым струнам, извлекая из них отзвуки острой боли, сострадания, почти стыда.

Скорбь затопила толпу, и тлько у Нэри к ней странным образом примешивалось другое, противоположное чувство.
- Она любит!

Это продолжение его речи, эта помощь ему, преодолевшая робость выступления, была лучшим объяснением в любви. Один порыв, одна цель жизни – без этого Нэри и не мог бы представить себе великого чувства. Он терял голову, он задыхался, он был выбит из колеи спокойствия, присущего марсианам, и напряженно ждал. Что будет дальше.

Выслушали и долго молчали, без всяких частных обменов мысли. Обдумывали. Задавали вопросы Арабелле о разных сторонах жизни на Земле. И снова обдумали,- каждый порознь, выключив свою личность из толпы.
Возражать вышел юноша. На Земле вид его показался бы, пожалуй, высокомерным; на самом же деле, в нём светилось твердое и непоколебимое убеждение в совершенстве заповедей Марса и счастие принадлежать к народу марсиан.
Сейчас в нём боролась жалость к Земле с обожанием Марса – и последнее победило.

Нет спору – цель велика и значительна, но выполним ли мы её, без отступления от наших древних заповедей? Я не буду говорить о том, что наш малый народ, переселившись на многонаселенную землю может быть не понят, может наткнуться на чью-нибудь тоже сильную волю, но злую – мы сильны только в доброй – и может быть весь перебит. Мы сумеем пожертвовать собой. Подвергнуться риску ради великой Миссии.

Жертвовать собой – но не заповедями!

Между тем, чтобы войти в жизнь людей Земли, мы должны будем слиться с ними, усвоииь их образ жизни, и нас, повторяю, будет мало. Все мы должны будем сплотиться, сконцентрировать свои общественные силы,- а вы слышали к какому властолюбию приводило такое сосредоточение сил.

Наши предки мудро завещали нам, вместе с заповедями и Тайну. Раскрытие её ведет к душевной тревоге, к сомнениям,- а сомнения к усиленной работе разума, а разум по самой своей природе – мечтатель о власти, властолюбец.
Мы жили чувством, сердцем и волей к добру. Не мечтая об «абсолютном», не стремясь к нему, уважая индивидуальное, мы достигали и абсолютного. Последняя задача встала перед нами – приобщить к духовному миру – мир растений. Даури указал нам путь решения этой задачи,- и в конце пути уже ничто не будети омрачать душевной гармонии на нашей планете.

Молчание длилось менее обычного – оно душило Нэри.

- Гармония на нашей планете,- а на родственной?
Мы живем чувством, сердцем,- а где наше чувство к людям Земли?
Не ближе ли они к нам, чем далекие, милые, скромные, но монотонные растения?

Да, ещё хотел сказать я о растениях – возразил незнакомый юноша.
- На Земле, где иные условия химизма, наше питание неживым не может быть налажено, и нам, как зверям, придется питаться растениями. Между тем, заповедь предков запрещает нам убивать растения.

- Я готов нарушить эту заповедь предков – ради людей Земли! – воскликнул Нэри. Высшая цель должна победить низшую, ближайшая задача – дальнейшую. Нет в мире вполне белоснежной чистоты – и не будет никогда.

- Замолчи! – прервал его Аймеро.
- Здесь пропасть, ни шагу дальше!
Но на этот раз – в первый раз в новой истории Марса – воля старейшины была побеждена волею юноши. В глазах Арабеллы скопилось столько боли – вся скорбь страдающей Земли отразилась в ней жадной мольбой, что Нэри обезумел. Он в бурном кипении нашел истину, взрывчатую, как состав Цингаро – и он не удержался от того, чтобы бросить её в лицо этому народу, надменному в своей чистоте, который, как он чувствовал, начинал склоняться на сторону Аймеро.

- Властолюбие неизбежно, - мы на каждом шагу властолюбцы.
Вот я иду по песку. Кварц хрустит и хрипит у меня под ногами: он плачет, он жалуется – он хочет жить полной жизнью!
Видите, как мог бы красиво жить кварц – сказал Нэри, отломив от скалы кусок камня, - видите, какой красивый кристалл слагает он, когда свободен и не притеснен. А мы топчем его ногами, растирая в пыль! Вы думаете он не чувствует боли?
- Он хрустит! А железо? И оно хотело бы жить в виде кристаллов. А мы перерабатываем его в кирки, в летательные снаряды, мы даже к пище примешиваем его, чтобы не в кристаллах жило оно, а вместе с кровью нашей, пустилось в долгий бесконечно-скучный для него круговорот нашей жизни, оно бродит по тюремным корридорам наших артерий и вен, бродит долго, долго, и только смерть наша освобождает его. А частицы газов, рассеянные в атмосфере нашей планеты? Им любо носиться беспечным танцем в разливе солнечных лучей, кружиться и резвиться, как мошкам в погожий день. А мы ловим их нашим ртом, мы заключаем их в тюрьму нашего тела и заставляем раздувать меха наших легких.
Ибо мы – властолюбивы и без власти над чужими душами не можем прожить ни одного мгновения. Наше властолюбие для нас неизбежно – постараемся же оправдать его, оказав помощь нашим братьям на Земле!....

Нэри кончил. Безисходная тяжесть придавила марсиан.

- Горе нам, горе! – заговорил Аймеро. Исполнилось древнее пророчество. Раскрытие тайны погубило наш покой навсегда. Любовь, которая когда-то спасла Марс от гибели, теперь опять привела его к пропасти, внушив юноше гибельные мысли. Счастлив старый Даури, не дожив до этой минуты нашего унижения!

- И всё-таки Нэри сказал нам Истину – возразил незнакомый юноша. Оспорить его невозможно. Он прав.

Но подавленные, оскорбленные в своих собственных глазах, лишившиеся райской невинности, - мы все же будем бороться за выполнение своих заповедей. Пред нами задача бесконечно сложнее той, которую решил Даури, - но кто может утверждать, что она разрешима, что властолюбие невытравимо из жизни человека?  В грядущем таятся мириады проницательных умов, безмерно чутких сердец, которые быть может сумеют разрешить загадку жизни, решения которой мы ещё не увидим.

Опозоренные, униженные в своих стремлениях, мы всё же должны жить ради неведомой надежды, пусть безрассудной, но властно теснящейся в наши сердца.
 
Принужденные нарушать одну из заповедей, мы тем вернее будем держаться за остальные, и главное,- не будем поддаваться унынию, этому яду всякой борьбы.

А так как среди нас есть один, который будет служить нам вечным укором, то мы, сохранив себе его тяжелую Истину, - попросим его оставить нашу грушную, но родную планету!

....

Тягостное молчание марсиан изрекло свой приговор, неизбежный, как рок....


Смотрите, читатель, как там вверху, в сиянии серебристых облаков, мелькает снижаясь, черная точка.
Это летят к нам Нэри и Арабелла.

Только вдвоем.

Отщепенцы обеих планет – обеим им родные ...


Автор: Борис Павлович Палецкий