Девушка с потрясающей улыбкой

Сегодня я опять проснулась у нее. Ее грудь осторожно вздымалась с каждым новым вздохом. Казалось, что шоколадного цвета волосы водопадом ниспадали с подушки. Она была миловидна, но и не слыла красавицей. Только ее обаяние с каждым новым днем сводило меня с ума.
Она была замужем, дважды рожала, при этом первенец родился мертвым. Тогда, когда она лежала на больничной койке и беспомощно призывала отдать ей ребенка,  мы и познакомились. В тот день я пришла в больницу справиться о состоянии своего несостоятельного братца, а ее палата попалась мне на пути. Из-за распахнутой двери ее комнаты доносились вопли отчаяния, а раскрасневшиеся медсестры нервно перебирали медикаменты, пытаясь остановить разъяренную недомать. На ее лбу проступили капли пота то ли от родов, то ли от беспомощности. Она понимала, что ребенок мертв. Она не хотела это осознавать и продолжала бороться за его жизнь. Хотя бы в своем сердце.
На обратном пути, навестив брата, я молча зашла в ее палату, положила записку на прикроватную тумбочку и так же молча удалилась.
Она позвонила сразу же, как вышла из больницы. В тот же вечер после звонка мы встретились.

- В тот день не стало частички меня, - произнесла она и затянулась первой за последний год сигаретой.
Мы встретились в центре города, в улочках Старого Арбата. Бродили туда-сюда, куда глаза глядят. Казалось бы, бесцельно.
- Дерьмо, - невольно вырвалось у меня. А что ей еще сказать? Какая жалость? Или, «дорогуша, твой ребенок мертв, он не вырастет, не пойдет в школу, университет, не найдет работу, не будет играть в группе, не обрадует тебя внуками»? Банальщина, которую все хотят слышать? Нелепое поддакивание ситуации? Зачем? От этого нисколько не легче.
- Теперь муж от меня уйдет. Он женился на мне по залету.
- Дерьмо.
- А я была так счастлива, - подытожила она и села на попавшуюся нам на пути лавочку.
- Ты сама в это верила когда-нибудь?
Она замолчала и уставилась в одно из грязных пятен на противоположной стене, пытаясь, видимо, найти призрак своего счастья. Окурок безнадежно выпал из ее пальцев, с болью стукнулся об асфальт. Но он все-таки успел прижечь рану в ее душе.
- Пошли ко мне? – вопрос был настолько неожиданным, что я согласилась.

Ее квартира. Пара одиноких комнат. То, что я увидела можно назвать хаосом. В этом
хаосе угадывается пыль ежедневной рутины, бесконечных эмоций, мужчин и женщин. Все смешалось воедино, невозможно разделить на отдельные части, как нельзя разделить разные цвета пластилина, скатанные в один шарик. Но я чувствовала что-то родное в этом безумном беспорядке.
- Я соврала тебе.
- Что? – Хаос уже начал делать меня своей частью.
- Я говорю, я соврала тебе.
- Ты живешь одна.
- Да.
Я потянулась к книжной полке. Достоевский рядом с Франсуа Рабле. Довлатов лежит на томике Софокла. Стройным рядом держатся энциклопедии об истории искусства. На верхней полке возвышается профиль Гомера, на нижней неаккуратно брошен набросок какой-то очень красивой девушки. Пыли нет. И не потому, что здесь часто бывает влажная тряпка. Я взяла Довлатова.
Со стороны кухни раздались аппетитные звуки: шум чайника играл синхронно со звуком разрезаемых овощей. Я захожу на кухню и начинаю читать ей мои любимые моменты.
- …в тесном нагромождении ящиков с капустой работали женщины. И все они были голые. Вернее, полуголые, что еще страшнее…
Она продолжает молчать. Я не хочу ее трогать. Но ей необходимо хоть чье-то общество, ей нравится, что мы почти не знакомы. Так легче.
- Я нашла нам виски, - произнесла она, уже накрывая на стол.

Она рассказала мне многое. Рассказала, как погибла мама в годы ее юности. Как она осталась одна, принадлежащая этому огромному миру. Как пользовалась каждым человеком. Пользовалась не так, как делают это многие барышни. Она пыталась доказать, что живет, что может любить хотя бы еще один вечер. Она отдавалась каждому до последней капли своей души. Она помнит каждого по имени, каждого в лицо.
Ее внешность можно описать словом одиночество. Длинные густые волосы пахли сиренью. Ее плечи напоминали плечи матери. Ее лицо было неповторимым. Отрешенный взгляд не позволял угадать ее истинные мысли. Несмотря на всю свою отдачу и открытость, она по-прежнему оставалась закрытой и недоступной книгой. Нет такого человека на всем белом свете, который бы от корки до корки ее прочитал. Она манит своей неизвестностью, своим одиночеством.
- Как ты можешь с этим жить?
- А как люди вообще могут жить? Что такое жизнь? Семья, любовь, дети, друзья, эмоции, материальный достаток? Будто человек этим набором слов чем-то обязан обществу. Я пыталась выполнить обязательство. Не вышло. И что, мне нужно раскаиваться в этом?
Она вновь замолчала, недовольно запивая ярость виски. Она отлично прячет свои эмоции. Но ей все равно больно. На протяжении восьми месяцев она занималась только тем, что готовила себя к новой жизни. Она пыталась убежать от Хаоса. Но Хаос достиг ее и забрал неродившуюся дочь.

Она звенит тарелками, пытается прибраться. Стакан выскальзывает из ее рук и с грохотом падает на пол. Осколки разлетаются по полу, я пытаюсь ей помочь. Но она не хочет этого. Она пытается вернуться в самостоятельность. Вернуться в прошлое.
- Ты красивая.
Я ожидала эти отвлекающие слова. Но все равно реакция получилась дерганной. Я привыкла слушать их от мужчин: приевшаяся характеристика внешности, надоевшая до тошноты. Однако ее мысли не соответствуют тому, что она говорит. Она пытается это скрыть, но я чувствую, очень явно. Мне не нравятся ее попытки выдать маску за реальность. Я не хочу быть очередным воспоминанием ее одинокой жизни.
- Ты все равно ничего не сможешь изменить, моя юная подруга, - говорит она и достает из кухонного шкафчика еще одну бутылку недопитого виски.

Мы ушли в комнату, где напротив стеллажа стоял небольшой диван. Bob Dylan, Animals, U2, Brainstorm... Теперь настала моя очередь. Она просила рассказать о моей семье, о молодом человеке, о том, как я вообще живу. Заикаясь, то и дело обращаясь к стакану с заветным напитком, я выложила все, что было на душе. О разводе родителей, о трудностях отношений с отцом, обо всех моих похождениях с мужчинами и маленькой лесбийской мечте. Как вехи моей жизни меняли мой характер, меняли мою жизнь. Почему не стала продолжать учебу в музыкальной школе и почему в какой-то степени об этом жалею.
Она слушала, не отрываясь, будто проживала мою жизнь вместе со мной. Ее глаза начала застилать алкогольная пелена, мысли помутились, и она наконец улыбнулась. У нее оказалась потрясающая улыбка. Нетрезвой танцующей походкой я дошла до прихожей, взяла фотоаппарат и вернулась к ней. Теперь ее потрясающая улыбка всегда будет со мной.
Я осмелилась поцеловать обладательницу потрясающей улыбки.

Последующие два часа вспоминаются с трудом. Это была иная женская любовь, которую я знала раньше. Мне было сложно совладать с собой и пониманием, что маленькая мечта все-таки свершилась. Я не могла понять, почему ее не захватывают те же чувства, что и меня. Она была такой чувственной буквально пару минут назад, пока я не призналась, что выдохлась. Как будто она опомнилась и перестала на меня нападать.
Пока я с трясущимися руками пыталась в темноте нащупать свои вещи, она спокойно встала с дивана и молча накинула халат на нагое тело. Продолжая молчать, она ушла на кухню, откуда через мгновение послышался шум электрического чайника. Я начала понимать, что на меня давит Хаос, она забирает всю меня, делает частью этой квартиры. Желание покинуть помещение увеличивается с каждой минутой.
- Может, пойдем, пройдемся? – осторожно предлагаю я.
- Нет. Я утомилась, - сухо ответила она и налила две кружки черного чая.

Связь, которая стала появляться между нами, начала исчезать. Я не чувствовала к ней ничего, кроме раздирающей меня паники. Кажется, это называется клаустрофобия. Я чувствовала, что мне тесно в этой квартире, в этой кухне, собственном теле. Она не замечала, как часто я стала смотреть на часы. Когда стрелки часов стали показывать половину шестого, я прервала бессмысленный разговор ни о чем, встала из-за стола и медленно, все той же танцующей нетрезвой походкой двинулась в сторону прихожей.
- Полшестого, - сказала она, пристально глядя мне в глаза. Халат аккуратно сполз с ее плеча, немного обнажив округлую грудь.
- Метро уже открыто, - откликнулась я и ушла. Убежала.
Я не знаю, что это было. Но я прекрасно понимала, что еще вернусь сюда, чтобы доказать ей, что люди могут быть не просто воспоминаниями, что какие-то минуты могут быть по-настоящему ценными. Может, тогда она почувствует истинный вкус жизни. Может…