Сказка о Самом Главном

     Первый вариант этой сказочной повести возник очень давно. До реально известной фразы «Хотели как лучше, а получилось как всегда» оставалось много лет. Однако я, трудясь в рядах журналистов низового местного звена партийно-советской печати, не только узнал, что она означает, но и догадался, почему так бывает. Честное слово. И почему так будет ещё раз в самые ближайшие годы, я тоже узнал. Хотя — поделать ничего не мог. Меня не слушали. Начинался 1986 год.
     Хабаровское издательство «Амур» выпустило повесть в свет. Её и ещё несколько. В сборнике молодых дальневосточных фантастов «Третье поколение». Просто. Легко. Не исправив ни единого слова. Это, последнее, меня удивило больше всего. Услышали! Шёл к концу 1990 год.
     Последовали отзывы. Один читатель — простой и бесхитростный человек — сказал: «Да называй все фамилии открыто, сейчас разрешили, «Огонёк» гляди что публикует! Переделай». Я догадался: меня не поняли. Другой — человек очень сложный, знаток восьми вольных языков и изрядный вольнодумец (на инязе пединститута ему, по обеим причинам, довелось отучиться восемь лет, оставшись в итоге без диплома), — сказал: «Ну никак не могу твой текст до последней строки домучить! Вроде, с первых строк торкает, но интерес быстро теряется. Переделай». Я догадался: опять не поняли. Третий сказал третье. Четвёртый — четвёртое. В общем, разные говорили разное. Одинаковым был совет: переделать. Когда ребята из народного театра в ДК железнодорожников на Сахалине попросили меня превратить мою повесть в пьесу, я их предупредил: толку не будет. Они спросили: «Почему?» (Тогда, не в пример нынешнему времени, редко спрашивали: «Зачем?» Обычно спрашивали: «Почему?» Как один из моих выдуманных героев). Я ответил: а потому, ребята, что в сценическом варианте эта история тоже никому не понравится, ведь Самое Главное — то есть, такая ситуация, когда дуракам становится хуже, чем умным, — вот-вот начнётся. Без бумаги. Наяву. На реальных сценах, площадях, улицах. Подходил к середине февраль 1991 года. Так и не знаю до сих пор, увидела ли пьеса сцену.
     А вскоре началось.
     Если не само Самое Главное, то и — не случайное.
     Ведь нам повезло!
     Только сейчас видно, как нам повезло тогда, в то трудное время, когда (говоря словами второго моего героя, мною придуманного) могло наяву случиться то, чего, к счастью, не случилось. Но шло всё так, что я искренне радовался, понимая: если тонкая книжка с затёртыми словами «Третье поколение» на вылинявшей обложке оказалась позабыта даже здесь, на далёком Дальнем Востоке России, — это моё счастье. Могли ведь и поколотить за то, что сказал правду тем, кто правды не любит!
     Однако (снова прав тот второй мой герой) мозги не остановишь. Бытие, которое определяет сознание, активно подбрасывало новый материал для раздумий. Ну, ещё — для выводов. Которые мне, впрочем, окончательными никогда не казались. Всё — впереди! Всё до сих пор — впереди! Самое Главное началось. Самое Главное будет продолжаться. А как всё завершится наяву, зависит не от придуманных героев. От нас самих. От того, пожелаем ли мы окончательно поумнеть... или пожелаем придуриваться дальше, ожидая, когда придёт Самый Главный, хлопнет в ладоши и свершит очередное чудо.
     Всё-таки я изменил старый вариант. Не так, как мне советовали. Но так, как подсказала жизнь за эти многие годы. Предлагаю его вам. Мир всё-таки сильно изменился. (Вон, к примеру, все вокруг спрашивают — «Зачем?», а не «Почему?»). Но моя сказка, её ложь и её намёк — по-прежнему о вас. О реальных жителях реального не сказочного мира. В котором Самое Главное зависит не от Самых Главных.
     А если кто-то готов посоветовать мне в очередной раз переделать всю сказку, чтобы реальность в очередной раз осталась прежней, — я разрешаю им закрыть файл. Не читать его.
    
    
    
    
     СКАЗКА О САМОМ ГЛАВНОМ    
     Достаточно правдивый отчёт, написанный после случайной командировки
    
    
     Вводная часть
    
     Бортовой журнал прилагается. Добавить мне нечего. Там всё есть. Я не понял, что у них произошло. Да у меня, сами знаете, и не было такого задания. Наша экспедиция работает на другом краю Галактики. В системе жёлтой звезды под названием Солнце иногда попадается кое-что, интересное хотя бы для науки. Впрочем, мне до этого нет ровным счётом никакого дела. Я — пилот, я обеспечиваю экспедицию транспортом, а что наблюдает экспедиция, меня не касается. Тем более, не касается то, что происходит на другом краю Галактики и чего экспедиция не наблюдает. Правильно, да?
     И попал я на ту планету случайно. Ещё раз подчёркиваю данное обстоятельство: если бы не авария… Я — что, псих? Мне — что, заняться нечем? Летел на транспортном корабле в направлении Главных складов за… в общем, за оборудованием. Спрямляя пространство, заглянул на часок… ну, имею я право на личную жизнь или нет, в конце концов?! С моей второй женой мы в законном разводе. Хотя она ещё до развода чирикала, что я допорхаюсь. И накаркала, говорят в таких случаях на Земле.
     Одним словом, вот вам бортовой журнал, читайте, разбирайтесь сами. Вдруг разберётесь? Мне даже сейчас неохота парить оставшиеся мозги в поисках ответов на посторонние вопросы.
      Ошибки да опечатки тоже исправляйте сами. Не великий я грамотей. Пилот как пилот.

    
     Запись первая
    
     Летел, никого не трогал, машина пространства — новенькая, только-только достал, маршрут — знакомый, полёт протекал в штатной ситуации. Вдруг: ба-бах… тр-рах… вспышка, вибрация… меня выкинуло из подпространства не понять где… какая-то звезда поодаль, какой-то голубоватый диск с облаками, несущийся ко мне… и вот я сижу на макушке холма, без единой царапины и без летательного аппарата. Вопросы как-то сами собой отпадают один за другим. Хотя один остаётся: что дальше?
     Планета, кстати, — населённая. В лоциях указана. Кислородно-азотно-углеродно-водородного типа. Эмбэка её сразу определил. Вот индекс, вот номер… Да много ли мне проку с эмбэкашных номеров! У нашей пилотской братии — свои лоции, передаваемые изустно из поколения в поколение. А ребята перед стартом говорили: есть чуток в стороне от трассы планетка… в общем-то — да, кислородно-азотно-углеродно-водородного типа, в общем-то — да, населённая гуманоидами… но ни один пилот в здравом уме и трезвой памяти не подлетит к ней ближе, чем на парсек. Ни за какие обещания. Аборигены — очень милые люди. Забавные. Гостеприимные. А живоедство у них практикуется. Друг друга едят. Наших не трогали. Оттого, что наши туда не летают. Как она называется? Ох, память…
     Ладно. Местных жителей искать придётся. Кто мне поможет дотелепаться до экспедиционных мастерских? Не те ли юркие существа, которые порхают в кронах гигантских растений? Только и хорошего: весёлые. Знай щебечут.
     Какой-то шум спугнул их. Отрабатывая полный вперёд крылышками, существа бросились кто куда. Шум доносился снизу. Шум и голоса. Чем-то завоняло. Топая вниз по склону и придерживая в кармане эмбэка, снятый со щитка приборов, я продолжал вспоминать название. В наших изустных лоциях планеты именуются, вы сами понимаете, не по номерам, но — коротко и очень подходяще… Нет, забыл! Даже споткнувшись о деревянные балки, здесь и там разбросанные, в кустах, ничего подходящего не вспомнил.
     Но предчувствия посетили меня в первый раз именно тогда и там. Хотя удивляться я начал позже.
     На Земле, третьей планете Солнечной системы, такие же балки называются: брёвна. Лежали они здесь давно. Сквозь них прорастали новые деревья. Чуть дальше я заметил более свежий материал. Ещё дальше начинались завалы смолистых, совершенно свежих брёвен. Только что здесь хорошо потрудились аборигены. Самих туземцев не было видно. Шум, упомянутые запахи, голоса — всё доносилось из-за леса. Издали.
     За лесом была равнина. От горизонта к горизонту, волоча за собой какие-то зубья, двигались — одна за другой — машины. Это они шумели и воняли. Одинаково. Хотя двигались каждая по своему маршруту: одна — туда, другая — сюда, третья — вкривь, четвёртая — вкось… Голоса принадлежали гуманоидам, которые манипулировали рычагами в открытых кабинах. Вернее: закрытых, но с выбитыми стёклами. Я не вызвал у них удивления. Аборигены — точь-в-точь как мы, а разглядывать меня им было некогда. Вовсю кипела работа. Под зубьями со скрипом ворочались пласты промёрзшей почвы, хрустели какие-то кустики, лопались оранжевые сочные плоды. К слову говоря, на вид — съедобные.
     Что они делают? Пашут? А… ещё раз: что? Вернее сказать: для чего?
     Вы, конечно, понимаете: мне до всего того не было ровным счётом никакого интереса. Но меня опять посетили предчувствия. Чтобы развеять их либо подтвердить, я включил эмбэка. Тот ещё не пришёл в штатное состояние после нашей внештатной ситуации. Скрипя и щёлкая после каждого слова, он с истинно человеческим раздражением посоветовал мне найти  н е  т о л ь к о  р а з у м н ы х,  н о  и  м ы с л я щ и х  аборигенов. Я в первый раз удивился.
     Потом я только и делал, что удивлялся. Даже привык. Но это — потом. Не тогда.
     Одним словом, я подманил крайнего пахаря. Самого молодого. Тот прирулил ко мне. Открыл дверцу. Мог не открывать: стёкол в ней — я говорил — всё равно не было. Как объяснить, что мне надо? Говорить? Вряд ли услышит. Плохо собранный и совершенно не отрегулированный двигатель наполнял округу диким грохотом. Отвратительно смонтированная конструкция тряслась, не пригнанные детали резонировали. Акустический контакт маловероятен. Телепатия? В то время я ещё сомневался, владеют ли они ею. Хотя ребята говорили мне: жильцы той планетки, где практикуется живоедство, — как раз телепаты. Хотя и не ого какие интеллектуалы. Впрочем, для телепатии много мозга разве требуется? Надо только знать технологию… Попытаюсь выйти на контакт с помощью жестов.
     Туземец ответил акустически, спрыгивая из кабины и хлопая меня по спине:
     — Голова! Ты здесь никакого огородного пряновкусового растения под названием хрен не словишь! Давай в Центр! К Главным! Только подмазывать не забывай!
     Язык оказался известным. Я сразу понял кое-что, а эмбэка легко перевёл всё остальное. Только спросил у меня: что и где придётся подмазывать?
     Я не ответил, потому что на руке туземца пискнул какой-то приборчик. Туземец глянул на угловатые циферки, беспомощно барахтавшиеся в очень жидком жидкокристаллическом мини-дисплее. Тряхнул рукой. Снова глянул. Позабыв о моём существовании, взвыл на всю равнину:
     — Кон-чай!!! Сколь-ко мож-но!!! Ма-га-зин за-кры-ва-ет-ся!!!
     Акустический сигнал дошёл без искажений. Машины продолжали тарахтеть, но его приятели по всему полю синхронными движениями отсоединили от машин зубцы. Бросили их там, где застал компанию странный призыв. Опять сели за рычаги. Колонной, чадя и громыхая, устремились на дорогу. Дорога мало отличалась от равнины, которую только что перепахивали. Ещё меньше отличалась от полигона, где окончился контроль-пробег вездеходов для планет с агрессивными природными средами. «Вот интересно! Если равнина — поле, сиречь специально отведённая площадь для выращивания сельскохозяйственных культур, они всерьёз надеются, что здесь вырастут вещи, более съедобные, чем земной кактус?» — спросил я у себя. И ответил себе: «Не думаю!»
     Да, я мог задать этот вопрос вслух. Скорее всего, даже ответил вслух. Потому что незнакомый голос тут же сказал мне:
     — Ты и не думай, сынок. Я всю жизнь думал. Толку нет. Не разумею. Может, так — лучше?
     — Кто тут? — поинтересовался я.
     — Забывать стали за суетой, — ответил голос. — А в бумагах сказано: пали смертью достойных.
     Говорил седой абориген с согнутой спиной и слезящимися глазами. Он сидел в тени деревьев у леса, из которого я вышел. Глядел не на меня. На белую пирамидку с флажком, двумя какими-то датами через дефис и столбиком имён. Но обращался ко мне.
     Сами понимаете, мне до этого не было никакого дела. Но тут усматривалась местная традиция. Местные традиции нам предписано по возможности соблюдать. Я сел рядом…
     Позже я и к этому привык. Довелось близко увидеть не такие призраки! Но тогда… с непривычки-то!.. В общем, по соседству с белой пирамидкой сконденсировалась из воздуха вторая. Только флажка не было. Даты (насколько я могу судить) стояли другие. А имён оказалось вдвое больше. Я шарахнулся в сторону. Видение растаяло. Абориген вздохнул:
     — Исчезнувшие. Думали, как лучше… до Центра дошли… а там вышло ещё хуже… хотя куда хуже-то…
     Эмбэка перевёл.
     — Так пишут в бумагах? — спросил я, делая вид, будто ничего особенного не происходит, и впервые с начала контакта догадываясь: мало знать перевод, чтобы понять остальное!
     — В бумагах никак. — Абориген ещё раз вздохнул. — Молчат. И ты молчи. Всё равно не уразумеешь. Сам, что ли, вздумал до Центра дойти?
     Мы помолчали двадцать секунд. Я сказал, применяя местное обращение:
     — Голова! Надо!
     Старик кивнул в третий раз. Вытер слезу. Спросил, как будто бы не спрашивая, а утверждая:
     — Толку-то, если дойдёшь? Жив останешься?
     Тут усматривалась ещё одна местная традиция. Даже — какой-то философский подтекст. Я философии, знаете, не перевариваю. Как только экзамен сдал и жив остался?.. В общем, я сделал то, что на Земле — третьей планете Солнца — называют: перевести стрелку. Хлопнул туземца по спине и спросил, каким маршрутом летают до Центра.
     Он ответил, ещё четыре секунды подумав:
     — Здесь одна дорога, сынок. Захочешь потерять, — не потеряешь…
    
    
    
     Запись вторая
    
     Ходьба — работка малоприятная. Во-первых, пыль. Комментарии излишни. Когда из цветных облаков, скользивших над равниной, посыпался мокрый снег, она превратилась в то, что на Земле именуют проклятой грязюкой. Тут грязюку называли менее красиво. Как — не помню… Всё это во-вторых. В-третьих и в-главных, каждая единица транспортных средств со щедростью обдавала меня то первым, то вторым. Самоочищающийся комбинезон отказался самоочищаться. Аборигены, глядя сквозь окошки транспортных средств, очень понимающе хихикали. Я свернул на просёлок.
     Просёлок — это не посёлок, а дорога параллельно той дороге, о которой старый абориген соврал, что она-де — одна. Хотя посёлки на просёлке встречались часто. Такая смесь домов с хозпостройками. Вторые отличались от первых только тем, что в первых жили сами туземцы, обладающие членораздельной речью, а во вторых — какие-то другие существа. Нечленораздельно хрюкающие. Эмбэка обозвал их свиньями. Существа плавали в жидкой холодной грязюке и провожали меня взглядами. Я спросил — кажется, снова вслух: где они будут жить, если грязюка застынет? Эмбэка заявил, что не отвечает на провокационные вопросы. Видели мы также птиц. Белопёрые, худые, длинноногие, они чихали в отдельной постройке. Эмбэка заявил, что это — страусы. Я припомнил лекцию из цикла предполётной подготовки (слушал я её в состоянии дрёмы, оттого запомнил наилучшим образом) и с цифрами в руках возразил электронному гордецу, что уважающие себя страусы на таких широтах не водятся. Мы восемь с половиной минут препирались в диалоговом режиме. Сошлись на том, что они — страусы, измельчавшие в результате экологической катастрофы и мало уважающие себя. Попадались мастерские, где скучали не то полуразобранные, не то, наоборот, полусобранные экземпляры всякой разной местной техники. Попадались хранилища. С виду они были похожи на ангары для кораблей дальнего поиска, изнутри — на свалку. В деталях описать затруднительно. Я хотел подойти, но запах отбил всякую инициативу… Над всем этим без особой охоты светило местное солнце, плыли цветные облака и с удовольствием скандалили громадные стаи чёрных птиц.
     Я не заметил, как попал в город. Заводские трубы, из которых цветные облака выплывали, оказались вдруг рядом. Поднялись жилые дома, сияя стёклами окон и пестрея предметами одежды, развешанными для всеобщего задымления. Гудели транспортные агрегаты на улицах. Они брызгали в пешеходов грязью, хотя и не могу с уверенностью сказать, откуда она тут бралась: все ямки, выбоины, прочие микроэлементы дорожного микрорельефа были аккуратно залиты чем-то розовым. И блестящим. Как лак. Пешеходы неслись по улицам толпами. Одна толпа — навстречу другой. Но почти не смотрели друг на друга. И говорили друг с другом редко. Разве что если хотели подчеркнуть: им не о чем разговаривать. Зато все косились на меня. Кто-то хмыкнул:
     — Ну точно,  о т т у д а…
     Вот в чём дело! На местных жителях — тёплые шубы, меховые головные уборы, меховые сапоги. На мне — лёгкий комбинезон. Я возбуждаю у них болезненный — то есть, совершенно нездоровый — интерес. Надо переодеться.
     Мы с эмбэка отыскали заведение под соответствующей вывеской. Роскошествовать не буду. Шубейка попроще, шапчонка средней замызганности, ещё — эти… как их там… ну, в общем, с головы до ног… либо с головы на ноги… Трудный он, местный язык! Иногда одно и то же слово имеет два противоположных значения. Как аборигены ухитряются друг друга понимать?.. Короче, мы отворили тяжеленную дверь с большим плакатом «Добро пожаловать в наше торговое заведение!» Спасибо, предполётная подготовка! Без тебя я эту дверь с пружинами чудовищных размеров…
     Ой, что это?
     Наступило время удивляться в очередной раз?
     Шубеек нет. Ни попроще, ни совсем никаких.
     И шапчонок нет.
     И этих самых… с ног на ноги…
     Нет ничего похожего на то, что носят аборигены!
     Висят, распяленные на палках, скучно-серые капроновые балахоны с грубо пристроченными рукавами разной длины и здоровенными оранжевыми пуговицами. Сложив на темечках уши-клапана, стерегут доверчивого покупателя марлевые картузы. Стоят на полочках разноцветные пляжные шлёпанцы с дырками для пальцев. На них и смотреть-то страшно в такой холод! Шаг назад! Срочно — шаг назад!.. Осмотревшись, я шарахнулся вбок — к картузам: две голубоволосые фигуры с мертвенно-бледными щеками тянулись ко мне, их обломанные пальцы могли вот-вот сцапать меня, их пустоглазые лица не предвещали ничего хорошего. Вот они, живоеды… Эмбэка успокаивающе пискнул: ничего страшного, фигуры сами — неживые. Живая фигура вкушала мирный сон, покачиваясь в кресле под плакатом «Перспективные модели». Ну, такую не трогай — и она не тронет! Я успокоился. Правда, не совсем. Когда заскрипела малозаметная дверь с табличкой «Посторонним входить не разрешено», я ещё раз вздрогнул.
     Под сенью балахонов возник очень серьёзный туземец в простенькой шубке. Он имел при себе папочку с надписью «Представитель изготовителя». Эмбэка эту надпись сканировал, попытался расшифровать, но, сделав первичный анализ, безапелляционным тоном запросил уйму энергии для окончательного. Я выключил прибор. Мне всегда становится неловко, когда приборы перенапрягаются. Фигура в кресле не привлекла внимания туземца. Но на меня он среагировал:
     — Так, так… имеются запросы… то есть, вопросы… замечания… предложения… готов осветить!
     Говорил он нервозным тоном. Время от времени дёргался. Лицо под квалифицированной улыбкой источало какие-то странные эмоции. Далеко не светлые. Я хотел спросить у эмбэка, чем меня тут собираются освещать. Вспомнил: прибор отключен. Эмбэка, самовольно включившись, посоветовал говорить правду, только правду, ничего кроме правды. И я задал честный вопрос. Предлагают ведь! Сосчитал до пяти, набрал побольше воздуха в лёгкие — а потом выпалил:
     — Имеются вопросы! Неужели это всё кому-нибудь… где-нибудь… где-нибудь здесь… для чего-нибудь пригодится?!
     Туземец сделал вид, будто понимает. А я всегда краснею, когда при мне врут. Он это заметил. Тоже сосчитал до пяти, тоже набрал побольше воздуха — и выпалил в ответ:
     — А-а! Но, знаете, торговля должна работать с покупателем! А что сие означает? А сие означает: с покупателем должна работать торговля, это не наше дело! Ещё вопросы есть?
     — С покупателем… с покупателем работать… — повторил я, запоминая и анализируя. — У вас предлог «с» употребляется вместо предлога «для»?
     Эмбэка вновь влез: хозяин, не задавай  т а к и х  вопросов! Я хотел уточнить, каких. Но не решился. Да и в самом деле: что это я, а? Традиции надо глотать, не разжёвывая! Ведь я уже поставил аборигена в ужасное положение. Он заморгал. Он икнул. Чувствовалось: он напряжённо сортирует и бракует варианты ответов. Эмбэка вот так мигает лампочками, переваривая слишком большую базу данных. Однако, не в пример нашим приборам, молчать в ответ на вопрос аборигены едва ли способны. Задать вопрос в ответ на уже заданный вопрос — иное дело… хотя об этом я узнал чуть погодя.
     — А-а-а! — воскликнул он. — О-о-о! Мы понимаем! Мы не каменные и всё прекрасно понимаем! Но… Но. Но! Но!! Но!!! Тех-но-ло-гич-ность!!!  Мы вы-нуж-де-ны!!! Нас поставили… мы поставлены… мы стоим перед ужасной роковой дилеммой! Да, шить красиво. Да, шить модно, эстетично, элегантно, удобно в конце концов. Но… Но. Но! Но!! Но!!! Вы сходите да посмотрите, какие у нас швейные машины! Какие у нас ткани! Это ужасно! Ужасно! И вот — дилемма: новая модель — но никаких излишеств. Два шва. Только два шва. Которые способна сделать… всякая… я извиняюсь… каждая… — Он смолк. Огляделся по сторонам. Произвёл бесшумный, как у профессионального тренированного оратора, вдох. Пригнулся к моему уху. Зашептал: — Ко-то-ры-е спо-соб-на сде-лать лю-ба-я ду-ра! Представляете, каково нам? Но кто, если не мы? Кто сделает за нас наше задание?   О н и?   Т а м?   Я представляю, как обрадуются   о н и   т а м,   узнав, что мы сдались и опустили руки! Они ждут этого! Ждут только этого! И мы выполняем задания. Выполняем и перевыполняем. Несмотря ни на что.
     — А одежду? — ляпнул я. — Кто и где в это время выполняет одежду, которую все носят?
     У собеседника что-то ухнуло внутри. Он переменился снаружи. Дёргающееся нервное лицо стало неподвижным. Голос похолодел, заставив похолодеть меня:
     — Зачем это вам знать? У-у-ум-ны-е во-про-сы за-да-ё-те! Вас неправильно поймут!
     Я сделал шаг назад. Он сделал шаг вперёд. Потайная дверь как раз в это время распахнулась, не задев ни его, ни меня. Кто-то, скрытый створкой с табличкой «Посторонним входить не разрешено», закричал:
     — Здесь он! Трубку не кладите, он здесь! — И докричав, прибавил шёпотом: — Тот самый женский голос.
     Я вздрогнул.
     Мой собеседник тоже вздрогнул:
     — Меня? Ах, меня-а-а!
     Он исчез за дверью. Звякнула табличка «Посторонним входить не разрешено». Щёлкнул замок. Сонная фигура под плакатом «Перспективные модели» пробубнила:
     — Ходят… пялятся… разговоры умные ведут… скорее выбирайте и уматывайте… или так уматывайте… закрыва-а-аем…
     Она ещё крепче закрыла глаза. Я перечитал табличку. Огляделся. Тихо, на цыпочках, двинулся к входной двери. Той, с большим плакатом. Который на просвет читался — не «Добро пожаловать в наше торговое заведение!», а «Очнулся, наконец! Летом надо было приходить! Летом!»
     Я, действительно, очнулся.
     Как я раньше не смекнул?
     Ой, дурак: пялился, пялился, таращил глаза, вертел головой из стороны в сторону — и ничего не видел!
     Заготовленные брёвна, из которых ничто не построено. Урожай, которого никто не съел. Товары, способные перепугать любого врага — вероятного и невероятного. Как тут насчёт живоедства, — отдельный вопрос, но что-то нехорошее тут явно происходит. Или произошло. Старик упоминал о войне против врагов. Что за враги? Может, он имел в виду экологическую катастрофу? Вспоминается холод. Или экономическую? Вспоминаются сараи с разбитой техникой. Или, например, эпидемию какого-то страшного заболевания — войну против невидимого врага, победить которого аборигены пока не способны? Соматического. Психического. Или…
     Да, или!
     Но это уж — точно не моё дело!
     Как называется планета, я не вспомнил до сих пор. Ну, та. С живоедством. Но вспомнил другое. Когда я улетал с Земли, эмбэка поймал телепередачу. По меркам землян — юмористическую. По нашим — просто жуткую. Землянин Ха-ха-хазанов, хихикая и потирая руки, предлагал своим забросить куда-то не простой десант, не обыкновенных диверсантов, а кого-то ещё. Кого-то… ну, способного совсем развалить экономику. Во всех отраслях. Сразу. Включая сервис и здравоохранение. Чтобы в ремонтных мастерских — вместо того, чтобы устранять неисправности, — разворовывали с автомобилей всё, что ещё исправно. Чтобы в больницах ставили всем один-единственный диагноз — ОРЗ с плоскостопием — и морили пациентов бесконечными бесполезными анализами.. Об этом обо всём Ха-ха-хазанов говорил с усмешечкой!
     Вот оно что…
     Земля воплотила зловещие планы.
     Как земляне исхитрились сюда прилететь на своих тихоходных кораблях, заправленных жидким углеводородным горючим?
     Однако… наш командор, который начинал на Земле много лет назад простым наблюдателем и знает о ней практически всё, говорил бесчисленное множество раз: «Ребята! Они ещё не то могут! Они сами не подозревают, на что они — когда захотят — способны».
     Факт, по-местному выражаясь, — на лице.
     И по-земному, кстати.
     Добрались диверсанты! Добрались! Хорошо поработали!
    
    
     Запись третья
    
     От воспоминаний и впечатлений разыгрался аппетит. Он, сколько помню себя, всегда разыгрывается от воспоминаний и впечатлений. Я нашёл столовую. Открыл такую же тяжёлую дверь с таким же плакатом. Пять секунд спустя, преследуемый мухами, запахами, новыми впечатлениями, спешно открыл её с другой стороны. Очнулся только через квартал. Под вывеской другого — более солидного и дорогого — пищезаправочного заведения. Мрачный туземец в какой-то явно парадной, шитой золотом по краям, форменной одежде — он сидел возле входа — враждебно уставился на меня. Улыбнуться в ответ? Положительные эмоции способны способствовать тому, чтобы загасить эмоции отрицательные. Так говорили на лекции по психологии контакта. Хорошо помню. Я на ней хорошо спал, во сне я всегда и всё отлично запоминаю… Увы! Итог демонстрации положительных эмоций был отрицательным. Через дорогу — ещё одна (говорят на Земле) точка. Охраны у входа нет. В огромном зале — вообще никого нет. Столики. Чуть дальше — бар. В баре — и никого, и ничего. Аборигены явились, когда я уже готов был уйти. Кажется, их было трое. Определённо, все они меня увидели. Но вида не подали. Вытанцовывая с ароматно пахнущими блюдами на вытянутых вверх руках, уплыли мимо меня в соседний зал. Музыка, шум и тягучая песня со странными словами влекла их больше, чем я со своей пачкой межпланетных кредиток.
     Одним словом… вновь — улица, вновь — поток неразговорчивых пешеходов. Темнеет. Зажигаются огни. На стене здания, перед которым я стою, вспыхивают буквы:
     — О О О.
     Что такое?
     Не знаю ещё, в какой степени владеют телепатией живые обитатели города, но буквы телепатией владеют. Надпись быстро расщедрилась на дополнительные биты информации:
     — О ОКО.
     Дополнительные биты мало помогли. Стучание по корпусу эмбэка не помогло совсем. Буквы сжалились. Продемонстрировали мне остаток надписи. Без особой охоты, конечно. Первая буква — «М» — тут же погасла навсегда. «К» судорожно заморгала. Но дело было сделано. Я, ещё раз благодарно взглянув на третью букву — «Л», открыл знакомо-тяжёлую дверь и крикнул что есть силы:
     — Молоко!
     Вторжение моё помешало беседе трёх аборигенок. Они, конечно, не перестали беседовать, но я им помешал. Их спины в бело-голубых халатах тихо излучали бурное негодование.
     — Молоко, молоко, — повторил я. На всякий случай добавил, как меня учили наблюдатели на Земле: — С собой. Спасибо.
     Меня услышали. Но не поняли. Артикуляция, артикуляция! Когда волнуюсь, отдельные звуки плохо выговариваю.
     — Чего? — хрупким рыдающим голоском переспросила старшая.
     — Мо... ло… к… о… с собой…
     — Чево-о-о? — зычным густым басом рыкнула самая молодая.
     — Очнулись, наконец! — хмыкнула средняя. — Где утром были?
     — А… сыр… у вас… есть?.. — (Следи за произношением! Артикуляция! Артикуляция!)
     — Чё-о-о? — спросили друг у друга все трое.
     Аборигенки долго думали. Младшая и средняя, наконец, перемигнулись. Усмехнулись. Старшая прорыдала:
     — Сы-ы-ыру не-е-е бы-ы-ы-вает!
     Голос вымел меня прочь. Обыкновенный голос. Ломкое тусклое сопрано. Куда ей, к примеру, до жёнушки! Но факт есть факт: я очнулся только на другой стороне улицы, в застеклённом фойе увеселительного заведения «Кино», абслютнейше не помня, как закрыл одну дверь, открыл другую и не проломил ни одной.
     Фыркал, экономно капая в стеклянные сосуды фруктовый сироп и чуть более щедро разбавляя его некипячёной водой с пузырьками углекислого газа, автомат под табличкой «Соки — воды». Рядом стояла толпа аборигенов. Аборигенам смесь, вроде, нравилась. Я решил запить счастливо обнаруженные в кармане питательные брикетики. А главное — говорят в таких случаях на Земле — охладиться не мешало. Или не в таких. Или не так. Но жажда вдруг одолела меня со страшной силой. Автомат — видно, тоже телепат — сразу понял это: вместо порции с сиропом выдал мне треть порции без и взял обеденный перерыв. Или ужинный. Словом, долгий. Аборигены мрачно уставились на меня. Традиции? Запрошу эмбэка. Эмбэка с ехидством пояснил: ну, не совсем традиции, но… привыкай!.. Брикетик был жёстким. Меня одолевали икота и ностальгия.
     Во время учёбы мы, курсанты, возмущались: на кой нас пичкают историей среднецивилизованных планетных систем, пилотов из нас готовят или наблюдателей?.. Сейчас я понял, на кой именно. Вспомнились даже лекции, которые я слушал в бодрствующем состоянии. Делалось ясным всё, что происходило за мутными стёклами.
     Среди тротуара спал пьяный. Ни прохожие, ни ответственные за порядок не обращали на него внимания. Прохожие аккуратно перешагивали. Ответственные вели наблюдения по своей программе. Один — за детьми, которые шествовали через улицу на запрещающий сигнал. Юным аборигенам это доставляло большое удовольствие. Ответственному — не очень большое. Но он сохранял выжидательную позицию. Другой со скучающим видом листал какие-то бумаги (видать, вспоминая, зачем они ему вообще понадобились) и следил за выражением лица хозяина этих бумаг, который тоскливо переминался с ноги на ногу возле обочины. Я посочувствовал тому, последнему: мой собрат, пилот… ну, водитель! Его транспортное средство, розовое от смущения, приткнулось к бордюру. Мимо пролетел чёрный автомобиль. Он чуть не задел юных аборигенов, которые в этот раз решили пересечь улицу на разрешающий сигнал. Оба ответственных вскинули руки к головным уборам. А когда чёрный автомобиль скрылся, налетели на детей с упрёками: «Смотреть надо, чья машина! Большие уже! Где-то — ну такие умники, а где и…» Подкатило ещё одно средство автотранспорта. Тоже чёрное. Но другое. Открылась дверца. Ещё двое ответственных за порядок огорчённо — во всяком случае, с дружным вздохом — склонились над пьяницей. Взяли его за руки и ноги. Умело, хотя и не слишком деликатно произвели погрузку. Транспортное средство, чихнув дымом, укатило. Меня толкнули в спину. Это был абориген, который мчался от выхода из кинозала к выходу из кинотеатра. Вслед за ним бежал ещё один абориген. Вслед за ними — целая толпа. Я отступил. Но все остальные аборигены прошли мимо меня с нормальной скоростью. Один, вздохнув, прошептал: «Живут же   т а м   люди… да когда ж будем так жить мы?..» Толпа вылилась на улицу. Туземец в форме служителя чистоты проинформировал меня: заведение «Кино» будет радо моему присутствию завтра, но не будет радо сегодня. Это — перевод. На местном языке всё звучало короче. Всего пять слов. Я медленно и плохо привыкаю к здешним правилам хорошего тона. Хотя эмбэка вовремя среагировал: повторил всё по-нашему.
     Когда я спускался с лестницы на тротуар, свет в фойе потух. Я чуть не рухнул. Ступени были во льду. Пешеходы вдруг куда-то исчезли. Началась метель. Засыпаемый снегом — уже не мокрым, а колючим и сухим, — город наполнялся другой жизнью.
     Я имею в виду призраки.
     Я не мог сосчитать их. Они были всюду. В витринах магазинов слабо флуоресцировали круги сыра, гирлянды сосисок, штабеля колбас. Ещё слабее светились фантомы окороков, омаров, бочонков с икрой. Выглядели они бледно. Как если бы стеснялись. Брели по улицам видения шапок, шуб, шарфов, сапожек. Над старыми домами колыхались фантомы новых. Тоже — убогих, тесных, выстроенных как попало и из чего попало, ну да — хоть новых, с относительно прочными лестницами, закрывающимися оконными рамами, непротекающими потолками. За углом поднялся призрак двухэтажной виллы с мансардой, тремя балконами, подземным гаражом и ещё чем-то. Видения домов пришли в ярость. Раскалились досиня, рванулись на него, сшиблись, развеяли в пыль, сами развеялись. Тёмная фигура, выныривая из метели, окликнула меня:
     — Эй, мужик!
     Теперь уж точно будет живоедство! Я вспомнил о предполётной подготовке. Слабовато утешеньице! Но фигура оказалась тем самым пьянчугой. Хоть одно знакомое лицо в незнакомом опустевшем городе…
     — Зымёрз? Кхя-кхя-кхя! — участливо прокрякал он, распространяя запах вроде того, который исходит на Земле от щёголей. Но более густой. И менее приятный. — Гль-ди, к-к мечты, кхя-кхя-кхя, рызыгрались! К холыду! Чо ж рано тя вып-пустили, не р-р-зрешив до лета обж-ж-ждать? Меня, дык… тожа… вып-пустили. Не хв-в-ватило местов. Др-р-ргих г-с-стей из ресторана привезли. От них, кхя-кхя, прибытку больше. Ддём. Праарю?
     — Чё-о-о? — пискнул эмбэка. Но местный друг уже обнял меня, и мы побрели, перелезая через сугробы и скользя на обледенелом асфальте. Через сугробы перелезали вместе. Скользил один я. Пьянчуга уверенно копировал походку трезвого человека. Я даже не страховал его. Но он подстраховал меня. Когда мы спускались по разбитой лестнице куда-то ниже уровня земли — туда, где булькала в темноте кипящая вода, я оступился. И рухнул. Если бы не он, кто бы сейчас продолжал эти записи?..
     — Праарю? — спросил спаситель, благоухая и взгыгыкивая. — Кы-ыто мы-ы-ыёрзнет, а кы-ыто и не оч-ч?.. Дык пычему жа вып-пустили тя в тонкой од-д-жонке? Нонча срока — ро-о-овные: летом щщез — летом пущай вып-пускают!
     Эмбэка спросил у меня, как интерпретировать это всё. Я пожал плечами. Решили накапливать информацию. Благодетель мой истолковал всё по-своему:
     — Ну, не б-б-да! Т-т оттаешь. Жизня — она тыкая… ызогнутая она… ызломанная… вовек не узнашь, к-кой ст-р-ной об-р-рнётся! Эт ничо! Я уж подумывал: авось ты — слишком умный?
     Я ещё ничего не понимал. Но эмбэка уже нашёптывал мне голосом представителя изготовителя:
     — Зачем это вам знать? У-у-ум-ны-е во-про-сы за-да-ё-те! Вас неправильно поймут!
     «Ходят… пялятся… разговоры умные ведут… скорее выбирайте и уматывайте… или так уматывайте… закрыва-а-аем…» — без его содействия всплыл из памяти сонный бубнёж фигуры из-под плаката «Перспективные модели».
     — Ысь? — переспросил благодетель. — Чаво ты?
     Телепат! Умеет читать мысли!
     А в том, что он услышал мой эмбэка, можно вообще не сомневаться!
     Ну… раз так… чаво ж мне прятаться? Ни причин, ни смыслу, говорят на Земле! Эмбэка вдруг утих. Но ожили воспоминания о занятиях по языкам. «Необходимость острит мозг», — любит повторять наш командор, цитируя слова своего старого знакомого с Земли, которого знал ещё  в бытность молодым наблюдателем. И я заговорил с аборигеном:
     — Не любишь ты умных. Вижу, в вашей местной традиции это — почти как ругательство.
     — Ась?.. Ну, ну, изобиделся! Плюйнафсё, бер-р-рги зыровье! Поал?
     — Я не понял…
     — А-а-а! Чаво т-т понимать-та, наливай да пей! Было б чо. Праарю? У тя есь?
     — Я опять не понял…
     — Праарю, я гырю те? У тя есть?
     — Правильно говорю, говорю я тебе? У тебя есть? — перевел эмбэка, так же внезапно очнувшись.
     — У меня это, — сказал я. — Есть это вот.
     Абориген разжевал мой второй брикетик. Хотел выплюнуть. Передумал. Проглотил. Вздохнул. Эмбэка стал переводить его речи:
     — Ладно! Жизнь — она такая штука… изогнутая… изломанная… эх, намяли мне бока… хоть понимай, хоть не понимай… огородных пряновкусовых растения с два тут разберёшься! Вот и не разбирайся совсем. Думать, паря,  о п я т ь  вредно. А кто виноватый?
     — Не знаю, — честно сказал я. Эмбэка одобрил мой ответ ультразвуковым попискиванием.
     — Вот-вот… — вздохнул абориген. — Потому что никто не виноватый. Потому что все виноватые. Был у нас… правильно, был у нас отец родной. Лучший отец на веки вечные. И стала у нас… правильно, вечная мерзлота. Пряновкусовое растение вобьёшь. А вобьёшь, — не выбьешь. Потому как — вечная. Ничто не сгниёт. Правда, на мерзлоте ни одного огородного пряновкусового растения не выросло… ну да ты вспомни, что было, когда мерзлота начала таять! Правильно! Болото. Всё зашаталось. Всё порушилось. А что вогнали в мерзлоту, — до сих пор стоит. Понял?
     — Не понял.
     — А-а-а! Что тут понимать-то, наливай да пей! Было бы что. У тебя есть?..
     Говорил он долго. Понимать его становилось всё труднее. Лишь под утро, когда он утомился и стал подрёмывать, замолкая на полуслове, мы с эмбэка кое-как  состыковали концы и начала.
     Вышло следующее.
     В далёкие времена — моего благодетеля, говоря словами моего благодетеля, ещё и на чертежах не было, — произошёл великий восход. Тёплая земля давала отличные урожаи. Но вдруг начался туман. Стало холоднее. Все испугались. Слух пошёл: виновен кто-то слишком умный. Все испугались ещё больше. Я не понял, в чём конкретном его, конкретного, обвиняли. Я не уверен, что аборигены сами знали, в чём он виноват. Даже не уверен, знали ли они, кто он да где он. А факт есть факт: умных стали убивать. Всех. И кто шибко умный, и кто — не шибко, и кто — едва-едва. Долго убивали. Помогло всё это кому-нибудь чем-нибудь? Кажется, никому. И ничем. Туман сгущался. Свет угасал. Земля превращалась в мерзлоту. Ничто не хотело расти. Если всё-таки росло, — ни на что не годилось. Аборигены прятались, кто куда мог. Боролись за выживание, кто как мог. Наконец, потеплело. Все обрадовались. Мерзлота чуть подтаяла сверху. Но вскоре оказалось: дальше таять она — говоря словами моего благодетеля — не собиралася ни разу. Поверх неё расплылось болото. Сквозь болотную тину не пробивался свет. Слух возобновился: виноваты умные! Все! И которые — шибко, и которые — не шибко, и которые — едва-едва! Стали доколачивать тех, кого случайно не доколотили. Туман сделал вид, что рассеивается. Ну, поредел чуть-чуть. Настолько, что сделалось видно: под ним всё — как сейчас. Мой собеседник был уже и на чертежах, и в материале. По его словам: ещё ни огородного пряновкусового растения не понимал, но уже всё видел. Может сравнивать. С тех пор ничто не изменилось.
     — Вот так… ы-ы-ы… — подытожил он. — Они ведут, мы идём, а куда, — не знаем. Только Самый Главный знает. Да и тот… хотя он… я спорю, что ль… намяли бока, вот… ы-ы-ы!..
     — Ы-ы-ы! — повторил я. — Ы-ы-ы! Никогда не пойму, что здесь происходит. И выбраться отсюда не смогу. Лучше бы меня сразу съели! Здесь я просто заживо сгнию. С ума свихнусь. Думаете, жёнушка станет плакать? Я имею в виду не первую. Я имею в виду вторую. Только скажет: «Вот, ещё один сгорел на работе». И распишется в третий раз. Наконец-то — с умным. Который — не пилот, но тоже на хорошей ставке с премиальными.
     Я так сказал, потому что вспомнил название этой планеты, передаваемое в наших изустных лоциях, из поколения в поколение.
     Планета Дураков.
     У меня в носу что-то хлюпнуло. Или хлюпнул кипяток под досками, брошенными вместо мостков? К нам кто-то подбирался, светя спичкой. Огонёк путался в кольцах пара. Заметят? Не заметят?.. Не заметили!
     — Ты ищи вот здесь, я поищу вон там, — сказал незнакомый голос. — Должен быть в этой проклятой системе хоть один аварийный вентиль!
     — Никакого огородного пряновкусового растения здесь нет, — проворчал другой голос, тоже незнакомый. — Был один Самый Главный, стал другой Самый Главный, а вода как текла мимо, так и течёт…
     — Тихо, ты! — цыкнул первый. — Умник нашёлся! Знаешь, что за это будет при новом Самом Главном?
     — Что было, то и будет, хуже просто некуда.
     — Хуже есть куда! Вот что будет! Не усугубляй!
     По стене над нашими с моим благодетелем головами скользнула тень кулака. Огонёк погас. Тень слилась с темнотой. Кто-то из чужих выругался. Кто-то сказал:
     — Давай сходим к стене! Оставь в покое этот вентиль, давай сходим, покричим! Вдруг новый Самый Главный услышит? Бывали случаи. Когда он просто Главным был.
     — Брешешь. Ну, пошли. Что мы тут словим?
     Хлюпнули доски. Стало тихо. Благодетель в этой тишине почти трезвым голосом произнёс:
     — Только бы не усугубили! Умные всегда усугубляют! Возле стены надо жа-а-алобно! Нет бы жа-а-алобно, а они усугубляют! Было ведь! Были случаи. У нас, брат, — не то, что  у  н и х.  Были случаи! Были!.. Может, ты — о т т у д а?
     Я вздрогнул.
     К счастью для меня, вопрос был последним. Благодетель оказался гораздо менее трезв, чем показался. Через тридцать пять секунд он уже храпел. А я сидел в темноте — и наша с эмбэка объединённая память высвечивала только что слышанные фразы.
     Самый Главный у них — новый.
     Бывали случаи.
     Возле стены.
     Когда он ещё просто Главным был.
     — Ну, попробовать? — спросил я у эмбэка. — Вдруг мне повезёт? Вдруг случится что-нибудь… какой-нибудь… случай?..
     — Артикуляция, артикуляция! — напомнил прибор. — Следи за артикуляцией, когда начнёшь о главном с Самым Главным говорить! Мои носители информации скоро загнутся от всех этих прямых и переносных значений, требую двенадцать часов на проверку, включусь только в крайнем случае. Хотя терять — вы, люди, говорили, — всё равно нечего…
     Информация проникла в мой мозг. Отпечаталась. Превратилась в желание действовать. Сумрачный тусклый рассвет застал меня перед высокой стеной. Она вздымалась над волнами тумана. Рядом толпились туземцы. Кто-то, сунув голову в подкоп под стеной, вопил что-то жалобное. Кто-то, поднявшись на цыпочки, делал над стеной решительные призывные жесты. Вторых было меньше, чем первых. Да и первых становилось всё меньше. Аборигены расходились. Те, кто не уходил, — явно чего-то ждали.
     Мне ждать было некогда. Я с наивозможнейшей деликатностью растолкал первых и вторых. Освободил место. Разбежался, пока оно не заполнилось вновь. Эх, где мои курсантские годы? Но ничего! Предполётная подготовка ещё сказывается! Мелькнула внизу стена. Громадное здание с большими окнами надвинулось на меня. Брызнули осколки. Метнулись тяжёлые шторы.
     — Где Самый Главный? — крикнул я, удачно приземляясь на паркет. — Срочное дело! Межпланетной важности! Где Самый Главный?
     — Вас слушают, — ответил сипловато и негромко голос. — Зачем прыгать в окна? Я полагаю, существуют двери.
    
    
     Запись четвёртая
    
     В кресле за громадным письменным столом передо мной сидел одетый во всё официальное абориген старше средних лет. С большой лысиной. С заметной сединой. С отличной выправкой. Холодноватые глава смотрели сквозь очки умно и внимательно.
     — Вас слушают, — повторил он. Как будто в телефонную трубку.
     Помня об артикуляции, я изложил дела. Выразил уверенность в том, что меня здесь не только слушают, но и слышат… ну, что Самый Главный полномочен решить вопрос о моём спасении. Намекнул ещё: наша планета умеет быть благодарной. Когда хочет. (Почему бы не сказать правду, если оно так и есть? Тем более, правда — и то, и другое). В общем, я вёл переговоры на высшем дипломатическом. Сам от себя такого не ожидал! Произношение… ну, если подведёт произношение…
     Не подвело. Абориген сказал, кивая:
     — Над лесом летели вы. Ясно. Примите извинения. Мы думали, вы — о т т у д а.
     — Оттуда. — Я тоже кивнул, вспомнив: на Земле всегда так говорят нашим, желая подчеркнуть, что знают, откуда мы взялись.
     — Конечно, конечно. — Абориген улыбнулся. — Вы оттуда, но не  о т т у д а. Всё будет исправлено в минимальный срок и с максимально возможным качеством. Впервые у нас?
     Эмбэка, забыв о проверках и носителях, принялся нашёптывать мне варианты дальнейшего разговора. Я повторил тот, который удалось услышать:
     — Очень мило! У вас очень мило! Масса впечатлений… масса… не ожидал…
     — Так, так. И что вам показалось неожиданным?
     Эмбэка перешёл на секретный поддиапазон ультразвукового диапазона.
     Но я отключил его.
     Взял и отключил. Несмотря на громкие — хотя по-прежнему ультразвуковые — протесты.
     Я вдруг решил: здесь, в присутствии этого аборигена, я стану говорить то, что я думаю. Отчего? Пишу — и до сих пор не знаю, отчего я так решил. Телепат-чтец он — средний. Телепат-внушатель — ещё среднее.  Но искусством воздействия на ум и душу наделён. Врать при нём — трудно. Потому что — стыдно.
     И слова посыпались из меня. О новых никому не нужных брёвнах по соседству со старыми, тоже никому не нужными. Об истреблении урожая. О хранилищах, напоминающих свалки. О чихающих страусах. О грязеплавающих свиньях. О магазинах, где не рады, когда приходит покупатель, и пытаются испугать его, чтобы он скорее убежал. О сыре, которого не бывает. О призраках (мечтах по терминологии пьяницы). О тумане. О болоте. О том, наконец, что разумные жители этой планеты время от времени стараются показать мне, что у них совсем нет мозгов, и — злятся, когда видят, что я их кривляньям не верю.
     Самый Главный слушал. Умением слушать он тоже наделён. Только когда я выдохся, поняв, что проговорил с ним весь день и за окном наступает вечер, абориген спросил:
     — Кто нас выдал… я хочу сказать — кто вам такую глупость выдал? Он?
     — Я сам! А эмбэка подтвердит, у него все видео- и звукоряды зафиксированы.
     — Эм… бэ…ка?
     — Малый бортовой компьютер.
     — Ну конечно, конечно… да… видео- и звукоряды!.. Хотя, молодой человек, ничего подобного в реальности быть не может. Ошибаетесь. Имеются решения, назначены ответственные, недостатки устраняются и — вне зависимости от трудностей — будут устранены.
     — Ещё не устранены. Видел. Вижу.
     Самый Главный встал с кресла. Подошёл к уцелевшему стеклу. Отодвинул занавесь. Постоял какое-то время, щурясь от света фонарей снаружи. Решительно обернулся ко мне:
     — Едем! Срочно созываю комиссию, вы нам всё покажете!
     — Ночь приближается… — начал я.
     Самый Главный хлопнул в ладоши. Распахнулась дверь напротив окна. Сделался сквозняк. Вошли очень старые, очень суровые, совершенно лысые аборигены, одетые — как и он — официально. То была комиссия. Смотрели они прямо перед собой. Тяжело и бесстрастно.
     Вот эти телепатией наверняка владели! Я почувствовал: начался мгновенный информационный обмен. Для начала — обо мне. Члены комиссии, что называется, не переглянулись, глядя по-прежнему перед собой, не перемигнулись, даже ничего друг другу не сказали вслух, но я ощутил — на Земле говорят — нутром: они сделали вывод. Не подлежащий ни сомнению, ни пересмотру. Теперь я до конца дней своих мог улыбаться, стараться им как-либо ещё угодить, совершать для них благородные и героические поступки… от меня отныне не зависело ничто. Вывод сделан. Я им не понравился. Значит, никогда не понравлюсь. Что до Самого Главного, который оказался вне телепатического обмена, то на него они смотрели… ну, смотрели  н и к а к.  Хоть и не споря, что он тут — Самый Главный, а они — просто Главные.
     Воспоследовал краткий обмен информации в виде звуковых сигналов. Пять минут спустя длинные экипажи, сияя чёрным лаком, уже несли нас мимо знакомой стены. Асфальт стелился под колёса. Я даже чуток вздремнул. Грязюка, по которой я шёл в Центр, приснилась мне… земляне говорят… во сне с устатку!.. Через восемь минут нас качнуло в первый раз. Ещё через шесть секунд — во второй. Ещё через две — в третий. Потом я сбился со счёта. Асфальт пошёл трещинами. Раскололся на вертлявые куски. Возле знакомого магазина караван увяз в сугробах.
     Нас ждали. В дверях переминался с ноги на ногу совершенно замёрзший старый туземец. Чудесная шубка — такая же, как у представителя изготовителя, — не избавляла его от крупной дрожи. Он пятился задом, и делал жесты, приглашавшие нас войти. Четверо молодых туземцев в форме продавцов держали створки двери руками, чтобы каждый из нас, пользуясь приглашением, избежал риска быть расплющенным. Все предметы в торговом зале — от пляжных туфель с дырками для пальцев до опустевшего кресла и плаката «Перспективная модель» — сияли одинаково розово, гладко, ярко. Лак. Вроде изоляционного. Но — розовый. Правду сказать: пляжные туфли под его слоем выглядели менее жутко. Я смог смотреть на них, не отводя взгляд.
     — Ой, дорогие гости! — дребезжал старик в шубке. — Мы так ждали вас, мы так ждали! Что значит поздно? Мы всегда здесь, пока наши гости здесь! Тут — скромно, без излишеств, прошу не обижаться…
     — Вы — ответственный за дела торговли? — перебил Самый Главный. Ну, хотел перебить. Старик не слышал. Всё дребезжал и дребезжал, сияя розовой, как остальное вокруг, лысиной. Чтобы вернуть ему способность не только передавать, но и принимать информацию, Самый Главный вынужден был хлопнуть в ладоши над его ухом. Да и то: способность вернулась не сполна.
     — А?.. Я! Конечно! На текущий момент… в свете принятых решений… с чувством наиглубочайшего удовлетворения… — продолжал дребезжать старик.
     Самый Главный хлопнул в ладоши ещё раз. Тише. И спросил:
     — Как вы следите за спросом? Как ищете товар, нужный для покупателей?
     — А?.. По… ку… па… что?.. — Блёклые глаза под капюшоном шубки быстро замигали. Поступившая информация перерабатывалась. Но ещё не усваивалась. Старик силился найти в своей отнюдь не маломощной памяти хоть какой-то аналог. Через три секунды (они показались мне долгими) сто сорок вторая попытка удалась. Он покосился на входную дверь и на продавцов, которые до сих пор держали её открытой. — Э-э… а-а-а… для те-е-ех! Но в свете решений… наиглубочайшего…
     — Как справляются со своими обязанностями поставщики? — перебил Самый Главный.
     Вопрос был усвоен за две секунды. Ответ был дан ещё через две.
     — Подводят! — бурно возрадовался старик. — Ой, до чего подводят! Но у нас — мастера поиска… торговые поэты… поэты торговли… горят на работе! — Слеза скатилась из его левого глаза. Голос дрогнул. Зазвенел, переходя на три октавы выше.
     — Горят? — уточнил Самый Главный.
     — О! О! Ужасная работа! Вредная работа! Что там шахты и рудники! Недавно мы лишились… мы скорбим… наше общее горе дружного трудового коллектива…
     — Что?
     — Ах, банкет! Маленький ужин для тех, кто очень, очень нужен. Я предвидел. Я беседовал. Преклонный возраст… усталое сердце… он не жалел себя! О, бедная вдова… несчастные дети… два чудных несмышлёных карапузика… младшему всего двадцать пять годиков…
     Я вовремя вспомнил: мы отличаемся от аборигенов тем, что совершенно разучились плакать. Иначе я тоже пустил бы слезу. И не одну. И потерял бы много времени. Хотя на Самого Главного трогательная речь произвела самое странное впечатление. Он уже не интересующимся, не уточняющим… короче говоря, каким-то очень нехорошим голосом спросил:
     — А результат?
     Ответственный за дела торговли перестал плакать и вмиг избавился от остатков своей растерянности:
     — Мировые стандарты! Только что! Прошу, прошу!
     Морщинистая рука в шубеечном рукаве указала на отлакированную дверцу. Со знакомой табличкой «Посторонним входить не разрешено». Кстати, — не отлакированной.
     По ту сторону на Самого Главного, членов комиссии, ответственного, а тем более на меня никто не оглянулся. Аборигены и аборигенки в костюмах продавцов — человек десять — были заняты. Распихивали по сумкам и мешкам знакомые шубейки. Такие же, как у ответственного. И как у представителя изготовителя, который — войдя, сколь я понял, из другой двери, — присоединился к ним довольно-таки бойко.
     — Зачем опять взяла две сумки? — ворковал знакомый женский голос. Да, знакомый. Я слыхал его из-под плаката «Перспективная модель». Сейчас аборигенка не думала дремать в кресле. Она что-то хватала, кого-то отпихивала, кому-то улыбалась и с кем-то говорила этим сладким голосом: — Я близко живу, ты далеко живёшь. Надорвёшься, миленькая!
     — Не дождётесь! — ответили ей сразу четыре голоса с двух сторон.
     — Мальчики, девочки, там жёлтенькое лежит! — защебетала перспективная модель. —  Никому не надо? Беру! Ты чё? Я просто спросила… ну-у-у… а ты — зубами…
     Комиссия переглянулась. Самый Главный сделал вид, что собирается хлопнуть в ладоши. Ответственный кашлянул.
     Ни один из десяти не услышит!
     Услышали все.
     Больше того: среагировали. Не снижая своей активности, весьма проворно освободили место возле убывающей кучи шубеек. Для ответственного. Знакомая из-под плаката «Перспективная модель» огляделась. Увидала Самого Главного. Дружный коллектив расступился шире, давая место и ему. Вот уж где овладели телепатией…
     — Что происходит? — спросил Самый Главный.
     Ответственный подхватил отцовским строгим голосом:
     — Что происходит? Вы как будто в первый раз на свет родились, честное слово! Сколько вас учить, при ком берут и при ком дают? Вот сейчас ка-а-ак объявлю вам всем… по замечанию!
     Коллектив отпрянул от шубеек. Все вытянулись по стойке «смирно». Кто-то гыгыкнул и выронил сумку, которую — по причине занятости рук — держал в зубах. Затем кто-то спросил:
     — Всё, да? Можно продолжать?
     Самый Главный внимательно рассмотрел ответственного. Ответственный внимательно рассмотрел подчинённых и старательно рассердился на них:
     — Вот как! Замечаний будет мало! Тогда — по строгому замечанию! Каждому! По строгому! Да, да! Не меньше! Вы должны запомнить этот суровый урок! Я говорил: нарвётесь… ну… надорвётесь…
     — Дети дома плачут! — проникновенно, как стихи, задекламировала перспективная модель. — Пропадут! Не губите!
     Коллектив засопел. Женщины размазали косметические цветные слёзы. За окном что-то взрычало и (говорит наш командор) воссмердело. Ни один из членов дружного коллектива не оглянулся. Распахнулась дверь, на которой (с другой стороны) висела та табличка «Посторонним входить не разрешено». Оглянулась только перспективная модель. Оттеснив комиссию, ворвался статный молодой абориген спортивного вида:
     — Мать, привет! Давай скорее! А то плакать начну!
     Перспективная модель содрогнулась. Я — тоже. Потому как вдруг задал себе вопрос: что, если вновь прибывший заголосит во всю мощь своих исключительно здоровых лёгких? Но моя знакомая испугалась больше, чем я. Она принялась судорожно тискать спортивную сумку, которую держала. Пыталась закрыть её. Сумка отказывалась закрываться. Перспективная модель чуть не плакала от отчаяния. Молодой абориген начинал завывать от злости:
     — Ну, ну, и эта померла! На работу из-за вас устраиваться, что ли?!
     — Старая я, сынок… больная… слабая…
     — Зато я — здоровый! Убегу сейчас на завод! В самый страшный цех! Где труднее, ы-ы-ы!
     Угроза возымела действие. Сумка застегнулась. Молодой абориген вскинул её на крутое плечо и, едва не опрокинув ответственного за торговые дела, выскочил прочь. За окном опять взрычало и воссмердело. Удаляющийся рык стих. Безмолвствовала комиссия. Безмолвствовал Самый Главный. Молчал старичок ответственный, превращаясь из сурового отца в нашкодившего мальчишку и становясь всё меньше… тоньше… прозрачнее. А на меня накатывал смех. Эмбэка, ненадолго включившись, мигом заблокировался. Откуда ждать помощи? Жуткое складывается положеньице… но смех душит меня! Когда мы с Самым Главным выехали на завод, узнав, что именно там ремонтируется мой корабль, и здания, деревья, заборы (всё, что мелькало за стёклами окон) дружно ослепили меня, потому что были намазаны густым слоем розового лака, зашевелилась слабая надежда: смех угомонится. Но угомонился он только на заводе.
     Зато — сразу.
     От известия: к ремонту моего корабля ещё не приступали.
     Мой межзвёздный конь одиноко торчал в грязном тёмном углу самого дальнего цеха. Я хотел разозлиться. Но понял: следует радоваться. Никто ничего не снял с корабля. Были видны следы трёх попыток взлома. Но мусорные кучи, которые кто-то успел навалить на него, показалась взломщикам либо чересчур вонючими, либо чересчур большими. К входному люку теперь невозможно подобраться.
     Ответственный за заводские дела был знаком с Самым Главным. Их разговор начался не как в магазине. Без долгих вступлений о контактах с поставщиками.
     — Ты, дружище, когда работать начнёшь? — спросил Самый Главный.
     — Ну… так… ну… — ответил ответственный.
     — Когда  р а б о т а т ь  начнёшь? — повторил Самый Главный, обводя взглядом бездействующие станки и скучающих станочников. — Я не спрашиваю, умеешь ли. Знаю: умеешь. С войны знаю. Ну, когда?
     — Ну… металла нет… — тихо и пока неуверенно заговорил ответственный. — Инструментов нет. Фондов ноль. Лимиты исчерпаны! — Его голос окреп. А я подумал: он мог окрепнуть и раньше, ответственный говорит знакомые слова. Заученные наизусть. Я в курсантские годы так же учил наизусть инструкции.
     — Знаток! — (Самый Главный покачал головой). — Психолог!
     Ответственный ещё увереннее зачастил:
     — Что «знаток», дружище? Что «психолог»? Обижаешь меня, что ли? Ты встань на моё место! Ты попробуй что-нибудь сделать! Знаешь, как я работаю? Как я вообще работаю? Вон — станок, на котором ты в молодости начинал! Новых нет! Не было! Не будет! Цеха — дедовские! Жилья — совсем тю-тю! Кадры все — шмыг-шмыг! Некем стало работать! Некем! В Центре нас неправильно поняли…
     — Ишь как! — на удивление простодушно воскликнул Самый Главный, рассматривая тучу табачного дыма, которая пересекала цех. — Ладно бы ничё не поняли, да ведь поняли же — и неправильно… Извиняй, друг, некогда мне сейчас вставать на все места и впрягаться во все лямки! Но — лады. Верю. А если тебе выдадут?
     — За что?! — всхлипнул ответственный, прикрывая нос рукой.
     — Да чё ты, в самом деле! — воскликнул Самый Главный. — Изменился ты, пока мы не виделись… ох, изменился… нервным стал!.. Говорю: до-пус-тим. Я тебе помогу. Всё сейчас выдам.
     — Вс… с… сё?!.
     — Всё необходимое, — пояснил Самый Главный. — Работать начнёшь?
     — Ну-у-у… е-е-если…
     — Добро. Лови! Раз, два, три, четыре! — Самый Главный знакомо хлопнул в ладоши.
     Я к тому времени устал удивляться. А не надо было уставать! То, что произошло вокруг, было достойно удивления. Исчезли мрачные тесные цеха. Поднялись светлые и просторные. Замигали огоньки новых программируемых станков. Появились горы отличного металла. Станочники — трое перед каждым агрегатом — замерли в полной боевой готовности… Не изменилась в лучшую сторону только туча. Табачный смрад, который источала она, креп и усиливался. Станочники оглянулись на нас. Сунули руки в карманы. Горы материалов начали превращаться в горы отходов. Корабль горбился в том же углу (теперь — чистом). Никто не обращал на него внимания.
     — Почему? — незнакомым и нехорошим тоном спросил Самый Главный у ответственного.
     — Ну… двадцать девять дней… — лениво-рассудительным голосом проинформировал Самого Главного ответственный.
     — То есть?
     — До конца месяца, дружище, — аж двадцать девять дней! Устал народ! Вытягивал прошлое месячное задание! Дай передохнУть.
     — Ты имел в виду: передОхнуть? Если так пойдёт, мы все с голоду…
     Ответственный что-то ответил. Но меня как раз ухватили за рукав, и я не расслышал, что. Куда меня тащат? В дальний тёмный уголок. Единственный тёмный уголок во всём светлом новом цехе. Лады. А — кто… и с какой целью?
     — Паря! — шуршало над ухом. — Плюй ты на всё… береги здоровье… чужое и своё!.. Пять кусков, да и запрыгает твоя железка!.. Ну, ещё бы по флакону на нос… оно бы хорошо бы… ну, для настроения… ы-ы?..
     Из тучи эхом отзывалось:
     — Ы! Ы-ы! Ы-ы-ы!
     Говоривший — не один. Стало страшно. Воспоминания о живоедстве пробудились в мозгу. В электронном мозгу самовольно включившегося эмбэка они пробудились быстрее на два порядка. Или на три.
     — Живоедство — ладно… говорил  Самый Главный, лады… но обрати внимание, хозяин: ты до сих пор никого не видишь! — запищал и завибрировал прибор. — Кто с тобой контачит? Ты слышишь голоса, ты чувствуешь на своём локте цепкие пальцы, но рядом с тобой никого нет. Дошло? Не дошло. Тогда вспомни, раз уж время от времени вспоминаешь о живоедстве: исчезновение! Это — хуже, чем переформатирование! Уворачивайся от невидимок, как можешь! Вылезай на свет! Уноси ноги, хозяин! И меня заодно уноси!
     …Я вывернулся. Вылез. Вернулся к Самому Главному. Как? Память этих подробностей не сохранила. Но я чётко помню: вылез и вернулся с чётким желанием не лазить в этот сомнительный закуток никогда, никогда, никогда!
     Хотя ничего не знал ни о каких здешних исчезновениях.
    
    
     Запись пятая
    
     Ко времени прибытия в населённый пункт, где сараи были перемешаны с домами, похожими на сараи, я был окончательно деморализован. Добила меня тряска. Я чуть не откусил себе язык. Трясло хуже, чем на вибростендах во время тренировок! Экипаж Самого Главного, покрытый чёрным лаком, то проваливался в болотную грязь, покрытую лаком розовым, то задирал морду к тучам, из которых щедро сеялся снег и неуверенно пробивался рассвет. Фонтаны грязной воды вылетали из-под колёс, вздымались за стёклами окон, падали обратно. Если бы не прочные стёкла, если бы не прочная кабина… как бы смог я оценить слепящее розовое сияние, которым встретила нас улица между сараев и домов? Лак был везде. Даже тощая свинья, которая целилась глазом в дурнопахнущую грязную тележку с затёртой надписью «Очень-очень-очень полезный корм», была отлакирована от рыльца до копытцев.
     Самый Главный долго звал ответственного за аграрные дела. Никто не отзывался. Улица была полна аборигенами. Но все молчали. Будто каждый держал что-то во рту, боясь расплескать. Один из молчунов зашлёпал через лакированную уличную грязь к дому, не имевшему ярко выраженного сходства с сараем. Почему я не видел этого домика раньше? А-а, он выстроен с таким расчётом, чтобы при взгляде с дороги на Центр совершенно теряться среди прочих сараеподобных домов! Абориген в роскошном дорогом костюме, соломенном головном уборе и грязных (не отлакированных, а просто грязных) резиновых сапогах метнулся наперерез Самому Главному. По дороге он едва не втоптал молчуна в колею от колёс машины председателя комиссии. Молчун увернулся. Абориген в костюме и сапогах заулыбался. Торопливо дожевал что-то (я догадался: вкусное). Сглотнул. Улыбаясь ещё шире, огласил улицу криком:
     — Кого я вижу! Мы тут всё в полях да в полях, нам поздно сообщили, но — милости просим! Молочко! Сметанка! И не то-о-олько!..
     — Где ваши заместители по делам полеводства, животноводства, механизации? — перебил Самый Главный.
     Улыбка ещё сияла. Жгучие взгляды и ещё более жгучие телепатемы из-под соломенного головного убора уже разлетались во все стороны. Э, да этот здесь — хозяин!.. Ещё несколько молчунов, неся что-то за губами, побрело к не менее добротным домам, на которых висели розово-лаковые таблички «Жильё для молодых мастеров». Самый Главный молчал, глядя вслед. Члены комиссии молчали, глядя на Самого Главного. На меня никто не глядел, но я поторопился сделать вид, что всё… ну-у-у… почти как надо.
     Молодые мастера оказались далеко не молодыми. У одного тряслись руки. У другого — колени. У третьего ничто не тряслось. Он просто икал. Эмбэка вынужден был признаться в ответ на мой ультразвуковой вопрос: здесь так бывает. И ещё хуже бывает. Причём — регулярно. Традиция. Вроде бы.
     — Почему? — спросил Самый Главный.
     Мастера молчком таращились на него. Жевали. Булькали. Хозяин выскочил вперёд. Картинно рванул на себе пиджак. Поднял над шляпой кипу бумаг в кожаной папке с надписью «Ответственный за аграрные дела». Начал плавным басовым речитативом:
     — Преисполняясь чувствами… глубокого… наиглубочайшего… удовлетворения… и радости… выполняя… ну, перевыполняя… однако вместе с тем… отдельные… недостатки… отдельные… да-а-а… — Комиссия переглянулась. Хозяин оглянулся на комиссию. Выждал ровно секунду: какое впечатление я произвёл? То, что не произвёл вообще никакого, показалось ему добрым предзнаменованием. Он набрал полные лёгкие воздуха. Тряхнул папкой. Завизжал, меняя диапазон: — Дыры! Кругом!! Везде!!! Всюду!!!! Спасайте!!!!!
     — Ну, вот… — Самый Главный вздохнул. — Хоть что-то конкретное…
     — Дыры! — беря ещё на пять октав выше, взверещал ответственный агрохозяин. — Недопоставка!! О нас все позабыли!!! А с нас дерут!!!! В Центре нас опять неправильно поняли!!!!!
     Самый Главный сделал рукой манящее движение. Агрохозяин отдал ему папку. Самый Главный перелистал его бумаги. Вернул. Извлекая из кармана ещё одну бумажку, совсем маленькую, но густо исписанную цифрами, сказал в ответ:
     — Здесь перечислено всё, что мы вам выдали. Хватит на два… на три… на четыре таких хозяйства, как ваше. Вы могли затопить Центр молоком, засыпать хлебом, завалить овощами, да и себе самим оставить, сколько захочется. В какие болота всё ухнуло?
     Агрохозяин попятился.
     Выступила из молчаливой толпы одна из молчунов — стройная молодая аборигенка в чёрном халате и с громадными чёрными руками. Плюнула на отлакированную грязь. Набрала воздуха в лёгкие. Заголосила:
     — Он друзей-приятелей с Центра угощал и всё добро проугощал им! На природе выгуливал! Где ж на всех друзей-приятелей добра набраться? Их много! На всех не хватит! Что уж о нас? Опять вылупил глаза свои бесстыжие! Думал, не знаем? Ещё не то знаем!
     — Кто тебе слово давал? — вылетело из-под агрохозяйской шляпы.
     — Пришла да взяла! — тоже что-то выплёвывая, закричала ещё одна аборигенка (постарше). — Дом себе, заместо новой фермы для нас, ты на какие средства отстроил? Где давал? У кого доставал? Ну, говорь доброму человеку! Мы и так знаем!
     — Где дом? Где свой? Какой свой? — топая ногами, орал в ответ агрохозяин. — Я не имею ничего своего! Я служу обществу! Ну да, не задарма служу! В соответствии со штатным расписанием! Распустились за спокойное время! Отца родного на вас нету! За такие слова! В его времена…
     — Погибели на тебя нету! — неслось из толпы — Твой отец, при отце-то при родном, тебе таких хором за счёт хозяйства не страивал, служил он хоть и не честью, да всё ж без воровства! Ну а ты дочке своей непутёвой, которая в училище провалилась, огородами домой вернулась и гостинец в подоле принесла, сколь этажов возвесть затеял? Говори вслух! Пусть добрые люди слушают! Мы-то всё знаем! 
     Кричали теперь не только женщины. Мужчины — тоже. Я решил закрыть уши пальцами. Эмбэка вновь объявил, что берёт время на проверку носителелей информации. Словесная атака переросла в не только словесную. Самый Главный успел защитить хозяина, ответственного за аграрные дела. Но головной убор они с него всё же сорвали. Тот, как соломенная бабочка, спланировал на грязь. Отлакированная свинья, позабыв о тележке «Очень-очень-очень ценный корм», рванулась к головному убору — и в грязи остались только две недочавканных соломинки да шикарный фирменный знак со словом «Оттуда». Чтобы спасти хоть знак, ответственный агрохозяин нагнулся. Об его лысину расплющились три оранжевых мёрзлых плода. Наверное, с того поля. Так заявила о своём приближении компания маленьких аборигенов в неудобной униформе. (Я догадался: школьной). За ними, хватаясь за сердце, спешил скромно одетый абориген в толстых очках. (Я догадался: учитель). Он что-то кричал, урезонивая питомцев. Те не слышали и не слушались. И обстреливали ответственного хозяина со всех сторон.
     — Дискредитация! — взвыл агрохозяин, взывая (сколь я понял) к Самому Главному. — Очернение! Обс… стр… ру… рук… обструкция!
     — Брось ругаться такими словами! — перебил самый сердитый школьник, целясь в ответственную лысину самым крупным плодом. — Мы это поле всё лето тёплой водой поливали, рыхлили, сорняки дёргали, чтобы снова всё росло, которое раньше росло, а ты перепахивать велишь! Враг народа!
     — Не твоё сопливое дело! — увернувшись от оранжевого снаряда и переходя с жалобного вновь на злобный регистр, прорычал агрохозяин. — Указания из Центра есть! Своих рук не хватает, вам, соплякам, чуть что, — учиться надо, а городской народ вконец разленился, городских р… помощников к началу уборки огородное пряновкусовое растение допросишься! Мы всегда убирали овощной клин помощниками! А нынче их нет! Хоть бы солдатиков пригнали к нам, что ль… так нет же…
     Одновременно со злобой к агрохозяину возвращалось нормальное — то есть изрядно наглое — настроение. Правда, оно вновь покинуло его, когда Самый Главный по слогам повторил:
     — При-гна-ли?
     Я по слогам повторил слышанное на заводе:
     — Не-кем ста-ло ра-бо-тать… хм, как всё это вяжется с понятиями о существительных одушевлённых и неодушевлённых?
     Самый сердитый школьник буркнул:
     — Сопливый, да знаю, чё такое плохо!
     — Ты б ещё знал, чё такое хорошо! — пролаял хозяин. — Кто вас только учит?
     — Тоже знаю! — не унимался мальчишка. — Отец да мать учат! И дед! Он бы тебя на месте зарубил, попадись ты ему в его молодости, когда он воевал против врагов!
     Хозяин перенёс атаку на учителя:
     — Ваши уроки! Настраиваете детей своими умными книжками да своими умными разговорами!
     — То, чему я их учил, соответствует учебным программам, — возразил учитель, всё ещё держась за сердце. — Но чему учили их вы?
     — Да-а? — пиная сапогом знак «Оттуда», хмыкнул хозяин. — Я всюду хожу и всем твержу: ленись, воруй, ломай, обманывай? Мне есть чем заняться! Дома не живу — только ночую! На поля уехал — ещё темно, с полей приехал — уже темно… а поутру… чуть свет… и… я тож с врагом воевал!
     Мне снова захотелось пустить слезу: так зазвенел его голос. И в этот раз слеза у меня почти совсем получилась. Я даже забыл уточнить: против кого воевал хозяин, если он воевал с врагом, против которого воевал мальчишкин дед?
     — Вы не говорите. — Учитель покачал седой головой. — Вы делаете. Привычно. Уверенно. Молча. Попутно с ездой по полям. А дети всё видят. Они всё видят, хоть и малы.
     — Что они понимают? — зашипел хозяин.
     — Всё понимают, — не давая учителю дать ответ, вмешался вдруг Самый Главный. — Нравится селу такой агроголова?
     — Идёт он да пляшет ты знаешь куды! — закричали со всех сторон. — Такой, все жилы нам вымотав, детей наших голодной смертью уморит! Детей жалко! Спаси хоть их! Выручи! Нет больше сил терпеть!
     Самый Главный сердито блеснул очками.
     — Переизберите же! — крикнул он, с трудом перекрывая своим далеко не хилым голосом хор разгневанных аборигенов.
     Хор стих.
     — Пере… из… это как? — спросил в толпе кто-то одинокий. — Его вот взять да переизбрать? Это как?
     — Да так, — уже без крика дал ответ Самый Главный. — В установленном порядке. В соответствии и во исполнение.
     — Мы не умеем… — проинформировал ещё кто-то в толпе.
     — Не умеете или давно не пробовали? — уточнил Самый Главный. — Это разные вещи, друзья!
     Отвечать оказалось некому.
     Сорок две секунды тому назад все орали, перебивали друг друга, жаловались, обличали, взывали, никакая сила не могла заставить их умолкнуть. Но вот — все молчат. Все как один. Не жалуются. Не обличают. Даже не взывают.
     Самый Главный растерялся. А я — удивился. Я ещё ни разу не видел его таким и думал, что такое невозможно в принципе.
     — Почему?.. — беспомощным голосом спросил он. — Я должен вас учить? Я сам хотел у вас поучиться!
     — А нам… ничего не будет?.. — ещё более одиноко пролепетал одинокий голос в толпе. Смолк. Обладатель голоса спрятался за спины соседей, которые — я сразу понял — тоже вдруг захотели спешно за кого-нибудь спрятаться.
     Самый Главный растерялся ещё больше. Я это видел. Причём — не только я. Вновь обрёл дар речи ответственный хозяин.
     — Вы нас не так поняли! — зарычал он, выбираясь на относительно сухое место из лужи, в которую загнали его своими криками аборигены. — Вы просто не в тот пункт приехали! Ну что же вы: не позвонили, не предупредили! Да, отдельные недостатки имеются! У кого их не имеется? Зато! Вместе с тем! Несмотря на! Вы видели, какую ферму мы построили в центральном пункте? Какую дорогу к ней провели? Нет, вы ещё не видели такой дороги: в три слоя вымощена! Чтобы! Так сказать! Лицом! Не ударить! Опыт! Ведь к нам даже   о т т у д а  приезжают за опытом!
     — Опыты на живых людях, между прочим, запрещены, — сухо молвил Самый Главный. И отвернулся, чтобы помочь тем, кто, сопя и вновь булькая, поднимал опрокинутую тележку «Очень-очень-очень полезный корм». Помог. Аборигены отряхнули с себя то, что недавно лежало в тележке. Самому Главному отряхивать было нечего: дрянь к нему не липла ни в малой степени. Он только вздохнул, меряя взглядом лакированную свинью. Вздохнув, перевёл взгляд на ответственного за сельские дела. Вздохнул вновь. Хлопнул в ладоши.
     Ответственный исчез.
     Испарился.
     С сапогами вместе.
     Аборигены издали громкий вопль, сначала восхищённо-удивлённый, а затем испуганный… и я, вспомнив о зловещих заводских невидимках, понял вдруг: я принадлежу к числу сии вопли издавших. Исчезновение, о котором говорил эмбэка… вот что такое исчезновение!
     Самый Главный вздохнул в третий раз.
     Члены комиссии промолчали.
     Я ещё не знал: я боюсь не того, чего надо бояться по-настоящему. Но мне было по-настоящему страшно.


     Запись шестая
    
     Всю дорогу до завода комиссия обменивалась телепатемами. Самый Главный молчал на всех диапазонах. Когда мы, войдя в цех, узнали, что мой корабль, возможно, будет готов к концу месяца, хотя, возможно, и не будет, он эту новость воспринял тоже молча. Не произнёс своего «Почему?». Вздохнул знакомо — и огляделся по сторонам. Во всех сторонах всё сверкало. Хлама стало больше, чем было в прежнем цеху, весь металл превратился в металлическую стружку. Под розовым лаком всего этого почти не было видно. Хотя Самый Главный знал, куда смотреть. И видел всё.
     — Есть отдельные недостатки… — жужжал за его спиною заводской ответственный. — Вместе с тем… мобилизуя резервы… расшивая узкие места… внедряя достижения науки… хотя и есть отдельные недо… с… с-с-с…
     — Есть, — перебил кто-то, не давая ему договорить. — И очень много. Больше, чем отдельных достоинств.
     Самый Главный оглянулся, вскинул голову. Ответственный умолк и застыл на месте. Так, молча-неподвижно, обвёл цех пылающим взглядом, от которого задымились на стенах и свежая копоть, и ещё более свежий лак:
     — Кто сказал?! Признавайтесь: кто сказал?! Ля-ля — и спрятались!!!
     Ну, говоривший прятаться не думал. Это был старый работяга в аккуратной спецовке. Ответственный бурил его взглядом. Ему до этого не было никакого дела: надел очки (такие же, как у учителя) да склонился над станком.
     Самый Главный пожал работяге руку. Тот улыбнулся и снова взялся за дело. Самый Главный вернулся к ответственному. Ответственный задрожал. Пылающие взоры теперь горели не ярче лампочек. И мигали, как лампочки на анализирующей машине, когда полученная информация не проходит. «Виноват! — говорила растерянная улыбка. — Не предусмотрел! Не учёл! Больше не повторится! Учту. Предусмотрю». У меня сложилось впечатление: голос его — сумей он заговорить — будет таким же мигающим. Ну, дрожащим. Однако из дёргающегося рта под глазами, которые быстро перестали моргать и загорелись по-прежнему ярко, хлынули совсем другие речи:
     — Мы не будем оглядываться на пессимистов! Мы не будем верить очернителям! Да, отдельные недостатки. Да, их больше, чем достоинств. Но! Но!! Но!!!
     Самый Главный кивал, слушая.
     Абориген сознавал, что говорит совсем не то. Да — остановиться не мог. Только делал попытки перестроить программу на ходу. Попытки не весьма успешные:
     — Мы готовы приложить все силы! Задействовать все рычаги! Мобилизовать недомобилизованные резервы! Нас не остановит на полпути… не остановишь… не остановить… не оста… но… но…
     Самый Главный кивнул ещё раз, перебивая:
     — Отдельные недостатки. Отдельные. Отчего же их больше, чем отдельных достоинств?
     Сказал он всё это тихо.
     Тише, чем абориген.
     Однако эффект его слова произвели грандиознейший.
     Я подумал: валятся стены. Такой шум и грохот раздался одновременно со всех сторон. Но то падал розовый лак. Он трескался. Там и тут отставали куски. На их месте открывались новые цвета, новые оттенки. Рабочие удивлённо крутили головами. Самый Главный, впрочем, — тоже. По-иному среагировали только ответственный за заводские дела (он присел, закрыв голову руками, как при бомбёжке) и члены комиссии (которые совсем не среагировали).
     Старик-работяга, оставив станок, подошёл к Самому Главному. Пожал его руку. Сказал:
     — Командир, спасибо!
     — Я вами командовал, когда мы воевали против врага? — удивился Самый Главный.
     — Да! Вы и тогда были на виду, а я — человек маленький!
     Самый Главный смахнул слезу. Я в первый и в последний раз увидел, как он плачет. Жест обеих рук, который он сделал затем, оглянувшись на ответственного, был знаком: имитация хлопанья в ладоши.
     Ответственный стал уменьшаться. Когда он сжался вдвое, задвигались бездействовавшие мостовые краны. Засияли огни сварочных аппаратов. Где-то что-то падало, грохоча и звеня. Где-то что-то беззвучно-тяжело вздымалось под самый потолок. Розовый лак исчез. Появились розовые плакаты. Они молча заголосили со стен:
     «Ускорим сдачу двигателя в эксплуатацию!»
     «Шасси — в срок!»
     «Корпус — до срока!»
     «Досрочное окончание ремонта — наш трудовой подарок братьям по разуму!»    
     Я думал, что Самого Главного всё сие порадует. Но я ошибся. Не порадовало. Когда он, отправив комиссию в здание за стеной, подошёл ко мне, его лицо было разочарованным и усталым.
     — Поздно, — сказал он. — Я распоряжусь. Вас отвезут в гостиницу.
     — Я не маленький! — Я пожал плечами. — Вы имеете в виду охрану? Зачем охрана? Предполётная подготовка всегда со мной! Вон, и снег перестал. Дойду пешком. Прогуляюсь… земляне говорят… на сон грядущий.
     — Хм!.. Вы не боитесь? Вы подумайте.
     Я заверил его, что уже подумал. Он сделал вид, что поверил. И я, распрощавшись с ним, ступил под сень парка у заводских ворот.
    
    
    
     Запись седьмая
    
     — Эй, мужик!
     Меня снова зовёт мой благоухающий благодетель? Голос — тоже крякающий, хриплый… но более молодой. Более агрессивный. Тон — ленивый и угрожающий. Как это у аборигенов получается: лениво угрожать?.. Три тёмные фигуры маячили под белыми от снега деревьями.
     — А ну, тормози! — прокрякала самая маленькая.
     Три молодых аборигена с трёх сторон подступили ко мне. У всех в зубах светились огоньки. На Земле это называется: дай в зубы, чтоб дым пошёл. Или: дай прикурить. Верный способ завязать контакт — как положительного рода, так и… Ну, ничего. Предполётная подготовка — предполётной подготовк…
     Ой!
     Вслух я, впрочем, сказал другое:
     — Эй! Зачем?
     Компания загоготала, как стайка гусей. Видно, молодым аборигенам вопрос понравился. Но смех утих от другого вопроса с другой стороны:
     — Почему?
     Это вышел на аллею Самый Главный.
     — А-а… а мы-ы-ы… а чё-ё-ё… — поплыло с трёх сторон вместе со спиртосодержащими смрадными облачками.
     Ответом всё сие — по мнению Самого Главного — не являлось, он повторил свой вопрос более строго:
     — Почему? Мы в ваши годы дрались, когда нас обижали враги. А вы? Врагов у вас нет. Да и попробуй вас обидь! Вон вы какие! Чего вам не хватает? Объясни хотя бы ты. Ты — старший. Почему здесь ни за что, ни про что ударили человека?
     — А чё?.. А чё-ё? А чё-ё-ё?! — повторила самая большая фигура. Замолчала. Ковырнув в носу, нашла там ответ. — Если бы мы у него забрали чё-нить, была б тяжёлая статья, а ни за что ни про что в харю — это… ну-у-у… статья полегче… да-а-а… нас учи-и-или, в программе даж таки уроки есть!
     Фигура средних размеров хлопнула большую по затылку:
     — Ты, умный! Он против врагов воевал! Приёмчики знает!
     Большая фигура, икнув, смолкла. Зато вмешалась в диалог наименьшая:
     — Оба вы умные! Ни-и-ичё он нам не сде-е-елает! Пра-а-ав не име-е-ет! Мы — несовершенновзро-о-ослые!
     Самый Главный слушал этот разговор без удовольствия. Но последняя фраза фигуры номер три буквально вывела его — на Земле говорят — из себя совсем:
     — Ах, вы… несовершенновзрослые! Я вам такую учёбу организую на полярных курортах с обширной воспитательно-трудовой программой! Делать вам нечего?
     — Ну да-ы-аы… — проныла фигура номер два. — Нечего-о-о! Веселилки все с одиннадцати ноль-ноль закрываются… да нас туды и не пуска-а-ают… мы — несовершенновзро-о-ослые… да-а-а!..
     — Не зря мы для вас школы строили! — усмехнулся Самый Главный. — И ходили вы туда не только для того, чтобы чужие окурки курить. Умеете говорить то, что от вас хотят услышать. Правда, думаете при всём при том другое, а делаете третье… но — лады, вот вам для начала! Раз, два, три, четыре, пять!
     Он хлопнул в ладоши. Деревья раздвинулись. В центре парка засиял огнями, зазвучал музыкой в танцевальных залах, заскрипел тренажёрами в залах спортивных чудо-дворец.
     — Это для кого? — опешила фигура номер один.
     — Для вас! — Самый Главный блеснул очками. — Нравится? А, несовершенновзрослые? Для вас! Владейте!
     Их растерянность сменилась восторгом. Урча и толкая друг друга, все трое рванулись туда. Самый младший, откопав под снегом камень, быстро и умело высадил хрустальное окно. Второй затеял под лепными колоннами при входе драку с другим несовершенновзрослым (парк оказался гораздо менее малолюден, чем казалось мне). Самый крупный принялся со смаком блевать на мраморные ступени. Усмешку Самого Главного как лазером стёрло.
     — Почему?.. — спросил он у меня. — Опять не то!.. Почему?.. Почему же?..
     — Безобразие сплошное! — поддакнул я. — Никаких интересов! Тряпки да танцульки! Агрессивность! Лень! Им что, в самом деле так уж нечем заняться? Только и умеют пьянствовать всякую дрянь да нарушать всяческие безобразия! Не-е-ет! Мы такими не-е-е были!
     Когда я работал на Земле, ребята говорили: фразы вроде этих годятся для начала контакта не хуже, чем «дай закурить». Либо такие, либо — говорили они же — с точностью до наоборот. Смотря с кем, смотря как… Однако с Самым Главным отработанный номер — говоря опять по-земному — ни разу не прокатил.
     — В том-то и дело, мы были такими же! — сказал он. — Неужели, в самом деле, это — селекция, о которой говорил он?
     — Кто такой ваш он?
     — Ах, да, я вас ещё не познакомил! Он придёт через час. Я не согласен с ним. Вы тоже, думаю, станете спорить. Но я должен знать, что говорят враги. Бесполезных знаний нет. Конечно, я не спешу верить всему подряд… в мире мнений живём… пусть высказывается… — Самый Главный помолчал. Снял очки. Вытер их платком. Вернул на переносицу. — Что касается вас, мой друг, то я прошу: не перебивайте его. Спорьте, ругайтесь, но… вы понимаете, вы разумны. Его и так слишком часто перебивали. Идём!
     Подкатил чернолаковый экипаж. Я уточнил:
     — Едем?
     Самый Главный махнул рукой. Экипаж, рыкнув, скрылся во вновь начинающейся метели.
     — Идём, брат по разуму! Идём! — повторил Самый Главный. — Из окон мало что увидишь!
     …Мы шли от завода к стене, срезая — на Земле говорят — углы дворами. Хотя уже стемнело, там и там катались белыми заснеженными клубками юные аборигены. От трёх лет и старше. Именно три года было, на вид, тощенькому мальчику в неуклюжей ватной одежде с ватными сапогами, который, кряхтя, ломал еле выступавшее из сугробов деревце.
     — Ты хорошо делаешь? — спросил Самый Главный, когда мы подошли.
     — Нет, конечно, — просипело юное создание.
     — Молодец, честный ответ. — Самый Главный кивнул, очки слабо блеснули. — А почему тогда делаешь?
     Мальчик растерялся:
     — Да прос… то… а вы — кто? Я вас не знаю!
     — Человек я, вообще-то, — сказал Самый Главный.
     Мальчик испугался:
     — А-а… а вам зачем?
     Юный абориген рванулся прочь, оставив деревце в покое. Пока мы шли вдоль длинного многоэтажного здания, он — чувствовался сквозь снег его взгляд — следил за нами из-за сугробов. Позже я заметил: он сидит на скамейке перед подъездом. Задик — на спинке её, ноги — на том, на чём, вообще-то, сидят, а не стоят. Самый Главный сказал:
     — Мы уйдём, — и он, доломав несчастное растеньице, скрутит головы двум соседним.
     — Уверены? — деликатно усомнился я.
     — Уверен, мой инопланетный друг. Проверено.
     За углом дома девочки с косичками, одетые так же и так же кряхтя, выковыривали камни из мёрзлого газона. Вот камней набралось десятка три. Юные создания принялись бросать их на дорогу. Мимо шла старушка с грустным лицом. Последовал резонный вопрос:
     — Девочки, что вы делаете?
     — Мы бросаем камни на дорогу! — хором ответили юные существа.
     — Ну а если вы пораните людей? — спросила она.
     — Мы бросаем туда, где вас нет! — заспорили они.
     — Нет, а если вы людей пораните? — настойчиво повторила она.
     Юные существа переглянулись. Тряхнули косичками. Переглянулись ещё раз. Зарычали на неё дуэтом:
     — Слуш, бабка, тебе — чё, больше всех надо, а?!
     Разбрасывание камней возобновилось. Собирать камни никто не стал. Ни они. Ни старушка, которая ушла, низко склоняясь под ветром. Ни даже дворник, который быстро возник на месте происшествия, как только мы с Самым Главным вернулись, — и ещё быстрее исчез, не оставив даже следов, как только Самый Главный отвёл от него взгляд, чтобы указать мне глазами в сторону другого дома:
     — Зайдём, погреемся.
     Возле лестницы, которая вела наверх, топтался абориген лет довольно-таки солидных. Старшеклассник. И не только топтался. Обматывал свою широкую ладонь свежеоторванными железными перилами. Без особого напряжения. И с большим удовольствием. Я подумал: если бы мы — я и  Самый Главный — заставили его, если бы мы поставили перед ним задание по перилокуроченью, наладили контроль и учёт, вмиг убежал бы парень! А без заданий и контролёров он старался вовсю. Мы наблюдали за ним. Он, трудясь в поте красного жирного лица своего, наблюдал за нами. Железка сломалась. Он заворчал и, громко топая, направил здоровенные стопы свои вверх по лестнице.
     — Увлёкся, — сказал Самый Главный. — Перебрался на другой объект. Молодёжь, она ведь такая увлекающаяся…
     — Может, он просто ушёл домой? — возразил я. — Сходим, глянем!
     Самый Главный ухватил меня за рукав:
     — Давайте не станем ничего проверять. И не станем ничего говорить. Закроем дверь с другой стороны.
     — Почему?
     — Проверять что-либо — дело бесполезное. И вредное. Пользы не будет. А вред будет. В смысле: начнут делать вам во вред. Исподтишка. Или в наглую. Варианты малосущественны. Вот почему.
     Я пожал плечами:
     — Ну, знаете… они ведь знают… что другие живут совсем иначе…
     — …но не собираются двигаться от знаний к реальным действиям. — Самый Главный знакомо кивнул, досказав мою фразу за меня. — И не пытайтесь их заставлять. Бесполезно. И опасно. Значит, — вредно. Рванёт. Хуже любой бомбы. А до встречи остаётся пять минут… и одна секунда.
    
    
    
     Запись восьмая
    
     Мы успели. Худой, сутулый, совершенно лысый абориген только за пять секунд до нас вошёл в кабинет с отремонтированным окном над стеной. Его дыхание было хриплым. Что касается внешности… абориген как абориген. Да, впечатление он производил странное. Чем именно? Внешние признаки внутренней немощи? Члены комиссии — ещё дряхлее. Лысый череп? Ну и что! Вся комиссия лысинами сверкает, да и Самый Главный — не самый кудрявый среди местных жителей! Усталые глаза… Вот это — да, пожалуй. В них мерцало одиночество. Странный — потом оказалось: до странного ехидный и желчный — субъект был страшно одинок на своей планете. Даже во время разговора. Вздрагивал. Оборачивался. У меня сложилось и другое впечатление: ко всему этому он привык… ну… не с раннего детства. Хотя его привычку ехидничать я бы отнёс ко врождённым. К очень укоренившимся.
     — Решили, тскзть, снизойти? — спросил он у Самого Главного, прежде чем поздороваться. — Те, кто правил до вас, не снисходили да не снисходили, а вы решили снизойти, тскзть? Смело, смело! Мне садиться? Или присаживаться? Но учтите, голова: мозги не остановишь! Каким я был, таким я и останусь. Сидя ли, стоя ли...
     — На ваш выбор, на ваш выбор, — перебил Самый Главный. — Что пишете? Вашу высокоучёную статью, тиснутую в  и х  журнале, я заучил наизусть. «Когда отпускают из неволи на волю только злодеев, хорошо только злодеям: они вовсю злодействуют, а остальные обязаны их терпеть и кормить. Когда только лентяев, — только лентяям. Когда только дураков, — только дуракам. Но когда отпускают на волю всех, чтобы никто никому не был обязан, — хорошо только умным. Все остальные принимаются дружно обвинять умных: во всём-де виноваты они, всё — из-за них, благодаря им, горделивым умникам, остальному сообществу стало плохо»… Помните? А я — не забуду. Таких неприятностей она стоила всем нам… в то время!..
     Лысый абориген закивал, и свет настольной лампы отразился от его лысины четыре раза:
     — Смело, смело! А ещё: «Отчего-то ни один дурак никогда не злится, когда его заставляют делать дурное, но все дураки всегда злятся, когда их за это дурное дурно кормят. Что обязаны кормить, — само собою разумеется, по их мнению. Они только глотают». Я ту статью и сам частенько вспоминал. Знаете, где. Знаете, при каких… тскзть… обстоятельствах. Но я вам благодарен. Благодаря вам я не несу ответственности за то, что вы без меня наделали.
     — Мы? — спросил Самый Главный.
     — Хотите убедить меня: не вы, но вам? А? — вопросами на вопрос ответил субъект.
     Самый Главный поступил точно так же. Задал новый вопрос вместо того, чтобы ответить на уже заданные:
     — А почему вокруг продолжается то, чего мы не начинали никогда?  Новое — хуже старого. Избыток оказался недостаточным. Изобилия не хватило не то, что для всех: его вообще ни для кого не хватило, и то, что считается у нас дефицитом, доставаемым через третьи руки знакомых родни знакомых,  у н и х  равномерным толстым слоем лежит во всех придорожных магазинчиках. Может, в самом деле поработали  о н и?  В конце концов, наш позорный проигрыш —  и х  выигрыш. Разве не так?
     — А почему вы не дали себе труда как следует узнать мир, которым вы управляете, чтобы управлять как следует? — встречным вопросом ответил странный субъект. — Что продолжается и что творится, должны спрашивать не вы нас, а мы вас! Я был, тскзть, лишён возможности влиять на ход событий!.. Говоря  о   н и х,  избегайте говорить  о  н и х  как о едином целом. Как об одном конкретном лице.  О н и — разные. Слишком разные. Кто-то — старый враг, кто-то — настоящий партнёр, кто-то — будущий друг. Ваша готовность к отражению нападений извне — дело славное, да вот вопрос: если никто не атакует извне, во что превращается ваша постоянная готовность к контратакам? В постоянную готовность к наступлению. О том, что если нет врагов вовне, их быстро находят у себя, внутри, — можно не распространяться. А главное, Самый Главный: то, что вас ужасает, — ещё не есть самое ужасное. Могло случиться… тскзть… как бы скзть поделикатнее… то, чего, к счастью, не случилось. Машина — цела. Иной раз качнёт колёсами, втянет под жернова самых назойливых, самых беспечных, да и опять стоит. Худо, если она закрутится, как при одном из ваших предшественников! Всем будет худо!
     — Машина? — Самый Главный снял, протёр и вновь надел очки.
     Субъект спросил в ответ:
     — Кто кому объяснять должен? Вы изумляетесь, почему-де мы плохо живём до сих пор, а надо изумляться, почему мы до сих пор, тскзть, живы!.. Машина для прополки! Есть человек — есть вопросы, исчез человек — кончились вопросы. Такая машина!
     — У-у-ум-ны-е во-про-сы за-да-ё-те! — проскрежетал эмбэка. Я вздрогнул. Самый Главный тоже вздрогнул, прежде чем возразить странному субъекту:
     — Нет, нет, голова! Ставилась иная задача! Верная! Цель намечалась верная! Что до врагов… избавляться от врагов, которые мешают обществу жить, общество имеет право… должно… обязано… — Он повторил манипуляцию с очками. На этот раз — два раза.
     — Всё ли намеченное выполнено, если даже, как вы утверждаете, всё правильно намечено? — спросил странный субъект странным голосом. — А вы, голова, утверждаете явную глупость. Разве не ясно: без почвы, на бесплодном грунте, хоть как паши его, хоть как рыхли, хоть как поливай, хоть чем засевай, — всходит и плодоносит только сорняк! Следовательно, ваши старания — пахота, рыхление, орошение — на пользу только сорняку Так? Так! Едем дальше. Рассматриваем ситуацию, когда вспаханная, взрыхлённая, орошённая плодородная почва лучших полевых качеств целенаправленно засевается отборным сорняком, а всё, что пробьётся в его тени, безжалостно выпалывается. Опять не поняли, голова, о чём я? Вдобавок: туман!
     — При чём здесь ещё и туман, дружище? Вы бы, по ходу, о наших зимних морозах речь завели... попутно заявив, что мы их сами создали!
     — Против зимних морозов ничего не имею. Это от летнего зноя никуда не денешься, голова, в жару всё своё с себя не снимешь, а в мороз и одеться как следует можно. К тому же, по моим наблюдениям, только на холоде дурак вполне сохранен, вполне управляем, а в тепличных условиях он и сам гниёт, и других разлагает. Но туман — другое дело! Цели не видны, голова! Цели! Дурак способен существовать, не видя целей — старых и новых. Умный — не способен. Да и многое ли может сделать дурак? Что можно ему поручить? Даже — первым двум поколениям. Я молчу о третьем! Ваш предшественник почти добился цели. Прежде чем отменить законы природы, он сумел воспользоваться ими. Когда бананы ещё не выращивались за Полярным кругом…
     — Бананы не могут расти за Полярным кругом, — возразил Самый Главный, и я понял: он хотел сказать что-то совсем не то.
     — А они там росли?! — возразил субъект. — Они там выращивались!.. Кому это в пользу и правомерно ли здесь слово «воспользоваться», — отдельный вопрос… вернее, вопросы… ну так вот: ваш предшественник мог дожить до третьего поколения дураков. До чистой породы. Увидеть итог отбора и скрещивания, проделанного его предшественником. Вы знаете: итог скрещивания — расщепление признаков три к одному. Или один к трём. Что кому нравится. А итог отбора…
     — Отбор, — поддакнул Самый Главный тем голосом, которым обычно перебивают. — Что за отбор? Где? Никакого отбора не помню!
     — Исчезновений тоже, тскзть, не помните? — усмехнулся субъект. — Вот она, прополка! Вот она! Всех пололи! Всех! Даже полольщиков! Иссечение ума — операция номер один из числа тех многих, которые следует проделать во имя процветания дурости. Не мешать в данном случае приблизительно равняется помочь. Прополка. Отбор. Соображаете? Соображаете.
     — Хорошо. По каким принципам шёл отбор?
     — Если можно назвать их принципами, голова… они — следующие. Дурак — итог отбора — не должен задавать вопросов. Не должен сопротивляться. Должен принимать все удары судьбы. Накормили? Ладно. Не накормили? Тоже ладно. Самого сожрали?  Быть по сему, все там будем…
     Самый Главный странно содрогнулся.
     Я — тоже.
     — Дураки должны непоколебимо стоять там, куда их поставили, — продолжал субъект. — Должны бестрепетно идти туда, куда их послали. Всему верить. Ничего не требовать. Даже не просить, свято помня: то, что надо, — упадёт в глотку само, а что не упадёт в глотку само, — дрянь, презренная роскошь, излишество, пережиток прошлого, козни врагов. Хотя думать дурак не должен. В общем-то, не должен и говорить. Его дело — трудиться. Вот трудиться он должен! И обязан! Хотя… много ли с дурака возьмёшь?.. Вроде, всё перечислил. Кто не подходил под указанную беспринципную мерку, тех иссекли сразу.
     — Кого конкретно, дружище? — Самый Главный пожал плечами. — Под данную мерку не подходит, например, отъявленная нелюдь.
     — Равно как и настоящий человек. — Субъект достал сигарету. — Умный, искусный, отважный человек. Здоровый телом, здравый умом, чистый душой. Настоящие люди умеют строить прекрасные города среди льдов, песков, скал и лесов так, что постройки на века переживают строителей. Умеют выращивать и, главное, получать стократные урожаи. Могут победить любого врага. Кстати, обходиться вообще без войны они тоже могут. Потому что врагов у них мало. Потому что мало кто способен быть их врагом. Многие хотят, да немногие способны, голова!.. Рядом с настоящими людьми хлюпик становится храбрее, слабый — сильнее. Но настоящий человек уязвим. Он не может жить кое-как. Он способен претерпеть лишения, однако — лишь видя перед собой высокие цели. Когда настоящий человек против чего-то борется, он должен знать, за что он борется. А цель терялась среди тумана. Туман… вечная мерзлота под ним… я знаю, что это такое… на ней нельзя жить, на ней можно только выжить… и уцелели на тех плантациях и просеках немногие!.. — Он в волнении вскочил. Подошёл к окну. Окутался дымом. Дым не желал выходить из тёплого кабинета сквозь форточку в холодную тьму. Самый Главный молчал. Субъект заговорил только через две минуты четыре секунды. — Такой же мороз был там… мороз… темнота… далёкие нереальные звёзды сквозь полярное сияние… и — страх… мы не боялись умереть, но мы боялись умереть, не дождавшись рассвета!.. На чём мы остановились?
     — Человек должен видеть цели, а цели скрывались за туманом, — напомнил Самый Главный. — Только вот прополка: к чему она?
     — Ко всему! — вспылил субъект. — Что возьмёшь с дураков, с которых, тскзть, и в лучшие-то времена взять нечего? А если надо?! А если надо ещё больше?!. Брали у умных. Лишали их всяческих средств к существованию — и снабжали дурачьё, не способное ни кормиться самостоятельно, ни действовать без указаний. Вы же знаете, что бывает на местах, когда запаздывают указания из Центра!.. Ваш предшественник уморил два поколения настоящих людей. Тем самым — вырастил два поколения ничтожеств. Ожидалось третье. Ваш предшественник надеялся: это будет, тскзть, чистое поколение. Сплошное дурачьё без малейших проблесков! Росли не только дураки-исполнители, но и дураки-лидеры. Вдумайтесь! Лидеры не рассуждающие, бестрепетно идущие туда, куда их послал Главный, и зовущие за собою простых дураков, столь же не рассуждающих! Ваш предшественник мог возликовать, если бы он дождался результатов! Он их ждал. Он их ждал, но… законы природы срабатывают не только в том случае, когда ими пользуется Самый Главный! Они срабатывают и сами по себе…
     Странный субъект умолк, странно улыбаясь. Самый Главный заговорил только спустя три минуты двадцать три секунды:
     — Он не мог ликовать. Итог, который видел он и вижу я, — совсем не тот, которого он ждал! Все только жрут по-настоящему. Работать по-настоящему никто не хочет. Всё, что делается, — делается наоборот, а это — гораздо хуже, чем сознательное неисполнение приказов. Жрут, жрут, жрут! Не даёшь, — воруют. Даёшь, — забывают спасибо сказать. Отдавать не торопятся. Не хотят приносить пользу.  У м е ю т, должен я подчеркнуть! По крайней мере — пользу себе самим. По крайней мере — пользу за счёт ущерба окружающему миру. Не созидая, лишь отнимая. Как звери и животные. Но — н е   х о т я т! Вот отродья… вот гнусные выродки… я был бы рад узнать, проснувшись однажды утром, что все они передохли… ведь они ещё покажут себя… ой, покажут! — Самый Главный начал вдруг задыхаться. — И сами погибнут, и нас погубят! Вымрем мы, бывалые старики, знающие что почём, и —  о н и  возьмут наше дурачьё голыми руками!
     — На кой хрен паникуешь? — спокойно хмыкнул в ответ странный субъект, изрыгая дым со знакомым по заводу запахом. — Современный дурак отнюдь не беспомощен, ты это и сам уразумел.  О н и  возьмут?  Да  о н и  примутся дружно проклинать сам факт своего рождения, как только возьмут наше дурачьё голыми руками! Вернее: как только, сдуру взяв, попытаются от этой каки отделаться! Во времена оны  я  и х  предупреждал. Вняли. Усвоили. Не берут. Помнят!.. А главное, ты забываешь о третьем поколении. О расщеплении признаков. Открывай, открывай! Она у тебя — там. Читай всю. До конца. И то, с чего вам были неприятности, и… то, с чего вам будет польза. Учить наизусть не надо. Не настаиваю. Однако прошу, наконец, понять.
     — Всю… хм, всю… по-твоему, я знаю  и х  язык на вашем уровне и могу перевести всю статью без словаря? — заворчал Самый Главный, выдвигая верхний ящик своего громадного стола с бесчисленными тайными и не тайными отделениями. Выдвинул. Положил что-то на колени. Принялся шарить взглядом по каким-то строчкам. Так я в курсантские времена читал детективы во время лекций. Только я читал (на Земле говорят) про себя, а он стал читать вслух. — «Если вы судите, что дурь есть полное отсутствие ума, ваши рассуждения глупы. Дурак не есть безумец. Дураки — носители разума, имеющего определённое качество. Низкое качество. Гениальный ум сравню с крепчайшим сплавом, дурацкий умишко — с жестью, которая гнётся туда-сюда (не угадать, в какую сторону она искривится через момент), при первых контактах с окружающей средой ржавеет до дыр, но, если вовремя не отпрянешь от неё, до крови царапает. Дурак изворотлив. Его примитивное мышление? Психическое недоразвитие? Неспособность подавлять низменные желания? Дураки обладают иным умением, иной способностью: обращать свои немощи в свою силу. Псевдоним их силы: «Что уж с меня, дурака, возьмёшь?» Имя их силы, истинное имя: «Не умею — и не хочу, не заставите». Пытаетесь заставить? Отказывайтесь от этого намерения! Дурак самолюбив и горд. В той же степени, в какой обидчив и мстителен. При малейшем давлении возможен взрыв. Обозлённый дурак — беспощадный дурак. Вы знаете, что такое власть в руках злых гениев, а вы знаете, что такое власть в руках злобного дурачья? Счастливую жизнь проживёт человек, который увидит ответ только на телеэкране». — Самый Главный, судя по звуку, перевернул сразу две страницы. — Хм, хм… вот. «Но не здесь кроется САМОЕ ГЛАВНОЕ. Бывает другая дурь. Не врождённая. Приобретённая по собственному желанию. Достаточно умные, весьма хитрые, а при всём при том — весьма жадные и требовательные люди накладывают на свои лица грим дураков. Как артисты в театре. И, как артисты в театре, начинают репетировать роли дураков. Словечки, движения, позы, мимику. Итог? Проявления двух форм дури, врождённой и отрепетированной, — на вид совершенно одинаковы. Результаты проявлений двух форм дури — совершенно идентичны. Люди так и этак не мыслят и не поступают нормально. Мыслят и поступают, как получится. Не отвечая за то, что получилось. Ответят за них другие. Отвечают, отдуваются, страдают за них всегда другие. Исправляют последствия их дурачеств тоже другие»…
     Самый Главный умолк. На пол возле его начищенных башмаков свалился истрёпанный журнал со множеством истрёпанных закладок.
     — То-то, голова! — хмыкнул субъект, вынимая из мятой картонной коробочки последнюю сигарету чёрными больными зубами. — Даже если перед тобой окажутся настоящие врождённые скудоумцы, современный дурак далеко не беспомощен и не безобиден. Ну а если тебя угораздит столкнуться с теми, кто умён, но для виду придуряется… говорю ещё раз: то-то! Мы так живём, потому что мы живём так! Дурь процветает, потому что ты позволяешь ей процветать — ты считаешт хитрецов дураками, а хитрецам только тогои надо! Ты злишься, голова? Не надо! Радуйся, радуйся Вы — и особенно мы под вашим чутким, тскзть, руководством — до сих пор живы!
     — Я согласен, потребности наших придурков количественно безграничны, — медленным голосом ответил Самый Главный и медленно, как под гипнозом, кивнул. — Анекдот есть: «Дайте мне микстуры от жадности, да как можно больше, больше, больше!..» А если смотреть на качество, их потребности серы и убоги. Жрать, испражняться, развлекаться. Да, многие хотят очень много жрать. Всюду испражняться. Без конца развлекаться. Но, как и все остальные, — хотят не жить, а существовать. Не представляя, чего им по-настоящему надо. Смутно представляя, чего им по-настоящему не надо… Вы сказали: для виду придуряются? Вы сказали: грим дураков? — На этот раз Самый Главный кивнул так быстро и резко, что чуть не потерял свои очки.
     Субъект выгнал дым в форточку. Бросил окурок и пустую коробочку из-под сигарет в мусорную корзину. Стал ли он спокойнее? (На Земле курят, чтобы успокоиться). Не скажу. Но я должен сказать, что он снова принялся ухмыляться, наблюдая растерянность собеседника:
     — Странно! Не такое уже великое открытие! Я всё понял, — значит, другие могли понять всё гораздо быстрее, чем я… а ведь, гляди ты… вернее скзть, ты сам видишь!.. Ну, лады. Я много лет мечтал о моменте, когда меня начнут понимать правильно. Не по-своему, а по-моему. Давай, наконец, прекратим говорить на разных языках и вкладывать диаметрально противоположный смысл в одно и то же слово! Расщепление признаков. На одного чистокровного дурака — трое придурков. Которые весьма умны — и весьма искусно напускают на себя дурацкий вид. Выглядят все четверо, тскзть, — как один. По виду не отличишь. Нет! Исключительно по делам! Но зато уж по делам всё видать, голова!.. Смекаете? На одного дурака — трое придурков. Все жрут, как настоящие. Только давай. Но реального результата не даёт ни один. Иной — поскольку не способен. Иной — поскольку не хочет. Заставлять — бесполезно. И тех, и тех. В равной мере. — (Он пожевал губами, как будто до сих пор держал во рту сигаретный мундштук). — Вопросы будут?
     — Грим дураков… маска… притворство… придурь… — задыхаясь и растерянно кивая, повторял Самый Главный, а я начинал привыкать: да, он бывает растерянным. — Мы в наши молодые годы… будучи тоже не шибко умны… корчили из себя умных… копировали умные словечки, движения, позы, мимику… а они сейчас… изображают… по делам… маска… грим дураков… и дураков-исполнителей, и, главное, дураков-лидеров… многие годы… годы подряд… а до каких пор это может продолжаться?
     — Выдать ответ в утрамбованно-упакованном виде? — доставая из кармана своего пальто на вешалке новую коробочку с сигаретами, проворчал субъект. — Ладно. Подсказываю. Вернее, подтверждаю вашу догадку. Она — верна. «Когда отпускают из неволи на волю только злодеев, хорошо только злодеям: они вовсю злодействуют, а остальные обязаны их терпеть и кормить. Когда только лентяев, — только лентяям. Когда только дураков, — только дуракам. Но когда отпускают на волю всех, чтобы никто никому не был обязан, — хорошо только умным. Все остальные принимаются дружно обвинять умных: во всём-де виноваты они, всё — из-за них, благодаря им, горделивым умникам, остальному сообществу стало плохо». Умных, которые умеют трудиться, причём — умеют трудиться сами, нужно будет защитить от наиболее злобного дурачья обоих типов, которое трудиться не хочет, не умеет и не хочет уметь. Наряду с прополкой у твоих Главных ещё и перепашка намечается. Это — единственное, что я могу добавить. Остальное ты знал… Ведь ты всё это знал, голова! Почему знания не переходят в действие?! По-че-му?!.
     …Субъект ещё долго говорил. Самый Главный слушал. Кажется, понимал глубокий смысл его слов. А я перестал понимать даже слова как таковые. Я уснул. Будто на лекциях по философии. Даже — со сном. Река. Равнинная. Ленивая. По ней, верхом на своём убогом магазине, плывёт ответственный за торговые дела. Кружится в ленивом водовороте завод, на котором сидит, обвешанный плакатами, ответственный за дела заводские. Рыхлым травяным плотом колышется поле: там, вовсю манипулируя рычагами, направляет на аборигенов — взрослых и школьников — машину со множеством зубастых навесных агрегатов ответственный за дела аграрные. Из толпы выбегает самый сердитый школьник с оранжевым плодом в руке. «Это и есть машина для прополки! — хочу крикнуть я. — Ты не сможешь остановить её! Убегай скорее!» Чужой голос кричит вместо меня: «Планета Умных сама решила стать Планетой Дураков! Планета Умных сама решила стать Планетой Дураков! Сама! Сама! И стала! Стала! Навечно! Навечно! Дурак процветает! Дурак созревает!» По берегам кустятся пышные бурьяны. Над ленивой волной реют крылатые тени. Крылатые и когтистые. Они волокут вторую машину с набором зубчатых агрегатов. Голос кричит: «Это уже не та машина для прополки! Это новая машина для перепашки! А дурак всё равно созревает! Дурак приносит плоды!» Ветер сорвал с бурьянов семена-парашютики, семена разлетаются вокруг, оседают на почву — и превращаются то в стаю рослых парней с сумками через плечо, то в шеренгу понятливо улыбающихся дядек с папочками «Представители изготовителя», то в компашку несовершенновзрослых.
     «Ну, планетка! — хотел подумать я сквозь сон. — Вот угодил придурок, вот влип… о-е-ё…»
     Но я так не подумал. Тень прошелестела рядом, качнув лампу на столе Самого Главного. Шуршащий голос задал мне вопрос:
     «Ну а ваша планета чем лучше? Чем вы отличаетесь от здешних? Тем, что у вас дороги чистые, машины не вонючие и урожай идёт в магазин, а не в землю? Для этого всего, коли с умом разобраться, не нужно никакого ума. Нужно выполнять инструкции. А умных вы там, у себя, тоже не шибко любите. Хитрых уважаете, да. И ловких. И умелых. И каких угодно. А умных — ни разу. Просто вы миритесь с их существованием. Ещё бы, ещё бы! Кто ты без них? Что ты будешь делать без них? Придурок!»
     Самый Главный усадил меня, сонного, в своё кресло. Взял возле вешалки стул. Вернулся с ним к столу, перед которым горбился на другом стуле странный субъект. Воскликнул, продолжая ранее сказанное:
     — Надо что-то предпринимать! Надо что-то делать! Хоть что-то!
     — За исключением того, что творили ваши предшественники, — вставил субъект. — Вы отличаетесь от них. В лучшую сторону. В лучшую сторону должны отличаться и дела ваши.
     — Я поломаю эту практику, дружище.
     — А я — не советую. Ломайте и меняйте только своё, Самый Главный!
     — Но, когда палка согнута, — её не распрямишь, не перегнув в другую сторону!
     — В другую? У другой стороны есть другое мнение. Вас раздавят.
     — Кто?
     — Имён я не назову. Да и не знаю. Но они — те, кто не желает, чтобы вы выпрямляли палку. Им это не нужно. Им это не выгодно.
     — Хотя бы, сколько их?
     — Больше, чем вы думали… намного больше, чем вы думали…   намного больше, чем друзей, голова… намного  больше…
     Но мне, вы сами понимаете, не было до него ровным счётом никакого дела. Я ведь спал.


     Запись девятая
    
     Утром я и Самый Главный — уже без комиссии — снова выехали на завод. Минуя ворота в стене, я обратил внимание: толпа ведёт себя не как тогда. В подкоп под стеной неслись не только жалобы и скорбные вопли. Над стеной не только махали руками, стараясь привлечь к себе благосклонное внимание. Звучали угрозы. Мелькали сжатые кулаки. Самый Главный отвернулся… Завод встретил нас свежей копотью на новых стенах, горами свежих металлостружек, знакомо колыхающейся тучей со знакомым запахом. Но ответственный спешил навстречу. Значит, у него есть новая тема для дальнейших разговоров!
     Я подумал:
     «Кто он? Тоже дурак? Не похож, ой как похож!.. Правда, субъект говорил, бывают по рождению... и эти... как их... по убеждению... а ещё — дураки-исполнители и дураки-лидеры…»
     — Мы дали раньше срока, — закудахтал ответственный, подбегая к руке Самого Главного и начиная трясти её. — Ввели в строй... сдали под ключ... эй, молодой человек, вы чего?
     Последнее относилось ко мне. Я вдруг смекнул, о чём он, и на полной скорости бросился к кораблю. Неужели? Сейчас сяду за пульт, гляну на приборы, пущу в ход машину пространства, к гудению которой привык больше, чем к воркованию любимой жёнушки... Я соскучился по кораблю, как по живому! Мне всё здесь... здесь говорят... или не здесь, а на Земле... осточертело до чёртиков! Пускай аборигены сами разбираются! У меня есть чем заняться в ближайшее время!
     — Разогревайте, разогревайте двигатель! — махнув мне свободной рукой, которую в этот миг никто не тряс, крикнул Самый Главный. Отвернулся к ответственному. Тихо спросил у него, высвобождая свою руку, которую он продолжал трясти изо всей силы: — Зачем было спешить? Сам твердил: «только к концу месяца», «только к концу месяца»!
     — Но мне звонили... мне сказали... они... ме… ня... ме... ми... — замямлил ответственный. Надолго утих. Заговорил неестественно-бодрым голосом: — Обгоняем время! Семимильными шагами стремимся в завтрашний день!
     — Слишком он похож на вчерашний… — ворчливо заметил Самый Главный.
     Хотел ещё что-то сказать.
     Но ему не дал я.
     Вернее — мой отчаянный вопль:
     — Не работает!
     Ответственный, кудахча, бросился ко мне:
     — Как? Где? Что? Претензии? К чему конкретно? К сварочным работам?
     — Да не то чтобы… — начал я.
     — Тогда к кузнечным? — перебил он.
     — Возможно…
     — К токарным?
     — Видите ли…
     — К слесарным?
     — Отчасти…
     — К монтажным?
     — Я хотел сказать…
     — К отделочным?
     — Нет, но…
     — Что ж ты мозги мне морочишь?! — заклекотал ответственный. — Что значит нет, но? Либо да, либо нет! — (Он оглянулся на Самого Главного).
     — Так ведь… — (Я тоже оглянулся на Самого Главного). — Ведь… не летит… корабль…
     Моё бормотание утонуло в грохоте оркестра. Ответственный улыбнулся и похлопал меня по спине:
     — Это не наша проблема. Это ваша проблема. Претензии в установленном порядке. А пока — отойдите.
     — Но мне надо лететь!
     — Пре-тен-зи-и в у-ста-нов-лен-ном по-ряд-ке! У коллектива — праздник, а вы… ну-ка, отойдите, не злобствуя, ведь вам всё равно не удался ваш коварный план!
     — Какой ещё план? График! Запчасти! Доставка! Мне надо лететь!
     — О! То! Йди! Те! Иначе вас отведут.
     Гремел оркестр. Звучали речи: правильные и не очень, по бумажке и без, отрепетированные и вполне искренние. Звёзды фотовспышек отражались от полированной обшивки моего корабля. В речах я мало разбираюсь. А с помощью вспышек сразу понял: ведь полировочка — хоть куда… как говорят на Земле… хоть куда не годится… высоко залетит корабль с такой обшивкой, если согласится лететь!
     «Досрочное окончание ремонта — наш трудовой подвиг братьям по разуму!» — беззвучно голосил сверху линялый плакат. Невидимки шуршали снизу и сбоку:
     — Паря… ну, чё тебе говорено было… плюй на всё, береги здоровье… пять кусков на рыло да пузырь на нос… взлетит птичка… как миленькая…
     Я молчал.
     Я вдруг понял одну вещь, которую — по-хорошему — должен был уяснить ещё на Земле. Нет, что там! Ещё у нас! Ещё в курсантские… нет, ещё в докурсантские годы!
     Я понял САМОЕ ГЛАВНОЕ.
     Не засылала Земля своих диверсантов на Планету Дураков. Не собиралась засылать. Излишне засылать. Шутил Ха-ха-хазанов! Такое происходит само по себе. На всех планетах. Везде и всегда. Если разумное существо, получившее от природы такую ценность, как мыслящие мозги, по той или иной причине вынуждено завидовать существу безмозглому. А существо, получившее от природы умелые руки, — бездельнику. А существо, наделённое отвагой, — жалкому трусу. Причин может быть много. Следствий и последствий — ещё больше. Условие — всегда одно. Условие, при котором возможен переход к нормальной жизни, — опять-таки одно-единственное: надо повернуть события в нормальное русло. Нормальное русло — это когда глупец завидует умному, лодырь — работяге, трус — смельчаку. Лучшее — когда не просто завидует. Самое лучшее — когда берёт пример. Иного быть не может. Ну, не должно. Когда иное случается, то есть когда глупцы, лодыри, трусы получают гарантированное право дурачиться, лениться, праздновать труса и жить нисколько не хуже (иной раз — лучше) всех остальных, всем и каждому делается скверно. А вот когда умных, работящих, смелых людей начинают убивать, расчищая для глупцов, лодырей, трусов гарантированное жизненное пространство и человек вынужден напяливать маску, чтобы выжить, поскольку о нормальной жизни в таких условиях смешно даже говорить… ай, спасибочки, ой, не надочки-и-и!!!
     Я тряхнул головой. Как тогда, в кабинете, — Самый Главный. Невидимая компания истолковала всё по-своему. Хмыкнула. Гыгыкнула. Разбежалась: пролетел из стороны в сторону ветерок, отгоняя табачную тучу. Закипела работа. Мелькали ломы, громыхали кувалды, скрипели старые, почти лысые напильники. Свершалось грязное, липкое, мерзкое, но реальное чудо. Когда подбежали ответственный и Самый Главный, корабль был совершенно исправен.
     Ответственный ликовал, озираясь на фоторепортёров. Самый Главный радовался по-настоящему, ни на кого не озираясь. Вспомнил о чём-то или о ком-то. Слегка помрачнел. Хлопнул в ладоши. Помрачнел сильнее. Пять кусков на рыло и пузырь на нос исчезли в табачной туче: я не успел узнать, что это такое. Из тучи раздалось хоровое: «Гы-гы! Зови, коль чё!» Ответственный зашипел:
     — Рвачи! Паразиты на здоровом теле общества! Отщепенцы! За самих себя не стыдно, — постыдились бы хоть иностран… инопл… а… не… ц…
     Самый Главный вздохнул. Шипение прекратилось. Самый Главный спросил:
     — А тебе не стыдно за себя?
     Ответственный перестал дышать. Заморгал. Как две лампочки, сигнализирующие о том, что информация, вводимая в анализатор, почему-то не проходит. Наконец, усвоил что-то. Покраснел. Самый Главный отвернулся. Когда он — а за ним и я — вновь глянул в ту сторону, ответственного там уже не было. Как он исчез? Я уверен, Самый Главный не хлопал в ладоши. Хотя бы потому, что спрашивал у меня:
     — Сейчас летите?
     Я снова решил сказать правду:
     — Не сейчас.
     — Но вы же торопились…
     Я снова решил сказать правду:
     — До сих пор тороплюсь. Но не хочу. Разрешите побыть у вас?
     Запчасти для экспедиции подождут. Если честно, — гоняться за марсианскими драконами можно и пешком, нечего гонять туда-сюда вездеходы! Для того, что ли, вездеходы предназначены, дорогие земляки-браконьеры! К этой… ну, не всем обязательно знать… тоже успею. Хоть бы Самый Главный разрешил остаться! Поезжу с ним. Послушаю его разговоры со странным субъектом. Просто похожу туда-сюда по улицам Центра, гляну ещё раз на чужую странную жизнь…
     Самый Главный разрешил.


     Запись десятая
    
     Он даже разрешил мне присутствовать на заседании Главных.
     В зале было светло от лысин. Они сияли, как прожектора. Под лысинами щурились далеко не сияющие — и далеко не бесстрастные, как тогда, — лица. Из лысин излетали телепатемы. Самый Главный, по общему мнению этих тяжеловесных существ, узнал чересчур много. Хотя сами они знали гораздо больше. Всё. Даже то, о чём Самый Главный не подозревал. Им мало хотелось, чтобы он подозревал. Ещё меньше хотелось, чтобы догадывался. Ну а чтобы знал…
     В недвижном спёртом воздухе порхали, как шаровые молнии, телепатемы страшного уровня силы и напряжения. Сшибались. Их одинаковые заряды, вопреки природным законам, сливались воедино и усиливались в неисчислимое множество раз. Между молниями проскочила телепатема, которую странный субъект (он сидел в стороне, на табуреточке из буфета) послал Самому Главному. Они разнесли её на элементарные частицы. Проскочила ещё какая-то телепатема. Как-то по-другому заряженная. Устремилась к трибуне, за которой стоял Самый Главный. Пролетела метр… другой… третий… молнии устремились наперерез… сшибли её… сами сшиблись… развеялись… а заряд, который излетел от Самого Главного, натолкнулся на этот переэлектризованный фон и повис в пустоте.
     — Что происходит? — вслух спросил Самый Главный. — Разве то, что установила комиссия, — и есть то, к чему мы стремились?
     Члены комиссии, а вслед за ней и остальные Главные принялись оглядываться на странного субъекта. Это было излишне. Они давно переглянулись. И перемигнулись. И даже кое-что сказали друг другу. Сделать вывод — общий для всех для них и отнюдь не подлежащий какому-либо пересмотру — они и остальные Главные всяко успели. Странный субъект им не нравился. Мне оставалось только гадать, как они мирились с его присутствием… да и с моим — тоже.
     Самый Главный ждал ответа. Председатель комиссии, тяжело ступая, направлялся к трибуне. Он держал целую кипу бумаг и бумажек. Вышел к трибуне. Я понял: не для того, чтобы спорить. Во всяком случае, — спорить открыто. Словами. Но и не для того он преодолевал свою старческую одышку, чтобы во всём согласиться. Поэтому, когда Самый Главный уступил ему трибуну, он заговорил  н и к а к.  Не споря — и не соглашаясь.
     — Выполняя решения… — уныло сипел председатель. — Действуя в соответствии с начертанным… мощные производительные силы… качественно новые производственные отношения… светлые и ясные перспективы… несмотря на происки внешних и злобу внутренних врагов… вместе с тем… есть отдельные… есть недостатки…
     Самый Главный произвёл знакомое манящее движение. Кипа бумаг поднялась с трибуны. Перелетела к нему. Он, не листая бумаги, даже не глядя на них, оттолкнул парящую кипу в сторону мусорной корзины. Зал вздохнул. Самый Главный громко и раздельно произнёс:
     — Недостатки — н е   и з ж и т ы!
     — Но… — начал председатель. — Но. Но! Высокий уровень!! Совершенство!!! Изобилие!!!!
     — Высокий? По сравнению с чем? С болотом? — перебил Самый Главный. — Совершенство? По сравнению с чем? С убожеством? Изобилие? По сравнению с чем? С былой нищетой? Сколько можно хвастаться перед собой самими? Мы — глупее дураков: верим своему собственному вранью! Давайте прекращать! Давайте начинать работать! Кто какой буквы не понял?
     В накалённой атмосфере сделалась магнитная буря. Под потолком — от люстры к люстре — заколыхалось небольшое полярное сияние.
     — Я… — засипел председатель. — Я… всё слово… последнее… не…
     — Р а б о т а т ь, — охотно повторил Самый Главный. — Кто-то не умеет? Научим. Кто-то не может? Поможем. Ну а если кто-то не хочет… н-да… придётся заставить. Объявляю перерыв.
     Старички-Главные, уходя в буфет, жгли его глазами. На редкость не старческими глазами. Бледными, но горячими. Раскалёнными добела. Хотя… один смотрел по-другому. И выглядел не как остальные. Чем он отличался? Та же лысина, та же упаковывающе-сжимающая официальная одежда с белой сорочкой и блёклым галстуком… Вот! Смотрел он, как человек! И по-человечески.
     Субъект подошёл к Самому Главному:
     — Голова, где ответственные? Я хотел их спросить кое о чём.
     — Они настолько безответственны, что в интересах дела я удалил их от дел, дружище, — отвечал Самый Главный.
     Субъект отшатнулся:
     — Новые исчезновения? Опять?
     — Ну зачем, дружище?
     — Я знаю, как переводится на нормальный язык ваше главновское «удалил от дел»! Мне казалось, ты хоть чем-то… чем-то… лучшим… в лучшую сторону… а ты… — Субъект начал кашлять. — Это… это нельзя… так…
     — Я говорил, дружище, — перебил Самый Главный (и тоже прокашлялся), — надо что-то делать!
     — Не смей… те… называть меня… «дружище»…
     — Как называть? «Вражище»? Думаю, хватит.
     — Но… нельзя… ходить ногами… по живым людям… это… это…
     — Пусть люди не будут столь глупы и ленивы, пусть не валяются в грязи, а встают и идут либо вместе со мной, либо против меня! — крикнул Самый Главный. Подумал секунду. Сказал обычным своим голосом: — Хорошо. Пусть так. Что предлагаешь? Идти прочь от живых людей? Уходить от их нужд, от их чаяний? Прочь да прочь? — Самый Главный умолк, ожидая ответа.
     Я быстренько ушёл в сторону. Оба забыли обо мне… и пускай оба они дальше думают, что их здесь — двое!.. Субъект перестал кашлять. Но как-то вдруг ослаб. Одряхлел. Ещё заметнее сделалось его одиночество.
     — Мы не в силах вам помочь. Ни тебе, ни ему. Слишком долго сидели… нам теперь не подняться…
     — А мы, друг, — перебил Самый Главный, — обязаны и подниматься, и вперёд идти! Не куда-то прочь, друг мой! Вперёд! И идти, и вести остальных. Вы помогли мне. И вы все, и ты конкретно, и твоё открытие в частности. Не во всём помогли, да. Но — в САМОМ ГЛАВНОМ я согласен с вами. Спорю лишь о деталях. Правда, очень важных деталях. Я не так, как ты, оцениваю тех людей, о которых говорили мне в разное время вы. И их самих. И, главное, — их возможности.
     — Т… то… — Субъект снова задохнулся кашлем. — То… есть?..
     — Да в самом прямом значении, друг! Пора возвращать словам их прямые значения, здесь ты прав! — Самый Главный кивнул, его очки блеснули торжествующе. — Каждый наделён реальными свойствами. Каждый обладает реальными возможностями. Даже дурак по рождению, один из каждых четверых, — не так глуп, как принято считать. А остальные трое, те твои дураки по убеждению… о-о, друг, эти всё могут! Способны загубить всё. Способны спасти всё. Смотря чего захотят. До сих пор ничего конкретного не хотели. Только — так, вообще. Чтобы им никто не мешал придуриваться. Быть дураком с виду до сих пор выгоднее, чем быть умным на деле. Я эту практику ломаю. Человеку станет противно, невыгодно, невозможно казаться хуже, чем он есть. Ну а когда людям станет выгодно делаться лучше с каждым днём и даже прирождённое дурачьё захочет поумнеть… станет, как ты говорил: «Кто-то — старый враг, кто-то — настоящий партнёр, кто-то — будущий друг».
     Субъект отшатнулся:
     — Вы откуда это взяли?!! Я об этом не писал!!!
     Самый Главный сделал шаг вперёд, продолжая:
     — Не писал, но говорил. Я только распространяю сказанное тобою с  н и х  одних на весь мир, в том числе на нас. Пора вспомнить и, вспомнив, не забывать, дружище: есть не только куча разных стран, но и весь мир, единая для нас для всех планета! Ну, ещё кое с чем из вашего я никогда не соглашусь. Хотите — сердитесь, хотите — как хотите. Но если вы ещё раз поможете мне…
     — Кто вам поможет?!. Ты — один!
     — Ошибаешься! И знаешь, в чём. И знаешь, почему.
     — Так почему?
     — Даже сейчас и здесь я не один. Даже сейчас и здесь нас с тобой двое. — Самый Главный оглянулся на меня. — Имею в виду местных жителей. А когда людям станет выгодно становиться лучше с каждым днём, появится много новых сторонников.
     — Не боитесь… вы… что… не справитесь?..
     Самый Главный умолк на пять секунд.
     — Может быть всякое. Ведь единственные, кого я по-настоящему боюсь, друг, это — дураки по убеждению, описанные у тебя. Люди, которые могут осчастливить весь мир, но живут за счёт унижения мира. Которые могут творить, но обходятся даже без элементарного труда. Не зная настоящего горя. Горя трудных поражений. Но — не зная и настоящего счастья. Счастья трудной победы. Если они пожрут всех нас и останутся в уверенности, что иного быть не могло, произойдёт САМОЕ СТРАШНОЕ. Оно страшнее всех исчезновений. Но как раз эту практику я ломаю. Должен сломать. Должен.
     — Выгода для одних есть убыток для других, — напомнил субъект. — Избежав одной страшной беды, вы столкнётесь с ещё более страшной. Конечно, выгода — малоподходящий термин… — (Он надолго зашёлся в кашле).
     — Да нет, друг: САМОЕ СТРАШНОЕ как раз и есть САМОЕ СТРАШНОЕ, — возразил Самый Главный. — Все иные, остальные, прочие варианты — в разной степени лучше, чем оно. Выгода — малоподходящий термин? Ищи другой. Методы страдают недостатками? Предлагай другие Я всё использую. От слова: польза. С великой благодарностью. И с большой охотой.
     — Вы не сможете. Я тебе говорил, почему не сможете. Польза для одних есть вред для других. Ты должен понять: у каждой стороны — своё мнение. Оглянись, друг.
     Самый Главный оглянулся.
     Решил оглянуться и я.
     Вокруг нас троих (его, меня, субъекта) столпились Главные. Все. Не только комиссия. Такие же, как всегда, бесстрастные лица. Ещё более, чем тогда, жгучие взгляды.
     Субъект сделал шаг к Самому Главному.
     Они сделали шаг к нам троим. Опять остановились. Блистающая лысинами хмурая толпа в виде окружности, в центре окружности — Самый Главный… а вокруг Самого Главного — пустота.
     Самый Главный взял меня и субъекта за руки. Повёл вперёд. Кольцо расступилось. Пропустило нас к дверям помещения, соседнего с тем залом, где мы сейчас находились. Двери скрипнули. За ними был другой зал.
     Он был переполнен. И он аплодисментами приветствовал Самого Главного.
     В одном из кресел сидел старик, с которым я беседовал возле пирамидки. В другом — пьяница: он был трезв и серьёзен. Чуть дальше сидела молодая женщина с большими чёрными руками, учитель, школьники, работяга с завода… Субъект занял пустующее место. Я — другое. Не стоять же, в конце концов!.. Самый Главный приветствовал народ, уходя через весь этот другой зал к другой трибуне. Субъект был до того растерян, что даже не заметил телепатему, которую ему направил Самый Главный. Последний вынужден был говорить вслух, хотя под сводами зала металось эхо и акустические сигналы были малоэффективны:
     — Вот сколько у нас сторонников, друг мой! А будет ещё больше! Знал, что вы придёте. Рад, что вы пришли. Не буду вас долго задерживать. Много сказано правильных слов. Нужны правильные дела. Ещё больше. За работу, новые друзья мои! За дело!
     Гром аплодисментов стих. Эхо — тоже.
     — За что?!. — переспросили откуда-то из середины зала.
     Я похолодел. Ну вот, Самый Главный сейчас опять растеряется от этих дурацких слов и всё полетит — на Земле говорили — в тартарары!.. Он, действительно, замешкался. На секунду. И, остановившись посреди зала, ответил — решительно, но спокойно:
     — А с вашей придурью я попрошу вас расстаться. Думайте. Вспоминайте. Одним словом… кончайте притворяться, будто не знаете совсем, что такое работа по-умному и чем дело вообще отличается от безделья!
     — Ты эт, мила-а-ай, са-а-ам о-о-отставь! — заблеял одинокий голос из дальних рядов. — Мы тут по-хорошему, но мы и по-плохому могём!
     — Кто рот открыл? Послушная скотина — скотина, брыкливая скотина — тоже скотина! Уймём! — со странной злостью гаркнул вдруг странный субъект рядом со мной.
     Самый Главный огляделся. Голос из дальних рядов проговорил, меняя тон на вполне человеческий:
     — Мы не умеем по-умному… мы можем вам правду рассказать, что да как, а вот делать…
     — А кому она нужна, ваша правда? — вновь гаркнул субъект. Менее зло. — У дураков и правда вся — дурацкая, ни к чему умному не вела, не ведёт и вести не может.
     — Ну, дык скомандуйте… — предложил голос из дальних рядов. — Ить Самый Главный — командир… пущай скомандует…
     — Хорошо! — Самый Главный кивнул, очки блеснули. — Вот новая моя команда: отставить придурь, дорогие-хорошие! Беритесь за ум, чтобы не пришлось никому из вас хвататься за голову! Отныне имеют решающее значение дела! Только дела! Слово перестаёт быть целью и становится средством.
     Зал вновь зашумел. Телепатией тут коль даже и владели, то — очень, очень слабо. Да и звуковая информация с трудом доходила до них.
     Дверь приоткрылась. В зал осторожно вошёл член комиссии. Тот самый. С человеческими глазами. Сел на ещё одно пустовавшее место. Зал шумел. Что-то назревало. Самый Главный успел дойти до трибуны и следил за ситуацией, как капитан из рубки. Пронёсся первый шквал…
     И грянула буря.
     Мне казалось: рушатся стены. Но то были опять аплодисменты. Хлопал в ладоши самый сердитый (теперь — самый радостный) школьник. Хлопал в ладоши учитель. Аплодировали протрезвевший пьяница, старик, работяга, молодая женщина с чёрными руками. По залу ходили акустические волны. Все вставали с мест. Все повторяли:
     — За работу! За работу! За работу!
     Когда Самый Главный вернулся ко мне в зал, а люди стали расходиться, вид у него был (говорят на Земле) неважный. Гораздо хуже, чем во время заседания комиссии, к слову говоря. Но улыбался он счастливо.
     — Ну-ка, брат по разуму, давай прогуляемся! На народ посмотрим. Весна пришла!
    
    
     Запись одиннадцатая
    
     Да, за стенами зала была весна.
     Солнечный свет одинаково щедро лился и на дотлевающий снег, и на свежую травку. Высвечивал и старые дома, и только что построенные новые. Играл в лужах на старом побитом асфальте и отсверкивал на новом, только что уложенном. Люди радовались свету. Впервые за всё время, проведённое здесь, я видел улыбающиеся лица. Не ухмыляющиеся: именно улыбающиеся. Люди толпились на улицах, на площадях. Что-то обсуждали. Кто-то уходил, когда наступало время идти на работу. Кто-то приходил. Все говорили друг с другом… и всем было что сказать. Самые горячие споры шли в парке, где звучала из дворца музыка и крутились над расцветающими деревьями колёса обозрения. Мнения спорщиков тут же проявлялись в колонках многочисленных газет, развешанных повсюду, повторялись по радио, звучали с экранов телевизоров за окнами окрестных жилых зданий. Таял снег. Розовый лак таял ещё быстрее. Взгляду открывались новые оттенки: то бледно-немощные, то удивительно свежие… Заметил я знакомых несовершенновзрослых. Они не дрались между собой и ни к кому не приставали. С повязками ответственных за порядок они не только следили за порядком и чистотой. Они успевали время от времени влезать в споры. Оказалось, им тоже было что сказать! Из слушали с интересом. Наступил вечер. Солнце ушло за дома. Вспыхнули лампы искусственного освещения. Вспыхнули все световые надписи. Все и целиком. Луна казалась маленькой, лишней…
     Но вдруг свет погас.
     Везде. Во всём Центре, во всех окружающих городах.
     Я бросился к кораблю. Набрал высоту. Ни огонька! Нигде! Всё полушарие планеты, обращённое ко мне, было тёмным. Луна, бледная от внезапно свалившейся на неё ответственности, кое-как освещала Центр сквозь свеженаползшие тучи.
     Я приземлился. Заморосил дождик. Дождик превратился в мокрый снег.
     — Что случилось? — шелестело тут и там. — Что произошло? Где Самый Главный?
     Действительно, где? Когда я взлетал, он был рядом: беседовал с людьми. Куда успел исчезнуть?
     — Он умер, — сказал один прохожий, сверкая лысиной.
     — От тяжёлой болезни и истощения сил, — добавил другой, дрожа кудрявой пышной шевелюрой.
     — Да его просто убили… — шепнул третий и спрятался за чужие спины. Я понял: ни один, ни другой, ни этот третий ничего не знают наверняка, а те, кто знает, ни за что не станут говорить вслух.
     — Расходитесь, — загремел из темноты бесстрастный, но властный голос. — Расходитесь. Полное благоразумие. Расходитесь.
     — Ну, идём… — сказал второй прохожий третьему. — Пока ещё по-хорошему просят… 
     Когда на небо выполз бледный рассвет, улицы были совершенно пустынны. Мела метель, засыпая снегом и старый битый асфальт, и новый, уже расколовшийся. Висели газеты. Их некому было читать. Я подошёл к одной из них. Читать в ней было нечего. Слова — понятные, правильные… а смысл как-то проваливался между ними. Тонул. Ускользал.
     Весь Центр собрался на центральной площади. Да и не только Центр. Там свершался печальный обряд. К могиле никого не пустили. Никого, кроме членов комиссии. Народ стоял кольцом вокруг неё. Как тогда, в зале, — комиссия. Но кольцо было больше. Очень большое. Громадное. Плакал старик. Плакал совсем не сердитый — потому что очень растерянный — школьник. Отирал слёзы учитель. Рыдала, закрыв лицо чёрными большими руками, когда-то решительная, а теперь совершенно убитая горем женщина. Икая и шатаясь, хлюпал красным носом пьяница. Плакали сотни, тысячи не знакомых мне людей. Живое печальное кольцо. В центре кольца — круг пустоты. В центре этого круга — чёрная могила с гробом и маленькое кольцо лысин над ней. Глаза членов комиссии были по-обычному бесстрастны. Зато лысины светились празднично. Первую горсть земли бросил слабой жёлтой рукой ещё не избранный, но уже назначенный большинством голосов новый Самый Главный. За что его назвали Самым? Я хотел вспомнить: чем он раньше выделялся среди прочих Главных? Не вспомнил. Он был  н и к а к о й.  Просто мягкий. Просто удобный. Просто уступчивый, как старая подушка. Ходил он с трудом: его водили под локоток. С него смахивали пылинки. Ему оказывали прочие мелкие знаки внимания. Шептали на ушко ласковые слова. Перемигивались, пересмеивались, вовсю обсуждали какие-то дела и делишки за его спиной. Сделать вывод Главные давно успели. Старичок тоже не нравился им… но был им полезен.
     Меня чуть не убил ворвавшийся на площадь чернолаковый экипаж знакомого молодого аборигена со спортивной выправкой. Ответственные за порядок — тоже мои знакомые — вскинули руки к козырькам. А когда экипаж укатил, кинулись прогонять других моих знакомых: несовершенновзрослых, которые лепили на краю площади большого-пребольшого снеговика. Снеговик был удивительно похож на нового Самого Главного.
     — Ишь, умные! — слышал я, пока не грянул артиллерийский салют. — Захотели на полярные курорты? Вон отсюда!
     Салют гремел. Со всех сторон ревели гудки: автомобильные, локомотивные, заводские. Я слышал их, когда мой корабль выходил на орбиту и вокруг был воздух, через который могут передаваться и усваиваться звуковые волны. Центр давно скрылся за краем голубоватого диска с облаками, подо мной плыл другой материк (до которого я не успел добраться). А гудки гудели. Всё громче, всё громче, всё громче. Вопреки всем законам природы…
    
    
     Запись двенадцатая
    
     Вот так.
     Мне нечего добавить.
     О том, что в реальности ничего такого не может быть, мне уже говорили.
     Сами разбирайтесь, что — может, а что — не может.
     Ну да, я соврал. Кое-что утаил. Но совсем, совсем немногое. Зря моя третья жёнушка говорит, что весь отчёт — сказка чистейшей воды!
     А если сказка, то — О САМОМ ГЛАВНОМ!
     Интересно знать: чем всё закончится? Ведь ещё ничто не  закончилось. Если разобраться. Чем проще история, тем сложнее может быть финал её.
     Хотя…
     Впрочем…
     Какое мне дело до них? Нет мне до них сейчас никакого дела!
    
     1984-2012.